Твой Ричард». 9 page

— Вы не можете встречаться с ним наедине, — тут же возразила я.

— Не могу. Мне это прекрасно известно. Но я должна его увидеть. Пока король не проснулся, мы с ним вместе должны все обсудить. Он мой единственный советник и помощник.

Я отыскала герцога в его покоях. Он тупо смотрел в окно и резко обернулся, когда его люди, постучавшись, распахнули дверь и впустили меня. Я сразу отметила, как бледно его лицо, сколько страха таится в его глазах.

— Жакетта! — радостно воскликнул он и тут же поправился: — Ваша милость…

Выждав, когда за мною закроют дверь, я коротко доложила:

— Королева просила вас немедленно к ней явиться.

Он тут же взял плащ и шляпу.

— Как она?

— В тревоге.

Он предложил мне опереться о его руку, но я совершенно по-детски сделала вид, что не заметила этого, и направилась впереди него к дверям. Он последовал за мной. Мы прошли по залитой солнцем галерее; за окнами над заливными лугами низко проносились ласточки; на ветвях деревьев в саду пели птицы.

Бофор, широко шагая, нагнал меня и коротко бросил:

— Вы считаете, что во всем виноват я?

— Я ничего не считаю.

— Нет, вы так считаете. Но уверяю вас, Жакетта, моим первым движением было…

— Я ничего не знаю. А раз я ничего не знаю, меня нельзя даже подвергнуть допросу. И исповедаться мне также не в чем. — Этой тирадой я сразу заткнула ему рот. — Единственное, чего я хочу, это видеть, что наша королева спокойна и исполнена сил, дабы выносить ребенка и родить его в срок. Единственное, о чем я молю Бога, чтобы его милость, наш король, проснулся с исцеленной душой, и мы могли бы сообщить ему печальные новости об утрате Гаскони. И я надеюсь, разумеется, и неустанно молю об этом Господа, чтобы там, в Кале, мой муж был в безопасности. Иных мыслей, ваша милость, я просто не допускаю!

Герцог кивнул, и дальше мы шли молча.

В спальне королевы находились три фрейлины, они сидели у окна и делали вид, что шьют, хотя ушки у них явно были на макушке. Дамы, шурша юбками, склонились в реверансе, когда появились мы с герцогом; я приказала им снова сесть, а затем кивнула музыкантам, чтоб начинали играть. Музыка не давала фрейлинам подслушивать, о чем шепчутся королева и герцог. Маргарита велела ему сесть возле ее постели и поманила меня, явно приглашая присутствовать при их разговоре.

— Его милость герцог полагает, что, если король так и не проснется в течение нескольких дней, нам нельзя будет больше здесь оставаться, — обратилась ко мне Маргарита.

Я недоуменно посмотрела на Бофора, и тот пояснил:

— Люди непременно начнут задавать вопросы, а потом возникнут и сплетни. Надо просто сказать, что король сильно устал и должен хорошенько отдохнуть. А в Лондон он может отправиться и в портшезе.

— Да, и с задернутыми занавесками, — согласилась я. — Но что дальше?

— В Вестминстере королева удалится в родильные покои — так планировалось еще несколько месяцев назад. И все это время король может спокойно оставаться у себя в спальне.

— Но люди все равно начнут болтать.

— Мы можем сказать, что король молится о здравии своей жены. Или что он соблюдает монашеский обет.

Я кивнула. Это были вполне возможные объяснения. Так было бы нетрудно утаить болезнь короля от всех, кроме самого узкого круга придворных.

— Но что насчет встречи с лордами? Как быть с королевским советом? — спросила я.

— Это я уладить сумею, — заверил герцог. — Я буду принимать решения от имени короля.

Остро на него взглянув, я сразу же опустила глаза, чтобы он не успел заметить, как я потрясена его наглостью. Значит, он намерен стать почти королем Англии, пока королева будет рожать, а ее муж спать! Таким образом Эдмунд Бофор совершит давно задуманный шаг от констебля Англии до абсолютного властителя страны.

— Ричард, герцог Йоркский, пожалуй, станет возражать, — отозвалась я, старательно изучая пол у себя под ногами.

— Ну, с ним-то я справиться сумею, — безапелляционно заявил Бофор.

— А когда король проснется?

