Твой Ричард». 8 page

Она подняла глаза.

— По-вашему, действительно любые мои действия не будут считаться греховными, если благодаря им у Англии появится наследник престола?

— Если вы и совершили грех, то это был грех во имя любви, — ответила я. — И он никому никакого вреда не причинил. А в таком случае каждый грех простителен.

— И мне не нужно в нем исповедаться?

И я вспомнила епископа Айскау, который внушил молодому королю, что ему ни в коем случае нельзя делить ложе с молодой женой в течение первой недели, ведь тогда молодые супруги познают грех плотской страсти.

— Вам ни в чем не нужно исповедаться, если это было сделано ради зачатия долгожданного ребенка. Сделать это было необходимо; и вы сделали это во имя любви. Мужчины таких вещей не понимают. А уж священники тем более.

Она слегка вздохнула.

— Хорошо. Но вы все-таки не думайте больше об этом.

Я взмахнула рукой, словно опуская на лицо вуаль.

— Да не стану я думать! Клянусь, у меня в голове уже не осталось ни одной мысли!

Маргарита засмеялась.

— Я понимаю, что говорю глупости: как это вы можете вообще перестать думать? Но я знаю: порой вы действительно способны предвидеть будущее. Обещайте мне, что не будете пытаться узнать судьбу этого ребенка, хорошо? Пусть он будет как дикий цветок, который просто растет, и мы любуемся им, не ведая, ни кто его посадил, ни откуда он тут появился.

— Сын Маргариты-маргаритки, — обронила я. — Пусть он окажется тем самым цветком, который мы всегда с радостью встречаем каждую весну, ведь он-то и означает ее настоящий приход.

— Да! — подхватила она. — Просто дикий цветок, невесть откуда взявшийся!

Графтон, Нортгемптоншир, лето 1453 года

Я сдержала слово, данное королеве, и не стала разгадывать загадку этого столь надолго отложенного зачатия; она тоже сдержала данное мне слово и поговорила с герцогом Сомерсетом, который и позволил моему мужу вернуться домой как раз ко времени моих родов. У нас родился мальчик, и мы назвали его Лионель. Моя дочь Элизабет, теперь замужняя дама, приехала помочь мне во время моего «тюремного заключения»; действовала она весьма серьезно и умело и очень мне помогла; я обратила внимание, что она то и дело наклоняется над колыбелькой и воркует, не в силах оторваться от новорожденного.

— У тебя тоже скоро такой будет, — пообещала я ей.

— Очень на это надеюсь. Он такой замечательный, такой красивый.

— И это чистая правда, — согласилась я с тихой гордостью. — Еще один прекрасный сын Дома Риверсов.

Как только я достаточно окрепла и вернулась ко двору, королева прислала мне письмо, в котором просила меня незамедлительно присоединиться к ним, поскольку они в очередной раз путешествуют по стране. Ричарду же пришлось вновь ехать в Кале. Мне было мучительно больно опять расставаться с ним, и я молила:

— Позволь мне навестить тебя в Кале. Я не могу без тебя!

— Хорошо, приезжай, — кивнул он. — Но только через месяц. И младших детей с собой возьми — мне ведь тоже невмоготу без тебя и без них.

Он поцеловал меня в губы, поцеловал мои руки, вскочил на коня и умчался.

Дворец Кларендон, Уилтшир, лето 1453 года

Двор веселился, колеся по западным графствам и выискивая предателей и возмутителей черни. Маршрут выбрал сам герцог Сомерсет. По его мнению, люди уже понемногу начинали понимать, что нельзя дурно отзываться о своем короле, что их требования никогда не будут выполнены, а также — и это самое главное — что герцогу Ричарду Йоркскому никогда не видать королевской короны. Так что вступать с ним в сговор или взывать к его помощи — это пустая трата времени.

Эдмунд Бофор в то лето был особенно близок к королю и давил на него, чтобы тот проявлял все больше суровости, даже жестокости во время суда и при оглашении приговора. Он укреплял душу короля, аплодируя его решениям, и вдохновлял на открытые выступления перед народом. Герцог также сопровождал короля в часовню и в покои королевы перед обедом; там они обычно какое-то время сидели втроем и беседовали, и Бофор всячески забавлял их своими рассказами о том, как прошел день, порой передразнивая или даже высмеивая тех невежественных людей, с которыми ему довелось встречаться.

