Глава 14. Осыпать поцелуями ее тело — все равно что целовать лепестки лотоса

Осыпать поцелуями ее тело — все равно что целовать лепестки лотоса. Пупок ее — пещера с пряностями. Те радости, что ждут внизу, знает язык, но не может, сказать об этом.

Срнгаракарика, Кумарададатта, XII век

Стюарт сделал лишний круг, дабы убедиться, что Леонард ушел, прежде чем вернуться в «Карлайл». Ему захотелось устроить себе и Эмме маленький праздник. Кроме того, у него в карете было два пакета с документами. И один из этих пакетов составлял предмет его особой гордости. Это был своего рода подарок. Он надеялся, что именно так он будет воспринят. Ничего, что ей не понравится то, что он появился в отеле. Леонарду сейчас есть чем заняться.

Более того, Стюарт полагал: если даже Леонард увидит, что он вернулся к Эмме, то сочтет, что его племянник еще глупее, чем он думал. Только и всего.

Дурак. Да, дураком он и был. Он до одури влюбился в Эмму Хотчкис, знал его дядя об этом или нет. Он, Стюарт, об этом знал.

Вот, видимо, что такое любовь. И это его беспокоило. И настораживало. Он думал, что любовь, если это чувство когда‑нибудь придет к нему, будет чище, прозрачнее, что женщина, которую он полюбит, будет более... ангелоподобная. Стюарт улыбнулся своим мыслям. Эмма только выглядела как ангел. Слава Богу. Ничто не могло сравниться с удовольствием просто стоять рядом с этой чертовкой, смотреть на нее, говорить с ней, касаться ее.

О да. Касаться Эммы. Ну разве это будет не здорово? После стольких дней вынужденного воздержания? Касаться ее... Если, конечно, он все устроит как надо и ему повезет. Как сказать ей, что он чувствовал? Он и себя не вполне понимал, а определить словами то, что чувствовал, почти невозможно. Ему надо было подумать, хотябы для самого себя определить словами то, что он испытывал к Эмме Хотчкис. Да поможет ему Бог, если он попытается сказать ей все сейчас, то у него получится какая‑то бессвязная ерунда. Он улыбнулся своим мыслям и похлопал ладонью пакет документов, что лежал рядом с ним на сиденье. Это только начало.

На Итон‑сквер он заметил экипаж Леонарда. Он ехал впереди, их разделяли два кеба и экипаж. Скатертью дорога. Стюарт велел кучеру свернуть на Кингз‑роуд, объехать площадь по кругу и вернуться к «Карлайлу». Итак, он не спеша продвигался к цели, наслаждаясь легким морозцем и видом из окна: садами, бульварами, нарядными прохожими. Сегодня, в воскресенье, все казалось особенно ярким, праздничным, и звон колокольчика от русской тройки разносился окрест, мешаясь со стуком копыт об английскую мостовую.

К тому времени, как он снова оказался у подъезда «Карлайла», праздничное настроение Стюарта улетучилось. Дядя Леонард, будь он неладен, проделал тот же трюк, что и он сам, только двигался он в противоположном направлении. Стюарт несколько раз стукнул в крышу. В специальном окошечке сзади показалась физиономия лакея.

— Пусть кучер быстро свернет. Объедем вокруг Королевских садов, а потом я выйду и пойду пешком. — Карета его была слишком заметна, чтобы он мог оставаться в ней. — Подожди на Холкин‑стрит.

Эмма открыла дверь и слегка испугалась, хотя сделала все, чтобы свой испуг не показывать. Леонард явился к ней раньше, чем она предполагала. По ее расчетам, искать встречи с ней он должен был несколько позже. Пока Леонард не принимал племянника всерьез и особенных опасений на его счет у него не возникало. Так почему он здесь? Эмма всегда побаивалась ситуаций, когда доверие «простака» завоевывалось слишком быстро. Быстро — значит, хрупко, ненадежно.

— Мистер Эйсгарт, — изображая приятное удивление, — спросила Эмма, — что заставило вас вернуться ко мне?

Несколько долгих мгновений тот стоял молча — настоящий английский джентльмен, невозмутимый, отлично одетый, — поигрывая шляпой. Затем он сказал:

— Я знаю, как вы заняты. — Он несколько нервозно рассмеялся. — Но даже такая занятая дама, как вы, могла бы найти время, чтобы слегка перекусить. — Он изобразил то, что, наверное, должно было выглядеть как обходительная улыбка, и спросил: — Как насчет утреннего чая?