— Когда король проснется, все мы вернемся к нормальной жизни, — вмешалась королева; голос ее звучал напряженно, и она не отнимала руку от живота. — И тогда мы объясним ему, что нам, когда он так внезапно заболел, пришлось самим принимать решения, ведь посоветоваться с ним возможности не было.

— Он, скорее всего, будет в некотором замешательстве, когда проснется, — продолжал герцог. — Я спрашивал у врачей. Они думают, что ему, возможно, снятся тревожные сны, всякие фантазии. Проснувшись, он будет испытывать крайнее удивление и не сразу сможет отличить реальную действительность от своих видений. Врачи полагают, что лучше всего, если он проснется у себя в спальне, в Вестминстерском дворце, и поймет, что в стране за это время наведен полный порядок.

— Он, скорее всего, ничего помнить не будет, — вставила королева. — И нам придется обо всем снова ему докладывать — и об утрате Гаскони, и об остальном.

— Нужно непременно постараться, чтобы эти печальные вещи он в первый раз услышал именно от нас. Нужно преподнести их ему с особой тактичностью, — прибавил герцог.

Они походили на заговорщиков: головы низко склонены друг к другу, говорят почти шепотом. Я оглянулась, но никто, судя по всему, ничего особенного в их поведении не уловил. Значит, поняла я, только мне столь явственно бросается в глаза тошнотворная интимность их отношений.

Королева, спустив ноги с постели, встала и сразу же негромко застонала. Я заметила, как дернулась рука герцога, но он сдержал себя: он не должен был касаться ее, не должен был поддерживать ее, точно заботливый муж. Она улыбнулась ему.

— Ничего страшного. Со мной все в порядке.

Он вопросительно посмотрел на меня — и впрямь точно заботливый молодой муж на опытную сиделку.

— Возможно, вам бы лучше отдохнуть, ваша милость, — посоветовала я Маргарите. — Особенно если в ближайшее время мы собираемся переезжать в Лондон.

— Да, мы выезжаем послезавтра, — тут же подхватил герцог Сомерсет. — Я прикажу всем немедленно собираться.

Вестминстерский дворец, Лондон, осень 1453 года

Комнаты для королевских родов были подготовлены в полном соответствии с дворцовыми традициями. Гобелены сняты со стен, окна плотно закрыты ставнями и завешены плотными занавесями, чтобы преградить путь раздражающе яркому свету и сквознякам. В каминах жарко горел огонь: в родильных покоях постоянно должно было быть тепло, и каждый день пильщики приносили к запертым дверям охапки дров. Но войти в покои не мог ни один мужчина, даже эти юные парнишки.

Пол в комнатах был устлан свежим тростником и различными травами, помогающими при родах: пастушьей сумкой, мать-и-мачехой. Низкую родильную кровать застелили особыми простынями. Принесли также королевскую колыбель — фамильную, присланную из Анжу. Колыбель была чудесная, резная, с золотой инкрустацией. Ее тоже застелили особыми тончайшими простынками из льна, отороченными кружевом. Для младенца приготовили также пеленальный столик, свивальники, пеленки, чепчики — все было тщательнейшим образом вымыто, выстирано и выглажено. Там, где обычно была уборная королевы, поставили алтарь, и часть помещения отгородили ширмой, затянутой плотной тканью, за которой священник мог бы отслужить мессу, и королева, присутствуя при этом, сама бы оставалась невидимой даже для священника. Исповедаться Маргарите также предстояло из-за этой ширмы. Никто из мужчин, даже этот имеющий духовный сан человек, не имел права посещать ее в течение шести недель до родов и шести недель после родов.

На самом-то деле в большей части семей любящий супруг частенько нарушал эти правила и приходил к жене даже во время ее «заключения» в родильных покоях — но только после того, как младенец появлялся на свет, был обмыт, опутан свивальником и уложен в колыбель. Многие мужья не прикасались к женам, пока те не пройдут в церкви обряд очищения, считая, что они «нечисты» после родов и могут заразить мужа «женским грехом», хотя мужья вроде моего Ричарда считали подобные страхи предрассудками. Ричард, кстати, всегда в такие периоды бывал особенно нежен со мной и, стараясь как-то проявить свою любовь и признательность, баловал меня, тайком принося мне разные фрукты и сладости, которые, по словам старших женщин, роженице есть не полагалось; повитухи, бывало, даже выгоняли его из моей комнаты — им не нравилось, что он тревожит меня и будит ребенка, создавая для них лишние заботы.

