Твой Ричард». 5 page

Я надеялась, что уж теперь-то королева наконец забеременеет, ведь король, настроенный столь воинственно, наверняка должен был бы проявить и большее супружеское рвение.

Она покачала головой.

— Нет. Никаких. А если Генрих действительно отправится во Францию, то ему на поле брани придется лицом к лицу встретиться с моим дядей, королем Франции, и уж если Генрих тогда снова вздумает сбежать или отступить, то над нами все будут просто смеяться!

— Не волнуйтесь, в бою у него будут хорошие командиры и советчики, — успокоила я. — Как только он доберется до Кале, Ричард приставит к нему крепкого знаменосца, чтобы тот хорошенько его охранял.

— Ричард был с ним рядом и прежде, когда единственное, с чем Генриху выпало столкнуться, это Джек Кейд со своим сбродом, — возразила королева. — Какой-то нищий капитан и банда крестьян, вооруженных вилами! Но вы бы посмотрели тогда на нашего короля, Жакетта! Боже мой, он был в ужасе, он был испуган, как девчонка! Я ни разу не видела, чтобы он так быстро гнал коня, как в тот раз, когда мы покидали Лондон… — Маргарита даже рот прикрыла ладошкой, пытаясь остановить этот поток предательских признаний. — Но если он удерет от французского короля, я буду навек опозорена, — очень тихо прибавила она. — И тогда о моем позоре узнают все. Вся моя семья.

— Рядом с королем будут его друзья, — попыталась я подбодрить ее. — Люди, привыкшие воевать. Например, мой муж и Эдмунд Бофор.

— Да, Эдмунд поклялся спасти Кале, — снова воодушевилась Маргарита, — а он, безусловно, человек слова. Он поклялся мне на коленях! А еще он поклялся, что никто и никогда не будет обвинять меня в утрате Кале, что он непременно сохранит этот город для меня и для Англии. Он сказал, что принесет эту победу мне в подарок — как приносил когда-то те маленькие безделушки, которые так любил дарить. А еще он обещал, что закажет из золота ключ от Кале и я смогу носить его в волосах. Они отплывают уже в апреле.

— Так скоро?

— Король приказал выслать из Кале все имеющиеся суда, чтобы перевезти его армию через пролив. Он ведь взял с собой огромную армию и еще тысячу матросов для своих кораблей. Да, он говорил, что они непременно отплывут в апреле. Без задержек.

Я колебалась.

— По-моему, как только соберется весь его флот, он должен сразу же выйти в море, — осторожно заметила я. — Это невероятно тяжело — держать столь огромную армию в ожидании.

Королева, разумеется, не поняла, что я намекаю на тот ужасный год, который мы с Ричардом напрасно потратили на причалах Плимута, ожидая, пока король сделает то, что обещал. Нет, она, конечно, и не догадывалась о том, чего нам стоило это ожидание.

— Конечно, — ответила она, — как только Эдмунд Бофор приведет корабли, король со своей армией выйдет в море. Я уверена, Эдмунд сумеет обеспечить его безопасность.

Мне было совершенно ясно, что отныне Эдмунд Бофор целиком и полностью занимает то место в привязанностях королевской четы, которое прежде занимал Уильям де ла Поль. Король всегда нуждался в опоре, в человеке, который мог бы им командовать; он прямо-таки испытывал страх, если такого человека рядом не было. Ну а королева… королева просто чувствовала себя одинокой. Да, все было так объяснимо.

— Милорд Бофор, конечно, благополучно доставит короля в Кале; и мы, слава Богу, вполне можем на него положиться, — только и произнесла я.

Западная Англия, лето 1452 года

Но милорд Бофор остался в Англии. Он велел моему мужу собрать в Кале все имеющиеся в распоряжении гарнизона суда и переплыть с ним через пролив, чтобы затем сопровождать короля, который во Франции начнет новую военную кампанию. Ричард, собрав корабли, стал ждать распоряжения, дабы сразу же отправить их за английской армией; но наступила и миновала весна, а приказ к отправке так и не был получен.

