Глава 16. Во время стрижки надо знать, куда надавить, чтобы овца вела себя смирно

Во время стрижки надо знать, куда надавить, чтобы овца вела себя смирно. Нажмите ладонью ей на бок, к примеру, и она вытянет ногу.

Эмма Дарлингтон Хотчкис «Йоркширские советы по домоводству и рецепты»

Эмма отправила Леонарду записку, в которой просила присоединиться к ней за завтраком, после чего заняла столик в дальнем углу, заказала чай и попросила официанта не беспокоить их, покуда она или ее друг не дадут знать, что они готовы.

Как только Леонард подошел к ее столу, даже не дожидаясь, пока он сядет, Эмма начала:

— Я так рада, что смогу минутку переговорить с вами наедине. Прошлой ночью... — Эмма осеклась и прижала руку к губам. Прошлой ночью... — Она отвела взгляд назад и вниз, демонстрируя смущение. — Я... я подумала о том, что вы сказали. О том, что Стюарт не с нами. Он не внес нужную сумму. Он пуглив, и я боюсь, что он кому‑нибудь что‑нибудь расскажет. — Она вздохнула, и пышная грудь ее сильно всколыхнулась. — Мы должны вывести его из игры.

— Вы так думаете? — У Леонарда от жадности чуть глаза из орбит не выскочили. От жадности и от радости, хотя, возможно, еще и от похоти. — Но почему? — Он был положительно заинтригован.

— Потому что я продумала все, что вы вчера сказали, — быстро ответила Эмма.

Леонард сел за стол.

— Что‑то произошло, — прозорливо предположил он. Гусь лапчатый, он даже не дождался, пока объявят второй акт. Эмма подготовилась к тому, чтобы выложить ему всю историю — обрывочно, конечно, и весьма постепенно. Но он проглотил наживку немедленно. Эмме ничего не оставалось, как все ему рассказать. Не поднимая глаз, с

трудом выдавливая из себя каждое слово, она сказала:

— Вчера ночью я выгнала его из своего номера. Он...

— Почему вы не позвали на помощь? Я был прямо на против вас!

— Я не хотела устраивать сцену, — шепотом проговорила она. — Я думала, что сама смогу с ним справиться.

— Но вы не могли! — воскликнул Леонард. — Он сделал что‑то насильно?

«Господи, Леонард, дай девушке все тебе выложить, окажи любезность».

— Почти, — сказала она, чтобы еще больше его завести. — Я была так напугана. Я не хотела устраивать скандал, понимаете? Он все‑таки ваш племянник. — Она сочувственно ему улыбнулась — он видел, как она страдает и понимает, каково иметь такого родственника. — Плюс никто из нас не хочет привлекать к себе внимания. В любом случае в итоге я одержала верх. После... о‑о‑о... — Она отвернулась. Женщина, которая не способна посвятить его во все недостойные подробности.

— После чего?

Леонард привстал, опираясь ладонями о стол. Он хотел знать все!

Эмма покачала головой.

— Ничего, не обращайте внимания, — сказала ему скромница, болезненно краснея. — Суть в том, что мы должны вывести его из игры.

— Вы абсолютно правы. Вы и не подозреваете, насколько вы правы. Он представляет для нас угрозу. Он такой же, как его отец, мой брат. Мы должны...

Леонард все говорил и говорил. Она его не перебивала. Пусть выговорится. Итог? Она убедилась, что доверие Леонарда завоевано полностью. Он вляпался по самые уши. Он безоговорочно верил в то, что вот‑вот станет настоящим богачом, при этом получит назад свою собственную статуэтку, да еще и Эмму в придачу. Он верил, что может обвести вокруг пальца своего племянника, которому страшно во всем завидовал.

Он сделал лишь один‑единственный пас в сторону.

— Я в шоке, — с пафосом проговорил он, — что мой дражайший племянник оказался таким негодяем. Как вы смогли это выдержать? Что именно он делал... О, не говорите! Должно быть, вам больно вспоминать. Слава Богу, что он не осуществил своего намерения. И все же я никогда бы не подумал, что у Стюарта хватит наглости ворваться в спальню дамы. Не думал, что у него хватит на это духу.

Хватит духу? О, можешь не сомневаться, Леонард. Духу у него на многое хватит. И не только духу.

— Вы не представляете, — с волнением заявила она, — он непредсказуем. Мы должны действовать немедленно.

— Немедленно?

— Да. Вы должны принести статуэтку сейчас.

— Сейчас? Но ведь провенанс еще не готов, и Стюарт думает... — Леонард замолчал. До него дошло. Вот он, ключевой момент! На лице у него отразилась радость.

