Твой Ричард». 14 page

Я стиснула ее пальцы: они были как лед.

— Сможете, Маргарет. Вы все сможете.

С одним торговцем шерстью, которому я доверяла и прежде, я послала срочное письмо Ричарду, оповестив мужа, что Йорки снова заняли главенствующую позицию в стране, а значит, надо быть готовым к тому, что они попытаются прибрать к рукам и Кале. Я написала также, что король, по сути дела, в плену у Ричарда Йоркского. Но, признавшись мужу в конце, что я по-прежнему люблю его и очень по нему скучаю, я не стала молить его немедленно приехать домой, поскольку не была уверена, что в столь неспокойные времена ему здесь не будет грозить опасность. Мне уже было почти ясно, что и королевский двор, и вся страна, и даже наши семьи могут быть расколоты и, сами того не ведая, перейдут от ссоры между двумя кузенами к войне между ними — «войне кузенов», как ее назвали впоследствии.

Герцог Ричард Йорк действовал быстро, как, собственно, я и предполагала. Он предложил дворцовым чиновникам, чтобы королева встретилась со своим супругом в замке Хартфорд, примерно в дне пути на север от Лондона. Когда камергер доложил ей об этом, она резко обернулась и набросилась на него:

— Да он же хочет меня арестовать!

Он даже отшатнулся, опасаясь ее гнева.

— Нет, ваша милость. Он просто желает предоставить вам и нашему королю возможность отдохнуть, пока в Лондоне вновь не заработает парламент.

— А почему мы не можем остаться здесь?

Камергер бросил на меня отчаянный взгляд, но я лишь удивленно подняла брови: я вовсе не собиралась ему помогать, ведь прекрасно понимала, зачем они хотят сослать Маргариту и Генриха в тот замок, где король провел свое детство. Я знала, что Хартфорд окружен мощными стенами, рвом с водой и непробиваемыми воротами — словом, настоящая тюрьма. Если герцог Йорк намерен попросту где-то запереть короля, королеву и юного принца, чтобы они пока не мешали ему, то вряд ли существует место лучше этого.

— Король нездоров, ваша милость, — наконец признался камергер. — Они полагают, что его не следует показывать жителям Лондона.

Вот это как раз и была та самая новость, которой мы больше всего опасались. Но Маргарита восприняла ее спокойно.

— Нездоров? — переспросила она. — Что вы имеете в виду под словом «нездоров»? Он что, спит?

— Нет, но он выглядит чрезмерно утомленным. Он получил рану в шею и был очень этим напуган. Герцог боится, что на него плохо повлияют лондонский шум и суматоха. Герцог думает также, что его милость король в Хартфорде успокоится, ведь в этом замке когда-то была его детская, ему там будет уютно.

Маргарита посмотрела на меня, будто ища совета. Мне было ясно, о чем она размышляет: что бы посоветовал в данном случае Эдмунд Бофор.

— Передайте его милости герцогу, что мы завтра же выезжаем в Хартфорд, — ответила я и, как только камергер отвернулся, шепнула королеве: — А что еще можно тут сделать? Если король болен, его и впрямь лучше из Лондона увезти. Герцог велит нам отправиться в Хартфорд, и отказаться мы не можем. Когда король будет в наших руках и окружен нашей заботой, можно будет составить план действий. А пока что необходимо увезти его подальше от герцога и его людей. Удерживая короля под присмотром, мы, по крайней мере, будем твердо знать, что он в безопасности. Мы должны обрести над ним полный контроль.

Замок Хартфорд, лето 1455 года

Генрих совершенно не походил на короля, выехавшего в компании двух своих друзей прогуляться, а заодно и сделать внушение провинившемуся знатному лорду. Он выглядел так, словно внутри у него все рухнуло; он напоминал подушку, из которой вынули все перья, пузырь, который сперва надули, а потом проткнули, выпустив из него воздух. Голова Генриха была опущена, горло перевязано кое-как — судя по всему, лучники Уорика и впрямь чуть не прервали королевскую линию Ланкастеров. Одежда буквально висела у него на плечах, да и пояс он, видимо, затянул не слишком хорошо, а потому все время спотыкался, наступал на край собственного плаща и выглядел в высшей степени нелепо, когда появился в довольно убогом зале замка Хартфорд.

