Глава 10. Ее дыхание как мед, приправленный гвоздикой,

Ее дыхание как мед, приправленный гвоздикой,

Рот ее сладок, как созревший плод манго.

Срнгаракарика, Кумарададатта, XII век

Стюарт уже был в библиотеке, когда Эмма нашла эту комнату. Должно быть, это был он, ибо мужчина, стоявший возле большого письменного стола и занятый чтением каких‑то документов, выглядел настолько непохожим на Стюарта, что она остановилась в нерешительности на пороге. Влажные волосы его были зачесаны назад. Выразительный, резкий профиль. Свежевыбритое лицо, просторная домашняя куртка крупной вязки из шерсти цвета пшеницы, темные свободные брюки. Стюарт рассеянно облизнул палец, переворачивая страницу. Он был так погружен в чтение, что не заметил появления Эммы.

В комнате было холодно, хотя треск дров в камине обещал, что в очень скором времени воздух нагреется. Ужин, необыкновенно ароматный, был накрыт на одном из столов для чтения. Настольную лампу сдвинули на край, так, чтобы освободить место для двух приборов.

Стюарт вздрогнул, когда она, деликатно покашляв, дала знать о своем присутствии.

— Ах, вот и вы, — сказал он. — Ужин только что принесли. — Он указал на стол с приборами. — Садитесь, пожалуйста. Начинайте без меня. Я буду вот здесь. — Он сделал приглашающий жест, после чего вернулся к чтению интересующих его бумаг.

Даже переодевшись в свою одежду и в тапочках, которые хорошо сидели на ноге, она чувствовала себя не в своей тарелке. Вся обстановка была слишком роскошной для нее: дамасская скатерть, тарелки из китайского фарфора, столовое серебро и хрустальные бокалы. Не часто Эмме приходилось есть из такой посуды.

Хотя ужин оказался на удивление приятным и непринужденным. Подождав минуту‑другую, Эмма решила начать с куриной ножки, закусывая вкуснейшим овощным рагу из сладкого перца, кабачков, моркови и лука. Рагу это имело необычный вкус из‑за непривычных специй. Но с каждой ложкой еда эта нравилась ей все больше. Она чувствовала привкус меда, имбиря, острого перца, корицы и мяты. Что‑то еще? Набор пряностей был типично английским, но комбинация весьма необычной и такой вкусной, что еда буквально таяла во рту. Она уже почти доела ужин, когда хозяин дома подошел и, отодвинув стул, сел напротив.

— Простите. Я еще не успел прочесть и половины того, что должен, а голосование будет через четыре дня. Видит Бог, мои коллега в парламенте могут обойтись и без меня. — Он приподнял серебряную крышку с блюда. Там были взбитые сливки с нарезанными дольками печеными яблоками. То, что она еще не успела попробовать. — М‑м‑м, — одобрительно протянул он и, посмотрев на Эмму, спросил: — Это блюдо для вас достаточно английское?

Эмма засмеялась.

— На английскую кухню не похоже, но зато очень вкусно.

Он изучающе смотрел на нее, после чего согласно кивнул:

— Хорошо.

Стюарт не успевал удивляться тому, что Эмма привлекала его к себе все с новых и новых сторон. У нее был такой красивый смех! Самый красивый из тех, что ему уже доводилось слышать. Смех, похожий на перезвон колокольчиков. Колокольчики, звенящие на ветру. Никакого узора, никакого ритма, свободный полет, как порыв ветра, как взлет, счастливый смех той, что умеет радоваться жизни.

Он посмотрел на ужин, который, по его представлениям, был исконно английским. Курочка по‑корнуэльски — уж это точно английская еда. Впрочем, не важно. Важно то, что он вызвал ее смех, он, человек, который, так сказать, захватил ее в заложницы. Похититель, сумевший вызвать смех женщины, которую похитил, — разве он не отмечен особой печатью? Разве своим смехом она не показывает ему особого расположения? Даже если она сама не хочет в этом признаваться?

В течение нескольких минут они ничего не говорили друг другу. Во‑первых, потому что оба оказались достаточно голодны. Серебро звенело, ударяясь о фарфор, звякнул бокал — Стюарт налил Эмме вина, которое она тоже раньше никогда не пробовала. И хотя Эмма ела с удовольствием, смотреть в глаза своему партнеру она не решалась.

Поскольку молчание затягивалось, становилось очевидно, что и Стюарт испытывает необходимость в том, чтобы собраться с духом. Эмма могла только радоваться тому факту, что ужинали они на нейтральной территории, а не в смежной с его спальней гостиной. Как бы ей ни хотелось превратить их трапезу во что‑то совершенно неромантичное, факт оставался фактом: мужчина и женщина ужинали вдвоем. И это было странно. Она не ужинала вдвоем с мужчиной очень давно. По крайней мере с мужчиной, который был бы здоров и силен.

Они в библиотеке, напомнила себе Эмма. В помещении, предлагающем множество тем для отвлеченной беседы. Эмма огляделась.

Библиотека была огромной даже для одного из самых больших частных домов Англии. Комната эта была вытянутой в длину настолько, что вечером, когда в одном ее конце зажигали камин, огонь его не мог осветить стола, расположенного в другом. Книжные шкафы вдоль всех стен. Корешки книг были лишь смутно видны, а дальние полки вообще тонули в полумраке. Эмма не могла даже прикинуть, сколько футов длиной была библиотека, ибо в ее дальнем конце царила темнота.

Но если не принимать во внимание необыкновенную протяженность помещения, годившуюся разве что для галереи, во всем остальном библиотека Стюарта оказалась местом, приятно предсказуемым. Ряды книжных шкафов из темного дерева полнились собраниями книг в ярких переплетах. Бесконечное число книг. От стены к стене, от пола к потолку. Эмма заметила стремянки, целых четыре. Столы с настольными лампами, стулья с мягкими кожаными сиденьями, кушетка из подбитой ватой кожи с декоративными гвоздиками по краям. Справа от нее находился величественный, сложенный из камня камин с мраморной резной полкой. Ей нравилась солидность этого помещения, то, что она, эта библиотека, была типично британской, от стремянок на колесиках до мраморного бюста кого‑то из великих у зашторенного окна и десятка картин, развешанных между полками. С этих старых картин смотрели великолепно одетые аристократы на отдыхе.

Портреты виконтов Монт‑Виляр, решила Эмма, их самих, их жен, собак, лошадей, домочадцев.

— Вы имеете какое‑то отношение ко всем этим людям на портретах? — спросила она, толстым ломтем хлеба подбирая соус с тарелки. Если ужин являлся образцом таланта его повара, Эмма желала воздать ему по заслугам.

— Мне так говорили. Я особенно не допытывался. — Он непринужденно отделил кусочек куриного мяса от кости, ловко орудуя ножом и вилкой. Она слышала, что арабы и русские едят птицу руками. Ей почти хотелось поймать его на каких‑то варварских манипуляциях с едой. Но нет, он ел как настоящий английский джентльмен. К ее вящему разочарованию.

Еще пару минут они ели молча.

— Вы не слишком охотно о себе рассказываете, — сказала она наконец и, улыбнувшись, добавила: — Чтобы ужинать с вами, нужна длинная ложка.

— Простите?

— Это йоркширская поговорка. А может, шотландская.

Моя мать любила ее повторять. Это означает, что вас нелегко узнать.

— Что такого вы бы хотели узнать обо мне, что было бы трудно выяснить?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Ну ладно, портреты. Почему вам не интересно, кто на них изображен?

— Я предпочитаю пейзажную живопись. Или фотографии тех людей, что я знаю, тех мест, где бывал.

— Членов вашей семьи?