На время родов я перебралась в Графтон. Я очень обрадовалась, что Ричард ни в какой военной кампании в этом году участвовать не будет. А насчет ребенка я, как обычно, оказалось совершенно права; я никогда в этом отношении не ошибалась, проверяя свои внутренние ощущения с помощью обручального кольца, подвешенного на нитке над округлившимся животом. Если кольцо начинало вращаться по часовой стрелке, это означало, что родится мальчик, а против часовой стрелки — девочка. Можно, конечно, называть это «деревенской магией», предрассудками и полной чепухой, в которую верят только повивальные бабки, я и сама с улыбкой соглашалась: да-да, конечно, это чепуха, однако способ этот никогда меня не подводил. Новорожденную малышку я назвала Элеонорой; теперь она спала в той же деревянной колыбели, где до нее няньки качали по очереди наших с Ричардом девятерых детей. А Ричарду я написала, что у него родилась дочка и у нее такие же, как у него, темные вьющиеся волосы и голубые глаза. Я очень просила его взять отпуск и приехать домой посмотреть на нашу малышку.

Но Ричард не приехал. Их гарнизону приходилось туго: его теснили войска герцога Бургундского, разбившие лагерь неподалеку. В Кале очень опасались, что герцог может устроить осаду. Мой муж был не так уж далеко от меня, всего лишь по ту сторону пролива, в одном дне пути, но меня не покидало ощущение, будто нас разлучили давным-давно и находится он где-то очень далеко.

Однажды вечером, пока нянька обедала внизу в столовой, я в детской смотрела, как спит моя новорожденная девочка в своей колыбельке, а потом достала из мешочка, висевшего у меня на поясе, бабушкины гадальные карты, перетасовала их, сняла часть колоды и вытащила одну карту. Я положила ее в колыбельку, прямо на крошечное вышитое одеяльце. Мне хотелось выяснить, когда я снова увижу Ричарда и что еще готовит мне будущее.

Это оказался «Шут», или «Простак» — крестьянин с палкой на плече, на конце которой болтался открытый дорожный мешок, пустой, без денег, зато с надеждами. В другой руке крестьянин держал посох, чтобы легче было преодолеть лежащий впереди путь. За штаны его тянул какой-то пес — символ низменной человеческой натуры, которая всегда увлекает людей назад; однако крестьянин продолжал идти вперед. Эта карта словно говорила: воспрянь духом, возроди свои надежды, ты еще можешь достигнуть великой цели, только продолжай двигаться вперед, исполненный мужества, даже если понимаешь, что глупо на что-то надеяться. Но вот что привлекло мое внимание: на шапке у крестьянина была белая роза! Я долго сидела, держа эту карту в руке и размышляя, что это значит: авантюрист или просто искатель приключений с белой розой на шапке?

Когда я вернулась ко двору, то первым делом спросила королеву, нельзя ли Ричарду вернуться домой, однако она толком мне ничего не ответила, поскольку и она, и король были расстроены новостями о беспорядках — мелких мятежах и прочих выражениях недовольства во всех графствах вокруг Лондона. Народ снова вспомнил все свои старые обиды. Джек Кейд был пойман и казнен, но те вопросы, которые он выдвигал от имени народа, так и не были услышаны, и его требования — справедливый суд, соблюдение законов, честное распределение налогов и отмена придворного фаворитизма — по-прежнему значились на повестке дня. Жители Кента, возглавляемые очередным неизвестным капитаном, заявляли, что в первую очередь король должен устранить от власти всех своих фаворитов, которые разворовывают королевскую казну и дают дурные советы. А жители Уорикшира и вовсе взялись за оружие, утверждая, что Джек Кейд жив и поведет их за собой. Король, точно не замечая всех этих волнений и возмущенных воплей, начал, как и всегда летом, поездку по стране, намереваясь в каждом из городов устроить судебное разбирательство по делу тех, кого подозревают в предательстве и измене. И повсюду его сопровождал Эдмунд Бофор, герцог Сомерсет, его вечный спутник и конфидент. Эдмунд Бофор был рядом с королем и когда они направились в юго-западную часть Англии, в Эксетер, и вместе вынесли смертный приговор нескольким обвиняемым, которые не сделали ничего дурного, разве что сетовали на чрезмерную влиятельность герцога.

