Глава 12. По дороге на вокзал случился небольшой инцидент

По дороге на вокзал случился небольшой инцидент. Они уже почти доехали до Харроугейта, откуда должен был отправляться поезд, как на дорогу выбежала лиса. Кучер резко натянул поводья, не столько из‑за того, что ему было жаль зверька, сколько из опасения, что кони могут повредить ноги — весьма уязвимую часть тела. Этот эпизод не стоил бы и упоминания, если бы пассажиры ничего не заметили. Но случилось не так. Карета, покачнувшись, пошла зигзагом, заскрипели рессоры. Пассажиры, чтобы не упасть, хватались за все, что можно.

Когда наконец качка унялась и кучер смог внять требованиям хозяина, он остановил карету. Стюарт вышел в сильном раздражении.

— Что случилось? — крикнул он.

— Левый коренной, — ответил кучер. Это был тот самый конь, которого Стюарт успокаивал, перед тем как они отправились на ферму к Станнелам. — Когда я туго натягиваю поводья, он бросается на все, что движется.

— Надо разбить команду, — бросил Стюарт. — В Лондоне будем ездить на шестерке. — Они собирались перевезти карету и лошадей в Лондон в специальном вагоне, что было весьма недешево, но считалось признаком хорошего тона. — В Лондоне, полагаю, можно найти специалиста по лошадям, который сможет сладить с чертовым зверем.

Эмме, когда Стюарт вернулся в карету, показалось, что он слишком озабочен, даже разгневан. Не стоило бы так кипятиться по поводу какого‑то коня.

— Счастлива? — со злостью спросил он Эмму, будто она имела к случившемуся прямое отношение. — Никаких больше безумных гонок. Все!

— Правильное решение, — осторожно ответила она.

Но Стюарт так не думал. Сократить команду до шести, убрать, пожалуй, самого резвого, самого сильного и того, кто был с ним в паре, означало для Стюарта не просто распрощаться с быстрой ездой. В его представлении он бросал нечто большее, нечто такое, чего Эмма понять не могла, но о чем он не стал бы с ней говорить.

Но когда они подъехали к вокзалу, он соскользнул с сиденья, привлек ее к себе и поцеловал в губы. Это был жаркий поцелуй, страстный, слегка неловкий из‑за того, что им мешали их шляпы. Но в этом поцелуе отчетливо чувствовался вкус отчаяния.

И, оторвавшись от ее губ, все еще держа ее в объятиях, буравя ее своими черными глазами, мрачно сверкавшими под полями шляпы, он спросил:

— Ты ведь не бросишь меня, верно?

— Не брошу, ибо в противном случае я закончу в тюрьме. Я так понимаю.

Он судорожно вздохнул, кивнул и отпустил ее. Он протянул руку и открыл дверцу кареты. Она прошла мимо, приподнимая юбки, слегка согнувшись.

— Эмма!

Она оглянулась, стоя одной ногой на ступеньке.

— Я не могу объяснить почему, но для меня это очень важно, и я хотел бы... — Он осекся и опустил глаза. Она не могла видеть его глаз из‑за шляпы. — Я хотел бы, — повторил он, — чтобы ты сделала это потому что... — еще одна пауза, — потому что ты знала моего дядю и знала больше обо мне и о статуэтке, чем знаю даже я. — Он кивнул,

усмехнулся. Он смеялся над собой. — Или просто потому, что я дал возможность тебе это сделать, и потому, — он замолчал и вдруг снова рассмеялся, — что тебе «нравится ритм моей речи».

Она ответила почти сразу:

— Мне она нравится.

Затем повернулась и сошла вниз.

Дверца закрылась. Огромная карета Стюарта, зазвенев колокольчиком, срезанным с русской тройки, понеслась дальше, влекомая восемью мощными лошадиными силами. Что за вид! Она не могла винить его за то, что он не хотел отказываться от этого великолепия.

Он позаботится о том, чтобы карету и лошадей погрузили на поезд, а затем займет купе в одном с ней вагоне, но в другом конце коридора.

Лондон. Даже теперь, вечером, когда город погружается во мрак, его запах, стук копыт о мостовую, уличные фонари, прихотливые изгибы улиц — все отзывалось в сердце острой тоской. О, как мало изменился этот город!

От вокзала Эмма взяла кеб до отеля «Карлайл», расположенного как раз за Белгрейв‑сквер. Она вышла из кареты не слишком холодным зимним лондонским вечером, а это означало, что шел дождь и дул ветер при температуре несколько градусов выше нуля. Прячась под зонтом, она рассматривала фронтон здания, в котором ей доводилось жить несколько раз. Если ты хочешь притвориться богатой, то для этой цели подойдут всего лишь несколько отелей в Лондоне, и «Карлайл» был одним из них. Газовые фонари освещали помпезный фасад, который был точно таким же, как и десять лет назад. Однако архитектура не была главным достоинством отеля. Он славился своим интерьером, обслуживанием и главным образом своими клиентами — богатыми и знаменитыми.

Оказавшись в вестибюле, Эмма тут же отметила, что мужские сюртуки стали несколько длиннее, а дамские платья чуть более естественными, хотя обстановка отеля оставалась абсолютно такой же — пример элегантной сдержанности. Вход в отель был словно окном в прошлое десятилетней давности. Гости отеля, подобно сливкам, коими они и являлись, плыли по своим освещенным канделябрами номерам. Зарегистрировавшись (и заодно выяснив, что Стюарт поместил ее в один из самых дорогих номеров на верхнем этаже, где она никогда не бывала), Эмма взглядом указала на сундуки, с удовольствием наблюдая, как быстро и споро отправили наверх ее багаж. В номер Эмму сопровождали два портье, горничная и еще один парень в униформе, в чьи обязанности входило зажигать огонь в каминах. Какова сила английских традиций — никакой эклектики в этом отеле, и никого не волновало то, что гости отеля далеко не всегда англичане.