Часы пробили одиннадцать — время традиционного чая для тех, кто мог его себе позволить.

Эмма оглянулась с таким видом, словно там, позади, громоздилась гора работы, которую ей, деловой даме, предстояло разгрести, и слегка прикрыла дверь, чтобы посетитель не заметил, что в номере нет ничего, над чем можно! было сосредоточенно трудиться.

— Это деловая...

— Нет, нет, — немедленно произнес Леонард.

— Как любопытно.

— О деле мы уже договорились. Нет, я просто хотел бы выпить хорошего чаю в вашем обществе. «Карлайл» славится своим чаем, насколько я знаю. Здешний чайный зал — лучший в городе. Вы не составите мне компанию?

Она заморгала, еще несколько секунд словно бы пребывала в нерешительности, а затем сказала:

— О, почему бы нет? Я действительно хочу есть. Позвольте я возьму шаль.

Чайный зал располагался на первом этаже. Оттуда открывался вид на небольшой сад во внутреннем дворе. Леонард выдвинул для нее стул, а сам стоя снял пальто, перчатки и шляпу.

— Прекрасный день, — сказал он, кивнув в сторону окна.

Их столик располагался как раз возле него. Впервые с того дня, как Эмма приехала в Лондон, она видела солнце. Денек на самом деле выдался на славу.

Она кивнула, улыбнулась, коснулась горла, словно невзначай провела подушечкой пальца по ключице, затрепетала ресницами, коснулась кудряшек, взяла предложенное меню. Зачем Леонард привел ее сюда?

Ах, чтобы наговорить гадостей о Стюарте!

— Мой племянник был притчей во языцех с тех пор как родился. Мне известно, чего он добивался от вас прошлым вечером, и хочу, чтобы вы знали: ко мне вы всегда можете обратиться за помощью. Его отец... — Леонард помрачнел и покачал головой, давая понять, что у сына и отца много общего.

Подошел официант, и они заказали два чая. Эмме оставалось гадать, чего же Стюарт добивался от нее прошлым вечером. Стюарт импровизировал, и она не понимала, зачем он это делал.

После того как официант ушел, Леонард, понизив голос почти до шепота, заговорил:

— Его отцу и, полагаю, самому моему племяннику нельзя доверять в том, что касается женщин. Я просто хочу вас предупредить. Яблоко от яблони, говорят... Так вот, яблоко это гнилое. Надеюсь, вы понимаете, о чем я.

Эмма кивнула с серьезным видом. На самом деле ей страшно хотелось смеяться. Неужели он серьезно?

— Спасибо за заботу, — сказала она.

Он помахал рукой, давая понять, что благодарить его не за что. Кроме того, он еще не все сказал. Облить грязью предстояло еще и мать Стюарта.

— Знаете ли, мой брат не хотел этого брака. И само по себе появление Стюарта на свет было для всех большой неожиданностью. Донован написал мне письмо ночью, в канун свадьбы. Я вам его процитирую по памяти. «Заклинаю тебя, — писал он, — используй все свое влияние, которое ты имеешь на отца с матерью. Я не хочу жениться на этой женщине. Она совершенно домашнее создание, кроме того, она тиха и невзрачна, как мышь. Не представляю, как я смогу терпеть ее весь день нашей свадьбы, не говоря уже о том, чтобы прожить с ней жизнь. Это выше моих сил. Помоги мне, Лео. Не позволь нашей семье разрушить мою жизнь, возложив меня на алтарь своей жадности».

Принесли чай в дымящемся белом чайнике из китайского фарфора, а вместе с чаем три блюда с выпечкой, включая миндальные пирожные, и вазочки со взбитыми сливками и клубничным вареньем.

— Я не знаю, — продолжал Леонард, — как он вообще зачал Стюарта. О, тогда, много‑много лет назад, я один раз взглянул на богатую невесту брата и решил, что следующим виконтом Монт‑Виляром стану я, а мой братец будет жить богато, но без наследников. Но надо же, наша маленькая жаба забеременела почти сразу же.

Эмма потягивала чай, внимательно следя за собственной мимикой. «Жаба». Бедная женщина!

Лео продолжал рассказ, посвящая ее в омерзительные подробности семейной жизни своего брата и, соответственно, Стюарта. Он говорил о тех страданиях, через которые ему самому пришлось пройти. Из его рассказа выходило, что с момента рождения Стюарта, а следовательно, уже тридцать лет Леонард не мог смириться с несправедливостью того факта, что титул и деньги достанутся не ему, хотя если кто всего этого и заслуживает, то исключительно он, Леонард.