Королева уже ждала его в окружении нескольких придворных, но самые знатные лорды со своими людьми остались в Лондоне, готовясь к заседанию парламента, который должен был исполнить волю герцога Йоркского. Увидев короля, Маргарита поднялась ему навстречу, величественная и достойная, но я заметила, как дрожат у нее руки, как старательно она прячет их в свои длинные рукава. Она, как и я, отлично понимала: мы снова потеряли его. В самый сложный, критический момент, когда король, способный командовать войском, способный распоряжаться собственным государством, был так нам необходим, Генрих, кажется, снова ускользнул от нас в некий потусторонний мир.

Он улыбнулся жене.

— Ах… — Он тщетно пытался вспомнить ее имя. Последовала предательская пауза, однако он вспомнил: — Ах, Маргарет!

Она склонилась перед ним в реверансе, затем выпрямилась и поцеловала его. Он надул губы, точно ребенок, и тут же приготовился жаловаться.

— Ваша милость, — промолвила она, — слава Богу, вы живы и в безопасности.

Расширив испуганно глаза, король тонким и слабым голосом воскликнул:

— Но это было так ужасно! Так ужасно, Маргарет! Вам никогда не доводилось видеть ничего подобного. Это настоящий ад! Мне еще повезло, что там оказался герцог Йорк, который спас меня и благополучно вывез оттуда. Ах, как ужасно вели себя эти люди! Просто кошмар! Знаете, Маргарет, я был очень рад, что герцог рядом. Он единственный, кто был по-настоящему добр ко мне, единственный, кто понимает, каково мне сейчас…

Мы с Маргаритой бросились к нему, и она, взяв мужа за руку, как ребенка, повела его в отведенные им покои. А я минутку помедлила, преграждая путь придворным, чтобы те не последовали за королевской четой. Как только за Маргаритой и Генрихом закрылась дверь, старшая фрейлина королевы посмотрела на меня и с кислой миной произнесла:

— И что же теперь будет? Мы все снова погрузимся в сон?

— Мы будем по-прежнему служить нашей королеве, — жестко ответила я, хотя уверенности в моей душе было маловато. — И вы, мадам, прежде всего. Так что советую вам придержать язык.

От Ричарда я не получила никакого письма, но один из лондонских каменщиков, который производил в Кале кое-какие строительные работы, любезно пообещал моему мужу съездить верхом в Хартфорд и на словах передать мне весточку от него.

— Ваш супруг жив, — вот первое, что сообщил мне каменщик. — Слава Богу, жив, здоров и вовсю муштрует своих солдат! Крепость он сохранил как надо и делает все, что в его силах, чтобы и сам Кале сохранить для Англии… — Он понизил голос и прибавил: — Для Англии и для Ланкастеров.

— Вы видели его?

— Перед дорогой. Только поговорить мы с ним толком не смогли — я должен был успеть на корабль. Но я знал, что вам будет интересно, как он там. А если вы, ваша милость, захотите ему письмецо написать, так я доставлю. Я ведь через месяц снова туда отправлюсь, если, конечно, не появится каких-то иных указаний.

— Я непременно сразу напишу и отдам вам письмо перед отъездом, — пообещала я. — Расскажите же, как там гарнизон?

— Верен Эдмунду Бофору, — пожал плечами каменщик. — Они ведь заперли вашего мужа, пока сами грабили склады и продавали шерсть, но как только сумели вернуть себе невыплаченное жалованье, так быстро его выпустили. И корабли из порта тоже выпустили. Я потому и смог уехать в тот же день, как вашего мужа освободили. Но, конечно, никто тогда не знал, что герцог погиб. Теперь-то уж, конечно, узнали.

— Как вы думаете, что они будут делать?

Он снова пожал плечами:

— Ваш муж наверняка будет ждать приказов короля. Он ведь душой и телом ему предан. А разве не может король приказать ему удерживать Кале против этого нового командующего, графа Уорика?

Я только головой покачала.

— Он что же, снова уснул? — с жестокой точностью спросил каменщик.

— Боюсь, что да.