— Моя семья не подарок. Я продал достаточно много изображений членов моей семьи и продам все, если кто‑то захочет их купить.

— И портреты ваших родителей? Вы и их продаете? Он помолчал, глядя на нее поверх налитого в бокал вина.

— Нет, — сказал он и замолчал, как будто не собирался ничего добавлять к сказанному. Но потом склонил голову и добавил: — Моя мать не позволяла писать с нее портретов. Считала свое лицо слишком непривлекательным. Мой отец заказал один свой портрет перед свадьбой, который, что довольно странно, мать хранила. С этим портретом я расправился первым делом — я его сжег.

— Ах, — только и сказала Эмма. Она чувствовала себя крайне неловко. До нее доходили слухи об отце Стюарта, и она могла бы, зная об этих слухах, воздержаться от вопросов о семье. И все же, если его мать хранила портрет, зачем он его сжег? Это что, показатель предельной испорченности? Кого: отца или сына? — Странно, — промолвила Эмма. Любила ли его мать отца? Какой была эта любовь? Как могла женщина ежедневно смотреть на портрет мужчины, который открыто, демонстративно ее бросил?

Словно читая ее мысли, Стюарт сказал:

— Мой отец был красивым. Моей матери это очень нравилось. Но его красота так контрастировала с ее внешностью, что это противоречие довело ее до безумия. — Он положил салфетку на стол, откинулся на спинку кресла и горько усмехнулся. — Именно так: моя мать была простодушной дурнушкой, а мой отец — преступником, которого никто не мог ни в чем уличить. Представляете, какая наследственность? Достаточно, чтобы сделать человека заикой.

Эмма заморгала. Он опять смеялся над собой. Ей казалось, что он вообще почти не заикается.

— Преступник? Я не знала. Мне жаль, что ваш отец был так плох, как о нем говорили люди. Я надеялась, что слухи преувеличены.

— О, он был еще хуже, чем вы думаете, — сказал он словно невзначай. — Мой отец причинял женщинам боль. Он получал от этого сексуальное наслаждение.

Эмма выронила нож. Тот ударился о тарелку, едва не отколов кусочек от драгоценного фарфора. Когда Эмма взяла нож и начала что‑то разрезать на тарелке, она не могла сфокусировать зрение на том, что резала. С тем же успехом она могла нарезать на лоскуты салфетку.

— А вы не знали? — спросил он.

Она покачала головой, не в силах сдержать гримасу ужаса.

— Это правда. Он делал больно моей матери.

Вначале Эмма решила, что ослышалась. Наверное, он говорил о том, что отец его глубоко задел чувства его матери, причинил ей душевные страдания. Их разделяла пропасть.

Возможно, он понял, какой смысл она извлекла из его слов, по ее реакции.

— Нет, речь идет не о ее чувствах, — сказал он. — Ее чувства ранили все кому не лень. Она к этому привыкла. Это для нее не имело значения. Нет. — Он вдруг замолчал, а потом произнес, заикаясь, по‑настоящему заикаясь: — Он находил ее от‑врати‑тельной. — Стюарт закрыл глаза, мысленно приказывая себе притормозить. — Он презирал ее.

Презирал. Он произнес это слово медленно и с нажимом. И то, что он проговорил его медленно, казалось, его успокоило. Он продолжал, хотя в груди его, казалось, встал ком, ком ужаса.

— Чтобы зачать меня, — говорил он женщине, сидящей напротив, — он должен был сделать то единственное, что мог... — Стюарт продолжал почти запальчиво, ибо эта женщина из деревни у подножия холма, деревни, которую он воспринимал как вражескую, хотела знать правду. — Мой отец причинял женщинам боль. Только так он мог достичь оргазма. — Он откинулся на спинку сиденья. — Но что еще печальнее, моя мать была так одинока и так хотела ребенка, что она — она выносила его.

Он рассказал ту же самую историю еще только одному человеку. Один раз. Директору школы, в которую его отправил отец. Тогда ему было одиннадцать лет. К счастью, возраст имеет значение. И теперь, когда он стал взрослым, чувствовал он себя при этом уже не так. Теперь он мог говорить об этом без слез. Стоически он пересказывал факты из собственной жизни. Удивительно и странно, что все это как‑то уложилось в ячейки его памяти рядом со страшными сказками о людоедах и троллях. Страшная сказка, и не более.

— По слухам, мой отец оставил ее, но это не так. Его увезли слуги. Затем они занялись моей матерью. Лечили ее. Я не знаю, что он сделал такого, что они не смогли стерпеть, кроме того, что было очевидно всем: на ее щеке остался шрам — след от зубов, и этот след было ни скрыть, ни спрятать. Мать ничего не говорила, потому что считала это постыдным для себя, но другие молчать не стали. К тому времени, как смерть забрала его, моего отца пять раз обвиняли в преступных деяниях, но никому так и не удалось упрятать его за решетку. Я пытался помочь тем женщинам, которые имели с ним дело, и их семьям, я делал все что мог. И делал это скорее для себя, чем для них. Чтобы искупить свою вину, состоявшую в том, что я уехал о; отца, который, как я знал, способен был причинять страдания невинным.

Синие глаза Эммы широко распахнулись. Она ничего не говорила, лишь молча смотрела на него. Что вообще можно на это сказать? Когда к ней наконец вернулась способность говорить, она пробормотала:

— Он плохо с вами обращался?

Он пожал плечами и наклонился, чтобы налить им обоим немного вина. Вино зажурчало сначала в ее бокале, потом в его. Красная жидкость ярко сверкала в отблесках пламени камина.

— Когда мне было шесть лет, он сломал мне нос, но это произошло более или менее случайно. — Он откинулся и глотнул еще вина, прежде чем закончить: — Оказалось, что мне повезло. Из сломанного носа потекла кровь, и это его испугало. Я был, понимаете ли, его наследником.

Он считал, что в моих жилах течет его кровь. После этого он обращался со мной очень осторожно, даже был добр ко мне. — Стюарт посмотрел в бокал. — Но если быть до конца честным, привилегия быть им обласканным довольно двусмысленна. Мне трудно было с этим смириться, особенно когда я был молодым. Долгое время сознание того, что отец любит меня больше других существ, заставляло меня чувствовать себя... ужасно.

— Так не было любви между...

— Никогда. Никакой. Даже будучи ребенком, я мучился от того, что у меня такой отец. Я знал многое. Слуги, люди из города выкладывали мне все начистоту, народ его ненавидел. Я вообще ни разу не встречал его до того дня, как он сломал мне нос. Когда он появился в замке и велел мне показаться ему на глаза, чтобы он мог объявить меня своим сыном, и мне лб этом сообщили, я был готов к тому, что спущусь на первый этаж и увижу чудовище. Но он совершенно не был похож на монстра. На самом деле он выглядел так, как сейчас выгляжу я.

Эмма поежилась, она не смогла сдержаться. Затем насупила брови и тряхнула головой.

—Как все это было для вас ужасно, — пробормотала она. И импульсивно потянулась к нему. — Какое одинокое, какое страшное детство. — Она прикоснулась к его руке, к его пальцам, сжимающим бокал.

Он дернулся едва заметно, посмотрел на ее протянутую руку и убрал свою. Он ясно дал понять, что не желает ее сочувствия — ни словесного, ни физического. Он поставил, бокал на стол и снова откинулся на спинку стула.

— Все в порядке. Я вполне с этим свыкся. Сожалею, если рассказ о моих родственниках вас напугал. Хотите кофе? Чаю? Хересу? Вам принесут что пожелаете.

Она озадаченно смотрела на него.

— Нет, благодарю.

Он не принял ее сочувствия.