Эмма предоставила Леонарду отдавать дань выпечке, а сама, рассеянно теребя мочку уха, пыталась понять, чего Леонард хочет добиться своими откровениями.

Но вот он многозначительно ей улыбнулся, подмигнул, и Эмма поняла, что дядя Леонард с ней заигрывает. Как... мило? Как... абсурдно? Неужели есть женщина, которая была бы польщена вниманием мужчины, столь отвратительно самоуверенного и мерзкого?

Эмма улыбнулась ему в ответ. Она тоже решила с ним позаигрывать. Она как бы случайно задела костяшкой пальца очень симпатичную серьгу с фальшивым жемчугом.

— О Боже! — сказала она и посмотрела на свою ладонь. Розоватая «жемчужина» была у нее на ладони. — Еще один поход к ювелиру. — Она улыбнулась Леонарду. — Я так люблю красивые серьги. Такая жалость.

— Жемчуг? — поинтересовался он, заглядывая в ее ладонь.

— О, не важно. — Она сжала кулак до того, как он сумел бы рассмотреть камень получше. Она не знала, насколько хорошо он разбирается в жемчуге. Эмма положила жемчужину в карман, а затем, повернув голову так, чтобы снять серьги, добавила: — Симпатичные. Я недавно присмотрела себе интересные серьги с подвесками в ювелирном «Гаррардс». —

Она кокетливо засмеялась, опуская сережки в ридикюль. — Наверное, во мне течет цыганская кровь.

Лицо Леонарда ничего не выражало. «Серьги, Леонард. Где те серьги, что ты украл у матери Стюарта? И зачем ты их украл? Что ты с ними будешь делать?»

Но тут сообразительный дядюшка Стюарта наклонился и похлопал ее по руке. Он улыбнулся многозначительно.

— Серьги, — констатировал он.

Она кивнула. Ее слегка затошнило при мысли о том, что, собственно, он намерен у нее выторговать за пару сережек.

Он приподнял бровь — тот же жест, что у Стюарта. Если бы ему еще и остроумие племянника...

— Очень скоро у меня будет достаточно денег, чтобы покупать много симпатичных вещиц для дамы, которая мне нравится. — Леонард вздохнул и развел руками. — Но пока я...

«Да, Леонард. Это хорошая мысль. Тебе не приходит в голову найти то же применение для серег, которые у тебя уже есть? Зачем они тебе? Ты надеваешь их, когда танцуешь сам с собой?»

Глухая стена. Все, что он сказал, было:

— Так что видите, Стюарт, возможно, выглядит как джентльмен, но на самом деле он им не является. Я просто хотел, чтобы вы это знали. Конечно, — Леонард деликатно покашлял, — он не жил в Англии достаточно долго, чтобы приобрести привычки английского джентльмена. Он вообще не может подолгу где‑либо задерживаться. Ни в каком‑то одном городе, ни в стране. Даже на одном континенте. Он весь в отца. — Леонард с философской задумчивостью покачал головой. — Хотя сын не может, по сути, убежать от отца. Я имею в виду — в жилах сына течет отцовская кровь.

Эмма подумала о том, что эта мысль постоянно держала в страхе самого Стюарта.

— В этой связи я хотел бы сказать, что он жил в Турции среди язычников какое‑то время. — Леонард понизил голос. — Не знаю, следует ли мне называть его аморальным, или... — Леонард усмехнулся со снисходительной брезгливостью, — или то была просто подростковая выходка. Но он отправился туда, чтобы завести гарем.

Эмма заморгала и подалась вперед. Не может быть! Она ослышалась.

Леонард от души рассмеялся, увидев в ее глазах искреннее удивление.

— Гарем, — повторил он. — Мой племянник держал в Стамбуле гарем. Несколько лет. Женщин шесть или семь. Ну как вам это?

Эмма не знала, что на это сказать. Половина вполне респектабельных английских джентльменов, с которыми она была знакома, считали в глубине души, что гарем — это то, что им надо. Единственное, что разочаровывало, и не на шутку, — что и Стюарт был из их числа. Между тем Леонард продолжал:

— Он и сам ведет себя как язычник. Честно говоря, — Леонард наклонился к ней, словно желая лишний раз уверить ее в своей искренности, — я за него переживаю. Уверен, что он умственно вполне здоров, и все же... — Леонард сделал паузу, как показалось Эмме, для пущего драматического эффекта. — Он странный, согласитесь.