Но нашу бедную маленькую королеву, конечно, не должен был навещать ни один мужчина. Ни одному мужчине не было позволено заходить в ее родильные покои, а ее супруг, единственный, кто мог бы нарушить этот запрет, по-прежнему спал в своей полутемной спальне, и его каждый день обмывали, точно младенца-переростка, и насильно кормили; и он по-прежнему оставался совершенно бесчувственным, как мертвый.

Мы, разумеется, старались не выпускать за пределы дворца эти правдивые, но поистине ужасные сведения о здоровье короля. Его личные лакеи были так напуганы его состоянием и необходимостью полностью обслуживать ту «развалину», в которую внезапно превратился этот совсем еще молодой мужчина, что Эдмунду Бофору было совсем нетрудно заставить их молчать; он отвел в сторонку каждого из них и велел поклясться, что все происходящее в королевских покоях будет сохранено в строжайшей тайне. Заодно Бофор пригрозил лакеям самым жутким наказанием, если кто-нибудь из них хоть пикнет за пределами дворцовых стен. То есть свита короля — его придворные, грумы, пажи, конюший, — знала только, что король сражен неким недугом, от которого он страшно ослаб, а потому пока не выходит из спальни и больше не ездит на прогулки верхом; они удивлялись, конечно, что это с ним такое приключилось, но не особенно тревожились. Ведь Генрих никогда не отличался азартом, и ему было совсем несвойственно, допустим, с утра собрать охотников и отправиться в лес на охоту. Тихая жизнь, царившая в королевских конюшнях, продолжала оставаться тихой; и лишь те, кто видел в спальне совершенно безжизненное тело короля, понимали, до чего тяжко на самом деле он болен.

На руку нам в нашем желании сохранить все в тайне было и то, что большая часть знати и дворян на лето покинули Лондон и только теперь постепенно возвращались в столицу. Герцог Сомерсет и не думал созывать парламент, так что представителям поместного джентри не было причины ехать в Лондон; все насущные вопросы по управлению королевством решала горстка людей из королевского совета — именем короля, но за подписью герцога. На совете Бофор уверял, что король по-прежнему нездоров, слишком быстро устает и никак не может явиться на заседание, а потому именно он, герцог Сомерсет, будучи родственником и доверенным лицом короля, а также временным держателем королевской печати, будет с помощью этой печати скреплять любое постановление совета. Почти никто не подозревал, в каком действительно состоянии находится король. Большинство его советников полагали, что Генрих проводит время в часовне, молясь за здоровье королевы и изучая в тиши труды по богословию, а свою печать и свое право руководить советом просто временно передал Эдмунду Бофору, который и так всегда всем этим распоряжался.

Однако вскоре по дворцу поползли слухи. Это, собственно, было неизбежно. Повара давно заметили, что в покои короля больше не посылают жаркого, одни лишь супы, и в ответ на их недоумение какой-то дурак-лакей брякнул, что король больше не может разжевывать пищу, а потом еще, прижав пальцы к губам, прибавил: «Спаси его, Господи!» Кроме того, королевские покои постоянно посещали самые разнообразные лекари, и многие обратили внимание на то, что это не обычные врачи, а все чаще травники и знахари всех сортов. Они являлись во дворец по личной просьбе герцога Сомерсета и сами тоже помалкивали, но ведь их сопровождали слуги и всевозможные помощники, по их просьбе приносившие им различные травы и лекарства. Нашествие знахарей продолжалось примерно неделю, затем герцог пригласил меня в свои покои и попросил сообщить королеве, что по его совету короля перевозят в Виндзор, где за ним будет значительно проще ухаживать. Кроме того, так будет легче сдержать неприятные сплетни, не позволяя им просачиваться за пределы королевской опочивальни.

— Маргарите это не понравится, — честно заявила я. — Да и кому может понравиться, когда твоего мужа держат в одном месте, а тебя, точно в заключении, в другом. Ей ведь еще довольно долго придется пробыть в родильных покоях.

— Но если король останется здесь, то слухи неизбежно расползутся по всему Лондону, — возразил Сомерсет. — Мы не сможем сохранить его болезнь в тайне. Я думаю, Маргарите более всего на свете хотелось бы избежать именно огласки.

Пожав плечами, я поклонилась и направилась к выходу.