Здесь, на побережье, в порту, у людей были особые причины жаловаться, ведь им пришлось целый год терпеть грабительские налеты расквартированного там войска — того самого, которое должны были отправить в Гасконь, чтобы отвоевать ее. Жители Плимута гневно возмущались бессмысленным простоем собранного войска, торчавшего на причалах, поскольку видели то, чего так никогда и не увидели королевские придворные: с каким расточительным безумием король сперва потребовал собрать армию, а затем оставил ее прозябать без дела. И вот теперь осужденные королевским судом должны были умереть за то, что всего лишь сказали правду и, собственно, ничего сверх того, о чем твердили и мы с Ричардом — особенно когда терпение моряков было исчерпано, а солдаты прикончили все запасы провизии. Но этим несчастным не повезло: их разговор подслушали шпионы и объявили их предателями. За предательство всегда полагалась смертная казнь; к тому же всепрощающая натура нашего короля вдруг дала сбой и, как бы повернувшись вокруг своей оси, вдруг показала свою темную сторону: его угрюмый, даже злобный нрав.

Как-то в Эксетере я неторопливо возвращалась из часовни в покои королевы и случайно встретилась с Эдмундом Бофором.

— Это чрезвычайно неприятная работа, — заметил он. — Но вам ни в коем случае не стоит печалиться из-за грехов этих селян, миледи.

Я искоса взглянула на него: он, судя по всему, был искренне обеспокоен тем, что я стану печалиться.

— Ну, я-то видела, чего «этим селянам» стоило пребывание здесь войска и флота, которых так и не отправили во Францию! — отрезала я. — Это ведь мой муж был вынужден расквартировать здесь целую армию, невольно навязав здешним жителям ее содержание. Хотя нам и тогда уже было ясно, как это тяжело для них. А теперь им придется уплатить еще одну и очень высокую цену!

Бофор просунул мою руку себе под локоть, предлагая мне на него опереться, и с сочувствием произнес:

— Но ведь и вам пришлось уплатить за это высокую цену. И вам, и вашему супругу, лорду Риверсу, это далось нелегко. Я не знаю в Англии лучшего командира и более надежного человека, который способен был бы сейчас удержать Кале. И тогда у меня тоже не было ни капли сомнений: Риверс сделает все, что в его силах, чтобы сохранять армию в боевой готовности.

— Да, он и сохранял! — Я уже не скрывала своего возмущения. — Он и в Кале, разумеется, сделает все, что в его силах, но если король по-прежнему не будет высылать солдатам жалованье, гарнизон попросту взбунтуется. Точно так же, как взбунтовался Кент. Как сейчас бунтует Девон.

— Я попытаюсь воздействовать на короля, миледи, — пообещал герцог, словно оправдываясь передо мной, — и вы можете передать своему мужу, что я никогда о нем не забываю. Все-таки я — констебль Кале и никогда не манкирую своими обязанностями; я в долгу и перед вашим мужем, и перед гарнизоном. Но, увы, казна пуста, а двор буквально пожирает золото; каждый раз, переезжая на новое место, мы тратим целое состояние. И потом, наш благословенный святой король немалые средства вкладывает в строительство университетов и колледжей, дабы этим прославить Господа. Он также осыпает милостями своих ближайших друзей, жаждущих только денег и славы. Но я попытаюсь решить эту проблему, чтобы и король был доволен, и ваш муж, как и лорд Уэллс, его боевой товарищ, не остался в Кале совсем без средств.