В течение дня король часто спал, ел мало и без аппетита, зато много молился и ходил к каждой мессе, а иногда даже вставал среди ночи и слонялся по замку в ночной сорочке, и тогда страже приходилось звать его лакея, чтобы тот отвел короля в спальню и уложил в постель. Меланхолией он, судя по всему, не страдал; во всяком случае, когда играла музыка, он хлопал рукой по колену в такт мелодии, а порой еще и головой себе помогал; а однажды даже дрожащим тонким голосом затянул песню — хорошенькую песенку о нимфах и пастушках, и я увидела, как один из его пажей закусил костяшки пальцев, чтобы не расхохотаться. Но большую часть времени Генрих казался совершенно потерянным — он превращался в того самого Короля-рыболова с водянистой кровью, в лунного короля. Он потерял свой след на земле, огонь погас в его душе, а слова его расплывались и исчезали, точно круги на воде от брошенного камешка. И я все чаще вспоминала тот маленький амулет в виде короны, который унесла река, явственно дав понять: не будет такого времени года, когда наш король вернется к нам; блеск его золотой короны навсегда померк в темных глубинах.

Гроуби-Холл, Лестершир, осень 1455 года

Получив разрешение от королевы, я покинула двор и отправилась к своей дочери Элизабет в Гроуби-Холл. Королева, смеясь, заметила, что ей, наверное, легче было бы остановить кавалерийскую атаку, чем отказать мне в этой просьбе. Элизабет была беременна своим первенцем, и в ноябре он должен был появиться на свет. Я тоже была беременна; этот ребенок был зачат во время краткого визита Ричарда домой, когда мы с ним непрерывно предавались любовным утехам. Я надеялась, что вполне успею помочь Элизабет благополучно родить, а потом и сама отправлюсь в Графтон отбывать очередное «заключение» в родильных покоях.

Ричарда мы с Элизабет не ждали. Он не должен был приехать ни к моменту появления на свет его первого внука, ни к моим очередным родам, ни к тому времени, когда мне снова нужно будет возвращаться в Хартфорд или в Лондон. Герцог Сомерсет был мертв, а его приказ о том, что Ричард может оставить свой пост и вернуться домой, не был исполнен. Ричард не смог сдержать свое обещание и примчаться ко мне: слишком уж неопределенным было будущее Кале. Констеблем Кале был назначен граф Уорик, и моему мужу пришлось решать, принять ли нового командующего или же выразить ему неповиновение. И решать, к какой стороне ему примкнуть, он был вынужден без меня, без моих советов; на одной чаше весов была его верность присяге, на другой — куда более безопасная жизнь для нас обоих; мы даже писать друг другу не могли, поскольку Кале в очередной раз оказался полностью изолирован от мира.

Свекровь Элизабет, леди Грей, встретила меня в дверях. Выглядела она в бархатном платье глубокого синего цвета великолепно; правда, волосы ее, заплетенные в две косы и уложенные по обе стороны лица, делали ее физиономию похожей на витрину булочника с тремя огромными круглыми булками. Она с преувеличенной церемонностью склонилась передо мной в реверансе и сказала:

— Я так рада, что вы приехали поддержать дочь в столь трудное для нее время. Для меня нет события важнее, чем рождение моего внука!

— И моего тоже! — ответила я с особым удовольствием.

Я твердо знала — да у меня и капли сомнения в этом не было! — что у моей дочери родится сын, мой внук, потомок Мелюзины. Единственное, что он получит от семейства Греев, это фамилию, а за это я уже расплатилась приданым Элизабет.

— Я провожу вас в ее покои, — вызвалась леди Грей. — Я выделила ей для родов лучшую спальню в доме. Я не пожалела ни трудов, ни расходов — ведь это все-таки мой первый внук.

И действительно, дом был большим и красивым. Три комнаты, отведенные Элизабет, смотрели окнами на восток, на Тауэр-хилл, и на юг, где высилась старая часовня. Все ставни, разумеется, были закрыты, но в щели пробивались лучи осеннего солнца. В комнате было тепло, в камине горела приличная охапка крупных поленьев, да и обставлены комнаты были хорошо: большая кровать для ночного отдыха Элизабет и маленькая кушетка — для дневного, кресла и скамьи вдоль стен для ее компаньонок. Когда я вошла, моя дочь как раз лежала на своей «дневной» кроватке; она приподнялась и потянулась ко мне, и я сразу узнала в ней ту маленькую девочку, своего первенца, свою любимицу. И все же нельзя было не заметить, что теперь она стала взрослой, прекрасной женщиной, хоть и казалась на последних неделях беременности широкой, как потолочная балка. Когда я попыталась обнять ее, она со смехом закричала: «Да знаю я, знаю, что стала ужасно толстой!» — и сама бросилась мне на шею. Я нежно поцеловала ее, стараясь не повредить ребенку, зажатому между нашими телами.