На втором этаже располагался фешенебельный ресторан. Чтобы попасть туда из вестибюля, надо было подняться по мраморной лестнице, покрытой ковровой дорожкой. В ресторане имели привычку обедать преуспевающие писатели и художники Лондона, а также члены палаты лордов, министры и крупные финансовые воротилы. Со второго этажа современный лифт поднимал посетителей в их номера. Сундуки Эммы, новые, сияющие, уже внесли в номер. Полы покрывали толстые и пушистые ковры в зеленовато‑синих тонах. Сундук, больше которого она в жизни не видела, здесь, в ее номере, казался крохотным в огромном помещении с голубоватыми потолками и обилием позолоты. Кровать под балдахином была словно рассчитана на четверых, а эркер достаточно просторен, чтобы там, у окна, разместить средних размеров обеденный стол и два венских кресла — принимая пищу, можно было еще и наслаждаться видом из окна, любоваться площадью.

Именно этим она и занималась этим вечером. Эмма заказала легкий ужин в номер. Под легким ужином, как оказалось, здесь понимали жареные перепелиные грудки с каперсами и травами, мясное ассорти с белыми бобами, груши и вишни в сиропе и сыр. Эмма ела без аппетита, удовольствие от еды отравляла тоска. Эмма уверяла себя, что чувство это вызвано тем, что она скучает по овцам, коту и соседям. И все же это казалось далеким и ненастоящим.

Стюарт. От мыслей о нем она никак не могла отрешиться. Стоило лишь подумать, что он сейчас тоже ужинает где‑нибудь в двух кварталах от нее, и от тоски сжималось сердце. Ночью ей снились сны — столь яркие и жизнеподобные, что, проснувшись на смятых простынях, она удивилась, не обнаружив рядом его, Стюарта.

«Эмма, Эмма, — сказала она себе. — Ты и в самом деле влюбилась. И что теперь с этим делать?»

Ничего. Делать было нечего. Оставалось лишь ждать встречи с ним в девять, как они договаривались, в картинной галерее. И начать игру, которую он так щедро оплатил, которая была так «важна» для него.

Галерея классического искусства Хенли располагалась в не слишком респектабельном районе Лондона, но в просторном и достаточно современном выставочном зале, принадлежащем Институту искусств сэра Артура Хенли — небольшому художественному училищу, существующему на пожертвования. Изначально Эмме совсем не импонировала идея встретиться со Стюартом именно там. Она предпочла бы, чтобы их не видели вместе. Но он настаивал, и она согласилась. Он хотел видеть тех людей, от которых будет зависеть успех его предприятия, и воочию убедиться в том, что все организовано на должном уровне. Он имел на это право. К тому же галерея находилась довольно далеко от Мейфэра и фешенебельного района Белгрейвия. В Лондоне народу было немного, сезон еще толком не начался. К тому же присутствие Стюарта служило гарантией того, что люди, которые будут на них работать, получат свои деньги. Эмма рассчитывала разыскать в галерее своих старых партнеров, а в их проницательности она не сомневалась.

Итак, войдя в галерею в начале десятого, она обнаружила Стюарта уже поджидающим ее на лестнице. Он нетерпеливо постукивал по ноге шляпой.

***

— Вы опоздали, — вместо приветствия сказал он.

— А вы капризничаете.

Он поджал губы, нахмурился и отвернулся.

В зале, где были собраны картины Рембрандта, она рассчитывала найти приятеля, который специализировался на подделке работ старых мастеров, но его там не оказалось. Неприятный момент, но отчаиваться не стоило.

Богатое собрание привлекало начинающих художников, которые справедливо полагали, что учиться живописи можно и нужно, копируя чьи‑то шедевры. Когда копия оказывалась значительно больше или меньше оригинала, все было по закону, но некоторые художники так преуспевали в подражании, Бейли например, что порой терялись даже эксперты. Имел место такой случай: Альфонс Пьер, модный французский художник средней руки, признал одну из картин Бейли своей и выдал картине самый настоящий провенанс, который и подделывать не пришлось.

Однако со скульптурами дело обстояло сложнее. «Мастер», которого учится имитировать скульптор, — это тот, кто создал человеческое тело; студенты лепят с живых моделей. Во всяком случае, так принято. Хотя в небольшом зале, где были собраны скульптуры, сидел пожилой человек и делал набросок с гипсовой статуи.

Эмма обошла его, так, чтобы он ее заметил, и спросила:

— Чарли? — Она улыбалась. Да, перед ней был действительно Чарли Вандеркамп. — Чарли, как дела?

— Эмма? — Голос его был слабым, вполовину слабее того, что она помнила. — Эмма!

Она почувствовала, как рот сам растягивается в улыбке.

— Она самая! Чарли, ты и представить не можешь, как я рада тебя видеть! — И это действительно было так.

Он встал. Горбился он несколько сильнее, чем десять лет назад.

— Как Зак?

Эмма покачала головой.

— Зак умер около года назад.

— Ах, дочка, мне так жаль.

— Ничего. Смотрю, ты все тем же занимаешься, — сказала она, кивнув на рисунок.