В своем нынешнем положении королева, естественно, не могла скакать верхом, и герцог Сомерсет распорядился обучить пару отличных мулов, которые теперь и несли ее портшез. Сам он обычно ехал рядом с нею, натягивая поводья и заставляя своего огромного жеребца замедлять ход и идти вровень с мулами. Он внимательно следил, не проявит ли королева хотя бы малейшего признака усталости, и почти каждый день советовался со мной, желая удостовериться, что я вполне довольна состоянием ее здоровья, ее диетой и физической нагрузкой в виде прогулок. И каждый день мне приходилось убеждать его в том, что Маргарита совершенно здорова, что ребенок благополучно растет у нее в животе и, скорее всего, родится крупным и сильным.

Почти каждый день Бофор приносил ей какой-нибудь маленький подарочек: букетик цветов, стихотворение, котенка — или приводил забавного мальчонку, чтобы тот станцевал и развлек ее. Король, королева и герцог путешествовали по зеленым дорогам Дорсета в полном согласии, и когда бы королева ни собралась покинуть свой портшез, рука герцога неизменно тянулась к ней, поддерживая ее, на его крепкое плечо она всегда в случае чего могла опереться.

Прежде я видела в Бофоре чаровника, обольстителя, негодника, однако теперь в нем проявились и куда лучшие черты, например, огромная нежность. Он обращался с Маргаритой так, словно хотел бы избавить ее от любой, даже малейшей неприятности или просто усталости, словно готов был даже свою жизнь отдать, лишь бы она была счастлива. Королю он служил как самый преданный друг, а ей — как истинный рыцарь. А больше я ничего замечать не желала; не позволяла себе больше ничего замечать.

В августе мы добрались до Уилтшира и остановились в старом королевском дворце Кларендоне, расположенном среди богатых заливных лугов близ Солсбери. Мне очень нравились эти меловые срединные равнины и широкие заливные луга. В погоне за оленем можно было часами скакать по лесам и долам, взлетать по склону высоких холмов, мчаться по ровному полю со скошенной травой. Порой, когда мы делали привал на вершине одного из холмов, чтобы перекусить, перед нами расстилался чудесный вид в пол-Англии. Дворец располагался среди цветущих заливных лугов, которые во время паводка почти на полгода превращались в озера, но в середине лета просыхали — положение спасала сеть чистейших ручьев, прудов и речек. Герцог Сомерсет водил королеву удить рыбу и клялся, что они непременно поймают на обед лосося; однако большую часть дня Маргарита отдыхала в тени, а он забрасывал леску и давал ей удилище — подержать. Стрекозы плясали над цветками калужниц; ласточки летали низко над водой, касаясь клювиками собственных отражений.

Мы возвращались домой уже к вечеру, когда облака на горизонте напоминали извивающиеся волшебные ленты персикового и лимонного цветов.

— Завтра снова будет чудесный денек, — предположил герцог.

— А послезавтра? — проворковала Маргарита.

— Почему бы и нет? Почему бы каждому дню вашей жизни не быть чудесным?

— Вы меня совсем избалуете, — засмеялась она.

— Я с удовольствием вас избаловал бы, — ласково вымолвил он. — И я бы действительно хотел сделать чудесным каждый день вашей жизни.

Опершись о его руку, она поднялась по каменным ступеням на высокое крыльцо охотничьего домика, и герцог обратился к дворецкому:

— А где его милость король?

— В часовне, ваша милость, — сообщил тот. — Со своим духовником.

— В таком случае я сам зайду за вами, — предложил Эдмунд Бофор королеве. — Угодно ли вам, чтобы я перед обедом составил вам компанию?

— Да, конечно, — согласилась она.

Фрейлины, как всегда, болтали, устроившись на стульях и оконных сиденьях, а королева и герцог, усевшись рядышком на одном из широких подоконников, о чем-то тихо беседовали, низко склонившись друг к другу. Вдруг в дверь охотничьего домика постучали, она резко распахнулась, и на пороге появился гонец из Франции, весь покрытый дорожной пылью. Лицо его было столь мрачно, что все сразу поняли: он принес дурные вести.

Герцог тут же вскочил, не позволяя гонцу говорить.

— Не сейчас, — остановил он его и резко спросил: — А король где?

— Король приказал не тревожить его, — ответил гонец. — Но мне-то было велено поспешить и как можно скорее передать весьма печальные известия. Речь идет о милорде Талботе, благослови, Господь, его душу. И о Бордо.