Как часто на своей практике Эмма ловила людей на крючок, и зацепками всегда были жадность и бесчестье.

— А‑а! — сказал он. И больше ничего говорить не пришлось.

— Верно. — Хитрая сволочь, подумала она. — Мы убежим, возьмем все с собой и продолжим игру, скажем, из Нью‑Йорка, но только без него.

Эмме пришлось потрудиться, чтобы заставить Леонарда шевелиться. Он готов был начать праздновать прямо сейчас. Идея смыться, не заплатив, казалась ему потрясающе новой и, безусловно, блестящей. Эмме пришлось напомнить ему, что после пережитого ночью она чувствует усталость и нуждается в отдыхе. В этом она душой не кривила. С крыши они перебрались к ней в спальню и там еще долго любили друг друга. Стюарт был великолепен. Она вообще не верила, что такое возможно. За одну ночь он любил ее так много и так разнообразно, как муж не любил ее за всю совместную жизнь. И ночь эта была божественной. А то, что она чувствовала усталость, — не беда, отдохнет и будет как новенькая. Хотя тот факт, что он и она еще способны были сегодня ходить, уже воспринимался как чудо.

Эмме не пришлось переигрывать, когда она, осторожно поднявшись из‑за стола, сказала:

— Я пойду полежу.

— Конечно, — сказал Леонард, готовый убить своего племянника.

Леонард помчался за статуэткой на таком душевном подъеме, что Эмма всерьез начала беспокоиться о том, что он может попасть под копыта и умереть, еще не успев доставить им требуемую вещь.

Стюарт опаздывал. Эмма нервничала. Наконец она услышала знакомые шаги. Все это время она безуспешно пыталась придумать предлог, чтобы отправить его в Йоркшир, как только все закончится. Какое‑то срочное дело, требующее его присутствия. Подкупить кого‑нибудь из слуг.

Эмма решила, что, как только она сделает то, о чем он просил, как только он получит статуэтку, она уедет куда‑нибудь как можно быстрее. Битвы, мольбы, уговоры — ничего этого ей было не нужно. Она раздумывала, как поступить с двумя тысячами фунтов, что лежали до сих пор в ящике стола. Деньги принадлежали Стюарту, но пока они еще были в ее досягаемости. Если у нее хватит совести, она может взять их и уехать — начать с нуля где‑нибудь на краю света, где он ее не достанет. В этом была главная проблема. И еще она думала об овцах. Об овцах, о ферме, о коте и о друзьях.

Впрочем, представить себе счастливую жизнь в тени замка Данорд она тоже себе не могла.

И тогда сам Стюарт освободил ее от необходимости изготовления грубой подделки приказа явиться ко двору. Оказалось, что у него у самого есть серьезная причина отбыть сразу же после окончания «спектакля» — как только статуэтка будет получена, а Леонард отослан далеко и надолго.

Запыхавшись, он влетел в комнату и сказал:

— Моего коня забрали сегодня утром. Я полчаса с ними спорил, а потом примчался сюда. Прости, что опоздал.

— Ничего страшного. Леонард приедет минут через сорок, не раньше. — Конечно, существовала доля вероятности, что он вообще не вернется. Или вернется с полицией, которая арестует их обоих.

— Почему твоего коня забрали?

— Помощник инструктора потянул за поводья, я думаю, слишком сильно, и конь бросился на него. Чертов зверь пытался убить парня. Я смог договориться о том, чтобы пока ничего не решали, но коня все равно увели, и парень настаивает на том, что его надо пристрелить. Сам инструктор тоже не на моей стороне.

— Мне жаль. Если Леонард объявится вместе со статуэткой, ты будешь свободен, как только все закончится.

— Сколько у тебя времени?

Он посмотрел на часы.

— Если Леонард не явится в течение часа, ты сможешь его задержать?

Эмма кивнула.

Леонард явился через сорок минут. Он пыхтел и отдувался, потому что поднимался пешком — не хотел, чтобы кто‑нибудь видел, что он несет. В руках у него была розовая шляпная коробка, очевидно принадлежавшая матери Стюарта. Разумеется, он застал Эмму в одиночестве.

— Вот, — сказал он и поставил коробку на стол возле окна.

Эмма не смогла удержаться. Там, под ворохом старых газет, лежала вожделенная вещь. Эмма нахмурилась. Она была разочарована. Маленькая, зеленая и безвкусная. Вся в драгоценностях. Уродливое лицо, нечто среднее между человеческим и звериным, усмехалось хитро и весело. Эмма вытащила маленькую статуэтку из коробки, повертела в руках. Она не была похожа ни на какое конкретное животное. Скорее, на нескольких животных сразу. В самом деле, можно было подумать, что это идол, какое‑то старинное божество, власть и сила которого были в его уродстве. Эмма положила фигурку назад, в газеты, еще больше, чем раньше, озадаченная тем, кто и почему мог захотеть обладать этой вещью.