— А что вы думаете по поводу его болезни? — спросил он, когда моя рука уже лежала на ручке двери. — Вы ведь весьма одаренная женщина. Что будет с нашим королем? И что будет с королевой, если он так и не поправится?

Я промолчала. Я тертый калач и слишком давно при дворе, чтобы меня можно было подвести к рассуждениям о будущем короля, да еще и поделиться своим мнением с человеком, который сам норовит занять трон.

— Должны же у вас быть какие-то соображения на сей счет? — с легким раздражением допытывался Эдмунд Бофор.

— Соображения-то у меня, может, и есть, но нет слов, — ответила я и вышла из комнаты.

В ту ночь мне снился сказочный Король-рыболов, слишком хрупкий и слишком слабый, чтобы заниматься чем-то еще, кроме рыбной ловли, тогда как его молодой королеве приходилось в одиночку править страной, страстно мечтая об истинно мужской поддержке.

Королева находила пребывание в родильных покоях чрезвычайно утомительным, и все это усугубляли ежедневные сообщения из Виндзорского замка, куда все-таки перевезли короля. Доктора мучили его, пробуя то одно средство, то другое. В отчетах, которые они присылали нам, говорилось, что Генриха то «осушают от холодных жидкостей», то нагревают ему жизненно важные части тела, и я догадывалась, что под этим подразумеваются кровопускания и прижигания, которые ему делают, пока он лежит, безмолвный, точно распятый Христос, и ждет возможности снова воскреснуть. Теперь я спала в покоях королевы на узенькой раскладной кроватке; порой ночью я вставала, подходила к окну, занавешенному плотным гобеленом, отворачивала уголок и смотрела на луну, большую теплую луну урожая, которая висела так низко над землей, что мне была видна на ее лице каждая морщинка и оспинка. И я взывала к луне: «Неужели это все-таки я заколдовала короля? Неужели это я невольно пожелала ему зла, когда с испугу запретила ему смотреть и видеть? Неужели это я стала причиной того, что он словно оглох и ослеп? Может ли быть такое? Могу ли я обладать подобным могуществом? И если могу, то нельзя ли мне взять свои слова назад и восстановить его здоровье?»

Я чувствовала себя очень одинокой, но обуревавшими меня тревогами и переживаниями я, разумеется, никак не могла поделиться с королевой — у нее хватало и своей вины, и своих страхов. И Ричарду я не осмеливалась написать о происходящем; подобных мыслей не должно было быть даже у меня в голове, и уж тем более я не имела права выплескивать их на бумагу. Я страшно устала и измучилась от постоянного пребывания в полутемных родильных покоях; мне казалось, что я угодила в ловушку. Роды у королевы все никак не начинались, и это уже всех беспокоило. Осень 1453 года должна была стать самой счастливой в ее жизни: наконец-то у нее должен был родиться желанный ребенок; но вместо радости мы испытывали только страх — и за ее мужа, короля, и за ее будущего ребенка. А кое-кто из придворных дам уже пустил слушок, что и ребенок у королевской четы тоже родится спящим.

Наслушавшись подобных сплетен, я спускалась к реке и долго сидела на пирсе, глядя на закатное солнце и медленно текущие воды, державшие путь к морю, и про себя обращаясь к своей прародительнице Мелюзине: «Если я когда-либо сказала хоть слово, связанное с моим желанием, чтобы король не видел того, что творится у него под носом, то теперь я беру это слово назад; я отказываюсь от всех своих прежних мыслей и всем сердцем желаю одного — чтобы королева родила здорового ребенка и чтобы этот ребенок жил долго и счастливо». Затем я медленно брела во дворец, не зная, услышала ли река — или сама Мелюзина? — мои мольбы и может ли помочь мне. Я не была уверена также, что и далекая луна способна понять, какой одинокой может ощущать себя обыкновенная смертная женщина, когда ее муж так далеко от нее и подвергается столь страшной опасности.

И вот однажды вечером я вернулась во дворец и услышала приглушенное гудение голосов, увидела, что повсюду царит необычная суета, а одна из служанок шепнула мне на бегу: «У нее воды отошли!» — и полетела дальше с ворохом чистых простыней.

Я поспешила в спальню королевы. Повитухи были уже там. Няньки готовили колыбель, застилая ее чистыми простынками и мягчайшими одеяльцами, а старшая горничная грела особый, «родильный» эль. Сама королева стояла в изножии своей роскошной постели, согнувшись и держась руками за столбик балдахина; ее бледное лицо было покрыто потом, нижняя губа крепко закушена. Я направилась прямиком к ней и произнесла:

— Боль пройдет. Время от времени она, правда, будет возвращаться, а потом снова утихать. Вам нужно набраться мужества, Маргарет.