Герцог схватил гонца за плечо и вывел за дверь, даже не взглянув на королеву и не сказав ей ни слова. Взволнованная, она вскочила на ноги, но я подошла к ней и быстро произнесла:

— Успокойтесь, ваша милость. Вы должны хранить спокойствие — ради ребенка.

— Но какие новости он привез? — воскликнула она. — Какие новости он привез из Франции? Эдмунд!

— Одну секунду, — бросил через плечо Бофор и снова повернулся к ней спиной, будто она была не королевой, а самой обыкновенной женщиной. — Подождите одну секунду, ваша милость.

Фрейлины тихо ахнули: так грубо он еще никогда не обращался с королевой, а я обняла ее за талию со словами:

— Идемте, ваша милость. Вы пока приляжете, а герцог потом придет и сразу же все вам сообщит. Идемте же.

— Нет, — отрезала она, вырываясь из моих объятий. — Я должна знать. Эдмунд! Скажи мне!

Герцог еще несколько секунд что-то быстро выяснял у гонца, а потом наконец повернулся к нам. Вид у него был такой, словно он только что получил удар кинжалом в самое сердце.

— Это Джон Талбот, — тихо промолвил он.

Королева пошатнулась, колени у нее подогнулись, и она упала на пол в глубоком обмороке.

— Помогите мне, — быстро скомандовала я одной из фрейлин.

Но первым ко мне на помощь метнулся Бофор. Он подхватил Маргариту на руки, отнес в спальню и опустил на кровать.

— Немедленно позовите врачей! — крикнула я фрейлинам и следом за Бофором вбежала в спальню.

Он уже успел уложить ее и, встав коленями на постель, низко над нею склонился, обнимая ее, точно пылкий любовник, и что-то шепча ей на ухо.

— Маргарет, — настойчиво повторял он, — Маргарет.

— Нет! — вмешалась я. — Нет, ваша милость! Отпустите ее, лорд Эдмунд! Я сама о ней позабочусь. А вы оставьте ее, отойдите!

Но Маргарита, очнувшись, удержала Бофора за колет, крепко вцепившись в него обеими руками.

— Скажи мне все, — отчаянно пробормотала она. — Говори даже самое плохое, немедленно!

Я с грохотом захлопнула двери спальни и прислонилась к ним спиной, прежде чем кто-либо еще успел увидеть, как он обнимает ее, как держит в ладонях ее лицо, как она сжимает его запястья, как жадно они смотрят в глаза друг другу.

— Любовь моя, мне невыносимо тяжко говорить об этом, но лорд Талбот мертв. И сын его тоже. Мы потеряли Кастийон, который он пытался защитить, мы потеряли Бордо, мы потеряли все на свете!

Она содрогнулась.

— Боже мой, англичане никогда мне этого не простят! Так мы потеряли всю Гасконь?

— Да, всю, — подтвердил Бофор. — И самого Джона Талбота тоже, храни, Господь, его душу.

Из глаз Маргариты полились слезы; они ручьем текли по щекам, и Эдмунд Бофор осушал их поцелуями; он целовал ее, как любовник, пытающийся утешить свою возлюбленную.

— Нет! — снова в ужасе вскричала я.

Положив руку ему на плечо, я попыталась оторвать его от королевы, однако ни он, ни она будто не видели и не слышали меня. Они продолжали льнуть друг к другу, руки Маргариты обнимали Бофора за шею, а он полулежал на ней, покрывая ее лицо поцелуями и давая какие-то обещания, которые, разумеется, сдержать не мог. И в эту самую минуту, в эти ужасные мгновения дверь у нас за спиной распахнулась, и Генрих, король Англии, вошел в спальню и сразу застал их обоих — свою беременную жену и своего дорогого друга.

Он довольно долго молча смотрел на них, словно пытаясь понять, что происходит. Затем герцог Сомерсет медленно поднял голову и, скрипнув зубами, нежно высвободился из объятий королевы. Он встал, осторожно опустил ее на подушки и слегка нажал ей на плечи, заставляя лежать спокойно; затем поудобней устроил ее ноги и поправил подол платья, прикрывая лодыжки. И лишь после этого он медленно повернулся лицом к королю и слабо шевельнул рукой, словно желая что-то сказать, однако не проронил ни слова. Да и нечего ему было сказать. Маргарита чуть приподнялась, опираясь на локоть. Генрих переводил взгляд с жены, белой, как привидение, на герцога, стоявшего с нею рядом. Затем он посмотрел на меня. Он казался озадаченным и обиженным, точно малый ребенок.