— Рада это слышать, — сухо промолвила я. — Могу лишь поблагодарить вас от имени моего мужа.

— А теперь мы намерены, как и собирались, послать экспедицию в Бордо! — радостно сообщил Бофор.

— В Бордо? — равнодушно переспросила я. — Опять в Бордо?

Он кивнул и сказал:

— Мы должны поддержать англичан, живущих во Франции. Они находятся под сильнейшим давлением со стороны французов, но горячо обещали оказать им сопротивление и открыть для нас ворота Бордо, если мы сумеем привести туда английскую армию. Тогда мы могли бы вновь отвоевать те земли, которые потеряли. Я собираюсь послать туда Джона Талбота, графа Шрусбери. Вы, конечно, отлично его помните.

Джон Талбот был одним из самых верных и надежных командиров, служивших под началом моего первого мужа; он славился своими молниеносными атаками и абсолютной, даже несколько кровавой волей к победе. Но теперь Талбот был уже стар, а после того, как французы взяли его в плен и выпустили под честное слово, он поклялся никогда больше не брать в руки оружие и не выступать против французского короля.

— Нет, Талбот слишком стар для участия в сражениях, — возразила я. — Ему, должно быть, не меньше шестидесяти.

— Шестьдесят пять, — улыбнулся герцог. — Но он готов биться! И, как всегда, исполнен храбрости.

— Но ведь французы освободили его под честное слово! И он пообещал никогда больше не воевать с ними. Как же можно отправлять его туда? Насколько я знаю, это человек чести. Нет, он, конечно же, откажется.

— Да одно лишь присутствие Талбота поднимет боевой дух нашей армии, — заявил герцог. — Он просто возглавит войско, но меча при нем не будет. Это великая, славная миссия, и я непременно позабочусь, чтобы его войско было надежным и хорошо подготовленным. Я сделаю все возможное, леди Риверс. Все, что в моих силах. — Он приподнял руку так, чтобы иметь возможность поцеловать мои пальцы, лежавшие на сгибе его локтя, — весьма необычный, но изящный жест. — Мне чрезвычайно приятно было бы служить вам, леди Риверс. И мне бы очень хотелось, чтобы вы считали меня своим другом.

Я колебалась. Эдмунд Бофор и впрямь был очарователен; он всегда был самым привлекательным мужчиной при дворе, а уж его интимный шепот заставлял сердце любой женщины биться быстрее. Я ничего не смогла с собой поделать; я улыбнулась ему и ответила:

— Хорошо.

Мы ехали на запад; здесь, в сельской местности, люди казались особенно мрачными: они не в состоянии были заработать достаточно и выплатить тяжелейшие налоги, так что явившийся в их края королевский двор воспринимали — и вполне справедливо — как дополнительное бремя, рухнувшее на их костлявые от голода плечи. Вскоре мы узнали, что Элеонора Кобэм, которая некогда звалась герцогиней Глостер, скончалась в тюрьме Пилкасл на острове Мэн. Она умерла тихо от разбитого сердца и одиночества; ей не позволили быстро и чисто лишить себя жизни, бросившись с крепостной стены или перерезав вены кинжалом. Собственно, ей не позволяли в этой тюрьме ни жить, ни умереть. И люди утверждали, что теперь ее дух бродит по Пилкаслу в виде большого черного пса, который время от времени мечется по лестницам замка, словно ища выход.