— Я не боюсь! — гневно вскричала она. — Никто никогда не посмел бы заявить, что я чего-то боюсь!

Она явно была раздражена, как и многие роженицы. Влажной салфеткой, смоченной в лавандовой воде, я ласково и нежно обтерла ей лицо, и она с облегчением вздохнула. Боль на какое-то время отступила, но вскоре схватки начались снова, и Маргарита опять вцепилась в столбик кровати. Потом схватки надолго прошли, и я с тревогой посмотрела на повитуху.

— Еще не время, — разумно заметила она. — Пусть она немного передохнет, а мы пока присядем да выпьем кувшинчик эля.

Но положенное время все не наступало, перерывы между схватками затягивались, и в итоге мучения продолжались всю ночь. Зато на следующий день — это как раз был день святого Эдуарда — королева родила мальчика. Наконец-то у Ланкастеров появился драгоценный наследник! Теперь безопасность и законное наследование английского трона были обеспечены.

Я отправилась в приемную, где ждали новостей английские лорды и среди них, конечно, Эдмунд Бофор. Однако на этот раз он не красовался впереди всех, как обычно, а держался подальше от двери в родильные покои и старательно делал вид, что ничем не отличается от всех прочих, собравшихся в этой комнате мужчин. В кои-то веки он не выставлял себя горделиво напоказ, и это вынудило меня колебаться: я не знала, надо ли мне подойти прямо к нему и именно ему в первую очередь сообщить о столь радостном событии. Бофор был констеблем Англии, его более всех прочих лордов король осыпал своими милостями, он командовал королевским советом, ему, по сути дела, подчинялись даже члены парламента. Он был безусловным фаворитом королевской четы, и все привыкли во всем уступать ему дорогу. В обычной ситуации я бы, разумеется, в первую очередь обратилась именно к нему.

Впрочем, самым первым, кому следовало бы доложить эту великую новость, должен был быть отец ребенка, наш король. Но он, увы, был сейчас далеко, очень далеко от реального мира. И подобные обстоятельства никаким протоколом не учитывались. Не зная, как мне поступить, я еще мгновение помедлила, а затем, когда мужчины в выжидательном молчании уставились на меня, решила просто объявить во всеуслышание:

— Милорды, я несу вам большую радость! Королева родила красивого мальчика и назвала его Эдуардом. Боже, храни короля!

Несколько дней спустя, когда ребенок уже благополучно посапывал в своей колыбельке, а королева отдыхала после родов, я возвращалась в ее покои после прогулки по садам, и меня вдруг охватили неуверенность и тревога. У дверей родильных покоев я увидела какого-то незнакомого юношу, которого сопровождали стражники с белыми розами Йорков на плащах, и я сразу почуяла, что пахнет бедой.

Отворив дверь, я вошла и обнаружила, что королева расположилась в кресле у окна, а перед нею стоит жена Ричарда Йоркского. Маргарита не предложила герцогине даже сесть, и яркий румянец на щеках Сесилии Невилл тут же дал мне понять, как она возмущена подобным унижением. При моем появлении она обернулась и произнесла:

— Не сомневаюсь, что и ее милость вдовствующая герцогиня подтвердит то, о чем я вам только что говорила.

Я одарила ее мимолетным реверансом, вежливо поздоровалась и встала рядом с королевой, положив руку на спинку ее кресла, чтобы у герцогини Сесилии не осталось ни малейших сомнений в том, на чьей я стороне, зачем бы она сюда ни явилась и какое бы подтверждение ни рассчитывала от меня получить.

— Ее милость просит меня, чтобы я потребовала от королевского совета непременно приглашать ее мужа на все заседания, — устало пояснила Маргарита.

Сесилия кивнула и не преминула добавить:

— Как это и должно делать в соответствии с законом. Члены его семьи всегда входили в королевский совет. И король обещал ему это.

Я молча ждала продолжения.

— Только что я объяснила ее милости, что в связи с пребыванием в родильных покоях я не могу принимать никакого участия в делах управления государством, — промолвила королева.

— Вам, ваша милость, и у себя никого бы не следовало принимать; вы еще не оправились после родов, — заметила я.