И еще Зак. Выходит, он был гениальным мошенником, талантливее даже, чем она думала, если сумел всучить это покойному виконту.

— Итак, мы готовы? — спросил Леонард. Глаза его горели.

У двери стояли упакованные сундуки. Она отправилась за пальто. Стюарт должен был услышать, что его дядя поднялся по лестнице. Он и двое ребят Чарли уже были в соседнем номере, они ждали. Наступал кульминационный момент.

И в самом деле, когда она вышла из спальни с пальто в руках, дверь в гостиную распахнулась с такой силой, что едва не сорвало петли. Стюарт ворвался в помещение.

Лицо его было красным от гнева, он весь пылал яростью. Марк и Мэри хорошо над ним поработали. Инструктировали, как надо дышать, растерли лицо. Внешний вид очень важен в таких делах. Говорить с пузырем, полным индюшачьей крови, трудно.

— Я... я так и думал! — проговорил он, тыча пальцем то в своего дядю, то в Эмму. — Ты... Вы...

— Ты присвоил мои земли, — тяжелое дыхание, похожее на рычание, — мой титул, — пауза, — женщину, которую я хочу, — и такой угрюмый и злобный взгляд, что Эмма сама испугалась, — ты... обманул меня...

— Я... На самом деле это не был обман...

Леонард отступил.

Ха! Стюарт шел на него. Идея заключалась в том, чтобы Стюарт оказался между ним и статуэткой, и эта идея оказалась неплохой. Стюарт, наступая на дядю, заставил того пятиться, после чего Леонард, бросив взгляд на Эмму, шарахнулся от нее в сторону двери. Молодец, Леонард! Умница!

— Я сверну твою чертову... — Стюарт тоже был молодец. С этой штукой во рту он еще умудрялся говорить членораздельно.

— Стойте где стоите! — Эмма вытащила из сумочки маленький дамский пистолет. Вернее, она сделал вид, что достала. На самом деле пистолет был у нее в руках с того самого момента, как она вышла из спальни. Она не хотела отвлекать Леонарда долгам рысканьем в сумочке.

У Леонарда чуть глаза не вылезли из орбит при виде оружия. Цвет лица у него стал пепельно‑серым. Он осторожно, прижимаясь спиной к стене, шагнул к выходу. Замечательно!

— Стойте где стоите! — повторила Эмма.

Стюарт остановился. Руки его медленно поползли вверх. Чуть справа у него за спиной Леонард оставался неподвижным.

— Мы уходим, — сообщила Эмма Стюарту. — Двигайтесь вон туда. — Она указала направление пистолетом.

Он засмеялся и издал вполне правдоподобное презрительное «хм». А потом выдал целую цепочку слов. Никто бы и не догадался, что он говорит с набитым ртом.

— Вы никогда не разрядите эту маленькую игрушку в меня. — И шагнул к ней.

Она выстрелила, надеясь, что совсем в него не попала. Холостые патроны тоже могут причинить немало вреда с близкого расстояния. Он надкусил пузырь и схватился за грудь — на нем была белая рубашка, а в руке еще один пузырь с кровью. Кровь хлынула у него изо рта. Кровь потекла у него между пальцев. Очень естественно получилось. Отличная работа. Стюарт покачнулся, удивленно округлил глаза, согнулся пополам, упал, покатился и застыл на спине — окровавленная грудь, голова повернута на сторону, струйка крови стекает изо рта.

Эмма уронила пистолет, словно он мог ее укусить, прижала руку к губам. Сердце ее действительно билось как бешеное. Все это очень напоминало то, что уже было в другое время и в другом месте, и все же вид распростертого на полу, истекающего кровью Стюарта производил на нее весьма сильное и тяжелое впечатление.

Она подняла глаза на Леонарда. В них была неподдельная печаль.

— Давайте уходить отсюда, — с трудом владея голосом, сказала она.

— Что? — Леонард взглянул на статуэтку.

Горничная, Мэри Бет в униформе отеля, досчитав до шести после выстрела, как договорились, вошла в открытую дверь со свежим бельем в руках.

— Ах! — воскликнула она, прижимая белое белье к белому фартуку. — Вы его убили! — Взгляд ее скользнул по Эмме и остановился на Леонарде.

— Я... я... — Леонард лишился дара речи.