— Я... — Эмма не знала, что побудило ее заговорить об этом, но она искренне хотела поднять ему настроение. — Я иногда видела вас, когда была маленькой девочкой. Мальчик на холме. Я помню, был уголок у вас в огороде, где вы любили играть. Мне было видно вас с нашего северного пастбища. — Эмма не знала, как быть: лицо у него было каменное, так что догадаться о том, что он чувствует, не представлялось возможным. — Я тогда воображала, — храбро продолжила она, — что в один прекрасный день... — Эмма прикусила губу. Она только поставила себя в неловкое положение. Ему на это было наплевать. — Впрочем, не обращайте внимания. Детские глупости. — «Как это любезно с твоей стороны, Эмма. Противопоставить детскую сказку непрекращающемуся кошмару, который представляло из себя его детство». И закончила она уже совершенной глупостью: — Я думала, вы живете какой‑то сказочно‑хорошей жизнью.

Если он и считал ее дурочкой, то ей он этого не показывал. Его темные, с тяжелыми веками глаза впивались в нее, но для нее они были непроницаемы.

Затем он вообще круто сменил тему.

— Можно? — спросил он и, опираясь на подлокотники, подался вперед. Он просил у нее разрешения подняться из‑за стола. — Я бы хотел посидеть у камина. — Он не стал дожидаться ее разрешения и встал. — Если захотите, можете ко мне присоединиться.

Он повернулся к ней спиной и направился к шкафу возле окна: мрачному сооружению с бронзовой фурнитурой, на котором стоял чей‑то бюст. Он открыл дверцу и достал графин и стаканы.

— Бренди? — спросил он, не глядя на нее.

— Нет, спасибо.

За окном кружились снежинки. Стюарт отражался в окне. Казалось, снег летит ему в лицо. Такой же холодный и нездешний, как и сам Стюарт. Он налил себе бренди на три пальца и вернулся, пройдя мимо нее, к камину. У камина были разбросаны диванные подушки. Стюарт привычными Движениями сложил их так, что образовалось нечто вроде тахты. Он опустился на импровизированную тахту и вытянулся возле камина в нескольких футах от Эммы. Вид у него был вполне непринужденный.

Эмма развернула к нему свое кресло. Оказалось, что оно Может поворачиваться на своей оси и даже качаться. Она откинулась на спинку, положила руки на подлокотники и вытянула ноги к огню. Она завидовала его расслабленной неге, но сама себе такого позволить не могла.

— Так расскажите мне, — сказал он со своей горы подушек, — как вы намерены вернуть статуэтку? Я передать вам не могу, с каким восторгом я жду того момента, когда она окажется у меня, а Леонард, напротив, как можно дальше.

— О, нечестность вашего дяди — едва ли не краеугольный камень в нашей игре. На самом деле мы в основном на его нечестность и рассчитываем.

Стюарт приподнял бровь.

— Хорошо, это я понял, но нельзя ли поконкретнее?

Он подогнул одну подушку себе под плечо, другую под голову, затем привстал, чтобы глотнуть бренди. При этом он продолжал смотреть на нее. Высокий мужчина в свободной домашней куртке. На нем были кожаные домашние туфли.

— Он умен, ваш дядя? — спросила она.

— Так же умен, как и я.

— Да, тогда он чертовски сообразителен, — с сарказмом сказала Эмма.

Стюарт засмеялся, но отрицать этого не стал. Она кратко изложила ему план.

— Я думаю, нам придется разыграть для него «кунье ранчо».

— Кунье ранчо, — повторил он, улыбаясь. В глазах его читался интерес.

— Ну да — кое‑что из ничего. Почему «кунье ранчо»? Вы говорите, что будете скармливать крыс куницам, снимать с куниц шкуры, а тушки отдавать крысам, таким образом получая куний мех задаром. Такие вещи обычно нравятся людям, считающим себя сообразительными. На самом деле легче всего провести тех «умников», которые не слишком честны. Может, вы мне не поверите, но тупиц очень трудно зацепить. — В беседе наступила пауза. Довольно напряженная.

— Вы ведь не будете меня обманывать? — спросил он. Да, он решительно все схватывает на лету.

— О нет, — сказала она и хотела было по привычке добавить что‑то в доверительном тоне, но Стюарт был действительно умен и подобные приемы на него не действовали. — Вы слишком много против меня имеете. Я могу оказаться в тюрьме.

Он приподнял голову и с серьезным видом кивнул. Глядя на нее, он делал какие‑то свои заключения, но что за мысли бродили у него в голове, Эмма сказать не могла.

— Расскажите мне побольше о статуэтке, — попросила Эмма. — Какого она размера? Как она выглядит?

— Она примерно такой высоты. — Стюарт приподнял руку над стаканом бренди на уровне десяти дюймов от пола. — Она зеленая.

Эмма ждала подробностей. Вместо этого он спросил:

— Сколько раз вы участвовали в «играх доверия»?

— Я? Раз десять, не меньше. Но только это были незначительные роли, да и играли мы не по‑крупному. Участвовала я и в «играх» покрупнее — раз пять‑шесть. Но это было очень давно.

— И какого рода мошенничеством вы занимались? Кроме подделки бухгалтерских документов?

— Вы о подделке записей в гроссбухе? Это со мной в первый раз случилось. — Эмма скромно потупилась. Интересно, он ей верит? — Хотя подписи подделывала неоднократно. По правде говоря, сначала я собиралась подделать вашу подпись, и все. — Зря она вообще‑то разоткровенничалась с членом палаты лордов. — Как‑то я вела бухгалтерию, настоящую бухгалтерию у епископа.

Эмма улыбнулась своим воспоминаниям.

— Иногда эти уловки бывали довольно забавными. Большинство из них не были противозаконными. Вернее, их трудно классифицировать как противозаконные. Был случай, — она засмеялась, — когда мы поместили в газету объявление о продаже эликсира, который стоил одиннадцать шиллингов. Доставка почтой. Мы назвали этот эликсир «лекарством для настоящих мужчин». Текст гласил, что снадобье вернет тому, кто его примет, «спокойствие и уверенность в себе и приятность ощущений во время того процесса, о котором не принято говорить публично». — Она засмеялась, чуть смущенная тем, что так хорошо запомнила текст объявления. — Это было слабительное. Или еще: Зак обычно стоял на углу Пиккадилли и начинал эту игру. У него был красивый глубокий голос. Он взывал к прохожим: «Вот, друзья мои, лекарство для людей. Я не знаю, как оно работает. Я лишь знаю, что я был слепым и прозрел. Оно как Господне благословение. Я так думаю. Я принял его и выздоровел. Другие приняли его и выздоровели. Все, что я могу вам сказать, — тут он начинал трясти бутылкой в воздухе, — что благодаря ему я снова стал мужчиной».

Эмма смотрела на Стюарта — одетого как истинный английский джентльмен и возлежащего на подушках, как настоящий султан. Она даже порозовела от удовольствия, когда, встретившись с ним глазами, увидела, что взгляд его больше не пустой. Он улыбался — история с лекарством действительно его позабавила. Вдохновленная, она продолжила:

— Я готова была со смеху помереть, слушая про то лекарство, потому что если бы он и впрямь нашел такое средство, то, верно, стал бы его галлонами пить: он в нем вправду здорово нуждался.

Эмма вдруг замолчала и нахмурилась.

Стюарт со своих подушек наблюдал за чередой эмоций на ее лице. Он видел, как веселость сменилась смущением. Заметил, что она разозлилась на себя за излишнюю болтливость. Эмма закусила губу и сказала:

— Простите. Я слишком много говорю. — Она смотрела на Стюарта широко раскрытыми глазами. — Честно говоря, я никогда не думала об этом, пока он был жив. Мы ладили. У нас все было в порядке. Но после того, как...