— Прошу простить меня за то, что я осмелилась сюда явиться, но как иначе могло быть учтено положение моего мужа? — заявила герцогиня Йоркская, явно не испытывая ни малейших угрызений совести. — Король никого не желает видеть, к нему даже членов совета не допускают, а герцог Сомерсет моему мужу отнюдь не друг. — Она снова повернулась к королеве: — Вы сослужите Англии дурную службу, ваша милость, если не позволите моему мужу должным образом трудиться на благо страны. Герцог Йоркский — знатнейший аристократ, и его верность королю не подлежит сомнениям. К тому же он ближайший родственник короля и его наследник. Почему же его не приглашают на заседания королевского совета? Как можно вести государственные дела, не учитывая его мнение? Когда королю нужны деньги или оружие, он моментально призывает моего мужа к себе. Разве моему супругу не следовало бы присутствовать во дворце и во время принятия важных решений?

Королева пожала плечами.

— Хорошо, я пошлю герцогу Сомерсету записку, — предложила она. — Но насколько я понимаю, никаких важных решений совет в последнее время не принимал. Король пребывает в затворничестве и целыми днями молится, а я все еще нахожусь «в заключении». По-моему, герцог Сомерсет улаживает лишь самые насущные проблемы — по мере своих сил и возможностей, разумеется, — и ему помогают всего несколько человек.

— Мой муж непременно должен быть в их числе! — настаивала герцогиня.

Я шагнула вперед и едва заметным жестом намекнула, что ей пора.

— Ваша милость, — обратилась я к Сесилии Невилл, упорно тесня ее к дверям, — королева весьма благодарна вам за то, что вы прояснили ей ситуацию. Она непременно выполнит свое обещание и напишет герцогу Сомерсету, а стало быть, ваш супруг вскоре получит приглашение на королевский совет.

— Но он обязательно должен быть там, когда королю представят ребенка.

Эта фраза заставила меня вздрогнуть; мы с Маргаритой обменялись полными ужаса взглядами, но я тут же взяла себя в руки и сказала, поскольку королева продолжала молчать:

— Простите, ваша милость, но вам ведь наверняка известно, что меня воспитывали не при английском дворе, так что я впервые присутствую при рождении английского принца.

Я улыбнулась, однако герцогиня Сесилия — считавшая себя, разумеется, истинной англичанкой, — проигнорировала мою улыбку.

— Прошу вас, — продолжала между тем я, — объясните мне, как происходит подобное торжество? Как мальчика будут представлять королю?

— Прежде всего его следует представить королевскому совету, — ответила герцогиня, явно удовлетворенная и даже польщенная моим смиренным тоном. По-моему, она поняла, что никакого подвоха мы с Маргаритой заранее не планировали. — А затем уже, чтобы признать младенца наследником трона и принцем королевской крови, королевский совет должен представить его самому королю, и король должен официально объявить его своим сыном и наследником. Без этого, то есть если он не будет признан своим отцом, он наследником английского трона являться не может. И не сможет принять свои титулы. Но ведь в этом отношении никаких сложностей не возникнет, не так ли?

Маргарита по-прежнему молчала; она откинулась на спинку кресла с таким видом, словно у нее совершенно не осталось сил.

— Не так ли? — повторила герцогиня.

— Ну, разумеется! — моментально нашлась я. — Я уверена, что герцог Сомерсет уже совершил все необходимые приготовления.

— И вы, конечно же, позаботитесь о том, чтобы мой муж, герцог Йоркский, был в числе приглашенных? — с несколько заносчивым видом потребовала Сесилия Невилл. — В полном соответствии с его законными правами, кстати.

— О да, я непременно собственноручно передам герцогу Сомерсету записку королевы, — заверила я ее.

— И, разумеется, все мы также были бы чрезвычайно рады присутствовать на крещении, — прибавила герцогиня.

— О, конечно!

Я уж думала, что у нее хватит наглости поинтересоваться, нельзя ли ей быть крестной матерью, но она удовольствовалась прощальным реверансом, величественно развернулась и позволила мне ее проводить. За дверь мы вышли вместе. Там в приемной по-прежнему находился тот красивый мальчик, которого я заметила раньше; при виде нас он резво вскочил на ноги и низко мне поклонился. Оказалось, что это старший сын герцогини, Эдуард. Это был на редкость милый ребенок, с золотисто-каштановыми волосами, темно-серыми глазами и веселой улыбкой; он был высокий, самое малое мне по плечо, хотя, как потом выяснилось, ему было всего одиннадцать.