Сообщив королеве о смерти Элеоноры Кобэм, я, разумеется, не стала добавлять, что Элеонора была очень на нее похожа — как, впрочем, и на меня: это была женщина незаурядная, хорошо понимавшая, что достойна самого высокого положения в нашем мире, и желавшая подчинить этот мир своей воле; такая женщина не могла пройти по жизненному пути в полноги, как заурядная скромница, не могла вечно склонять голову перед мужским авторитетом. Я также не стала распространяться о том, что при первой встрече с герцогиней у меня было видение черного пса, что я даже почувствовала его зловонное дыхание, которое не скрыл и аромат духов Элеоноры Кобэм. Мне было жаль и герцогиню, и ту черную собаку, что вечно следовала за ней по пятам. И мне даже стало немного страшно, когда я вспомнила, что Элеонора попала в тюрьму за то, что изучала те же вещи, что и я, пыталась обрести те знания, которыми я уже обладала; ну и за то, конечно, что она, как и я, была женщиной, ощущающей свою силу.

В то лето королевская поездка по стране оказалась отнюдь не увеселительной. Обычно с ней были связаны различные развлечения и радостные встречи с жителями и духовенством тех или иных городов. Однако сейчас, в самое лучшее время года, наши посещения городов Западной Англии были окрашены в чрезвычайно мрачные тона. Нас, разумеется, шумно приветствовали, но знали при этом, что король явился вершить суд и вскоре многих призовет в ратушу на допрос. Достаточно было одного слова для обвинения человека в предательстве; даже обычная потасовка в пивной воспринималась как мятеж. Под грузом столь тяжких обвинений, оказавшись на скамье подсудимых и под давлением суда, человек начинал называть своих «сообщников», и завивалась жестокая спираль злобы, сплетен и нареканий. Наконец мы заехали в самое сердце владений герцога Ричарда Йоркского — дикий и прекрасный край, раскинувшийся на пути в Уэльс, — и подвергли допросу его вассалов и арендаторов. Королева торжествовала; ей доставляло удовольствие, что герцогу брошен столь дерзкий вызов. Эдмунд Бофор ликовал: ведь Йорк обвинил его в предательстве, но теперь суд вершили над вассалами и арендаторами самого Йорка, обвиняя их в том же самом.

— Он будет вне себя! — говорил он королеве, и они дружно смеялись, точно дети, которые стучат палками по клетке циркового медведя, заставляя зверя рычать на них. — Я тут нашел одного старого крестьянина, и тот утверждает, будто сам слышал, как герцог соглашался: да, Кейд действительно выразил тайные мысли большинства людей. А это настоящее предательство. Кроме того, я знаю одного владельца пивной, который был свидетелем, как Эдуард Марч, сын и наследник Йорка, твердил, что наш король попросту глуп. Я заставлю этого мальчишку явиться в суд, и пусть король послушает, как родной сын герцога Йоркского порочит его, нашего правителя Англии.

— Я потребую, чтобы король ни в коем случае не останавливался в замке Ладлоу, родовом гнезде Йорков, — подхватила королева. — Я первая откажусь туда ехать. Это будет отменная пощечина герцогине Сесилии. Вы ведь меня поддержите?

Эдмунд Бофор кивнул.

— Мы можем поселиться у братьев кармелитов, — предложил он. — Король всегда любил останавливаться в монастырях.

Маргарита засмеялась, откинув назад голову. Кружевная накидка, украшавшая высокий головной убор, коснулась ее разрумянившейся щеки. Глаза ее сияли.

— Да, Генрих действительно очень любит монастыри, — согласилась она.

— Надеюсь, у этих кармелитов хороший хор, — сказал герцог. — Я так люблю церковное пение. Могу хоть целый день его слушать.

Шутка возымела свое действие: Маргарита даже слегка взвизгнула от хохота и шлепнула его по руке.

— Довольно, довольно!

Я выждала, когда Бофор уйдет — хотя можно было не сомневаться: он готов пробыть у королевы сколь угодно долго, но король послал за ним кого-то из слуг, и он удалился, поцеловав Маргарите руку и низко ей поклонившись.

— Я еще увижу вас за обедом, — шепнул он ей, хотя все мы, собственно, должны были увидеться за обедом.