— Только не говори мне, мама, что у меня будет двойня! — воскликнула Элизабет.

— А я считаю, что непременно родится девочка, — вмешалась леди Грей, входя в комнату следом за мной. — Взгляните, какой у нее низкий и широкий живот.

Я не стала ее поправлять; у нас, конечно же, будет время, чтобы выяснить, кто там — мальчик или девочка. Я долго держала пополневшее тело дочери в объятиях, потом взяла в ладони ее прелестное лицо со словами:

— Ты стала еще милей.

И это была чистая правда. Лицо Элизабет округлилось, а золотистые волосы немного потемнели после проведенного на свежем воздухе лета, но тонкая красота ее черт, точеный нос и брови, изящная линия губ — все это было столь же прекрасно, как и в девичестве.

Она слегка надула губки.

— Это только тебе так кажется, мама. Я уже в дверь не пролажу! И Джон еще три месяца назад покинул мою постель, потому что, стоит мне лечь, ребенок начинает так толкаться, что я всю ночь ворочаюсь и не даю спать ни себе, ни мужу.

— Ничего, это скоро кончится, — успокоила я. — И это хорошо, что у него крепкие ножки. — Я снова подвела Элизабет к кушетке и помогла ей лечь. — Отдыхай. Через несколько дней, когда он родится, дел у тебя будет более чем достаточно.

— Вы думаете — дней? — спросила леди Грей.

— Ну, это пока еще не точно, — ответила я, посмотрев на дочь. — К тому же первый ребенок часто не спешит появляться на свет.

Наконец леди Грей оставила нас, пообещав к вечеру прислать хороший обед. Элизабет выждала, когда за нею закроется дверь, и обратилась ко мне:

— Ты сказала «у него крепкие ножки», и «он появится на свет». Это мальчик?

— Правда? — улыбнулась я. — Я так сказала? А сама ты что думаешь?

— Я погадала с помощью обручального кольца, — оживилась она. — Тебе интересно, что оно показало?

— Дай-ка, я сама попробую угадать, — прервала я ее, волнуясь, как девчонка. — Но с помощью моего обручального кольца.

Я сняла с пальца кольцо, а с шеи — тонкую золотую цепочку. Кольцо я надела на цепочку, сама себе удивляясь: неужели Господь благословит меня на то, чтобы я выясняла, кто родится у моей дочери? Я подержала кольцо, подвешенное на цепочке, над животом Элизабет, выжидая, когда оно повиснет неподвижно, а потом начнет вращаться.

— По часовой стрелке — мальчик, против — девочка, — пояснила я.

Кольцо само начало двигаться — сначала медленно, словно под воздействием ветерка, а затем все более заметно и все время по кругу, по часовой стрелке.

— Мальчик! — Я поймала кольцо и надела его на палец. — А у тебя что получилось?

— У меня тоже мальчик, — кивнула Элизабет. — Мама, а у тебя кто должен родиться?

— И у меня мальчик, кажется, — с гордостью сообщила я. — Ах, какая у нас получается семья! Клянусь, наши дети просто герцогами должны стать! Как ты назовешь его?

— Хотела Томасом.

— Фома, оставшийся в живых! — вырвалось у меня.

— Почему ты так назвала его? — тут же с любопытством осведомилась она. — Ему предстоит многое испытать и остаться в живых?

Я смотрела в ее прекрасное лицо, и на мгновение мне показалось, что я вижу ее сквозь окно-витраж полутемного зала какого-то замка и через много-много лет.

— Не знаю, — пожала я плечами. — Мне просто кажется, что у него будет долгий-долгий жизненный путь; на его долю выпадет немало опасностей, но он уцелеет.

— И когда же он появится на свет? — нетерпеливо спросила моя дочь.

— В четверг, разумеется, — улыбнулась я. — Ведь недаром говорят: «Тому, кто родится в четверг, суждена долгая дорога».

Она тут же сменила тему:

— А я когда родилась?

— В понедельник. «Дитя, родившееся в понедельник, лицом красиво».

Элизабет рассмеялась.

— Ох, матушка, да я же на тыкву похожа!

— Похожа, — подтвердила я. — Но это только до четверга.