И я, невольно протянув к нему руки, словно он и впрямь был одним из моих детей, которого постиг жестокий удар, произнесла первое, что пришло мне в голову:

— Не смотрите, не надо на это смотреть.

Генрих склонил голову набок, точно собака, пытающаяся понять хозяина; да и вид у него был, как у побитой собаки.

— Не смотрите, — лепетала я. — Не надо смотреть.

Странно, но он сам шагнул ко мне и приблизил ко мне свое бледное лицо, и я, не сознавая толком, что делаю, подняла руки, а он взял сперва одну мою руку, затем вторую и закрыл себе глаза моими ладошками, словно надевая на глаза повязку и не желая больше ничего видеть. На мгновение все мы словно застыли: мои руки закрывали королю глаза, герцог молча ждал возможности как-то оправдаться, а Маргарита откинулась на подушки и положила руку на округлившийся живот. Король, продолжая с силой прижимать мои ладони к своим закрытым глазам, громко и внятно повторил за мной:

— Не смотрите. Не надо смотреть.

А потом повернулся и пошел прочь, не прибавив более ни слова. Просто повернулся к нам спиной, покинул комнату и тихо прикрыл за собой дверь.

К обеду в тот вечер король не спустился. А королеве обед подали в ее покои. Дюжина ее фрейлин и я сели за стол, но половину блюд отправили обратно нетронутыми. Герцог Сомерсет обедал в большом зале во главе королевского стола. Он же сообщил притихшим придворным печальную весть об утрате всех наших земельных владений во Франции, за исключением крепости Кале и самого этого города. Он рассказал также о гибели Джона Талбота, графа Шрусбери, которому рыцарская доблесть и мужество не позволили находиться в стороне во время совершенно безнадежного сражения с врагом. Жители города Кастийона умоляли Талбота прийти и снять измучившую их французскую осаду, и он не смог остаться глухим к их просьбам. Однако этот благородный рыцарь свято соблюдал обет, данный французскому королю, освободившему его из плена: он обещал, что никогда более не поднимет оружия против французов, и на этот бой тоже выехал во главе своего войска, не надев доспехов, не имея ни меча, ни щита. Это было проявлением истинного рыцарства и истинного безрассудства. Акт, вполне достойный такого великого человека, как Талбот. Сначала какой-то лучник ранил стрелой его коня, и конь упал, придавив Талбота своим тяжелым телом и сделав его совершенно беспомощным, а потом вооруженный боевым топором воин изрубил несчастного рыцаря на куски. Настал конец нашим надеждам. Мы потеряли Гасконь во второй и почти наверняка в последний раз. Мы потеряли все, что было завоевано отцом нынешнего короля, и оказались жестоко унижены Францией, которая некогда была нашим вассалом.

И герцог Сомерсет, склонив голову перед огромным молчавшим залом, промолвил:

— Станем же молиться за спасение души Джона Талбота и его благородного сына, лорда Лисла. Они были поистине идеальными образцами истинных рыцарей. Они были лучшими из нас. И мы станем молиться за них, но помолимся и за нашего короля, за Англию и за святого Георгия.

Никто не крикнул. Никто не повторил даже слов молитвы. Люди лишь тихо откликались: «Аминь, аминь», придвигали свои скамьи к столу, садились и ели в полном молчании.

Король очень рано лег спать — так сообщили мне его прислужники, когда я пришла справиться о нем. Они отметили, что выглядел он чрезвычайно усталым и ни с кем из них не общался. Он вообще все время молчал. Я передала это королеве. Она, сильно побледнев и испуганно прикусив губу, точно маленькая девочка, посмотрела на меня и спросила:

— Как вы думаете, что мне теперь делать?

Но я лишь головой покачала. Я не знала, что ей теперь делать.

Утром королева встала с опухшими после бессонной ночи глазами. И снова послала меня в покои короля выяснить, как он себя чувствует. И снова его личный слуга доложил мне, что вчера король настолько устал, что до сих пор еще спит. Его пытались разбудить, говорили, что он пропустит утреннюю службу в церкви, однако он открыл глаза, кивнул и тут же снова уснул. Все были очень этим удивлены: король никогда не пропускал службу, и его снова попытались разбудить, но он даже не пошевелился. Я вернулась в покои королевы с новостью, что ее муж проспал все утро и до сих пор не проснулся.