— После того, что произошло сегодня утром, — закончил он за нее, — никто из нас не может выбросить из головы этот предмет.

«Эмма. Смешная, такая уверенная в себе Эмма. Разве не ты всего двенадцать часов назад сидела, привязанная к стулу — непохожему на тот, в котором ты сидишь сейчас, позволяя мне страстно себя целовать?» Разве кто‑нибудь, разговаривая с ней, мог бы догадаться, что она способна на такое, что она способна была позволить ему целовать ее, не говоря уже обо всем остальном?

Один раз. О нет! Он хотел большего, одного раза ему было мало.

В дверь постучали, и слуги в белых перчатках с серебряными подносами появились в дверях для того, чтобы забрать остатки еды.

— Что‑нибудь еще, сэр? — спросил один из слуг, перед тем как выйти.

Ему пришлось задать свой вопрос дважды: Стюарт, углубившись в свои мысли, совершенно его не слышал.

— Нет, Миллер, благодарю, — словно очнувшись от сна, сказал он. — Спокойной ночи.

Дверь закрылась с тихим щелчком — не громче потрескивания поленьев в камине. Эмма Хотчкис сидела в кресле, как королева. Странная маленькая женщина.

Какое одинокое, кошмарное детство. Да, она права, именно таким и было его детство, хотя он никогда не думал о нем в таком ключе. Стюарт вдруг понял, насколько в шесть лет он был неадекватен тому, чего от него требовали. Стыд. Разочарование. Как он мог быть одновременно желанным сыном своего отца и сыном своей матери, каким себя в первую очередь считал?

Эммин принц. Смешно. Насколько его жизнь была не похожа на ту, что представлялась девочке, живущей в деревне у подножия холма. Маленький принц ада. Теперь уже подросший. Он лежал у ее ног, стараясь не показать, что он не столько заинтересован в том, чтобы получить эту статуэтку, как в том, чтобы поближе разглядеть ее лодыжки, белевшие между подолом юбки и тапочками. Ноги ее были короткими, но красивой формы, и его местоположение давало возможность получить прекрасный обзор.

Увы, через несколько секунд она деликатно покашляла и спрятала ноги за перекладину кресла. Перегнувшись через подлокотник, она спросила:

— Так, значит, ваша статуэтка маленькая и зеленая?

— Я так думаю.

— Вы так думаете? Вы точно не знаете, как она выглядит?

— Я видел ее сотни раз. Тысячи. — Он засмеялся. — И все до того, как мне исполнилось шесть.

Она надула губы.

— Если вы так «хорошо» помните то, что хотите получить, как, скажите на милость, мы с вами узнаем, что у вашего дяди хранится та самая вещь?

— Как только я ее увижу, я ее узнаю. Кроме того, у меня есть документ. Родословная этой вещи. — Стюарт презрительно фыркнул. — А у моего дяди — само произведение, хотя он, идиот, и отказывается это признать. Хотя стоимость этой вещи без документов, удостоверяющих ее подлинность, значительно ниже, чем при наличии документа. Из того, что я помню, и из того, что отражено в актах о купле‑продаже, я могу составить для вас очень неплохое описание. Это предмет культа. Религиозного. Из Византии. Очень редкий, очень ценный. Документ, удостоверяющий подлинность вещи, хранит записи о передаче этой вещи из рук в руки на протяжении последних ста восьмидесяти лет, хотя сама статуэтка гораздо старше — это доподлинно известно. У меня есть официальные документы и на этот счет. Насколько я помню, она представляет собой маленькое скульптурное изображение какого‑то божества, напоминающего дракона. Танцующая химера. — Он помолчал, а потом снова спросил: — И как мы это сделаем?

Эмма пожевала щеку. Похоже, этот жест ассоциировался у нее с принятием решения.

— Мы сделаем вот что: я буду изображать эксперта по произведениям искусства, работающего на страховую компанию. Но эксперта, который обделывает и кое‑какие делишки на стороне. Я уже играла такую роль, хотя мы всегда посылали нашу «жертву» за деньгами. На этот раз вместо денег можно его послать за статуэткой, если все сработает нужным образом. Вы и ваш дядя окажетесь вовлеченными в мой бизнес: мы все втроем будем делать деньги, но под конец нужно посеять в нем недоверие к вам. Пока ум его будет занят тем, как ему вместе со мной переиграть вас, он не заметит того, что «разувают» как раз его. — Она нахмурилась, выпятила пухлые губки. — Чтобы схема сработала, мне придется найти в Лондоне одного‑двух старых партнеров. Но в основном игру будем вести только мы двое — мы против... как его зовут?

— Леонард. Леонард Эйсгарт. Старый добрый дядя Лео. И... Я правильно вас понял? Вы собираетесь с ним флиртовать? — Стюарт сделал брезгливое лицо.

— Такова работа. Если я все сделаю хорошо, то смогу очаровать его. Запудрить ему мозги. Он полностью доверится мне. Не зря эти игры названы «играми доверия». Он сам принесет статуэтку и вручит ее нам, если мы все правильно сделаем. Ваша роль заключается в том, чтобы где‑то с середины игры стать «бельмом на глазу», стать слабым, ненадежным звеном. Ваше вероломство сплачивает Леонарда и меня еще теснее, заставляет нас сомкнуть ряды, чтобы защитить себя...

— Бельмо на глазу, — повторил Стюарт и сделал большой глоток бренди. Таким образом, в условия игры входит, чтобы женщина, которая ему нравится, закрутила роман с человеком, которого он презирал. Стюарт пытался переварить эту новую информацию. Да, стать бельмом на глазу — вполне естественное поведение при этих условиях. Но ему все это не нравилось.

— Все это слишком сложно, — сказал он.

Эмма смотрела на него своими ангельскими глазками.

— Вы правы, — с торжественной серьезностью сказала она. — Давайте не будем этого делать. Существует столько ловушек в этой игре. В любой момент мы можем вляпаться.

— А попроще нельзя?

— Вы собираетесь получить что‑то весьма ценное от человека, которого вы знаете, от человека, который достаточно умен, чтобы быть опасным. Вы бы предпочли, чтобы он под конец исчез и больше не досаждал вам после того, как вы получите от него то, что хотите. При этом вы не хотите быть пойманным. В этом состоит сложность, а не в перипетиях нашего сюжета. То, что мы собираемся проделать, считается одной из наиболее элегантных версий «игры в доверие»: вначале разыгрывается прелюдия с наживкой, а потом совершается заброс.

Он смотрел на нее, стараясь оценить степень риска. Риск, как он чувствовал, состоял в основном в том, что баланс сил каким‑то образом изменится и порой не он будет контролировать ситуацию, а она.

— Вы мне не доверяете, — сказала она и повернулась вместе с креслом. Она снова вытянула ноги к огню, сама нагнулась вперед, опершись локтями о колени, и ее херувимское личико, освещенное пламенем камина, было таким добродетельным — сама честность. Стюарт догадывался, что она заставляла делать то, что им делать совсем не следовало, и более стойких мужчин. — Недоверие между партнерами — вещь ужасная, — сказала она ему. — Потому что, ввязавшись в эту игру, мы становимся полностью зависимы друг от друга — как кровь зависит от жил, по которым течет. Как только мы начнем, обратного пути уже не будет. — Она слегка прищелкнула языком. Наверное, давала ему понять, что то, что она сейчас собиралась ему сказать, едва ли будет воспринято с должной серьезностью. — Вам придется отказаться от мысли, что вы все будете держать под контролем, в особенности включая меня.

— Согласен, — сказал он.