Да, он был необычным. И ей это нравилось. Эмма выстрадала еще десять минут в компании с этим напыщенным, с выраженными нарциссическими наклонностями человеком. Давно ей не приходилось так страдать ради дела. Наконец она не выдержала и, поднявшись, сказала:

— Ну что же, благодарю вас, Леонард. Могу я вас так называть?

— Лео.

— Лео. Замечательно. — Она запахнула шаль. — Я должна возвращаться к работе.

— О да. Работа, работа и еще раз работа. Вы такая занятая женщина. И такая миниатюрная. Мне нравится в вас и то и другое. Я восхищаюсь вами, искренне, леди Хартли.

Эмма вымучила улыбку.

— Дорогая, — сообщил ей Лео, — я считаю себя в ответе за ваше благополучие и очень серьезно за вас беспокоюсь. И еще я беспокоюсь, что Стюарт может запросто сказать что‑то не то не тем людям. Он, например, вскользь упомянул о том, что может обсудить наше предприятие в клубе, где собираются члены парламента. — И вдруг таким тоном, словно сообщал что‑то совершенно необыкновенное, сказал: — Вы знаете, он на самом деле ходит на заседания палаты лордов. Регулярно. Он заводит там связи. По политическим мотивам. — При этом ясно было, что Леонард считает политику весьма грязной игрой. И Стюарта весьма грязным игроком. — Почему я об этом говорю? Стоит довериться не тому человеку — и делу нашему будет причинен невосполнимый ущерб.

В самом деле. Доверие сегодня не было проблемой. Сегодня Эмме доверились больше, чем она бы того хотела. Терпимость и выдержка — для нее сегодня проблема состояла именно в этом. Кроме того, будучи скользким, как червяк, Леонард Эйсгарт был к тому же ужасным занудой.

Утро, от которого Эмма не ждала ничего и даже рассчитывала отдохнуть, принесло ей массу сюрпризов. В комнате на столе возле окна ее ждал серебряный поднос, а на подносе маленький конверт, доставленный не по почте, а лично. Она не узнала почерка, но когда вскрыла письмо и начала читать, сомнений в том, лето его написал, у нее не осталось. Пусть даже почерк незнаком и подпись отсутствует.

«Я в карете на Холкин‑стрит. Жду. Ты знаешь, как выглядит карета. Выходи — или я сам приду. А что до Леонарда, этого горшка с ослиной мочой, то я, если надо, и в нос ему могу дать».

Эмма спустилась в лифте до того этажа, где был ресторан, позаимствовала в гардеробе чью‑то накидку с капюшоном — неплохое средство маскировки, если бы не надо было возвращать вещь на место самое большее через десять минут. Завернувшись в накидку и набросив на голову капюшон, она торопливо шла к Холкин‑стрит, всю дорогу ругая Стюарта на чем свет стоит за неосторожность и себя за то, что не проигнорировала его послание.

И все же, свернув с Белгрейв‑плейс, она не могла не отметить радостного подъема при виде его кареты, запряженной шестеркой сияющих лошадей. Экраны были опущены, салон затемнен. Лакей вздрогнул, когда она подошла к нему, но достаточно проворно открыл перед ней дверцу и впустил внутрь.

Дверца закрылась, и Эмма оказалась почти в полной темноте.

— Ты хочешь, чтобы я зажег свет? — спросил ее низкий мелодичный голос, который она легко узнала бы из тысячи. Интересно, Стюарт спланировал эти мелодраматические эффекты или у него само так получается? Пещера летучей мыши. Жилище графа Дракулы.

— Да, пожалуйста.

Искра, вспышка, длинные пальцы, сжимающие спичку, красивая рука, прикрывающая пламя. Эти руки приближаются к ней, пламя выхватывает из тьмы лицо с резкими, пронзительными чертами. Лицо самого князя тьмы. Стюарт зажег небольшую газовую лампу, что находилась как раз рядом с ней. Справа вверху. Он подсел к ней ближе. Его подбитое мехом пальто было расстегнуто. От меха, казалось, исходило тепло. Фитиль разгорелся. Звякнул хрусталь — плафон встал на место как раз в тот момент, когда салон озарился светом. Лицо Стюарта, сейчас хорошо освещенное, на миг приблизилось, затем он снова откинулся на спинку. Мех шиншиллы струился по темно‑красной коже обивки. Стюарт положил ногу на ногу.