Она кивнула и заявила, что будет завтракать в своих покоях. Герцог Сомерсет завтракал в большом зале вместе с придворными. Но разговоров особых никто не вел — все ждали известий из Франции. Ждали с ужасом.

А король проспал весь день.

— Он не болен? — обратилась я к его лакею. — Он ведь никогда так долго не спит!

— Он был чем-то потрясен, — заметил слуга. — Я это точно знаю. Потрясен до глубины души. Он пришел к себе белый, как саван, и без единого звука сразу лег в постель.

— Он ничего не сказал?

Мне стало стыдно, что я задаю такой вопрос.

— Ничего. Ни единого слова.

— Пошлите за мной, как только он проснется, — велела я. — Королеву очень тревожит его состояние.

Слуга кивнул, а я вернулась к Маргарите и сообщила ей, что король лег спать, никому ничего не сказав.

— Он ничего не сказал? — повторила она мой собственный вопрос.

— Ничего.

— Но он наверняка видел! — воскликнула она.

— Да, он все видел, — сокрушенно подтвердила я.

— Жакетта, как вы думаете, что он сделает?

Я покачала головой. Каждый час я подходила к дверям спальни Генриха и интересовалась, не проснулся ли он. И каждый раз его личный слуга с тревогой качал головой: «Нет, ваша милость, он все еще спит». На закате, когда в залах дворца уже начали зажигать свечи, готовясь к обеду, королева все-таки не выдержала и послала за Эдмундом Бофором.

— Я встречусь с ним у себя в гостиной, — решила она. — Пусть все видят, что мы не наедине. Но вы все же встаньте так, чтобы немного закрыть нас; нам нужно серьезно поговорить.

Бофор был чрезвычайно мрачен, однако по-прежнему очень хорош собой. Он опустился перед королевой на колени и стоял так до тех пор, пока она не позволила ему сесть. Я с несколько рассеянным выражением лица как бы застряла между этой парочкой и фрейлинами, стараясь хоть как-то отгородить их от любопытствующих взоров. Впрочем, подслушать, что они обсуждают, было бы довольно сложно, поскольку за звуками арфы их тихие голоса были почти не слышны.

Беседовали они недолго — обменялись всего несколькими, видимо, очень важными для них фразами, и королева поднялась. Все ее фрейлины тоже вскочили, и она, буквально скрипнув зубами от досады, впереди всех направилась в обеденный зал, где ее вставанием молча приветствовали остальные придворные. Но и в этот вечер кресло короля осталось пустым.

После обеда Маргарита призвала меня к себе.

— Его по-прежнему не могут разбудить, — напряженным голосом произнесла она. — Слуги пытались поднять его к обеду, а он даже глаз не открыл. Эдмунд послал за врачами: пусть определят, не болен ли он. Мы пока подождем в моих покоях.

Я кивнула. Маргарита встала и решительно повела меня из большого зала к себе. И вслед за нами по залу тут же, словно ветер, пролетел шепоток: люди повторяли друг другу, что король, видно, смертельно устал.

Мы ждали в гостиной королевы, какой вердикт вынесут врачи. Постепенно вокруг нас собралось полдвора; всем хотелось выяснить, что случилось. Наконец врачи появились, и королева сразу позвала их в свои личные покои; следом за ними туда вошли герцог Сомерсет и я, а также полдюжины других придворных.

— Король, судя по всему, в добром здравии, но он спит, — заявил один из докторов, Джон Арундель.

— А нельзя ли его разбудить? — осведомилась королева.

— Мы посоветовались и решили, что лучше позволить ему выспаться, — ответил ей с поклоном другой врач, доктор Фейсби. — Возможно, это наилучший выход. Пусть спит, сколько его душе угодно. Он проснется, когда будет к этому готов. Горе и потрясение порой излечиваются только сном, длительным сном.

— Потрясение? — резко повернулся к нему герцог Сомерсет. — Но какое потрясение испытал король? Он что-то сказал вам?

— Полагаю, его огорчили вести из Франции, — заикаясь, с трудом вымолвил врач. — По-моему, гонец все выпалил сразу, и достаточно громко.

— Да, так оно и было, — вмешалась я. — И королева тут же упала в обморок, а я велела перенести ее в спальню.

Маргарита, покусывая губу от волнения, тоже поинтересовалась:

— Так мой муж разговаривал с вами?