Оказалось, я была права в обоих случаях. Впрочем, я и не думала торжествовать над леди Грей — такого врага я никому бы не пожелала! Родился мальчик, и родился он в четверг, и моя Элизабет настояла на том, чтобы его назвали Томас. Я побыла с ней еще немного, пока она не начала вставать с постели и ходить по комнате; я сама проводила ее в церковь, где осуществили обряд очищения. Элизабет чувствовала себя хорошо, ребенок тоже, он благополучно брал грудь, и мой зять перестал по десять раз на дню приставать ко мне с вопросом, уверена ли я, что все идет как надо. Я со спокойной душой отбыла в Графтон. Детей я заверила, что их отец храбро несет свою службу, как делал всегда, и обязательно приедет домой, как только сможет. Я сказала им также, что он поклялся быть нам верным и неизменно возвращаться домой, ко мне.

В декабре я удалилась в родильные покои. В ночь перед родами мне приснился рыцарь, такой же храбрый и отважный, как мой муж Ричард. А еще мне приснилась некая страна, сухая, раскаленная, коричневая от зноя, и неизвестное боевое знамя, вьющееся на фоне ослепительно-яркого солнца. Когда мой сын появился на свет, я держала его, крошечного, плачущего, на руках и думала: кем же он будет? Я назвала его Эдвард в честь нашего маленького принца, не сомневаясь, что моего мальчика непременно ждет удача.

Замок Хартфорд, весна 1456 года

Ричард так и не приехал, хотя я написала ему из притихшего, исполненного страха замка Хартфорд, что он снова стал отцом, а также и дедом. Я напомнила ему, что Энтони пора послать на службу к какому-нибудь знатному лорду, а сама я выбрать подходящего человека не могу, поскольку в нашем мире опять правят Йорки. Я не знала, получил ли он это мое письмо, поскольку ответа от него не последовало.

Гарнизон и сам город Кале пребывали в состоянии войны, воюя как бы сами с собой; там не проявили особого гостеприимства как по отношению к только что назначенному командующему Кале победоносному графу Уорику, так и по отношению к бывшему констеблю герцогу Йоркскому. Я легко могла себе все это представить и очень опасалась, что Ричард не желает пропускать союзников Йорка в крепость и удерживает ее, а также сам город, во имя Ланкастеров. Безнадежная затея и полное отсутствие поддержки и сторонников. Я понимала, что Ричард верен своему безмолвному королю Ланкастеру и надеется сохранить для него Кале, считая это самым лучшим способом послужить ему. Миновали рождественские праздники, кончилась зима, однако я по-прежнему не имела никаких сведений о муже; мне было известно лишь, что он жив, а гарнизон открыто заявил, что не желает впустить графа Уорика в крепость и хочет остаться верным покойному герцогу Сомерсету, убитому Уориком.

И лишь в середине весны положение стало несколько улучшаться.

— Король явно выздоравливает! — объявила мне Маргарита.

С сомнением посмотрев на нее, я осторожно заметила:

— Он действительно стал лучше говорить, чем раньше, но, по-моему, он еще не совсем пришел в себя.

Она скрипнула зубами.

— Жакетта… возможно, он никогда больше и не будет прежним. Но его рана зажила, он способен вполне ясно изъясняться, он может ходить не спотыкаясь — в общем, сойдет за короля. Издали даже может показаться, что именно он всем командует. Что ж, мне и этого, наверное, довольно.

— Довольно? Для каких целей? Что вы намерены сделать?

— Довольно для того, чтобы снова привезти короля в Лондон, показать его совету и лишить власти герцога Йорка!

— Но сейчас он всего лишь оболочка, а не человек, — осторожно предупредила я Маргариту. — Пустая раковина. Король-марионетка.

— В таком случае его кукловодом буду я! Я буду дергать за веревочки, — ответила она. — И уж точно не герцог Йоркский! Пока мы находимся здесь, позволяя править страной этому лорду-протектору, он прибирает Англию к рукам. Йорк уже захватил все важные посты в государстве, все денежные должности, все налоги и осыпает милостями своих сторонников. В итоге он догола разденет страну, а мы останемся ни с чем. Я должна вернуть короля на трон и поставить этого Йорка на место! Я должна спасти наследство моего сына! Я хочу, чтобы он, достигнув зрелости, имел возможность достойно защитить себя.

Я колебалась, вспоминая, как жалко выглядит наш король — с вечно трясущейся головой, вздрагивает от любого громкого звука. Мне казалось, что он будет несчастлив в Лондоне. Ему будет страшно в Вестминстере. Лорды станут надоедать ему, настаивая, чтобы он рассудил их, чтобы он правил страной, но он на это совершенно неспособен.