Шляпа его, перевернутая, валялась рядом на сиденье, в нее были брошены перчатки. Он поднял руку и тут же бессильно уронил ее.

— Чего ты хочешь? — спросила она. — Эмма Хартли не должна встречаться с Монт‑Виляром в его карете. Это опасно. Ты знаешь почему. — От того, что она сидела вот тут, так близко от него, сердце ее бешено колотилось. Она уже знала по опыту, что партнер ее не слишком скрупулезно придерживался правил игры.

И тут вдруг карета дернулась и тронулась с места. Эмма мало сказать что удивилась. Она замотала головой. Но что толку, если все окна были закрыты.

— Куда мы едем? Что ты задумал, черт возьми? — спросила она, повышая голос.

— Я везу тебя к себе домой.

— О, Стюарт, перестань. — Она скрестила ноги, при этом нижняя юбка из тафты предательски зашуршала о шерсть. — Почему бы просто взять и не отвезти меня к Леонарду? Объявить о нашей связи, рассказать, какие мы классные ребята, и предложить ему выпить с нами пивка?

— Пока ты еще не ускакала слишком далеко в своем праведном гневе, не хочешь ли у меня спросить, почему я захотел с тобой поговорить с глазу на глаз?

Она ничего не сказала, лишь поджала губы и сложила руки на груди.

— Я пытался кое‑что тебе принести, задать тебе вопрос, затем я обнаружил, что мой дядя меня опередил. — Стюарт недовольно хмыкнул. — Мне не очень нравится моя роль.

— Я объясняла тебе, что все будет именно так.

— Да, но знать и жить — разные вещи.

— Я и об этом тебе говорила. Мы можем в любой момент все прекратить.

Стюарт опять издал какой‑то неопределенный недовольный звук и швырнул ей несколько листов, скрепленных вместе. Они приземлились у нее на коленях с легким шелестом.

— Провенанс. Ты сказала, что я должен сократить его на один лист. На какой лист? Это имеет значение? — Он выдержал паузу, глубоко вздохнул и уставился себе под нога. — Да, все верно. Я хотел взглянуть на тебя. И при этом не волноваться о том, правильно ли я себя веду и что подумает какой‑то мерзавец, если я буду пялиться на тебя во все глаза. Мне надо беспокоиться о том, что подумает Леонард — а меня это никогда в жизни не волновало. — Стюарт набрал в легкие воздух. Ему нужна была передышка после долгой речи.

Сочувствие, симпатия, чуть щекочущее нервы женское тщеславие — все это перечеркнуло одно слово, слово, услышанное от Леонарда. Гарем. Как бы ей хотелось верить в то, что это была злобная клевета, но она понимала, что скорее всего Леонард сказал правду. Тогда становилось понятно, откуда взялась Амина и другая, с таким же странным именем. Остатки того гарема, что услаждал его в Турции. А почему бы и нет? Стюарт был достаточно богат и силен, чтобы держать гарем. Что мешало ему иметь столько женщин, сколько он хотел? Интересно, он до сих пор спит со своими «ангелами‑хранительницами»?

Эмма взяла документы в руки, решив, что избавится от него как можно скорее. Она просмотрела акты о продажах, буклеты выставок, другие документы на листах различного размера, скрепленных вместе металлической скрепкой. Эмма пыталась обнаружить среди них самые последние по времени, которые удостоверяли бы его право на статуэтку. Эмма нашла эти документы, просмотрела один раз, нахмурилась, заморгала, еще раз внимательно просмотрела документы, особенно тщательно акт о продаже. И почувствовала, как волоски на коже стали дыбом. Она взглянула на Стюарта и рассмеялась.

— Ты не поверишь. Провенанс поддельный. Мне знакомы эти бумаги. Я знала человека, которые эти документы подделывал.

Стюарт открыл рот, но слова не шли.

— Что ты имеешь в виду? — наконец смог пробормотать он. — О, подожди... — Он улыбнулся и

заморгал. И засмеялся хриплым смехом. — Это проделка кого‑то из твоих друзей? Ты думаешь, кто‑то из них продал моему отцу фальшивую статуэтку с фальшивой «родословной»? — Он топнул ногой, покачал головой и протянул ей раскрытую ладонь. Просил документы назад.

Она передала бумаги владельцу.

Стюарт принялся листать их, улыбаясь. Он совершенно не выглядел разочарованным.

— Восхитительно! Давай в любом случае отнимем статуэтку у Леонарда.