Мне же он на прощание подмигнул и улыбнулся так, словно мы были с ним близкими друзьями.

Когда он все-таки ушел, я села рядом с королевой и огляделась, желая убедиться, что рядом нет никого из ее фрейлин, которые вечно нас подслушивали. В данный момент мы находились в Киддерминстере и остановились в замке Колдуэлл, а там даже самые лучшие комнаты были невелики, так что половину своих фрейлин королева отправила шить на галерею.

— Ваша милость, — осторожно начала я, — я понимаю, что герцог — мужчина весьма привлекательный, да и собеседник приятный, и все же вам бы следовало быть осмотрительней; не нужно, чтобы остальные заметили, как вы наслаждаетесь его обществом.

Она искоса взглянула на меня, и глаза ее торжествующе блеснули.

— Так, по-вашему, он обращает на меня слишком много внимания?

— Да, мне так кажется.

— Я все-таки королева, — заметила она, — я молода, и это естественно, что мужчины жаждут моего внимания и надеются, что я улыбнусь каждому из них.

— Ему даже надеяться на это не нужно, — решила я действовать напрямик. — Он и так получает сколько угодно ваших улыбок.

— А вы разве не улыбались сэру Ричарду? — резким тоном произнесла она. — Еще в доме вашего первого супруга, когда сэр Ричард был всего лишь его оруженосцем?

— Вы же знаете, что улыбалась, — ответила я. — Но я начала ему улыбаться, когда уже овдовела. И хотя я была вдовой герцога королевской крови, но все же не замужней женщиной. И не королевой.

Она так резко вскочила, что я подумала: она смертельно обижена. Но она схватила меня за руку и потянула за собой в спальню, потом закрыла за нами дверь и даже подперла ее спиной, чтобы уж точно никто не смог туда войти.

— Жакетта, вы сами прекрасно видите, какова моя жизнь, — со страстью заговорила она. — Вы сами видите, что представляет собой мой муж. Вам известно, какие сплетни о нем распускают. Известно, как он направо и налево раздает прощения, точно папа римский, но прощения достаются только герцогам, а простых людей он подвергает допросам по обвинению в предательстве. Вам одной известно, что мой муж даже не заглядывал в мою спальню всю первую неделю нашего супружества, потому что его духовник сказал, что наш брак должен быть святым. Вы же знаете, что он по природе своей меланхолик: холодный и влажный.

Это действительно было так, и я кивнула.

— А Сомерсет — человек огня! — страстно выдохнула королева. — Он способен выехать на поле брани во главе войска, он не раз командовал людьми, бывал в сражениях. Да, он — человек страстей, он ненавидит своих врагов и обожает друзей. И женщин тоже обожает… — Маргарита слегка повела плечами. — А женщины считают его просто неотразимым.

Я приложила пальцы к губам. Хотя предпочла бы заткнуть ими уши, но она продолжала:

— Я отнюдь не первая женщина на свете, у которой есть красивый ухажер. И потом, я королева, и в меня влюблена половина моих придворных, так уж устроено наше общество. Почему бы мне и не иметь красивого поклонника, настоящего рыцаря?

— Вы можете иметь сколько угодно поклонников, — подтвердила я, — но вы не можете так ему улыбаться. Вы не можете без конца осыпать его милостями. Вы не можете позволить ему даже издали вас обожать, пока не произведете на свет сына и наследника!

— Но когда же это случится? — спросила она. — И как это может случиться? Жакетта, я уже семь лет замужем. Когда же мой муж наконец сделает мне ребенка? Я прекрасно понимаю, в чем мой долг! Я понимаю это не хуже любой другой женщины. И каждую ночь я лежу на холодных простынях и тщетно жду, что он навестит меня. Чаще всего он вообще ко мне не заходит, а иногда явится и всю ночь усердно молится, стоя на коленях в изножье кровати. Всю ночь, Жакетта! И что же вы от меня хотите?