— Сертификат о происхождении. Ничего другого я не умею. Хотя нынче дело мое особого дохода не приносит.

— Ты все так же хорош?

Морщинистое лицо Чарли засветилось. В глазах, которые до этого казались безразличными и пустыми, зажегся интерес.

— Хочешь посмотреть?

В тесной каморке Чарли в Ист‑Энде статуя, с которой он делал наброски, была почти закончена. Оставалось немного довести ее до ума, и все.

— Мы можем одолжить у тебя Психею на пару дней? — спросила Эмма, взяв с полки небольшую статуэтку. — Кстати, Бейли и Тед в городе? Мы рассчитывали на несколько маленьких копий Рембрандта и на две или три копии чего‑то вроде «Христа и грешницы».

Чарли округлил глаза и весело воскликнул:

— Страхование произведений искусства!

Чарли рассмеялся и скосил глаза на Стюарта. Эмма не стала представлять мужчин друг другу, давая им возможность сделать свои собственные заключения друг относительно друга.

— Попал в точку, — сказала Эмма, — хотя мне может — понадобиться девушка, одетая в униформу горничной Карлайла, для одного дела.

— Да, Эмма, ты всегда была молодцом.

— Так ты в меня веришь?

— Как в себя.

— Так ты в игре?

— Разумеется.

— Знаешь кого‑то, кто еще в деле?

— Только не Бейли. Он умер. Но Тедди все еще с нами.

— И Мэри Бет вполне подойдет на роль горничной. К тому же она может знать, где найти Марка.

— Хорошо. Мне она пригодится. И еще Тед или Марк и твой профессиональный совет. Как ты думаешь, может быть, у кого‑то из них уже есть готовые картины? Что‑то ненужное, что можно использовать?

Чарли пожал тощими плечами:

— Возможно, — и ласково ей улыбнулся. — Мы все были бы рады, если бы нам подкинули работенки и деньжат за нее.

— Считай, что ты ее получил. Свяжись со мной в «Карлайле».

— Старый добрый «Карлайл», — с улыбкой сказал Чарли. — Молодец, Эмма.

Эмма помотала головой, отказываясь от комплимента.

— Всего лишь на несколько дней, а потом назад, к своим овцам.

Как бы там ни было, удовольствие, что она испытывала сейчас, явилось неожиданным призом в игре, которую она играла поневоле. Она не только, возможно, поможет Стюарту обокрасть дядюшку, но и даст подзаработать тем людям, кого она любила в юности, кто были ее друзьями, слегка подзаработать. Увы, им повезло меньше, чем ей. Чарли, Тед, Марк и Бейли — все отправились в тюрьму, а Чарли еще и остался хромым на всю жизнь, потому что в ногу ему попала пуля.

Когда Эмма собралась уходить, Чарли взял Эмму под руку, поверх ее головы глядя на Стюарта. Чарли притянул ее к себе и достаточно громко, чтобы мог слышать Стюарт, сказал:

— Если он твой поделыцик, то ему нужен портной получше. Он красивый парень, Эмма, но пусть его красота тебя не ослепляет — он никогда не сойдет за аристократа.

Эмма засмеялась.

— Не сойдет? Даже за иностранного?

Чарли поджал губы, оценивающе глядя на Стюарта.

— Он умеет подделывать акценты?

— Я не знаю. Он настоящий аристократ, Чарли.

Чарли неодобрительно покачал головой.

— Он подойдет, — сказала Эмма.

Чарли пожал плечами.

— Возможно, если ты так думаешь. — Проходя по коридору, посреди которого стояло ведро с водой — явное свидетельство протекавшей крыши, — Чарли снова сказал: — Жаль Зака. Я тебе сочувствую, Эмма. Правда.

— Спасибо. Он долго не мучился. Все случилось быстро.

— Хорошо, что так. Но знаешь, мне все равно его жаль. По‑настоящему. Он был хорошим парнем. Лучше всех.

Эмма не сразу нашла слова.

— Ты прав, — с улыбкой сказала она.

В карете, запряженной шестеркой лошадей — обстоятельство, заставлявшее Стюарта вздыхать всякий раз, как он видел свой экипаж, — виконт Монт‑Виляр спросил ее:

— То, что ты затеяла сделать с моим дядей, вы уже проворачивали со своим мужем?

Она кивнула.

— Что‑то похожее. Номер со страхованием произведений искусства был у Зака коронным. Он сам его разработал, хотя сделал все на основе трюка, придуманного в Америке. Этой «игре» Зака научил Чарли. — Эмма поуютнее устроилась на сиденье и прикрыла ноги пледом — температура падала. Завтра обещали снег.

— Как он выглядел?

— Кто? — спросила она. — Зак?

Стюарт снял шляпу. Карета отъехала от тротуара.

— Что заставило тебя выйти за него замуж?

— Я не знаю. — Эмма смотрела в окно. Вначале она подумала, что поставит на этом точку, но вдруг начала говорить, глядя на проезжавшую мимо цветочную тележку: — Когда я впервые встретила его, я не поверила, что он викарий. Я думала, что викарий должен быть такой... пуританский, скучный — положительный, одним словом. — Она прижалась затылком к подбитому ватой изголовью сиденья. — Мы встретились во время игры в покер. Чарли взял меня под свое крыло всего за неделю до этого. Итак, я смотрела, как Чарли, Тед и Бейли играют в карты в пабе на Чейни‑стрит, и тут входит этот священник, все чин по чину, в белом воротничке и с Библией в руках. Они быстренько разули его в покер, положили на лопатки при его же раздаче.