Сейчас все зависело от того, насколько хорошо Эмме удастся сыграть свою роль. По плану, когда Стюарт вышел из соседнего номера, Марк должен был вызвать лифт. На этом этаже было только два номера‑люкс — ее и Леонарда. Марк должен был находиться в лифте — таким образом и лифтер, и лифт оказывались недоступными. Если кому‑то и захотелось бы выяснить, что происходит — а шуму должно было еще прибавиться, — ему пришлось бы подниматься по лестнице.

Она подбежала к Леонарду, схватила его за руку и потащила к маленькому письменному столу с выдвижным ящиком. Мэри начала визжать.

— Послушайте, — профессионально задыхаясь, заговорила Эмма. — Все пошло вразнос. Вот, — она протянула ему пакет и объяснила то, что в точности соответствовало действительности: — Это ваш билет до Нью‑Йорка. Корабль отправляется сегодня ночью из Саутгемптона. Поднимайтесь на борт, увидите вы меня там или нет. Мы можем уцелеть. Приедете в Нью‑Йорк и, если мы с вами окажемся на разных кораблях, без меня доберетесь до места, которое называется Вайоминг. Отдаленное место, народу мало, но, поверьте мне, там славно. Никто вас не будет знать. Снимите все деньги, сколько сможете, и отправляйтесь туда. Там мы с вами обязательно встретимся.

— Но... но... — Леонард был не только испуган, он был еще и безутешен. — Если он мертв, — он кивнул в сторону Стюарта, — то наследник — я. Я унаследую все, включая статуэтку. — Он бросил на статуэтку последний тоскливый взгляд. Ибо он знал то, что ему скажет Эмма. И знал, что она будет права.

— Убийцы не получают наследство. Уходим.

В этот момент Мэри заорала:

— Помогите!

Леонард в последний раз бросил взгляд на статуэтку и на неподвижно лежащего Стюарта и спросил:

— Где именно в Вайоминге? Это целый штат.

Разве?

— А, в столице, — сказала она, закатывая глаза. Мол, сам должен был догадаться.

Леонард кивнул.

— В Шайенне.

«Молодец, с географией у тебя все в порядке». Ей нравились образованные мужчины. Она не обманывала Стюарта, когда говорила, что лучшими «мишенями» становятся неглупые люди. Именно они часто себя переоценивают.

— Верно, — сказала она. — Все отлично.

— Я должен забрать статуэтку, — сказал он и шагнул к телу на полу. Мэри, да благословит ее Бог, завизжала так, что в ушах заложило.

— Вы что, хотите болтаться на виселице? — зашипела ему на ухо Эмма.

И тогда он вдруг осознал, что для него все, все потеряно. Остается только бежать, и Леонард послушно, словно ребенок, отступил назад.

Она заговорила быстро и с неопровержимой логикой:

— Все знают, что вы постоянно ссорились, особенно из‑за этой статуэтки. Мы с вами знаем — и это подтверждено документально, — что статуэтка принадлежит ему. Итак, он мертв, статуэтка пропала. Что решит суд? Что вы его убили или, самое меньшее, действовали в сговоре. — Она вложила билет на пароход ему в руку и, стараясь смотреть на него как можно ласковее, поцеловала в щеку, решив, как она надеялась, его судьбу таким вот образом. — Мы не станем ее брать, — сказала она. — Есть и другие произведения искусства, а жизнь у каждого только одна. Уходим!

Эмма схватила пальто и самый маленький саквояж. Леонарда она тащила за собой, держа за руку, к пожарной лестнице. В холле она отчетливо слышала громкие голоса и топот ног.

Уже снаружи Леонард повторил как заклинание:

— Вайоминг. Шайенн.

— Да, — лучезарно улыбаясь, сказала Эмма. — Увидимся, дорогой. — «Жаба ты в человеческом обличье».

Леонард двинулся в одном направлении, она — в противоположном. Сделав круг, Эмма вернулась в отель. Она вошла с бокового входа, прошла через вестибюль и холл с совершенно спокойным видом.

«Шайенн. Вайоминг. Живи там долго и счастливо, Леонард. И никогда, никогда не возвращайся».

Тем временем Стюарт с помощью «горничной» умылся, сбросил окровавленную рубашку и надел чистую. Когда в дверях наконец появились ожидаемые толпы любопытных, он объяснил, что Мэри увидела мышь, но проблема уже урегулирована. Разочарованные, люди стали расходиться. Вся сцена заняла минут десять.

И тогда он спокойно спустился вниз и вышел из отеля через парадный вход. Потом он вступил в дискуссию со своим кучером. И все это время его не покидала мысль о том, что он оставил Эмму наедине с сумасшедшим.

Что, если Леонард вдруг захочет вернуться и удостовериться, что его племянник мертв? Что, если он на нее бросится? Что, если он увидел, что она вернулась за статуэткой? Стюарт переживал из‑за того, что подводит ее. Надо было ему остаться и помочь ей, а не спешить по своим делам.