— В совете начнутся постоянные ссоры и раздоры. Он сломается, Маргарет.

— А я прикажу вернуть домой вашего мужа, — искушала она меня. — Я попрошу короля помиловать весь мятежный гарнизон Кале и позволить его защитникам вернуться домой. И Ричард сможет наконец увидеть своего внука и своего новорожденного сына. Он ведь их ни разу еще не видел.

— Это шантаж? — спросила я.

— Нет, просто блестящий ход с моей стороны! — откликнулась она. — Вы ведь не сможете противиться такому предложению, верно? Итак, вы согласны? Вы поможете мне настроить короля на то, чтобы он потребовал обратно свой трон?

— А если я не согласна, разве вы остановитесь и не пойдете дальше?

Она, точно девчонка, помотала головой.

— Не остановлюсь. Я настроена решительно, Жакетта. Будете вы на моей стороне или нет, но я непременно стану править Англией, используя своего мужа. Я сберегу эту страну для сына!

— Ну что ж, возвращайте Ричарда домой, и мы с ним будем вашими верными союзниками. Знаете, Маргарет, мне давно уже хочется, чтобы мой муж снова появился и в моей жизни, и в жизни моих детей, и в моей постели.

Вестминстерский дворец, Лондон, весна 1456 года

Итак, едва оказавшись снова на троне, король первым делом отозвал Ричарда из Кале. Мы должным образом перебрались в Вестминстер, объявив королевскому совету о полном выздоровлении Генриха. Все прошло гораздо успешней, чем я осмеливалась надеяться. Король был милостив, и совет откровенно вздохнул с облегчением; теперь главным советником Генриха стал герцог Йоркский. Король простил гарнизон Кале за отказ подчиниться Йорку и Уорику, а моему мужу подписал особую грамоту о помиловании, освобождавшую его от ответственности за участие в мятеже против лорда-протектора.

— Ваш муж всегда верно служил мне и моему Дому, — обмолвился как-то Генрих в беседе со мной, как всегда перед обедом заглянув в покои королевы. — Такое не забывается, и я очень ему благодарен, леди Риверс.

— А нельзя ли ему вернуться домой, ваша милость? — спросила я. — Наша с ним разлука уж слишком сильно затянулась.

— Вскоре он непременно к вам вернется, — пообещал король. — Я уже написал и ему, и лорду Уэллсу, что командующим Кале назначен граф Уорик; им следует воспринимать это как приказ — теперь они будут просто обязаны подчиниться Уорику. И как только граф займет свой пост, ваш муж сможет вернуться домой. — Король вздохнул. — Если б только эти люди могли жить мирно, исповедуя любовь и доброту, подобно милым маленьким птичкам, что спокойно воркуют в своем гнезде на ветвях дерева.

Склонившись перед ним в реверансе, я поспешила удалиться. Король явно «отплывал» в один из своих снов или видений, благодаря которым имел некое весьма четкое представление об ином мире, лучшем, чем наш, и никто не смел при нем отрицать, что этот лучший мир действительно существует. Вот только нам, тем, кто был вынужден жить в мире реальном, его грезы ничуть не помогали.

Боль, испытанная королем, когда его ранили стрелой, и то потрясение, которое ему довелось пережить, увидев воочию на улицах Сент-Олбанса жестокость и грубость сражения и ужас смерти, пустили, судя по всему, глубокие корни в его душе. Он говорил, что чувствует себя вполне здоровым, и мы возблагодарили за это Бога, отслужив специальную мессу; все заметили, что теперь он ходит не спотыкаясь, разумно общается с подателями петиций и способен довольно долго просидеть на троне, однако ни Маргарита, ни я никогда не могли быть совершенно уверены, что уже в следующую минуту он снова не погрузится в свои странные мечтания или сны. Особенно Генрих не любил всяческий шум и споры, а ведь двор, парламент и королевский совет прямо-таки раздирали противоречия; различные фракции без конца ссорились друг с другом, и почти каждый день случались стычки между последователями Йорков и Ланкастеров. Любое волнение, любое несогласие, любая неприятность заканчивались тем, что взгляд короля рассеивался, он отворачивался и смотрел в окно, становился молчаливым, не реагировал на вопросы — казалось, это действительно некий сон наяву. Королева научилась никогда не вступать с ним в пререкания, а маленького принца Эдуарда тут же удаляли из комнаты, стоило мальчику крикнуть погромче или побежать. Весь двор ходил на цыпочках, занимаясь своими делами, и старался ничем не потревожить короля; только так нам удавалось сохранять хотя бы видимость того, что он может править страной.