Однако выяснилось, что у Зака были необыкновенно глубокие карманы — он умел изымать деньги у незнакомых людей. У него к тому же был необычайно хорошо подвешен язык. По ходу дела выяснилось, что он играет на церковные деньги, возвращая исходную сумму по назначению, а навар оставляет себе. Увы, в тот раз все его денежки перекочевали к Чарли, Теду и Бейли. И тогда они открыли ему правду: не давать же пропадать такому талантливому парню, как Зак Хотчкис. Так Чарли сказал.

Для Зака это стало чем‑то вроде Божьего откровения. «Разлучение жадных и бесчестных с их деньгами» — так он это называл. Он получал удовольствие и от процесса, и от результата, считая то, что он делает, в определенном смысле правомерным. Теперь я так думаю, но в то время я этого не осознавала. Похоже, такая жизнь ему нравилась, и собственная наглость приводила его в восторг. Под конец он стал организовывать такие масштабные «игры», которые до него в нашем кругу никто вести не решался. На какое‑то время он даже сделал нас богачами.

Эмма вздохнула. Карета сделала поворот и слегка закачалась.

— Почему я вышла за него замуж? — повторила вопрос Стюарта Эмма, обращаясь скорее к себе. И себе же ответила: — Потому что я была молодой. Потому что я думала, что он бесстрашный. — Она вздохнула. — Но в душе он был и оставался наперсточником. Он знал только один трюк: быстрее двигай наперсток.

Больше она ничего не говорила. Довольно и этого. Тогда вмешался Стюарт:

— Он был обаятельным?

Эмма растерялась, заморгала, посмотрела на него. Темная одежда Стюарта сливалась с темно‑красной, в полумраке почти черной, обивкой салона. Она засмеялась — чуть театрально.

— Зак умел улыбаться тебе так, как будто ты — солнце в его вселенной. Если, конечно, не считать того, что его вселенная каждые десять минут меняла солнца. А его самой любимой оставалась бутылка с джином.

— Выходит, его служба викарием — очередная мошенническая проделка? — с сарказмом спросил Стюарт.

— Вы о Заке? В Малзерде, где мы жили?

Он кивнул. Он был очень сосредоточен и внимателен, вопрос был задан не из праздного любопытства, хотя Эмма не вполне понимала, с какой целью.

— Нет, тут все было честно. Он год изучал теологию в Кембридже, два года учился в англиканской семинарии. В юности он хотел стать викарием. Затем, как он сам говорил, он решил, что будет дурачить людей каким‑то иным способом. — Она засмеялась. — Он стал думать о религии как об особом виде мошенничества. И считал так до тех пор, пока не случилась беда. В ту ночь, когда меня ранили, он молился. Я никогда не слышала, чтобы он так молился. Он просил у Бога, чтобы оставил меня в живых и чтобы его сестра освободилась. — Эмма невесело усмехнулась. — Полагаю, Бог удовлетворил только одно его желание.

— Викарий‑агностик. Как интересно.

— О нет. Он верил в Бога. Он просто не желал этого признавать. В глубине души он верил и в то, что есть рай, и в то, что он непременно попадет в ад. Ближе к концу жизни он уже был в аду.

Стюарт смотрел на нее, и лицо его было словно каменное.

Вначале, у нее все похолодело внутри — она побоялась, что сказала что‑то не то, оскорбила Стюарта, передав отношение покойного мужа к религии или отправляя мужа в ад.

Она не посмела рассказать ему остальное: что когда ее, раненную, больную, волокли туда, куда она совсем не хотела ехать, — домой, она сама чувствовала себя жертвой обмана. И муж ее, преступник, не признающий никаких законов, всю ночь в поезде бормотал над ней молитвы — он знал наизусть весь молитвослов. Она чувствовала себя предательницей, но это чувство было весьма противоречивым. Нет, она ничего не имела против того, что Зак в итоге действительно оказался священником или почти священником, Единственное, что ей было не по нутру, — так это его стремительный скат к религии в тот момент, когда подошел час расплаты. Зак был циником наоборот. Он совершил ту же ошибку, что совершают все плохие викарии: делал вид, что он лучше, чем есть, — но только вывернул ее наизнанку: я притворился более циничным, более знающим жизнь, более ловким, чем он был на самом деле. Какое определение противоположно по смыслу слову «ханжеский»? Вот это определение годится для Зака. Мальчик, показывающий «нос» Богу, ребенок, шалящий назло, — таким был Зак. А ведь она, став его женой, считала, что вышла замуж за человека с непростой, путаной, но все же твердой системой ценностей.

Что касается Стюарта, из всего того, что рассказала о своем покойном муже Эмма, он принял для себя лишь то, что «ужимки и прыжки» ее покойного мужа до сих пор вызывают у нее смех.

Эмма осторожно посмотрела на Стюарта. Он поднял голову так, чтобы глаза их встретились, и быстро улыбнулся. Предложение мира.

Настроение у Эммы чуть‑чуть поднялось. Словно в темноту пробился луч надежды, свет новых возможностей. Стюарт ревновал ее к Закари Хотчкису. Он его не любил. Неужели виконт Монт‑Виляр мог ревновать ее к мертвому лишь потому, что при всей сложности ее отношений с мужем она все‑таки испытывала к нему теплые чувства?

Эмма отвернулась к окну, чтобы скрыть едва заметную улыбку, которая явно была не к месту. Но в животе ее разливалось тепло, ощущение радости, удовольствия. Она чувствовала легкость во всем теле, словно у нее вырастали крылья.