— Боже мой, я и не знала, что все так плохо! — Я испытывала к ней самое искреннее сочувствие. — Простите меня. Я ведь и понятия не имела…

— Вы должны были это знать! — с горечью возразила она. — И сейчас вы мне лжете. Всё вы знаете, и мои дамы тоже всё знают. Вы же не раз будили нас по утрам и видели, что мы с ним лежим рядом, как два мертвеца, как два каменных надгробия на собственных могилах! Вы хоть раз застали меня врасплох в объятиях супруга? Вы когда-нибудь слышали, чтобы я крикнула вам из-за двери: «Не сейчас! Приходите позже!»? Вам достаточно было посмотреть на него — вы бы сразу все поняли. Ведь невозможно представить, что в нем есть мужская сила и страсть, что он способен стать отцом крепкого и здорового ребенка, нашего сына и наследника! Вы ведь не можете себе этого вообразить, правда? Да у нас даже простыни на постели смятыми не бывают!

— Ох, Маргарет, простите меня! — воскликнула я. — Нет, я, конечно, никогда не считала Генриха сильным мужчиной, но я действительно была уверена, что он, как полагается, приходит к вам и исполняет супружеский долг.

— Иногда действительно исполняет, — с горечью обронила она, пожимая плечами. — Иногда он встает с колен, прервав бесконечные молитвы, осеняет себя крестом и предпринимает некую слабую попытку овладеть мною. Вы не можете себе представить, что это такое! Его душа в этом совсем не участвует; это, пожалуй, даже хуже, чем совсем ничего. Я прямо-таки вся холодею от его прикосновений и начинаю дрожать, как в ознобе. И при этом я каждый год вижу, Жакетта, как вы носите очередного ребенка; я замечаю, как смотрит на вас Ричард, замечаю, как порой вы оба украдкой удираете после обеда, чтобы побыть вместе, хотя вы и так давно уже вместе. Но у меня-то все совсем не так. И у меня никогда в жизни ничего подобного не будет.

— Мне, право, очень жаль вас, Маргарет, — сказала я.

Она отвернулась, вытерла глаза и повторила:

— Да, у меня никогда ничего подобного не будет. Меня никогда не будут любить так, как любят вас, Жакетта. И порой мне кажется, что внутри, в душе, я умираю или уже умерла.

Графтон, Нортгемптоншир, осень 1452 года

Осенью я покинула королевский двор, чтобы некоторое время провести со своими детьми и убедиться, что наши земли в полном порядке, а мои арендаторы вовремя платят ренту и не шепчутся у меня за спиной, прикрыв рот рукой, недовольные мною, своей хозяйкой, нашим королем и его придворными. Я была рада уехать в Графтон. В отсутствие Ричарда меня особенно раздражали фрейлины королевы, занятые бесконечными флиртами и прочей дурацкой суетой; кроме того, мне очень не нравилось, что в последнее время у короля развивается какая-то странная мстительность. Герцог Сомерсет успокаивал меня, что так король просто демонстрирует свое могущество, что это свидетельство несколько затянувшегося процесса его превращения в настоящего правителя, но у меня это ни малейшего восторга не вызывало. Советники короля окрестили его путешествие по стране «сбором урожая голов» и предрекали, что теперь он каждое лето будет объезжать те графства, где возникали мятежи или хотя бы велись разговоры против него, и станет вершить там справедливый суд, пытаясь уподобиться в этом Соломону. Он, судя по всему, получал одинаковое удовольствие и от милостивого прощения, и от жестокого вердикта; и никто никогда не мог угадать, не призовут ли и его на этот «справедливый суд» и кто ему встретится в лице нашего короля — святой или тиран. Некоторых людей проводили перед королем обнаженными, с петлей висельника на шее, и он, видя их позор и их слабость, прощал их со слезами на глазах, а когда они целовали ему руки, молился с ними вместе. Впрочем, однажды какая-то старуха с проклятием отвергла его прощение, напрочь отказалась признавать свою вину и, разумеется, была повешена. Король и тогда тоже плакал, горюя о грешнице.