Королева сумела обуздать свой нрав, и я была очень этому рада; приятно было видеть, что она научилась держать себя в руках и старается не раздражать короля столь свойственными ей резкими фразами и вообще ничем его не задевать. Маргарита всегда отличалась вспыльчивостью и желанием настоять на своем, и я тихо торжествовала, глядя, как она прикусывает язычок, как приглушает свой пронзительный голос почти до шепота — король не должен был допускать и мысли о том, что она хочет отнять у него бразды правления государством. В общем, молодая королева постепенно набиралась истинно женской мудрости. Она была по-своему добра к мужу, хотя раньше мне казалось, что на это она никогда не будет способна. Она обращалась с ним точно с раненым животным, и когда его взгляд становился туманным или же он начинал озираться вокруг, пытаясь припомнить какое-то слово или имя, она ласково накрывала своей рукой его руку и подсказывала ему, так нежно, как может подсказывать дочь своему немощному отцу. Увы, весьма печальный конец брака, на который возлагались такие большие надежды; и эта тщательно скрываемая слабость короля служила для Маргариты источником неизбывного, но не менее тщательно скрываемого горя. Тяжкая утрата заставила ее протрезветь — ведь она потеряла не только любимого мужчину, она почти потеряла и мужа; но она никому, кроме меня, на свою судьбу не жаловалась.

При мне она, разумеется, и не думала сдерживаться и довольно часто взрывалась, особенно при упоминании о герцоге Йоркском.

— Он все делает так, как говорит ему этот Йорк! — с нескрываемым презрением рассуждала она о муже. — Он стал его марионеткой, его верным псом!

— Но он обязан править королевством, заручившись согласием герцога, а также графов Солсбери и Уорика, — возражала я. — Он должен быть готов ответить на те обвинения, которые выдвинул против него королевский совет; он не может быть исключительно на стороне Ланкастеров. Теперь у нас весьма активную роль играет парламент, а на парламент оказывают существенное влияние как Йорки, так и Ланкастеры. В Англии ведь всегда так, ваша милость: ее жителям нравится, когда власть разделена. Им нравится, когда у короля много различных советников.

— А как насчет того, что нравится мне? — вопрошала Маргарита. — Как насчет герцога Сомерсета, который из-за них лежит в могиле? Мой дорогой, мой единственный настоящий… — Голос у нее при этом неизменно срывался, и она отворачивалась, чтобы я не видела, как от горя искажаются черты ее красивого лица. — И потом, кто будет учитывать интересы принца, моего сына? Кто будет служить нам — мне и принцу Эдуарду? Кто удовлетворит наши чаяния, а не только пожелания королевского совета?

Я молчала. Спорить с Маргаритой, раз уж речь зашла о ненавистном герцоге Йоркском, было невозможно.

— Я не стану это терпеть! — негодовала она. — Заберу принца и уеду на все лето в замок Татбери, а может, и еще дальше, в Кенилуорт. Я отказываюсь оставаться в Лондоне, не желаю, чтобы меня снова заперли в Виндзоре, как в тюрьме!

— Никто не собирается сажать вас в тюрьму…

— А вы, кстати, можете пока повидаться со своими детьми, — повелительным тоном предложила она. — А затем присоединитесь ко мне. Нет, в Лондоне я ни за что не останусь! Я не намерена слушать распоряжения этого Йорка и оскорбления здешних жителей! Я знаю, что они болтают обо мне. Они считают меня вздорной особой, вышедшей замуж за дурака. Я не позволю, чтобы меня так оскорбляли. Я уеду и заберу с собой двор. Уеду подальше от Лондона, подальше от этого Йорка; пусть издает какие угодно указы, я не обязана их видеть. Зато жители Лондона смогут убедиться, хороша ли их столица, когда в ней отсутствует королевский двор, королевский совет и парламент. Уж я постараюсь, чтобы всех здешних торговцев настигло банкротство; они еще пожалеют, что я забрала отсюда весь двор, осчастливив своим присутствием и богатством Центральные графства.

— А как же король? — осторожно промолвила я. — Не можете же вы оставить его в Лондоне одного. Это будет означать, что вы попросту бросите его на съедение Ричарду Йорку.

Date: 2015-12-12; view: 380; Нарушение авторских прав