Что касается Стюарта, то ревность или неприязнь были слишком мягкими словами для того, чтобы выразить то, что он на самом деле испытывал к Хотчкису. Если бы он уже не был мертв, Стюарт от всей души пожелал бы ему смерти.

Еще только полдень, а делать больше нечего. Нечего, покуда приятель Эммы Вандеркамп не пришлет вестей. И Стюарта это ужасно расстраивало. Каково было ему смотреть, как она, кругленькая, стильно одетая, садится в кеб одна, чтобы ехать в отель, в то время как он вынужден возвращаться к себе, в свой дом, расположенный всего в трех кварталах от «Карлайла». Ему бы хотелось пригласить ее куда‑нибудь. Провести день с ней. Может, она согласилась бы выпить с ним чаю у него дома. Поговорить. Просто поговорить. Ладно, не только. Но он смог бы довольствоваться возможностью просто смотреть на нее.

И еще ему только сейчас пришло в голову, что он подвергает ее жизнь опасности. Впервые он осознал это ясно, и осознание этого факта стало для него шоком. Он впервые задумался о том, стоят ли статуэтка и серьги того, чтобы она из‑за них так рисковала.

До сих пор, стоило Стюарту вспомнить хитрую, противную физиономию Леонарда, и все сомнения в целесообразности затеянного им предприятия разом отпадали. Его непочтенный родственник не имел права держать у себя то, что скрашивало его, Стюарта, детство.

Появилось и еще что‑то новое. Новое чувство. Чувство благодарности. Он безраздельно верил Эмме и высоко ценил ее помощь. Его ошеломила ее компетентность. Она его даже несколько беспокоила. До него только сейчас вполне дошло, что она запросто могла бы исключить его из «игры» и раздобыть ценную статуэтку лично для себя, не говоря уже обо всех тех суммах, что проходили через нее. Не то чтобы он думал, что она его обманет. Она хотела жить в своем домике у подножия того холма, на котором стоял Данорд. Но ни знание о ее намерениях, ни умение проникать в ее мысли — ничто из этого значения не имело. Однажды он попросил ее довериться ему, довериться бездумно, как прыгнуть вниз с высоты. И он в качестве ответного шага сделал то же самое.

«Делай со мной что хочешь, Эмма. Я тебе доверяю». У них оставалась одна неделя и один день. После этого пути их разойдутся. Стюарт вдруг понял, что недели ему мало. Внизу, у подножия? А почему не наверху, с ним? Или в доме, который он для нее купит? Она должна жить лучше. Он будет содержать ее, он предложит. Она могла бы носить изящные дамские ботиночки каждый день — они так славно сидели на ее маленькой ножке.

Записка, которую она получила часов около четырех, привела Эмму к Стюарту. Она приехала в наемном экипаже и послала извозчика сообщить о своем приезде.

— Мисс в моем кебе говорит, что хочет зайти прямо сейчас, сэр. — С этими словами он протянул Стюарту записку.

«Чарли Вандеркамп. Что за славный парень», — подумал Стюарт, набрасывая пальто. Вот что было в записке:

«У Теда рука уже не та, мы так решили. Слишком много времени прошло. Никто не может найти Марка. Но мы разыскали сына Бейли. Две копии уже закончены. Если надо больше, скажи. Он хваткий, счастлив продолжить семейную традицию и нуждается в деньгах. Сегодня же разыщи его в Хенли. Он маленького роста, худой, с ярко‑рыжими волосами. Он прихватит этюдник, чтобы ты увидела, как он работает».

В записке более точной информации не было, откуда Эмма заключила, что Чарли и сам не знает точно, где именно будет Бейли‑младший.

— Нам придется отправиться туда и, если надо, подождать.

Если Эмме не терпелось встретиться с парнем, то Стюарт целиком ее в этом поддерживал.

— Нам повезло, — сказала Эмма. — Он знает, что нам нужно всего лишь немного масла на холсте, что‑нибудь не слишком громоздкое, и если он хотя бы вполовину так талантлив, как его отец, о лучшем мы и мечтать не можем.

Стюарту было наплевать на этого Бейли. Его радовала перспектива провести с Эммой побольше времени. Он надеялся, что парень появится лишь к вечеру.

Вначале Эмме не терпелось встретиться с парнем, потом она успокоилась и обрела способность замечать то, что было вокруг. Ей нравилось бродить между рядами картин, представляющих современное искусство, — собрание располагалось во флигеле позади главного здания.

— Хочешь знать, кто мой любимый художник? — вдруг спросила она Стюарта, как раз когда они проходили мимо картин французских художников.

— Кто?

— Мане.

— Почему?

— Потому, что мне нравятся его картины — и все! На них можно просто смотреть, а думать не надо. Они умные сами по себе.

— Мне нравится «Бар в Фоли‑Бержер».

— Мне тоже! Это моя любимая! — воскликнула она. — Мне нравится, что наблюдатель не отражается в зеркале, а человек в котелке — сбоку.

— И барменша, что грезит наяву. Что, интересно, у нее на уме?

Они улыбались. Приятно, что вкусы их хоть в чем‑то совпадали. В зале никого не было. Они были одни.

— Если перефразировать Золя, — сказала она, — то, чтобы наслаждаться Мане, нужно забыть все, что знаешь об искусстве.

Стюарт рассмеялся.

— Ах вот почему ты его любишь! Он рушит правила. — И тут он сдвинул брови, словно хотел нахмуриться, хотя глаза его улыбались. — И когда ты читала французскую газету?