Кроме того, мне хотелось как можно дольше оставаться в Графтоне, поскольку невыносимо было наблюдать, как отношения королевы и Эдмунда Бофора становятся все более близкими. Обстоятельства постоянно сводили их вместе, в частности то, что король нуждался в подсказках герцога, а это означало, что и Маргарита, молодая двадцатидвухлетняя женщина, каждый день находится в обществе человека, который, по сути дела, управляет всей Англией, давая советы не только ее мужу, но и ей самой. Она восхищалась им, а ее муж и вовсе считал Бофора идеальным аристократом. Кроме того, что герцог был самым красивым мужчиной при дворе, все воспринимали его как истинного защитника Англии. И даже невооруженным глазом было видно, что он влюблен в королеву. Стоило ей пройти мимо, как он оборачивался и подолгу смотрел ей вслед. Он вечно что-то нежно нашептывал ей на ушко; он то и дело брал ее за руку и старался встать к ней поближе; он был ее постоянным партнером во время игр; он всегда сопровождал ее, когда она гуляла по парку, а во время конных прогулок ехал с нею рядом. Конечно, Маргарита понимала, что не имеет права испытывать к Бофору какие-то иные чувства, кроме уважения и родственной приязни. Но она была молодой страстной женщиной, а он был истинным обольстителем, к тому же весьма опытным. По-моему, ничто в мире теперь не могло бы удержать ее от желания искать общества герцога. Она не просто улыбалась — она прямо-таки сияла от радости, когда его видела, а он тут же направлялся к ней, садился рядом и снова начинал нашептывать ей что-то на ушко.

Что же касается короля, то он полагался на Эдмунда Бофора так, словно тот был для него единственным утешением, единственной надеждой. Уже со времен восстания Джека Кейда, когда королевской чете пришлось бежать из Лондона, король не чувствовал себя в безопасности ни в своей собственной столице, ни в одном из южных графств. И теперь он каждое лето объезжал эти графства, осуществляя там свое мстительное правосудие с помощью виселиц и прекрасно помня, что там его не любят. Он ощущал себя в безопасности лишь в центральных графствах — в Лестере, Кенилуорте, Ковентри. А Эдмунд Бофор постоянно докладывал ему, что в королевстве все хорошо, что люди его любят, что народ ему предан, что его придворные и слуги честны, что Кале в безопасности, а Бордо, конечно же, вскоре вновь будет принадлежать Англии; и это несмотря на полнейшую очевидность обратного. И король охотно верил этому успокоительному списку, а уж убеждать-то Бофор умел как никто другой. Его ласковый медовый голос способен был соблазнить их обоих — и короля, и королеву. Король возносил Эдмунда Бофора до небес. Он называл герцога своим самым мудрым и надежным советником, восхвалял его военное мастерство и храбрость, он был уверен, что Сомерсет спасет государство от любой смуты и любых мятежников. Он полагал также, что Бофор способен решить любые разногласия с парламентом, поскольку может отлично договориться даже с палатой общин. А королева, мило улыбаясь, твердила, что Эдмунд — их самый большой друг, и спрашивала у короля, можно ли ей поехать с ним завтра кататься верхом, пока сам король будет молиться в своей часовне.

Надо отметить, что постепенно Маргарита все же научилась вести себя осторожно — она хорошо понимала, что за нею постоянно следит множество глаз, а судят ее люди довольно жестко. Но мне было совершенно очевидно: она получает несказанное удовольствие, находясь в обществе герцога, а он даже и не особенно уже скрывает своего желания обладать ею. И этого было вполне достаточно, чтобы мне хотелось как можно дальше бежать от этого двора, в самом сердце которого таилась столь опасная тайна.