— Нет, ваша милость, он не проронил ни единого слова — с позапрошлого вечера.

Она кивнула с таким видом, словно ей было безразлично, успел он что-нибудь сказать или нет, словно ее беспокоило только его здоровье.

— Ну, хорошо, а как вы считаете: к утру он проснется? — уточнила она.

— О, почти наверняка! — воскликнул доктор Фейсби и пояснил: — Видите ли, так бывает довольно часто; многие способны крепко спать в течение долгого времени, получив какое-нибудь удручающее известие. Таким способом человеческий организм сам себя исцеляет.

— То есть он проснется и, возможно, ничего не будет помнить? — допытывалась Маргарита.

Герцог Сомерсет с деланым равнодушием уставился в пол.

— Да, вполне возможно. И вам, возможно, придется снова сообщить ему о потере Гаскони, — подтвердили доктора.

Маргарита повернулась к герцогу:

— Милорд, отдайте, пожалуйста, соответствующие распоряжения слугам. Пусть они разбудят его утром, как обычно, подготовят его одежду и все остальное.

Эдмунд Бофор поклонился.

— Разумеется, ваша милость.

Врачи удалились. Один из них остался дежурить у постели короля всю ночь, наблюдая за его сном. Свита герцога, а также фрейлины королевы потянулись вслед за докторами. И Бофор, улучив момент, мигом оказался подле Маргариты. Все как раз уходили из комнаты, и никто не обратил на это внимания.

— Все будет хорошо, — прошептал он. — Мы ничего не скажем. Ничего. Поверь мне. Все будет хорошо.

Она еле заметно кивнула, и он, поклонившись, тоже покинул ее гостиную.

На следующий день короля снова пытались будить, но тщетно. Один из его лакеев подошел к дверям и пожаловался мне, что пришлось сажать короля на горшок, а потом обмывать его и менять ему загаженную ночную сорочку. Но если кто-то держал его на горшке, как маленького ребенка, то удавалось все-таки заставить его туда помочиться. Слуги умыли короля и даже усадили его в кресло, однако он продолжал спать, и голова у него все время падала, так что одному приходилось поддерживать ему голову, пока второй потихоньку вливал ему в глотку подогретый эль. Стоять он, разумеется, тоже не мог, никаких вопросов не слышал и ни на какие прикосновения не реагировал. Чувство голода у него полностью отсутствовало; судя по всему, ему было бы безразлично, даже если б он лежал в собственном дерьме.

— Только никакой это не сон, — напрямик заявил мне лакей. — Эти доктора сами себя обманывают. Так никто из людей не спит!

— Вы думаете, что он умирает? — спросила я.

Лакей покачал головой.

— Не знаю, я никогда ничего подобного не видел. Его словно кто-то заколдовал. Или проклял.

— Даже не произносите подобных слов! — оборвала его я. — Никогда так не говорите. Он просто спит.

— Ой, конечно! — спохватился слуга. — Просто спит. Так и врачи считают.

Я медленно побрела обратно в покои Маргариты, мечтая, чтобы поскорее приехал Ричард и мы бы снова оказались дома, в Графтоне. Меня мучило ужасное ощущение, будто я совершила какую-то страшную ошибку. Я думала о том, уж не мой ли опрометчивый приказ ничего не видеть и ничего не замечать ослепил короля. А что, если он стал невольной жертвой случайно проявленной мною магической силы? Моя двоюродная бабушка Жеанна, помнится, предупреждала меня, что нужно быть очень осторожной, выражая свои пожелания, и тщательно обдумывать каждое слово как благословения, так и проклятия. А я ведь не просто сказала — я потребовала: «Не смотрите! Не надо смотреть!», и король Англии послушно закрыл глаза, а теперь и вовсе ничего не видит и не слышит.

Пытаясь развеять собственные страхи, я тряхнула головой. Господи, да ведь я десятки раз говорила те же фразы собственным детям, и никогда ничего подобного не случалось! Да и вряд ли в моих силах навеки усыпить короля. Возможно, он действительно просто устал или же, как считают врачи, испытал слишком сильное потрясение, услышав вести из Франции. Возможно, с ним сейчас творится примерно то же, что произошло с одной из тетушек моей матери, которая вдруг словно застыла, а потом несколько лет лежала без движения, в точности как и наш король, и молчала, пока не умерла. Может, я зря пугаю себя мыслями о том, что мои слова, призванные его защитить, заставили его ослепнуть.