И кучер невольно подтвердил его сомнения:

— Конь, мой господин, если хотите знать мое мнение, не стоит таких проблем.

— Я хочу его отстоять. Скажу, что никогда не выпущу его на дорогу, туда, где люди.

— Его надо усыпить.

— Что за чепуха! Он больше не ходит в упряжке. Я найму другого инструктора, лучше прежнего.

— Вы не представляете, о чем говорите, — сказал кучер, но, вспомнив, с кем говорит, сконфуженно добавил: — При всем моем уважении к вам, милорд.

Стюарт заморгал. Его слуга посмел говорить с ним в такой манере!

Сам кучер пошел на попятную, в прямом и переносном смысле.

— Простите, я не хотел сказать...

— Все в порядке. — У него получился диспут с кучером.

— Обмен мнениями, не только отдача указаний. Это что‑то новое. И это не так плохо. Надо вдохнуть поглубже, выдохнуть и помнить, что иногда бывает прав не он, Стюарт, а кто‑то другой. Он мог бы узнать что‑то для себя новое. —

— Почему ты считаешь, что коня надо усыпить?

Расхрабрившись, кучер сказал:

— Он кусал меня, пытался меня лягнуть. Он свернул с дороги и затоптал ягненка, сэр.

— Что он сделал?

— Он бросается в погоню за всем, что видит на дороге.

— За всем, что меньше его. Этот конь сумасшедший.

— Его били, — сказал Стюарт, стараясь защитить коня перед собственным кучером. Почему этот конь был для него так важен? Даже сейчас, во время этого разговора, отчасти он понимал, что усилия его непропорциональны проблеме.

— Других тоже били, и будь здоров как. Но этот конь безумный.

Так в чем правда? Действительно ли этот конь уже не поддавался перевоспитанию? Честно говоря, он хотел бы научиться смотреть на вещи так, как смотрит Эмма. Научиться быть такой цельной натурой, как она. Однако принять как факт то, что ему сейчас говорили, то, что его самый любимый конь, его фаворит не подлежит перевоспитанию, было не просто тяжело. Его тошнило при мысли, что коня придется усыпить.

И все же, напомнил он себе, семь лошадей ведут себя вполне нормально, хорошо себя ведут. И только один стал угрозой для жизни. Один. Может, даже не отец его сделал коня сумасшедшим, а только подлил масла в огонь? Что следовало сделать с таким животным с точки зрения здравого смысла? Какие действия были бы правильными?

Стюарту стало даже легче, когда он сказал себе, что чертовски не хочет терять коня, но, если таково требование закона, он готов смириться. Он не мог бы спасти чертово создание без помощи самого животного. А конь не желал себе помогать. Как Стюарт ни старался.

И все это было уже не важно в свете того, что сейчас Эмма разгребала одна то, что они должны были разгребать вместе. Он должен вернуться и проверить, все ли в порядке. О чем он вообще думал? У него нет времени на коня, который никак не хочет прекратить причинять страдания тем, кто меньше его. Особенно когда Эмма нуждается в его помощи.

— Ладно, — сказал он кучеру. — Поезжай. Скажи им, что я не хочу его усыплять, что он не будет работать, что я не выпущу его на дорогу и к людям, если они мне его вернут. Я не знаю, что еще можно сделать. Если они все равно не захотят мне его отдавать, пусть будет так, как они решили. Я все сделал, чтобы помочь животному. Но он не захотел принять мою помощь.

Когда Эмма вернулась, чтобы забрать пальто и, возможно, деньги, ее чуть удар не хватил. Стюарт в шляпе, пальто и перчатках, совершенно здоровый, стоял посреди комнаты.

— Вижу, с тобой все в порядке, — сказал он с искренним вздохом облегчения. — Он уезжает? Он взял билет?

— Еще как! Как младенец бутылочку. Насколько я понимаю, он даже не рассматривает иных возможностей. Для него сейчас единственная реальность — это та, что мы создали для него, до тех пор пока он не прибудет в Нью‑Йорк. — Эмма пожала плечами. — А может, и всю дорогу до Шайенна.

«Но что делать со Стюартом?» В этот самый момент поиска решения раздался стук в дверь.

— Ко мне, — сказал констебль, — поступило сообщение о том, что в этом номере были драка, крики и, возможно, стрельба. Все ли в порядке? — Полицейский вошел в номер.