— Отлично. — Она откинулась на спинку кресла. — Мы все бросаем. Мудрое решение. Это была глупая идея.

— Нет, «согласен» в смысле «давайте попробуем». Вы победили. — Она была права. Слишком многое он пытался держать под контролем. Он смотрел на нее с особой пристальностью и думал, что если есть на свете женщина, которой можно доверять, по крайней мере в определенных вопросах, то эта женщина перед ним. Эмма была женщиной храброй и хладнокровной, к тому же неглупой. Она ему нравилась. Вдобавок ему было страшно любопытно посмотреть, на что она способна. Он решил, что примет все ее условия. Да будет так.

— Как только мы приедем в Лондон, все будет по‑вашему.

Она моргала, не веря услышанному.

— Вы все еще хотите это сделать?

— Да, мой дядя этого заслуживает. Подождите, вы его увидите и все поймете. Завтра сюда приедет портниха. У меня есть достаточно денег для начала. А другие счета скоро тоже будут открыты для пользования.

— Вопрос не только в некотором наборе приличной одежды, определенной сумме денег и хорошем плане. — Она все еще не оставила надежды отговорить его, но чем больше она старалась, тем больше крепла его решимость «сделать»

Леонарда. Он был чертовски упрям. — «Игра в доверие» — это иллюзия, такая же, как игра на сцене, и лишь один участник этой игры — мишень — считает, что все это происходит на самом деле. Как только он понимает, что это — иллюзия, пусть на долю секунды, все летит к черту. — Ее глаза горели искренней убежденностью, она действительно переживала из‑за него — из‑за них. — Как только мы начнем, вы уже никогда не сможете выйти из роли. Даже когда вам кажется, что никто не смотрит. Вы все время в игре, играете до конца. Вы думаете, вы на это способны?

— Думаю, да. А вы сомневаетесь?

— Я знаю, что вам будет неприятно наблюдать, как ваш дядя склоняется к тому, чтобы доверять мне больше, чем вам. Вам будет неприятно, когда мы оба начнем относиться к вам словно к зачумленному. Что вы будете чувствовать, находясь под перекрестным огнем: моим и вашего дяди?

— Все будет замечательно, покуда это неправда.

— Вы знаете, что это только игра, но вести я себя буду так, как будто все происходит на самом деле. — Эмма помолчала, чтобы он как следует обдумал сказанное. — Вы видите, в чем трудность? Ни один из нас не сможет ни о чем спросить другого. Нам придется всецело доверять друг другу.

— Доверие, — повторил он.

— Именно.

Он кивнул. Как раз он‑то доверял ей полностью. Он был готов отдать бразды правления Эмме Хотчкис. Проблемы с передачей всех властных полномочий были не у него, а у нее.

Она посмотрела на него так, будто он сошел с ума.

— Вы понимаете, куда это все может нас завести?

— В жизни все может случиться в любой момент. В том числе и самое плохое, так что, Эмма, всем с этим приходится мириться.

Она покачала головой, вздохнула и задрала голову к потолку.

— Двенадцать лет назад наша «мишень» открыла огонь лишь потому, что Зак сфальшивил. В какой‑то момент он мне улыбнулся. — Она посмотрела на Стюарта и вздохнула. — Самой мимолетной улыбкой.

Эмма вдруг стала на редкость разговорчивой. Ей хотелось выложить перед ним все карты, раскрыть все возможные подводные камни, изложить все причины, по которым им не стоило идти на этот обман. Стюарт старался вникать в ее слова, посмотреть на то, что он считал лишь приключением, под другим углом.

— Понимаете, — повторяла она, — по сценарию мы должны были быть непримиримыми врагами, а тут Зак бросает мне этот победный взгляд. Наша жертва перехватила его, и все, что мы так долго строили, — все

рассыпалось за одну секунду. В следующее мгновение наш клиент уже стрелял. А где стрельба, там и полиция. Уже через минуту полицейские были у черного хода. Нам с Заком повезло — мы бросились бежать через парадный вход, я не знаю почему — возможно, потому, что он был ближе к нам. Зак бежал со всех ног и тащил за собой меня. Рана на виске сильно кровоточила, я ничего не видела — кровь лилась ручьем на глаза...

Эмма усмехнулась.

— Зак любил говорить, что пуля отскочила от моей твердой головы. Хотя крови было столько — вы, наверное, никогда столько не видели. У меня все волосы кровью пропитались, кровь залила лицо, затекла на платье. Вы не представляете, как сильно кровоточат пораненные уши. Я думаю, что Джоанна запаниковала, глядя на меня. Мы с Заком неслись по главной улице, а остальные разбежались кто куда. Джоанна выскочила следом за нами, а потом она вдруг остановилась и стала кричать. Она стояла в дверях, в тех самых дверях, откуда мы с Заком выскочили, и кричала. Она вполне могла убежать, но не стала этого делать. Мы слышали ее крик, хотя были уже далеко. Полиция просто вошла в дом и арестовала ее.

Когда мы узнали о смерти Джоанны — они сказали, что она подхватила воспаление легких, — я проплакала целую неделю. Зак напился. И с тех пор он не был трезвым ни одного дня. Сестру его приговорили к десяти годам каторжных работ. — Эмма невесело рассмеялась. — Это Джоанну, которая в жизни не поднимала ничего тяжелее чужого кошелька.

Все. Эмма чувствовала себя совершенно опустошенной. Она поднялась, хлопнув ладонями по коленям.

— Ну ладно. Все остальное подождет до утра. Я устала. — Пусть бросится ее догонять, если чего от нее захочет.

Судя по всему, он именно это и намеревался сделать.

— Наживка, — сказал он, вставая. — Вы мне ничего не объяснили касательно этой части. — Он двигался с ленцой и при этом не спускал с нее глаз. Куда бы она ни пошла, он последовал бы за ней.

Она забыла, каким он был высоким. Ей пришлось задирать голову, чтобы на него смотреть. Он был на голову выше ее.

— Мы используем как наживку дамскую сумочку, — сказала она. — Положим туда то, что могло бы убедить вашего дядю, что я действительно та, за которую себя выдаю. — Она встала и направилась к двери. Ей вдруг показалось, что он бросится ей наперерез. Он оставался рядом.

— Завтра поговорим, как это сделать. Начало стандартное, но лучше идти по проторенной дороге. Нам придется обсудить много разных аспектов, перед тем как начать игру. Роли надо хорошо усвоить. Хотя любая игра подразумевает импровизацию. Так что до завтра...

Она остановилась на пороге, вернее — прямо перед дверью. Ее партнер перегородил ей путь, положив руку на дверную ручку. Справа от двери стояли большие часы с маятником. Единственное, что ей оставалось, — это слегка попятиться назад, в комнату. Эмма прислонилась спиной к часам. Она подняла глаза и увидела, что его совершенно не интересовали дамские сумочки, дяди, нюансы игры — ничего из того, о чем она так увлеченно говорила.

Он заполонил собой дверной проем. При этом он не выглядел агрессивным. Он просто стоял у двери. Высокий, широкоплечий — естественно, он заполнял собой весь проем.

Он прислонился к двери — рука на ручке.

— Не начинайте снова, — пролепетала она.

— Не начинать что?

— О, ради Бога! — Она закатила глаза и отвернулась. Стюарт слегка отодвинулся, но протиснуться мимо него к выходу она могла бы лишь с трудом. Эмма оказалась зажата между часами и выходом. Стюарт сознательно Удерживал ее в этой ловушке. Она не выглядела так, будто вот‑вот на него бросится и начнет с ним драться, но идти ему навстречу тоже явно не желала.

— Что я делаю не так?

— Все нормально. Вы ничего не можете сделать, чтобы манипулировать мной.