Королева возлежала на постели, и я, встревоженная собственными теориями, остановилась на пороге ее затемненной спальни и шепотом окликнула:

— Маргарет!

Она тут же поманила меня к себе — значит, она могла двигаться, она не попала под власть магических чар. Возле нее находилась лишь одна из самых молодых ее фрейлин; все остальные собрались в соседней комнате и, естественно, сплетничали — тихо обсуждали, какая опасность грозит теперь будущему ребенку, как сумеет перенести королева такой удар, как это неудачно сложилось, что сразу все катится в тартарары. В общем, обычные пересуды, свойственные женской компании, особенно если одной из них скоро рожать.

— Довольно! — раздраженно бросила я им и тщательно закрыла дверь в спальню, чтобы до Маргариты не донеслось пугающих «пророчеств». — Если никак не можете развеселить или ободрить, то лучше и вовсе держите язык за зубами. А что касается вас, Бесси, то я не желаю больше слышать о том, как тяжко страдала ваша мать во время родов. Я рожала одиннадцать раз, я благополучно вырастила десятерых детей, но я ни разу не испытала даже четверти тех болей, о которых вы тут толкуете. Да ни одна женщина не выдержала бы того, что вы тут так красочно описывали! А нашей королеве, вполне может статься, во время родов повезет, как повезло и мне.

И я исчезла за дверями. Войдя в спальню, я одним движением руки отослала прочь сидевшую у постели фрейлину, и та тихо удалилась. На мгновение я решила, что королева успела уснуть, но она, повернув голову, посмотрела на меня, и я заметила, что глаза ее окружены темными тенями, а лицо кажется измученным от страха и усталости.

— Просыпался ли король хотя бы этим утром?

Губы у нее запеклись — она их явно непрерывно покусывала.

— Нет, — ответила я. — Он пока ни разу не просыпался. Но его обмыли и даже заставили слегка позавтракать.

— Он садится?

— Нет, — нехотя призналась я. — Слугам пришлось его поддерживать и… обслуживать.

— Обслуживать?

— Кормить.

Она помолчала. Потом промолвила:

— В какой-то степени это благословение Господне. И, значит, он теперь не отругает меня сгоряча, в гневе. Так что у нас есть время подумать. Вот почему мне кажется, что это и впрямь благословение Господне. Оно дает нам время… приготовиться.

— До некоторой степени, — согласилась я.

— А что думают врачи?

— Что рано или поздно он проснется сам. Возможно, даже завтра.

— И снова станет самим собой? И все вспомнит?

— Возможно. Но вряд ли они абсолютно уверены, что он проснется.

— И что же делать?

— Не знаю.

Она села на край кровати, поддерживая ладонями живот, затем спустила вниз ноги, встала и направилась к окну. За окнами ее спальни раскинулись прекрасные сады, спускавшиеся к реке; у причала на волнах покачивались прогулочные лодки, а неподалеку от берега в воде неподвижно застыла цапля. Маргарита вздохнула.

— Вы никаких болей не чувствуете? — с тревогой осведомилась я.

— Нет, нет! Но я чувствую, как шевелится ребенок.

— Сейчас для вас важнее всего сохранять полное спокойствие.

Она нервно хохотнула.

— Мы потеряли Гасконь, французы теперь наверняка попытаются штурмовать Кале, наш король погружен в сон, и его никак не могут разбудить, а вы…

Голос у нее сорвался. Ни она, ни я ни разу и словом не упомянули о том, как герцог Сомерсет, ее любовник, обнимал ее, как он целовал ее, как осушал губами ее слезы, обещая беречь ее и спасти от любых невзгод и опасностей.

— А вы говорите, что я должна сохранять спокойствие!

— Да, говорю, — решительно подтвердила я. — Ведь все это ничто по сравнению с возможностью потерять ребенка. Вы должны хорошо кушать и спать, Маргарет. Это ваша обязанность по отношению к будущему сыну. Ваш долг. Вы, возможно, носите под сердцем будущего английского принца, и когда все это закончится, когда все позабудут о нынешних бедах, страна будет вам благодарна за то, что вы сохранили для нее наследника престола.

Она немного помолчала, потом кивнула.

— Да. Вы правы, Жакетта. Хорошо, я сейчас сяду. И буду спокойна. Можете принести мне немного хлеба и мяса, а также капельку эля. Я буду спокойна. И разыщите герцога.