Эмма бросила взгляд на Стюарта — он ждал ее, — затем на констебля и сказала:

— На самом деле не все. Если вы покопаетесь в мусоре вон там, то найдете повестку в суд в Йоркшире, выписанную для этого господина. Человек, который принес ее, только что был здесь, но виконт Монт‑Виляр ехать отказался. Он колотил беднягу до тех пор, пока у того кровь не начала течь. Если вы заглянете в корзину для мусора, ту, что в спальне, вы найдете окровавленную рубашку.

Стюарт стоял с разинутым ртом. Она видела, что плечи его опустились. Боже, как это все было для нее тяжело! Она хотела сказать ему, что вынуждена так поступить. «Мне надо уезжать, — хотела сказать она, — а ты не можешь ехать со мной».

Констебль вернулся с рубашкой и с довольно плохо сработанной фальшивой повесткой, которую она сама бросила в корзину, потому что не была удовлетворена работой. Для констебля, однако, повестка вполне сошла за настоящую.

— Да, действительно, повестка в суд, — сказал констебль и, обращаясь к Стюарту, спросил: — Это верно, сэр, простите, ваше сиятельство, что вы отказались явиться по повестке? — Он прочитал по бумажке: — «Неуважение к суду по делу об убийстве овцы»?

Стюарт недоуменно заморгал и сказал:

— Нет, это неправда. — «Неуважение к суду» являлось одним из немногих исключений из правила, запрещающего брать под арест членов парламента.

— Тянет на преступление, — протянул констебль, сурово глядя на Стюарта.

Стюарт поднял глаза на Эмму. Взгляд его был тяжелым.

Ей стало слегка не по себе. Если этот трюк не сработает, тогда она вообще не знала, что делать. Его бездействие было словно затишье перед бурей.

— Господин констебль, сначала Монт‑Виляр сказал, что поедет, но потом все началось. — Эмма и полисмен, маленький и тщедушный, с опаской смотрели на Стюарта, который в своем пальто казался еще выше и крупнее, чем был на самом деле. — Этот человек опасен, сэр. Вы не справитесь с ним, если не ограничите его свободу.

— Простите? — У Стюарта от возмущения глаза полез ли на лоб.

Эмма прошептала констеблю на ухо:

— Он сильный, как буйвол, и его ничто не может остановить, раз уж он разойдется. Если вы не наденете на него наручники, ждите беды.

— Я джентльмен, — произнес Стюарт, ни к кому конкретно не обращаясь, затем констеблю: — Мы разберемся во всем в участке, — и к Эмме: — А с вами у меня будет разговор потом.

— Наденьте на него наручники, — сказала Эмма полисмену.

Стюарт повернулся к ней и, если бы она оказалась чуть ближе к нему, наверное, как следует стукнул бы ее.

Когда Стюарт немного нагнулся, чтобы их с Эммой глаза оказались на одном уровне, Эмма вдруг метнулась за спину констебля, и полицейский, подумав, естественно, само худшее, схватил преступника за предплечье.

— Сожалею, сэр, — произнес он со стальными нотками в голосе.

Звякнул металл, и руки Стюарта оказались скованными сияющими новенькими наручниками, недавно введенными в обиход как обязательная экипировка констеблей. Стюарт был вне себя. Глаза его метали молнии, щеки покрылись красными пятнами.

Глядя на него, Эмма не могла ответить на вопрос, что вызвало в нем такую бурю негодования — страх или изумление. Изумление тем, как ловко ей удалось поменяться с ним ролями. Эмма и сама не вполне отдавала себе отчет в своих поступках. Что, как не вредность, заставило ее прижаться к констеблю и обшарить его карманы в поисках ключа от наручников? За спиной у констебля она показала ключ Стюарту.

Стюарт немедленно выдал ее действия:

— Она взяла ключи.

— Кто взял ключи? — спросил полисмен. — Ключи от чего?

— От наручников, как мне кажется. Миссис Хотчкис их у вас украла. Смотрите. — Стюарт кивнул в ее сторону, не отпуская ни на миг ее глаз.

Констебль похлопал себя по карманам.

— Не глупите, сэр, они у меня тут.

— Проверьте, там их нет.

Эмма деликатно опустила ключ в карман за мгновение до того, как констебль сунул туда руку. Он вытащил ключ и помахал им у Стюарта перед носом.

— Нехорошо, — сказал он и снова опустил ключ в карман, вернее — он решил, что опустил, поскольку Эмма, осторожно прижав руку к его карману, раскрыла ладонь и ключ упал ей прямо на руку.

— Она опять его взяла, — на этот раз без особой надежды на сообразительность констебля заявил Стюарт.

Эмма отступила к камину. Деликатно кашлянув, она уронила ключ за решетку и тут же зашлась в кашле, дабы констебль не услышал, как ключ упал куда‑то на скрепленную цементом каменную кладку, где его никто не найдет, если только им не придет в голову разобрать камин.