— Манипулировать? Вы так понимаете мои действия по отношению к вам? — Она не отвечала, и тогда он решился спросить: — Это то, как действовал в отношении вас пьяный муж?

Эмма невесело рассмеялась, и золотые колечки возле лица запрыгали. Когда она наклонила голову, отблеск пламени в камине упал ей на затылок, высветив более темные, золотисто‑серебряные пряди. Волосы ее тускло поблескивали, как старое олово.

— В принципе то же самое. Но последнее время меня не так легко сломить. С возрастом, полагаю, я стала мудрее.

— Или более боязливой.

— Мне все равно, как вы это назовете.

Он нахмурился и сунул руку в карман брюк.

— Вам хочется романтики?

— Я хочу любви. Мы не любим друг друга. — Эмма засмеялась: так странно прозвучали эти слова. — Мы с трудом терпим друг друга, если честно, — она снова от души засмеялась и, покачав головой, опустила глаза. — Вот вам самое настоящее объяснение: мы друг друга ненавидим.

— Я не могу сказать, что вас ненавижу. Скорее, вы мне нравитесь. И это факт.

Она заморгала и быстро провела рекогносцировку:

— Ну значит, я вас ненавижу. Ненавижу все это. Я хочу домой.

— На мой взгляд, это не вполне так. «Это», то, что вы ненавидите, — всего лишь обстоятельства нашего знаком ства. Да, обстоятельства довольно неприятные. Вы украли у меня деньги. Я вас остановил. Теперь вам придется за это расплачиваться. Не могу понять, почему вы не хотите вести себя адекватно.

— Из вашего рассказа как‑то выпал эпизод с убийством моего ягненка.

— Мы даже не знаем наверняка, кто задавил вашего ягненка: я или мой дядя. Кроме того, пятьдесят шесть фунтов у вас никто не отнял.

Его логика была неопровержима. Эмма не сразу нашлась с ответом.

— И все же это не дает вам права спать со мной. Храбрая девочка. Говорит по сути, никаких околичностей.

Эмма молчала и лишь дерзко смотрела на него своими синими глазами. Но во взгляде ее был не только вызов, но и мольба.

Он растерялся. На несколько секунд.

Он чувствовал, что нравится ей, что ее на самом деле влечет к нему, хотя он действительно не знал, как сломить ее упорное сопротивление. Действовать грубой силой он не хотел. Очень тихо, почти нежным шепотом, он сказал:

— Я надеюсь, что мое признание не поколеблет вашу ненависть ко мне, но сегодня утром я испытал нечто столь восхитительное, столь эротичное, чего никогда в жизни не испытывал. Прошу вас, не просите меня делать вид, что ничего не было.

Эмма молчала, и тогда он добавил:

— Вы хотите похоронить то, что случилось. Я хочу наградить нас за это. Эмма, это было что‑то. Но никто из нас не может приписать заслугу только себе. Наши воли, наши страсти, объединившись, достигли такой силы, что мы даже растерялись. Не надо делать вид, что этого не может случиться вновь.

О чем он? Да он просто сумасшедший! Часы громко тикали где‑то в районе ее ягодиц, зудели ладони, «тик‑так» отдавалось в плечах, в голове, во всем теле, крепко прижатом к деревянному корпусу. Часы передавали ее телу вибрацию. Ей показалось, что деревянная с бронзовой отделкой колонна покачнулась, задела что‑то внутри ее. Грудь ее вздымалась и опадала. Она вдыхала его запах, сам воздух был напоен им — запахом его тела, одежды, волос, и запах этот был созвучен тому, что наполнял дом: теплый, экзотический, нежный, усиливающийся от тепла, пробирающийся ей под кожу, пропитывающий ее одежду.

Голова ее кружилась. Мыслить здраво в этом состоянии она была не способна.

Случилось. Ничего не случается само по себе. Этим утром он сделал с ней это. Он привязал ее к стулу и...

— Я... я... — Эмма заикалась. — Я не допущу...

Он покачал головой и засмеялся.

— Вы бы и в первый раз ничего не допустили. Но сердце ваше бьется, как военный барабан, всякий раз, как вы об этом думаете.

Военный барабан. Эмма слышала его слова и разволновалась еще больше. Сейчас в речи его, такой аристократически правильной, не было и намека на заикание. Ни единой запинки. И пауз не к месту тоже нет. Он мог говорить самые невероятные, самые неприличные вещи, произнося их безукоризненно гладко.

В самом деле — барабанная дробь. Именно так сердце ее билось в эту минуту.

— Я думала, что вы уважаете мое решение, — обиженно сказала она. — Там, наверху, вы сказали...

— Все верно. Хотя, как вы помните, мне нравится оказывать влияние на ваши решения, когда я с ними не согласен.

Она подпрыгнула, когда он коснулся завитка на виске.

— Где? — спросил он шепотом. Он осторожно раздвинул пряди волос на виске — искал след от пули. — Ах! — воскликнул он удивленно и с сочувствием. — У вас швы! — Он нежно прикоснулся к шраму.

Затем, очевидно, ему захотелось понюхать след от ее раны, потому что он прижался носом к тому месту. Она слышала, как он глубоко вдохнул, прижался к ней. Их одежда соприкоснулась. Нога его оказалась между ее ног. Сандаловое дерево, гвоздика, цитрус. Он тонул в этих ароматах, отдававших мистикой. Она решила, что так пахнет его мыло. От волос шел приятный чистый запах.

— Представьте, что вы пойдете в тюрьму, если мне не уступите, — предложил он.

— Вы не отправите меня в тюрьму только потому что я не буду с вами спать.

Он чуть‑чуть отстранился, чтобы заглянуть ей в глаза.

— Ладно, скорее всего нет, — он таинственно улыбнулся, — если вы откажете мне тактично.

Она сжала губы, придав лицу обиженное выражение.

— Нет, благодарю вас.

— М‑м‑м... — Он нахмурился. — Нет, — сказал он, покачав головой. — Недостаточно тактично.

Эмма сделала то единственное, что позволяло ей оставленное пространство: она отвернулась. Его губы уткнулись ей в щеку. Он повернул ее лицо к себе. Всюду был он: с одной стороны его рот, с другой — его ладонь. Ощущение было странное, двойственное по меньшей мере. Лицо ее оказалась между его ртом и ладонью, тело прижато к деревянному корпусу часов в углу.

И в этот момент он прижался губами к ее губам и начал целовать.

Она откинула голову и ударилась затылком о резной корпус часов. В этот момент часы начали бить. Он целовал ее ровно в три часа ночи. Этот день, наверное, был самым длинным днем в ее жизни. И что самое странное, часть ее желала оставаться зажатой в этом углу и не хотела, чтобы ей предоставляли выбор.

Она позволила себе поцеловать его в ответ. Он застонал, чуть переменил позу. Те безумные две утренние минуты словно вернулись. Она положила руки ему на грудь. О счастье, на этот раз они были свободны. Она оттолкнулась от теплой шерсти куртки, от твердой груди, но губы ее тянулись к нему, вбирали его тепло. Настоящее раздвоение личности. Она хотела, чтобы ее забросили на плечо и понесли наверх, бегом, а там, наверху, он любил ее яростно и так долго, что она потом сутки не могла бы на ноги подняться.

Стюарт между тем нисколько не утратил пространственной ориентации. До тех пор, пока он стоял там, где стоял, и удерживал ее лицо, она давала ему целовать себя. Она даже не пыталась скрывать своего наслаждения. Поэтому он ограничивал свободу ее перемещений не только ради себя, но и ради нее. Она открыла рот, теплый, медовый, изысканно‑вкусный, впустила его язык. Но в тот момент, когда он попробовал убрать руку, она шевельнулась. Он перехватил ее за талию и снова прижал к часам.