— Ах, вы и сына с собой прихватили! — воскликнула я. — Я видела его, когда входила к королеве, но не узнала.

— Да, это мой Эдуард, — сообщила Сесилия, и голос ее потеплел от гордости. — Эдуард, ты ведь, кажется, знаком с леди Риверс, вдовствующей герцогиней Бедфорд?

Когда я протянула мальчику руку, он с изящным поклоном ее поцеловал.

— Ох, немало он разобьет женских сердец, — с улыбкой обронила я. — Он ведь одних лет с моим сыном Энтони, верно?

— На один месяц старше, — уточнила герцогиня. — А ваш Энтони сейчас в Графтоне?

— Нет, в Гроуби, вместе с сестрой, — ответила я. — Учится должным образом вести себя. По-моему, ваш мальчик выше ростом, чем мой.

— Растут вверх, как сорная трава, — посетовала она, отбросив всю свою спесь. — А до чего быстро они вырастают из башмаков! А сколько сапог снашивают! У меня ведь еще два мальчика и маленький Ричард в колыбели.

— И у меня теперь только четыре сына, — грустно произнесла я. — Первенца своего, Льюиса, я потеряла.

Она тут же перекрестилась со словами:

— Храни их всех Господь. Я помолюсь Пресвятой Богородице, чтобы Она утешила вас.

Эта беседа о детях как-то объединила нас, и герцогиня, шагнув ближе ко мне, кивком указала на двери королевских покоев.

— Все прошло хорошо? Она хорошо себя чувствует?

— Очень хорошо, — кивнула я. — Роды, правда, продолжались всю ночь, но держалась она мужественно, и ребенок родился замечательный.

— Здоровый и сильный?

— Сосет отлично и кричит во все горло, — сказала я. — Чудесный мальчик.

— А король? Он здоров? Почему же он не здесь? Я была уверена, что он непременно придет посмотреть на первенца.

Я беззлобно улыбнулась.

— Он по мере сил служит Господу и своему народу. Он сутками простаивал на коленях ради благополучного появления на свет его сына и наследника английского трона и переутомился.

— О да, — отозвалась она. — Но я слышала, что он заболел еще во дворце Кларендон, и его привезли домой в портшезе, это так?

— Он просто очень устал, — возразила я. — Он почти все лето ездил по стране, преследуя и наказывая мятежников. Как в этом году, так и в прошлом. Он прилагал все силы, чтобы в нашей стране восторжествовали справедливость и правосудие. Мы ведь даже в ваших владениях побывали.

Сесилия резко вздернула голову, услышав в моих словах упрек.

— Если король предпочитает кого-то из фаворитов своим ближайшим родственникам и наилучшим советчикам, всегда следует ждать беды! — горячо заявила она.

Я подняла руку, прерывая ее.

— Простите, но я вовсе не имела в виду, что ваши вассалы как-то исключительно мятежны или же Невиллы, родичи вашего отца, представляют собой на севере Англии сколько-нибудь беспокойное соседство для нашего короля. Я говорю о том, что король очень много трудился, желая убедиться, что его законы правят в Англии повсеместно. Когда герцог Йоркский, ваш супруг, прибудет на очередное заседание совета, то он, не сомневаюсь, сумеет заверить пэров, что в его владениях нет даже намека на какой бы то ни было мятеж и его родственники, ваша семья, герцогиня, способны жить в мире с северным семейством Перси.

Сесилия поджала губы, явно готовясь дать мне сердитый отпор, однако заметила сдержанно:

— Разумеется, все мы хотим лишь служить королю и стараемся всемерно его поддерживать. Нельзя допустить дележа нашего Севера.

Тогда я улыбнулась ее сыну и спросила у него:

— Ну а ты, Эдуард, чем займешься, когда вырастешь? Хочешь стать великим полководцем, как твой отец? Или тебя больше привлекает служение церкви?

Он поклонился и, застенчиво потупившись, произнес:

— Когда-нибудь я стану главой Дома Йорков. И мой долг — всегда быть готовым служить моему Дому и стране в том качестве, в каком меня призовут, когда придет мое время.

Date: 2015-12-12; view: 416; Нарушение авторских прав