— Но зачем? — Эмма смотрела на него во все глаза.

Стюарт вначале даже не мог ответить ей, почему этого хотел. Он поднял глаза.

— Я не могу объяснить, но к этой статуэтке у меня особое отношение. Чувство... Очень личное... Я смутно помню, что чувствовал, когда смотрел на эту вещь, будучи ребенком. — Он замолчал, нахмурился, словно пытался воссоздать в себе полузабытое ощущение. Но так и не нашел слов. — Статуэтка, наверное, пугала меня. И восхищала тоже. Она сверкала, она приковывала внимание, но была и уродливой, гротескной. Помимо восхищения, она внушала отвращение. И я твердо знаю, что мой дядя не имеет права ни на что, к чему я так или иначе привязан. И мне не важно, подделка это или нет. — Он пожал плечами, словно все, что он только что сказал, не имело значения. — Я хочу увидеть эту вещь вновь. Для меня это почему‑то важно. И еще серьги, не забывай, — добавил он. — Мой дядя на них тоже права не имеет. Они мои, они связаны с моим детством. Я хочу вновь подержать их в руках.

— Не знаю, удастся ли мне вернуть серьги. Я попыталась кое‑что прощупать насчет них сегодня утром, но он совершенно никак не отреагировал. Ты уверен, что они у дяди? Может, их украла какая‑нибудь горничная?

— Нет. Когда он узнал, что я еду, он обшарил весь дом и забрал все ценное, но небольшого размера и удрал. Он забрал все драгоценности матери, но мне нужны только серьги, до остального мне нет дела. С этими серьгами у меня связаны приятные ассоциации. Черт меня подери, если у моего дяди останется та единственная вещь, с которой у меня связано что‑то приятное! — Он приподнял бровь и широко улыбнулся, что с ним редко бывало. — Кроме того, теперь я могу надеяться на скорую встречу с предметом, который заткнул за пояс Донована Эйсгарта. Как ты думаешь, моя мать знала? Она ее хранила. Я помню статуэтку с детства. — Стюарт тряхнул головой и засмеялся: — О, Эмма, ты великолепна. — Он снова взял в руки провенанс. — Итак, ты знаешь человека, который это сделал.

— Знала.

— Кто он? Этот Бейли? — Глаза его горели детским любопытством.

Эмма не торопилась с ответом. Едва ли то, что он услышит, поднимет ему настроение.

Стюарт молча ждал, пристально глядя на Эмму. В прищуренных глазах его мелькнуло понимание. Наверное, ему хотелось, чтобы это был кто‑то другой.

Он швырнул ей документы. Скрепка отлетела, и бумаги рассыпались по салону. Разлетелись, словно огромные бабочки, одновременно вспорхнувшие в воздух. Один листок задел Эмму по носу и упал на колени. Листы были на сиденье, на полу, везде.

Стюарт молчал несколько секунд, после чего с беспричинным гневом заявил:

— Знаешь, он был порядочным дерьмом. Ты была замужем за клоуном.

Эмма гордо вскинула голову. Она не позволит ему чернить свое прошлое.

— Клоуны заставляют людей смеяться, и он тоже это умел.

Стюарту хотелось ударить ее. Что сделал этот Хотчкис, чтобы завоевать такую преданность? И что пришлось бы сделать ему, Стюарту? Стать викарием? Отрастить крылья? Последние сутки были для него словно сплошная череда пощечин. Ненависть к дяде мешалась с ненавистью к ее покойному мужу. Видит Бог, он ненавидел покойного. И он чувствовал, что с каждым днем ненавидит его все больше и больше.

«Стюарт, старина, ты сходишь с ума».

И словно в довершение ко всем прочим досадным неприятностям, Эмма вдруг заявила тоном прокурора:

— Лео — именно так, Лео, — сказал, что у тебя в Турции был гарем.

— И ты ему поверила. — Он скривил губы — то ли от злости, то ли от испуга.

— У тебя либо был гарем, либо не было.

Тон его был запальчивым, он словно защищался.

— Тогда мне было девятнадцать. Это была ужасная идея. Все это продолжалось одиннадцать месяцев...

— И сколько у тебя было жен?

— Ни одной. Гарем на Ближнем Востоке — это место, где живут женщины, работающие в доме. Все они имеют более низкий статус, чем жены.

— Тогда как их назвать?

— Наложницы. Там все это воспринимается вполне нормально, Эмма. И эта категория женщин пользуется уважением.