— Простите, что?

— Золя.

Но отвечать ей не пришлось. За нее ответил Стюарт. Он взглянул на нее попристальнее и раздраженно констатировал:

— Вездесущий его преподобие Закари Тотчкис. Ты представляешь себе, как сильно я его ненавижу?

Чувствуя, что должна как‑то извиниться, Эмма сказала:

— У Зака всегда была наготове цитата. По любому случаю. Он был как ходячая энциклопедия. — Она рассмеялась. — Он столько всего знал наизусть, что мог выдать любую цитату, даже когда был пьян. Честно говоря, у пьяного у него это даже вдохновеннее получалось. Воротничок набок, глаза горят. Как мог такой умный, эрудированный человек так загубить свою жизнь? — Эмма приказала себе остановиться. Сейчас она подошла совсем близко к тому, чтобы сказать, как сильно она ненавидела пьянство Зака, признаться самой себе, насколько велика и неразрешима была эта проблема. Это было отвратительно. Жалкая и горькая правда, которая и была фоном для всего остального. Она тяжело вздохнула и сказала: — Иногда от него вообще не было толку. Я прихожу к нему со своими жалобами или обидами, а он в ответ: «Ты справишься, Эмма. Ты сильная». Конечно, я справлялась. У меня не было другого выбора.

— Он не мог его поднять. В этом плане он был ноль.

Эмма резко повернулась, чтобы посмотреть в глаза своему собеседнику. Она была шокирована его заявлением, и не только смыслом слов, но и как это было сказано. Что это? Снисходительность по отношению к ней, Эмме?

— Простите?

— Ты знаешь, что я имею в виду. Ты уже об этом говорила, но в детали не вдавалась. Как я должен был об этом спросить? Поинтересоваться, мог ли он позаботиться о тебе в плане секса?

— Ты все правильно спросил. — Должна ли она ответить ему честно? — Нет, не мог. После того, как умерла его сестра. — На самом деле к тому времени Зак уже пил так, что едва бы мог сделать что‑нибудь, что требовало концентрации.

Стюарт улыбнулся ей ленивой, уверенной улыбкой мужчины, знающего себе цену.

— Я могу, — сказал он. — И я могу позаботиться о тебе и по‑другому. Поддержать тебя. Эмоционально, например. Я хочу провести с тобой ночь у себя дома или в отеле. У нас еще целый день до приезда Леонарда. И потом, если ты захочешь, ты могла бы жить со мной. Или я найду тебе дом...

— Перестань.

— Нет. Я подхожу тебе. Признай это. Ты расцвела за те несколько дней, что провела со мной. Готов поспорить, что тебе и дышится лучше.

В самом деле? Она полагала, что он прав. Хорошо, когда есть кто‑то, кому можно пожаловаться, кто‑то, кто выслушает тебя с пониманием. Но Эмма поджала губы.

— Хорошо, я позволю тебе выслушивать мои проблемы, если хочешь. Если ты так настаиваешь. Но в Лондоне мы не станем выходить из роли, а потом я вернусь к своим овцам. Я не буду твоей любовницей, на сей счет ты можешь «просвистеть „Дикси“. Ты знаешь это выражение?

— Нет.

— Оно пришло с американского Юга. — Много «игр», основанных на злоупотреблении доверием, пришли из Америки. — Их гимн — реквием по проигравшей стороне. — Она засмеялась. — Это будет и твой гимн, если ты будешь продолжать доставать меня с этим вопросом.

— Ты много знаешь.

— Я многому научилась... — От Зака. Нет, надо отдать и себе должное. — Я читала много книг Зака. Пока он их не продал. Я подолгу беседовала — бывало, всю ночь напролет — с его лондонскими друзьями, а многие из них получили кое‑какое, а некоторые и очень неплохое образование. Видишь ли, тот вид мошенничества, которым мы промышляли, контролируют сливки воровского сообщества. — Она улыбнулась. — Умные воры.

— Ты тянешься к знаниям.

— В самом деле?

— Наверное.

— Тебе следует пойти учиться в университет.

На этот раз Эмма впрямь расхохоталась от души. Что за бредовая идея?

— Точно, Стюарт! Я прикрою свою ферму, заброшу все дела, оседлаю Ханну и поеду в Гертон <Женский колледж в Кембридже.>. Уверена, они меня примут. Тридцать лет — самый возраст. И без единого пенни. — В ее голосе звучала злая ирония. — Они с удовольствием предоставят мне право сдавать экзамены, но вот дать мне степень или предоставить работу в университете все равно не захотят. Почему? Потому, что я, что Ханна — все на одинаковом положении. Особи женского пола. — Она нахмурилась и спросила у него с издевкой: — Почему бы нам так не поступить: не подать заявку от имени Ханны О. Слиц?

И тут она почувствовала себя не умнее Ханны: зачем вся эта речь? К чему столько эмоций? Зачем было выдавать, что она знает о Кембридже и о том, какие там есть возможности для обучения женщины?

Когда они с Заком вернулись в деревню, она говорила с ним о возможном ее поступлении в Кембридж. Он все же проучился там один год. Она думала, дурья башка, что он сможет за нее похлопотать. Единственное, что она в этой связи выяснила, — что Зак оказался неадекватен ситуации. В который раз. Он даже здорово разозлился на нее за то, что она вообще тешила себя идеей получения образования. Она оставила эту идею. Университет. Тоже, придумала. Бедная девчонка из йоркширской глубинки, ничего, кроме овец, не видевшая, ныне жена местного викария, захотела стать образованной. Что за бред!