— Прощай, Стюарт, — сказала она, глядя, как его бесцеремонно выталкивают из номера. — Прощай, дорогой.

Все оказалось проще, чем она думала. С этого момента, смирившись со своей судьбой, она уже знала, что делать. Или думала, что знает. Она взяла конверт с двумя тысячами фунтов и шляпную коробку с фигуркой горгульи.

И тут перед ней открылась бездна возможностей. Хотя по‑настоящему привлекательной казалась только одна. Эмма выписалась из отеля, вызвала кеб, велела погрузить багаж и дала извозчику лондонский адрес Стюарта.

— Оттуда мы поедем на вокзал Кингз‑Кросс, — сообщила Эмма. — Вам придется меня подождать. Совсем недолго. — У нее оставались пятьдесят шесть фунтов, который он позволил ей взять. Достаточно для начала. К тому же деньги эти принадлежали ей по праву. Она их заработала.

Дом Стюарта оказался пуст. Слуг не было. К тому же там она обнаружила то, чего никак не ожидала обнаружить.

В лондонском доме, как и в Данорде, была библиотека. Не такая богатая, конечно, но очень в его духе. У окна стоял большой письменный стол. Она открыла шляпную коробку, вытащила фигурку, развернула ее. Словно нежданный подарок, она положила ее на середину стола. Затем вытащила из сумочки конверт с двумя тысячами и поставила его, прислонив к фигурке. Все это выглядело очень органично.

И тогда она заметила на полу смятые листы.

Развернув один, другой, Эмма увидела, что все это недописанные записки.

«Эмма, — начиналось одно из посланий, — сделай мне» (зачеркнуто), — затем: «не была бы ты так любезна оказать мне честь», — и длинный росчерк во всю страницу.

Другое послание начиналось:

«Моя дражайшая „мисс Маффин“, вы единственная женщина, которую я когда‑либо», — и все.

Еще в одной было написано:

«Я люблю тебя, будь моей... — длинный росчерк, и внизу приписка: —...будь моей женой, черт возьми, если по‑другому нельзя».

«Твоя нервная задница», — подумала она и улыбнулась.

На краю стола, где тоже валялись скомканные листы — похоже, он бросал их через стол, — Эмма заметила маленькую коробочку. В ней было кольцо с бриллиантом. Он выбрал красивое, но разве Стюарт мог выбрать другое? Она закрыла коробочку. Крышка со щелчком захлопнулась.

Но записки... Ах, он сделал одиннадцать попыток. Их она собрала все до одной, расправила, сложила и спрятала в карман. Она читала их и перечитывала, одну за другой, одну за другой, стоя у окна. Она читала, пока свет не иссяк, пока не стемнело.

Извозчик, конечно, не стал ее ждать. Он разгрузил сундуки, занес их за ворота. Эмма и их оставила здесь. Все вещи, что он купил для нее. Прощайте.

Эмма вышла на улицу, когда зажглись фонари. Но, даже сидя в кебе, она продолжала читать и перечитывать его незаконченные письма, подставляя листы, любовно расправленные, под свет уличных фонарей. Она разглаживала их, стараясь сделать так, чтобы ни одной морщинки не осталось на бумаге, пока листы не сделались мягкими. Словно так она могла выправить и свою жизнь, избавить ее от складок и заломов. Затем она сложила их все в аккуратную стопку — опрятная стопка непонятого, невнятного, еще только зарождающегося, еще не вполне дошедшего до ее сознания чувства, ее собственного, полностью утвердившегося лишь тогда, когда стало слишком поздно. Доверие. Доверие — это единственное, от чего нельзя отступать в игре. Доверяй партнеру. Никогда в нем не сомневайся.

Ей никогда бы не пришло в голову, что Стюарт сделает это, сделает ее счастливой. Отбросит за ненужностью все свои желания, даже желание получить статуэтку, и будет думать о ней. Почему нет? Куда исчезла ее вера в других людей, в другого, особенного, любимого? И вообще, была ли когда‑нибудь в ней эта вера? Верила ли она когда‑то, что стоящий мужчина найдет ее, захочет ее, выберет ее из всех, выберет вопреки тысячам возражений, в том числе и ее собственным, попросит ее стать его половиной, быть с ним до конца жизни?

Если у нее и была когда‑то такая вера, то она потеряла ее где‑то по дороге. Потеряла ее, потеряла его. Буквально, не фигурально, заковала его и выбросила ключ. Вычеркнула из жизни.

Она всхлипнула раз, другой, глядя на эти своеобразные любовные письма, прижала их к животу свернулась над ними и обхватила руками колени. Комок бумаги, одежды, отчаяния. И она заплакала, беззвучно, горько, покачиваясь из стороны в сторону. Сколько она так плакала? Полчаса? Больше? Она точно не знала.