— Но здесь это не так.

— Здесь у меня нет наложниц. Поступок этот — проявление юношеского идиотизма. С этими женщинами были сплошные проблемы. Они постоянно на меня злились. Я представления не имел, какова моя роль во всем этом, а ведь там, на Востоке, существует давно устоявшийся уклад и мужчина, берущий на себя такую ответственность, имеет перед своими женщинами определенные обязательства. — Стюарт вздохнул. — Три года мне понадобилось, чтобы как‑то из всего этого выпутаться, позаботиться о том, чтобы каждая из женщин получила то, что хотела. Хиям и Амина стали как бы моими домочадцами — ангелами‑хранительницами, как я сказал тебе. Теперь они мне как сестры.

— Ты с ними спал.

Он опустил голову.

— Все меняется. Я не знаю почему. Но я не сплю ни с одной из них уже несколько лет.

Она наклонилась, чтобы поправить накидку.

Стюарт соскользнул к краю сиденья. Она могла бы подумать, что он хочет ей помочь.

Он не стал дурачить ни ее, ни себя. Она замерла, глядя на него во все глаза. Но он не дал ей остановить его взглядом. Он просто крепко обнял ее. Ему пришлось опереться свободной рукой на сиденье — карета покачивалась на булыжной мостовой, — но в то же время ему удалось прижать ее к себе.

Он целовал ее просто потому, что ему нужно было почувствовать вкус ее губ, ее рта, и потому, что он мог себе это позволить. А еще он хотел ей сказать без слов, с кем бы он хотел спать сейчас. «Только с одной женщиной, Эмма». Он прибегнул к жестам потому, что боялся слов.

Она была теплой и податливой. Он вдыхал чистый запах ее щеки, чуть отдающий пудрой. Он слышал ее тихие вздохи. Он чувствовал, что она зажглась от его поцелуя, словно небо, освещенное праздничными фейерверками. Но часть ее так упорно сопротивлялась его нажиму, что ему только и оставалось, что отпустить ее. Что он и сделал.

Он откинулся на спинку сиденья. Ему пришлось искать более удобное положение: покрой брюк не был рассчитан на такого рода волнения. Он болезненно поморщился и непроизвольно приложил ладонь к губам, туда, где секунды назад было ее лицо, чтобы удержать ее запах, ее вкус.

Она смотрела на него во все свои ослепительно синие глаза. Полная грудь ее вздымалась и опадала. А потом она закрыла глаза. Только чтобы не встречаться с ним взглядом.

«Ах, Эмма... То, что ты хочешь, и то, что тебе нужно, находятся в таком вопиющем несоответствии!» До тех пор, пока она не поймет себя лучше, он всегда будет представляться ей большим злодеем, чем в действительности является. Мужчина, так тонко чувствующий сексуальные потребности женщины, всегда будет казаться ей дьяволом во плоти, ибо он имеет над ней огромную власть, власть двойную — собственную и ту, что имеют над ней ее желания. Власть большую, чем у простого смертного.

— Англичанки такие странные, — пробормотал он.

— И это говорит человек, который водил знакомство с куда более странными созданиями.

Карета свернула за угол. Он собирался использовать другой пакет с документами для того, чтобы уговорить ее на большее. Привести ее к себе домой, провести по темным комнатам. Нигде не зажигать свет, чтобы никто не догадался, что он дома. Никаких слуг. Двухдневные каникулы. Для всех он уехал в Йоркшир. Он хотел отнести ее наверх... обнажить перед ней всю свою ревность и неуверенность...

И тут она спросила:

— Ты кому‑нибудь делал больно?

Он растерялся.

Не дав ему ответить, она сказала:

— Я не хочу, чтобы ты когда‑нибудь делал больно мне.

— Тогда я никогда не сделаю тебе больно. — Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он добавил: — Но не ограничивай себя ни в чем, Эмма. Все, что угодно. Если ты стесняешься или не можешь говорить или думать о чем‑то, что ты считаешь интересным, позволь мне сказать. У меня у самого очень богатое воображение. Тебе надо только отдать себя в мои руки.

Она нахмурилась. Он видел, что она напугана.

— Ты...

— Ты все время говоришь, что у меня не все в порядке.

— Может, оно и так, но не в этой сфере. Не в этом. В этом я просто открыт новому. Я авантюрист, Эмма. Но это не значит, что я болен — я абсолютно здоров в том, что касается терпимости и любви к жизни. Я приемлю все, что может разнообразить наше существование. Эмма...