— Ты могла бы поступить, — сказал Стюарт, пристально на нее глядя. — Но только я бы посоветовал один из новых, более прогрессивных университетов. В Гертоне девушек больше учат ведению домашнего хозяйства и прочей чепухе, чем академическим предметам. А я думаю, что ты могла бы заняться математикой и у тебя бы неплохо все получалось.

Эмма смотрела на него во все глаза. Что она чувствовала? Удивление? Страх? Раздражение? Внутренний отпор? Что бы она ни чувствовала, она разрядилась смехом — рассыпчатым, звонким.

— О, Стюарт, тебе кажется, что ты можешь все. Это одна из самых обаятельных твоих черт, но это также одно из твоих самых раздражающих качеств. Человек не в силах передвигать горы. У меня есть ферма. Я люблю своих овец.

— Как ты думаешь, если бы ты училась в университете, какой предмет ты хотела бы изучать?

Он спросил ее об этом так, словно ни на мгновение не мог предположить, что это более чем фантазия.

— Не математику, — быстро сказала она. Немного подумала, хотя на самом деле все давно для себя решила. — Я хотела бы научиться писать, чтобы лучше излагать свои мысли. Когда‑нибудь, может быть, я бы сама написала книгу.

— О чем?

— Не знаю. О чем‑то, в чем я хорошо разбираюсь. — И вдруг ей пришла в голову мысль. — О Йоркшире. — Она опустила глаза и рассмеялась сама над собой. — Об овцах и мошенничестве. В этом, кажется, я разбираюсь. — Она покачала головой, словно желала стряхнуть с себя всю эту чушь.

Только потом она поняла, что Стюарту нет особенного дела до Лондона и еще меньше — до его лондонского дома. Место, где он предлагал ей жить, пока она занималась бы в колледже, находилось в самом центре города. Там когда‑то жил его отец. Ее даже передернуло от мысли о том, чтобы жить в таком месте. (Под потолком там не осталось следов от дыбы?) При этом Стюарт был совсем не против жить в этом страшном месте. Чтобы ей угодить. Она была тронута. Глубоко. Хотя не знала, как ему сказать об этом, снова не начиная весь этот бессмысленный разговор «о вьющем образовании для Эммы». Поэтому она ничего не сказала.

Но она решила быть с ним милой все оставшееся время, которое им сегодня предстояло пробыть вместе. Стюарт реагировал вежливо, даже с энтузиазмом. Они очень хорошо провели время в музее, где увиделись с юным художником и заплатили ему за те картины, что он принес. Но до того как встретиться с Бейли‑младшим, они просто бродили по залам вместе и смотрели на картины. Эмме нравилось в музее — так много красивых картин в одном месте, и вдруг одна словно перевешивает все остальные. Она и Стюарт, не сговариваясь, уселись на одну и ту же скамью и молча смотрели на изображение Христа Эль Греко. Они оба онемели от восторга и шока. А буквально за полчаса до этого на них закатил неудержимый смех, когда они увидели смешного человечка в котелке и с длинным зонтиком‑тростью — гвоздем этого лондонского сезона.

Они еще раз переглянулись, улыбаясь друг другу, когда он прошел мимо.

— Umempty‑line/aculum <Зонтичное (лат.).>, — сказал Стюарт, отсмеявшись вдоволь.

Эмма зарделась от удовольствия. Ей так нравилось, что Стюарт чуть ли не все знал, как сказать по‑русски, по‑французски, по‑латыни.

Увидев, как ей понравилось это слово, Стюарт сказал:

— Cuniculus.

— А что это значит? — с живостью спросила Эмма.

— Подземный ход, — сказал он с хитрым прищуром и такой усмешкой, что Эмме не надо было объяснять, что это слово как‑то связано с сексом. Она отвела глаза.

Хотя любопытство ее только разыгралось. О чем он думал? Кунику... что? Как считалка: «Funiculi‑funicula». Попросить, чтобы еще раз сказал? Он не станет. Он действительно не стал ничего объяснять, когда она набралась храбрости и все‑таки задала ему этот вопрос несколькими минутами позже. Наверное, это слово не только связано с сексом, но и очень грубое. Стюарт в своем шелковом котелке и с безукоризненными манерами мог говорить самые безумные вещи.

Но он был самым симпатичным безумцем из тех, кого она знала. Безумец ее типа. Им нравилось гулять по залам музея и любоваться картинами в той же мере, в какой хихикать над карикатурными персонажами, явившимися в музей в живом обличье. Создавалось ощущение, что они со Стюартом сделаны из одного теста. В стране, кичащейся своей сдержанностью, они и не думали сдерживать себя ни в чем и были этим счастливы.

Мошенники и ренегаты. Разбойники в душе, даже если один из них заседал в палате лордов. Оба они признавали лишь пределы, которые сами себе устанавливали, и даже эти собственные границы дозволенного были для них весьма зыбкими.

В тот же день Эмма сфотографировалась. Снимок сделал ее приятель. Благодаря его искусству Эмма оказалась изображена на фоне настоящего Рубенса, причем того его полотна, которое в самом деле было украдено, а несколько месяцев спустя найдено. Фотография Эммы на фоне картины Рубенса была перепечатана репринтом так, что создавалась полная иллюзия газетной вырезки. Стюарт снял две тысячи фунтов со счета, которым наконец ему разрешили пользоваться по его усмотрению. Стюарт и Эмма многое успели — подчистили все, что еще оставалось подчистить, и теперь во всеоружии могли дожидаться приезда Леонарда. И с каждым проведенным вместе часом они все более привязывались друг к другу. Им было так хорошо вместе, что теперь уже казалось невероятным то, что они могли так яростно ссориться в начале знакомства.