— Это будет работать против вас в Лондоне. В присутствии вашего дяди вы не сможете так себя вести, — быстро зашептала она.

Она дрожала. Он не мог решить, хорошо это или плохо. Он решил, что, наверное, хорошо. Он чувствовал, как быстро бьется ее сердце.

— Мы еще не в Лондоне, ‑сказал он и медленно опустил ее руку. Одной ладонью он оперся о корпус часов, другой взялся за дверную ручку. Таким образом руки его были с обеих сторон от нее на уровне ее плеч.

— Так что мне сделать? — спросил он. — Связать вас? ‑Он сухо засмеялся.

Зрачки ее расширились. Одно он понял точно: Эмма любила свою независимость так же сильно, как многие женщины стремятся к защищенности. Он уже тогда понимал, что держать ее в ловушке нехорошо. Но что ему оставалось? Если он отпустит ее, она убежит; если он будет давить на нее, то начнет драться. Стюарт всего лишь пытался найти равновесное состояние. Но при этом он понимал, что свое желание так утолить он не сможет.

Хотя он даже не мог бы точно сказать, в чем его желание состоит. Он хотел секса, это точно, но не только его. Он мог бы получить то, что хочет, — она едва ли могла бы оказать ему серьезное сопротивление. Он хотел, чтобы она сама изъявила желание. Больше, чем просто желание. Он хотел, чтобы она приняла его с той же безумной страстью, как это было утром. Тогда, казалось, она готова была умереть, если бы он не вошел в нее.

— Вы расчетливы, — процедила она сквозь зубы. — Вы уже раньше так поступали. Вы совращаете женщин. Искушаете. Соблазном вовлекаете во что‑то очень развратное.

Он усмехнулся в ответ:

— Да, я сам дьявол.

Но Эмма видела, что ему весело. То ли он сам развеселился, она ли его развеселила, Эмма не знала.

— Но я не настолько испорчен, как вы думаете более серьезным тоном сказал он. — Но в одном вы правы — я знаю подход к женщине. Вначале я выясняю, чего вы хотите. И, используя это знание, соблазняю вас. Затем наступает второй этап, более трудный, состоящий в том, чтобы выяснить, в чем вы нуждаетесь. Очень часто хотение и потребность совсем не совпадают. Почти никогда не совпадают. Такова природа потребности. Острой, выжигающей нутро. Так что я могу вам дать, Эмма Хотчкис? Что вам по‑настоящему надо от мужчины, который стоит перед вами?

Она поцеловала его, жадно, бесстыдно. Так она без слов ответила на его вопрос.

— Почему... почему вы вообще... Ах, то, чего вы добились... — несвязно пробормотала она.

— А, — с улыбкой сказал он, — значит, вас все‑таки ко мне тянет. Но мы оба уже давно это поняли. Я смотрю на вас, и вы краснеете. Отсюда можно заключить, что если бы я ласкал вас более интимно, то у вас подкосились бы колени и... Не станем забегать вперед. И от этого я вознесся бы так высоко, о нет, я стал бы таким твердым... — Он издал нечто вроде смущенного смешка. Неужели что‑то, им самим сказанное, могло настолько его смутить?

Ну и поделом ему.

— Это все секс, и ничего кроме секса, — сказала Эмма.

— Нет. При той степени интимности, о которой я говорю, должно быть доверие. — Он вновь засмеялся. Опять это слово! — То, о чем я говорю, включает множество эмоций. Игру эмоций. Мы уже связаны. Мы оба чувствуем это — глубокую, нежную интимную связь между нами, и, честно говоря, меня это удивляет и заставляет насторожиться — я не понимаю природу этого чувства.

Любовь. Вдруг это слово пришло на ум. Неужели они обсуждают это чувство? Отчего‑то ему вдруг припомнилась чета Станнелов. И, вспомнив этих людей, он подумал, что та интимная связь, которую он только что описывал, не так Уж сродни чему‑то грязному, развратному, она другая. Может, в эти мрачные цвета ее окрасили его собственные страхи и его застенчивость.

Любовь между двумя людьми. Интимность, которая включает двоих, и только двоих. Но каждый человек индивидуален, каждый инстинктивно стремится защитить свой мир, свои личные, интимные чувства. Эти чувства не выставляют напоказ, их открывают только с глазу на глаз. Принять и насладиться тем, что удовлетворяешь самую насущную потребность другого, — может, это любовь? Может, это союз и обмен в одном лице, союз, который дарит такую полноту чувств, такую сладость и нежность, что человек не может от него отказаться? Двое, которые касаются друг друга вот так, смыкают руки, тянутся друг к другу, затуманенные взгляды, искра, рожденная в слиянии двух тел... принятие другого, как самого себя, со всеми изъянами и недостатками.

«Что тебе надо, Эмма? И могу ли я дать тебе хотя бы часть того, в чем ты нуждаешься? В чем состоит твоя потребность — жгучая, не дающая покоя?»

Он наклонился и шепнул ей на ухо:

— Позволь мне целовать тебя, поднимая твои юбки, чтобы они заскользили вверх по ногам, пока я не дотронусь до твоей кожи... позволь положить ладонь на твою ягодицу. — Он вздохнул и закрыл затуманенные желанием глаза. — Только это. Пока я буду тебя целовать. — О, ее было так приятно касаться. Так приятно будет к ней прильнуть. Он помнил. Он все слишком хорошо помнил. Она пьянила вернее, чем порция крепкого виски. Он коснулся ее талии, обнял ее и через секунду уже был пьян.

У нее за спиной он сгреб в ладонь ткань ее юбок и чуть‑чуть поднял вверх, не более чем на фут, никаких безумных, насильственных действий. Он просто хотел посмотреть, как она на это отреагирует. Его кулак с зажатой в нем тканью прижался к ее ягодицам — женственно‑округлым, таким нежным.

Эмма вздрогнула. Она хотела было извернуться, но он подался вперед и начал целовать ее. Она старалась выхватить у него юбки, остановить движение его руки вверх, но, когда она потянулась за его рукой, он прижал ее, зажал в углу и руки ее оказались в ловушке.

На этот раз, когда губы его коснулись ее губ, она начала бороться. Стюарт не понимал, что происходит. Она выворачивалась, движения ее были такими, как если бы ее охватила паника.

То, что происходило потом, в течение следующих нескольких секунд, было безумием. Эмма была вне себя от страха. Она изворачивалась, металась, и Стюарт, чтобы она не ударила его сильно, удерживал ее на месте. Он не ожидал, что в такой маленькой женщине столько энергии. И вся эта энергия была направлена на то, чтобы причинить ему боль. Он прижал ее ногу, в противном случае она лягнула бы его.

— Полегче, — сказал он, стараясь успокоить ее. Наконец, тяжело дыша, она прекратила борьбу.

— Я не шевелюсь, я ничего не делаю, — сказал он. — Посмотри на меня.

Она подняла на него глаза. Лицо ее было бледным, зрачки расширены.

Он понял, что она страшно напугана. Она его боялась. Всерьез. Какого черта? И тут вдруг глаза ее подернулись влагой. Она всхлипнула и начала плакать. Боже мой!

Одна рука ее застряла за спиной. Нет, не одна — обе. Он прижал ее к часам. Он отступил на шаг, отпуская ее. И как только между ним и дверью появилось пространство, она метнулась туда, как испуганный кролик.

— Эмма! — Он ухватил ее за юбку и подтащил к себе.

Она застыла, стремительно обернувшись. Он подумал, что, если он не будет ничего делать, а просто поговорит с ней, спокойно, разумно, он мог бы преодолеть в ней этот страх, но, чтобы сделать это, он должен был держать ее за юбки...