Она смотрела ему в глаза.

— Ты храбрая. Ты хорошая. Почему ты боишься познать себя? Свои склонности и стремления? Будь то светлые или темные? С тем, кого восхищает в тебе все? Ты не плохая женщина, ты просто женщина. В людях, Эмма, есть не только святость, но и то... что ты называешь крайностями. Подумай об этом. Разве может между нами происходить что‑то плохое, покуда мы уважаем потребности и желания друг друга?

Она почувствовала, что карета остановилась. Итак, они прибыли на место. Путешествие оказалось коротким.

— Я не пойду с тобой, — сказала она. — Мы договорились, что в Лондоне я принимаю решения. Я объяснила, как непредсказуемо все это может закончиться. Я выхожу и назад вернусь пешком. Не останавливай меня. Не иди за мной. Не делай этого снова. Ты не получишь того, что хочешь, если не будешь играть по моим правилам. Тебе придется меня слушаться.

— У меня это не слишком хорошо получается, — сказал он, и желваки заходили у него под скулами.

В унынии Стюарт случайно наткнулся взглядом на пакет, лежащий на соседнем сиденье. Его маленький подарок. Он надеялся, что сможет вручить его при более благоприятных обстоятельствах.

Но он глубоко вдохнул и приказал себе быть хорошим.

— Вот, — сказал он и протянул ей пять листов бумаги. — Здесь описания университетских курсов, которые можно пройти заочно, получая и отправляя задания по почте.

Она засмеялась, не веря своим глазам.

— Ты купил мне почтовую фальшивку, Стюарт.

— Нет, нет. Здесь все настоящее. Я знаю этот лондонский университет. Он образован совсем недавно. Единственный минус — заочные курсы не дадут тебе степени. Если ты захочешь попробовать, а потом окажется, что тебе нравится учиться и ты хотела бы защититься для получения степени, ты лишь скажи мне, и я все устрою. Мы могли бы жить в Лондоне, пока ты не закончишь учебу.

О, замечательно. Ему захотелось иметь образованную наложницу. Гейшу. Как это в духе виконта Монт‑Виляра — желать, чтобы его любовница имела университетскую степень.

Она вернула ему листы.

— Нет, спасибо. То, какая я есть, вполне меня устраивает...

Он нахмурился, словно не понимая причины ее отказа. Он был даже обижен.

— Я не имел в виду того, что ты такая меня не устраиваешь.

— Найди себе другую протеже, дорогой. С меня довольно Зака и «университета мошеннических наук».

Он был озадачен.

— Не позволяй другим людям давать тебе оценки, — сказал он, имея в виду ее небольшую речь о своей ослице, которая могла бы с тем же успехом подать заявку в университет, что и она сама.

Эмма состроила гримасу.

— Прекрасно. Я — первая красавица на деревне.

— Нет. Я не говорил, что ты должна давать себе оценку. Ты просто должна быть тем, что ты есть. И только тебе надлежит выяснить, что ты за личность, и никому другому. Только у тебя есть для этого достаточно информации.

Она посмотрела так, как будто он был умственно отсталым. После чего повторила:

— Мне не нужен университетский курс.

Она слегка топнула ногой и кивнула решительно. Стюарт поднял руки — сдаюсь! — и уронил их. И эти листы разлетелись по полу.

Эмма наклонилась. Сначала лишь для того, чтобы устранить беспорядок. На полу было много того, что ей требовалось, но эти листы с почты были не из их числа. Но, собирая их, она не могла отделаться от искушения взглянуть на то, что вытаскивала из‑под ног. Что там? Классическая литература? Греческий? Русская литература? Она собрала бумаги с пола и сложила их в аккуратную стопку у себя на коленях. Ее наставником в этих курсах уж точно не мог бы быть достопочтенный виконт Монт‑Виляр.

Она подала ему стопку листов, в которой внизу лежали листы провенанса.

— Вот, пожалуйста.

«Слишком много ненужного мусора для фермерши, которая разводит овец», — сказала она себе.

Она запахнула накидку, убрала волосы под капюшон, надвинула капюшон на лоб, чтобы спрятать лицо, и открыла дверцу кареты. Стюарт не стал ей мешать.

Было холодно, но солнечно. Она даже не взглянула в сторону его дома, но деревьев, высоких, раскидистых, закрывавших фасад старого здания, она не заметить не могла. И железной ограды, которая тянулась едва ли не на целый квартал.