— Эмма, не исчезай, когда все закончится, — прошептал ей Стюарт в темноте кареты. Они остановились у тротуара. Она должна была вновь пересесть в кеб и вернуться к себе в отель уже одна. — Мы любовники. Признай это. Давай будем играть в пикл‑тикл до тех пор, пока... Ты никогда не говорила мне, как ты это называешь, — чтобы подразнить ее, сказал он.

Эмма заметила странную особенность их отношений, которые в действительности стали гораздо теплее, чем были раньше: чем свободнее, раскованнее и счастливее чувствовал себя Стюарт, тем хуже было у нее на душе.

— Coitus, — сказала она. — Половой акт. Я пользуюсь для этого взрослыми названиями. — Она подалась вперед.

Женщина, готовая выйти из экипажа.

Он прижался к ней плечом, погладил по руке.

— О, мои извинения, — прошептал он. — Мы уже взрослые, как это мило. — Ему так нравилось ее мучить, что он просто не мог отказать себе в этом удовольствии. — Конечно, твои определения отдают клиническим диагнозом, ты ведь сама это. Чувствуешь, верно? Взрослые, но несколько неуклюжие, если не сказать — заумные. — Он рассмеялся.

— Это не смешно. От этого бывают дети.

— Ах, — более серьезно и сдержанно ответил он, — если ты... если выяснится, что ты... — Он нахмурился и посмотрел в темноту. Ее кеб остановился возле них. Он прошептал, когда она уже совсем собралась выходить: — Ты еще не знаешь, беременна ты или нет?

— Не знаю. Но я не думаю, что я беременна.

— Хорошо. Незачем заранее беспокоиться. К тому же я человек ответственный, тебе не придется справляться с этим в одиночку. Просто дай мне знать, если... Ну, ты понимаешь.

Она усмехнулась.

— Какое утешение! Если я беременна, то ты не станешь отказываться от того, что ребенок твой. Но я непременно припомню тебе твою ответственность, когда злые люди будут переходить на другую сторону, лишь бы не оказаться рядом со мной и моим бастардом.

— Почему ты злишься? Пока еще никакого бастарда нет. А что касается злых людей, то тут ты права. В Малзерде, например, их полно. Достаточно для того, чтобы уродливая, перепуганная женщина боялась выходить из дома.

Эмма снова присела на край сиденья, стараясь его разглядеть. Она видела его колени и верхнюю часть туловища, но лицо и плечи оставались в тени. Она не знала, какое у него выражение лица.

Он говорил о своей матери. Действительно, в деревне были те, кто относился к ней ужасно, кто обзывал ее, насмехался над ней. Эмма сама узнала, что есть женщина по имени Анна‑Уродина, задолго до того, как услышала ее настоящее имя, титул, историю, она узнала о том, насколько эта женщина уязвима, раньше, чем поняла, что эта Анна обладала таинственной, непостижимой властью. Виконтесса жила отшельницей и если и выходила из дома, то быстро убегала, стоило ей с кем‑то встретиться. Она всегда чувствовала себя изгоем — ей не прощали ее уродства и ее странности.

— Я не могу защитить тебя от злых людей, потому чтоони везде, но я сам был бы добр к тебе. Это я могу обещать.

— Прекрасно, — сказала она, — если я беременна, ты можешь на мне жениться.

Он сложил руки на груди и молча и пристально смотрел на нее.

— Не настолько добр, — сказал он в конце концов.

Конечно, он ведь сноб, подумала Эмма. Надменный представитель высшего класса — «их», как называла этот слой ее мать. Он полагал, что нет ничего предосудительного в том, чтобы поиграть в пикл‑тикл с местной фермершей, — он ведь человек ответственный, и тот факт, что его представление об ответственности делает из женщины шлюху, ничего не менял.

Однако Стюарт мыслил совсем не так, как это представлялось Эмме. Он вздохнул про себя, глядя, как она выходит на освещенную фонарями улицу, чтобы пересесть в кеб.

Стюарт страдал от того, что был романтиком. Он хотел жениться на женщине, которую полюбил. Полюбил всем сердцем, безоглядно. И только любовь могла бы послужить поводом для брака. Он хотел такой брак, как...

Как у кого? Как чей? Разумеется, брак его собственных родителей был хуже, чем кошмар.

Внезапно ему снова припомнились Станнелы. Смешная пожилая пара с их запоздалой елкой. Такие улыбчивые, такие довольные друг другом, такие целеустремленные в едином порыве. Он искренне любовался ими. Как все начиналось у них? Что невидимо соединяло их все эти шестьдесят семь лет?

Это не важно. Стюарт никогда не женился бы на принцессе крови просто потому, что она от него забеременела. Никто не мог бы его заставить сделать это. Никто. Даже сама королева Англии. Тот факт, что его собственные родители состояли в браке, не сделал его детство счастливее. Даже наоборот.

Любил ли он Эмму? Он не знал. Он знал, что только любовь, и никак не меньше, чем любовь, приемлема для него как основа брака. Ибо ни он, ни она не заслуживали чего‑то меньшего.

Стюарт смотрел, как освещенный светом фонаря извозчик открыл перед Эммой дверцу, она зашла внутрь и скрылась из виду.