Эмма дернулась так, что послышался звук рвущейся ткани. Она была похожа на кролика, попавшего в капкан. Что на нее нашло? В конце концов он показал ей свои руки — вот они, пустые, ничего в них нет. Поднял их вверх, показывая, что сдается.

— Что не так? — спросил он.

Она смотрела на него с осуждением, затем вдруг начала пятиться. Она дышала, как паровоз.

— Я не шевелюсь. Я стою где стою. Видишь? Я не подхожу к тебе. Что не так? Это из‑за меня? Ты боишься меня. Почему? — Он опирался о косяк — ему действительно требовалась поддержка.

Степень ее страха пугала его.

— Ты думала, что я собираюсь... — Он не договорил до конца и засмеялся. — Что я собирался сделать? Ну‑ка скажи. — Она не желала говорить. Он видел, как она облизнула губы. — Послушай, я действительно далеко зашел. Я использовал всю власть, что имею над тобой, и тебе это не нравится, но, Господи... — Все, что он говорил, было не важно.

О, сладкая, сладкая женщина. Ее сексуальная привлекательность была более чем ощутима. Он чувствовал ее — носом, ртом, его тянуло к ней с потрясающей силой. Притяжение было не менее явственным, чем те крепкие и солидные книжные шкафы, что стояли у него за спиной.

И она это чувствовала. И боялась. Взаимное влечение не радовало ее, а заставляло верить в то, чего не было.

Он сделал попытку вернуть ее на землю.

— Ты думаешь, я пытался заставить тебя сыграть со мной... как ты называешь эту игру? Пикл‑тикл? Танец живота? Полька для взрослых? Как ты ее называешь?

Она покраснела и шмыгнула носом.

— Ты думала, что я стану любить тебя силой? — тише и нежнее спросил он. — У тебя, Эмма, у самой довольно странное воображение. — И добавил уже добрее: — Нет, я бы никогда не стал этого делать. Я не думал, что это было у тебя на уме. Если я зашел слишком далеко, извини. Но не надо плакать из‑за моей ошибки.

Она заморгала, не принимая его извинений.

— Ты — мужчина, который может связать женщине ноги...

— Чтобы она меня не пинала.

— Там, в гостинице, ты сказал, что мог бы сделать что угодно...

— И действительно мог бы. Ты страшно рисковала. Хотя к тому времени, как ты стала отвечать на мои поцелуи, ты могла считать себя в этом смысле в полной безопасности. Господи, я никогда тебя не принуждал. Ну хорошо, не принуждал ни к чему большему, чем поцелуй. Но мне нравится, что это нравится тебе.

Она быстро затрясла головой.

— Ты думал об этом, ты этого хотел. Я думаю, ты мог бы...

Он начинал злиться.

Он состроил гримасу, но все же взял себя в руки.

— Эмма, тебе нужен мужчина, и ты сейчас смотришь на того мужчину, которого ты хочешь.

— Нет. — Она закрыла глаза и покачала головой. Но уже без прежней уверенности.

— Я могу в этом смысле о тебе позаботиться. Мне хочется этого. Позволь мне ласкать тебя так, как ты хочешь, чтобы тебя ласкали. Позволь мне показать тебе то, что я хочу сделать.

Она покачала головой, затем снова всхлипнула. Он был раздражен, разочарован и не собирался этого скрывать.

— Ты ненормальная. Ты сама себе все придумала. Но не надо плакать потому, что я неправильно тебя понял. Наверное, я слишком напирал. — Он покачал головой, все еще не вполне понимая, что произошло, в каком месте он оступил ся. — Просто мне показалось, что ты такая сильная...

— Я и есть сильная.

— Да. Хорошо. — Он кивнул. — Но непобедимых людей нет. — Он сложил руки на груди, спрятав пальцы под мышки. — Я собираюсь спать, — сказал он. — Хотел бы я, чтобы вы ко мне присоединились. Но нет — к вашему сведению, я ни к чему не склоняю женщин силой. Я люблю власть, и у меня неплохо получается ею пользоваться, но даже я, сын сумасшедшего, могу держать себя в руках.

Он поднял глаза и добавил:

— К вашему сведению, я люблю другую игру. Игру со стулом, когда теоретически я контролирую ситуацию, но вам чертовски этого хочется. — Он прищурился, смерив ее взглядом. — Так что следите за собой. Мне бы хотелось лежать с вами в постели и делать вам приятное, целовать вас, прикусывать кожу, очень нежно, оставляя маленькие следы там, где побывали мои губы, покуда я не возьму вас, беспомощную, изнемогающую от желания. Вот это я люблю. Ту власть, что помогает тебе притвориться богом. И я люблю другие игры, некоторые из которых, смею сказать, даже не я изобрел. Когда речь заходит о сексуальности, я предпочитаю взрослый подход. Нет, — тут же опроверг себя он, — не взрослый. Подход восьмилетнего ребенка. Я играю, и я не знаю стыда. Только воображение. — Он засмеялся, на этот раз неприятным, циничным смехом.

— Вы сумасшедший, — сквозь слезы бросила ему Эмма, но его относительное самообладание явно опровергало это обвинение.

Он поднял бровь.

— Возможно, — сказал он, затем пожал плечами. — Хотя я думаю, что не я безумец, это вы ханжа. Какая разница, в какой области лежат мои сексуальные интересы или ваши?; Это личное дело тех людей, кто в это вовлечен, и ничье больше.

Затем он набрал воздуха в легкие и разразился самой длинной, самой быстрой тирадой из всех, что ей доводилось от него сльшать.

Он сказал:

— Я никогда не имел дела с женщиной, обладающей такой стойкостью духа и такими способностями. Женщиной, чье доверие и уважение я хотел бы завоевать. Я не знаю, зачем мне это: чтобы проверить, узнать, получить, обмануть? Я ни в чем не уверен, я только знаю одно: я никогда не встречал такой удивительно привлекательной и такой целеустремленной женщины, такой целостной и самодостаточной. — Он все распалялся, все говорил. — Странно, непонятно, необычно. Да. Великолепно. Совершенно. Бросьте все эти суждения в лицо страсти, в тот миг, когда вы ничему не подконтрольны. Я — вот он, стою, готовый принять все, что может вам понравиться, принять и дать. Сдайтесь мне, доверьтесь мне вот так — широко, открыто... — Он сорвался, не закончив предложения, судорожно глотая воздух.

Эмма чувствовала, что она в западне. Вначале буквально, затем фигурально: в ловушку ее заманила его перевернутая логика, усугубленная теперь еще и страстной мольбой, такой горячей, — ничего подобного ей не приходилось слышать в жизни.

Она искала слова, чтобы ответить ему. Но конечном счете лишь произнесла:

— Я не ханжа.

Но эти слова оказались обращенными к его спине, потому что в тот самый момент, когда она открыла рот, он пробормотал: «Спокойной ночи» — и повернулся, чтобы уйти.

Он исчез за поворотом коридора, огибавшего музыкальный салон его огромного дома.

Эмма пребывала в смятении. Она не знала, что чувствовала: злость, раздражение или то, что ее обокрали. Казалось, у нее есть самая основательная причина ненавидеть его, и в то же время ненависть куда‑то улетучилась. Он не собирался ее принуждать? И не принуждал? Она вдруг явственно ощутила суровую поступь рока. Судьба уже давно распорядилась с тем, как ей быть.

Словно из ниоткуда к ней пришла мысль, что она обделена, что страсти ей никогда не узнать, как никогда не узнать любви. И то и другое причиняло боль.

Date: 2015-04-23; view: 709; Нарушение авторских прав