Она лишь знала, что вернулась к отелю, и портье вызвал для нее другой кеб, и уже на нем она доехала до вокзала. Она не помнила, как покупала билет, как садилась на поезд. Она лишь знала, что поезд останавливался у каждого столба и ехал очень медленно. И все время было темно. Казалось, светло уже никогда не будет. И когда первые солнечные лучи осветили ее купе второго класса, она, полусонная, обнаружила, что едет одна. Абсолютно одна! Навсегда одна, на всю оставшуюся жизнь. Одиночество, которое она сама себе устроила.

Характер мужчины — его судьба. Как это верно. Но то же можно сказать и о женщинах. Она никогда не захочет связать свою жизнь с мужчиной, который будет в чем‑то уступать Стюарту. Он ниспослан ей как чудо. И этот чудесный дар она упустила из‑за недостатка доверия. Что за жестокое увечье, увечье характера, увечье ума, заставило ее забыть о том, что надо верить человеку, самому достойному доверия из тех, с кем сводила ее жизнь?

Адвокатам Стюарта удалось освободить его из‑под стражи только к пяти утра следующего дня. Разумеется, он первым делом помчался в отель и не особенно удивился, узнав, что миссис Хотчкис выписалась. Домой он уже не слишком торопился. Он примерно представлял, что его ждет: все перевернуто, как после обыска, все ценное украдено. Возможно, она и статуэтку забрала — провенанс ее тянул на подлинный.

Но его ждал сюрприз. Еще какой! Ему даже не пришлось зажигать лампу. В слабом утреннем свете, струящемся из окна, он увидел фигурку у себя на столе. Он зажег газовый рожок, взял фигурку со стола и поднес к свету.

Танцующий тролль. Женского рода. Он погладил ухмыляющуюся химеру. Голова свиньи, украшенная довольно убедительными драгоценными камнями. Драконий хвост с чешуей из изумрудов. Так много маленьких пластин, перекрывающих друг друга, заставляли хвост сиять и переливаться всеми оттенками зеленого, от бледно‑зеленого не до конца распустившейся почки до глубокого, темного цвета мха в сосновом бору. Голова свиньи, шея свиньи плавно переходили в женскую грудь из темного нефрита. Зеленая маленькая гротескная статуэтка. Бедра горгульи опоясывали маленькие зеленые кристаллики на золотой проволочной сетке. Сочетание нефрита и золота. Память о счастливом времени. Нефрит — остановившееся время, золото — луч солнца, что оплодотворяет его, наполняет смыслом и счастьем.

Вся фигурка сияла золотой филигранью, и, наверное, поэтому он не заметил, что в поросячьих ушах висели серьги. Замысловатая деталь, но неотъемлемая часть целого. Полусвинья‑полудракон носила серьги его матери — крупные, цыганские золотые кольца с бразильскими изумрудами. Когда он поднял фигурку, он услышал тихий

звон. Так звенели серьги его матери — единственная женская слабость, единственное украшение, которое она позволяла себе носить.

Любимые серьги Анны Эйсгарт. Она брала их взаймы у горгульи, у танцующего чудовища, у существа, которое гарцевало на своих копытцах и наслаждалось жизнью, несмотря на свое мифологическое, гротескное уродство.

И, глядя на них, Стюарт вначале испытал даже не захватывающее дух осознание себя как личности — его поразило радостное лицо горгульи. Поза абсолютной беззаботности. Поза как девиз: «Мне наплевать, как я выгляжу. Я танцую».

Он никогда не думал, что его мать хоть на миг была счастливой. Он ошибался. Мать его знала счастье особого рода. Он не мог даже представить, что мать его одалживала у статуэтки ту моральную свободу, ту силу независимости, которым это мифическое уродливое существо, дышавшее огнем, обладало в избытке. Такая скованная, такая послушная, такая обязательная, правильная в обычной жизни, танцуя, она превращалась в иное существо — абсолютно свободное в своей радости, в своем веселье, самодостаточное в осознании собственной значимости. И тогда Стюарт испытал облегчение. Облегчение настолько сильное, что оно буквально пронзило его. Но не только это чувство родилось в нем. В нем проснулось чувство другое — теплое, нежное, щемящее.

Потому что в его самых первых воспоминаниях о странной, не от мира сего матери она, позванивая вот этими самыми сережками, строила вместе с ним замки из спичечных коробков, сидя с ним на полу в его детской.

Отлично, он получил статуэтку. Он был рад. Но какой ценой она далась ему, он не мог сказать. Все зависело от того, насколько трудно будет вновь разыскать Эмму.