Глава 7. Что тебе суждено, того не избежать

Что тебе суждено, того не избежать.

Шотландская поговорка

Эмма и Стюарт ждали на ступеньках гостиницы меньше минуты. Огромный, сверкающий черным лаком экипаж, запряженный восьмеркой славных лошадей, выехал из‑за угла. Холодало. Ледяной ветер насквозь продувал старенькое пальто.

Эта карета казалась ей не просто большой — нет, громадной. Она не просто производила впечатление, она ошеломляла, внушала страх. Колесница, низвергающаяся в Тартар. Сердце Эммы гулко забилось, когда перед ней открылась дверца и она зашла внутрь.

Там, внутри, пространства было, пожалуй, побольше, чем в задней комнате ее дома. Карету тащило больше лошадей, чем было в наличии у всех жителей ее деревни, вместе взятых. Черные, блестящие. Совершенные линии экипажа казались еще совершеннее на фоне заснеженной мостовой. Черное на белом. У дверцы стоял лакей. Рука в белой перчатке на сверкающей медной ручке. И окна! Она раньше не замечала, сколько в этом экипаже окон. Быть может, потому, что над каждым был навес с золотым позументом и бахромой и кожаный экран. Окна по большей части зашторены и закрыты экраном: владелец экипажа предпочитал оставаться в тени и сам был словно порождением тени.

Но на этот раз окна были свободны от экранов и стекла безукоризненно сверкали, отражая словно игрушечную гостиницу из желтого камня, черную дверь с синим навесом и, наконец, ее самое — с непокрытой головой, идущую бок о бок с человеком в черном пальто и шляпе, который выглядел аристократом до мозга костей. Он был очень высок, а в черном казался еще выше. Он возвышался над всеми: над ней, над лакеем.

Щелкнул замок, и дверь распахнулась, заколыхались золоченые кисти, украшавшие портьеры из тяжелого шелка, обрамлявшие окна изнутри. Внутренняя обивка двери сочеталась со всем интерьером — темно‑красная, подбитая войлоком кожа. Полированное дерево, бронза, хрусталь, бархат... Столько роскоши, трудно было объять все сразу. Лошади заржали, некоторые начали перебирать ногами, карета накренилась на дюйм, и лакеи, и кучер, и сам виконт — все обратили взгляды на восьмерку.

— Тебе сегодня с ними очень хлопотно? — спросил виконт у возницы.

— Не больше, чем обычно, — ответил тот.

Стюарт подошел к восьмерке. Один из коней снова заржал, задрав голову.

— Ну, полегче, — пробормотал Стюарт, осторожно погладив коня. Тот снова заржал и

взбрыкнул, достаточно нервно, чтобы заставить следующую лошадь в упряжке заметно забеспокоиться. Вся восьмерка на миг, казалось, вышла из‑под контроля. Стюарт схватил поводья и заставил нервного коня пригнуть голову.

— Спокойнее, — повторил он, поглаживая животное по холке. — Спокойно.

Стюарт отпустил коня. Животное, казалось, успокоилось. Конь узнал своего хозяина. Стюарт еще несколько секунд оставался на месте, затем подошел к кучеру, и они начали тихо переговариваться. Кучер сказал ему что‑то, виконт кивнул в ответ, задумчиво посмотрел на лошадей и сложил на груди руки.

Эмма ждала. Она думала, что они вот‑вот должны тронуться. Однако виконт как будто и не собирался отходить от лошадей. Они прекрасно смотрелись вместе — он в своей слегка иностранной одежде: в черном котелке, черных перчатках и незастегнутом, с широкими роскошными фалдами и большими лацканами пальто. Шарф из серого шелка свободно лежал на плечах, и концы его трепал ветер.

Второй лакей, прикрепив саквояж к багажнику, подошел к вознице и виконту, предлагая какие‑то свои меры. По‑видимому, речь все еще шла о лошадях. Стюарт слушал внимательно, задавал вопросы. Кучер со своих высот тоже делился своими соображениями. Разговор был строгий и деловой. Виконт вновь напомнил ей того человека, которого она видела в банке. Человека, скупого на улыбки, делового, серьезного.

Ироничный, умевший многозначительно улыбаться мужчина, казалось, остался в гостинице. Создавалось впечатление, что, как только он надевал свое пальто, перчатки, шляпу, шарф — регалии виконта, как только рядом с ним оказывались его слуги, груз аристократического титула и ответственности тяжело ложился ему на плечи. Тянул вниз. Не давал радоваться жизни.

«Ему надо почаще все это с себя скидывать», — подумала Эмма.

О Боже! Эмма тут же опустила голову и посмотрела себе под ноги. Лучше не надо. Лучше пусть он вообще никогда с себя ничего не снимает.

Богатый, чертовски чванливый, красивый... Она бросила взгляд в его сторону, где он стоял, высокий и прямой, рядом со своими роскошными лошадьми.

— Если все в порядке, мы можем ехать?! — вдруг, удивившись собственной дерзости, крикнула она ему. — У меня не так много свободного времени, как у вас.

Он замолчал на полуслове и оглянулся. На самом деле оглянулись все трое. Они все уставились на женщину в потрепанном пальто, которая смела перебивать виконта, когда тот был занят своими любимыми лошадьми.

—Мы можем ехать? — с более спокойными интонациями повторила она. Эмма была искренне задета тем, что потеряла возможность распоряжаться собой и своим временем так, как она привыкла.

Он вскинул подбородок — она даже разглядела за полями шляпы, как поднялась в недоумении его бровь.

Он удивленно воскликнул что‑то. Она не была уверена в том, как следует интерпретировать этот возглас и этот взгляд, и поэтому сочла за благо добавить:

— Пожалуйста. — Потом подумала и добавила еще: — Ваше сиятельство.

Он сказал что‑то на иностранном языке, одно из тех слов, которое должно по идее содержать десять слогов, а их необходимо как‑то запихнуть в три. Похоже на мяуканье кошки. Эмма решила, что он говорит на русском. Ей не было важно, что он говорит, лишь бы слышать эту его особую, странную мелодику речи. Затем он сказал по‑английски:

— Да. Мы можем ехать. Как мило с вашей стороны быть такой почтительной и уважительной. Шаг в правильном направлении, Эмма. — Он зашагал к ней и вдруг спросил: — Когда? — И, тут же осознав, что одного слова недостаточно, уточнил: — Когда был сбит ваш ягненок?

Эмма задумалась.

— В августе.

— Когда именно в августе? Я забрал карету в августе. Выходит, у него не весь месяц была карета?

Эмма сдвинула брови.

— Вы хотите сказать, что моего ягненка мог сбить ваш дядя?

Он подошел к ней вплотную и посмотрел в глаза.

— Это не важно, — со вздохом произнес он. — Вы были правы. Я способен убить вашего ягненка, а потом создать вам с этим еще и проблемы. — Он взглянул на снег, затем вновь поднял голову и спросил: — Это на самом деле так ужасно?

У него было такое выражение лица, будто он хотел спросить ее, на самом ли деле он так ужасен.

— Для ягненка это действительно было ужасно.

— Кони, — он кивнул в их сторону, — очень быстрые. Я их полюбил. — Он состроил гримасу. — Они самые безумные животные, с которыми мне доводилось иметь дело. Я все время пытаюсь их успокоить. Мой отец, — он поднял вверх бровь, — он бил их, не давал им еды... — Стюарт вдруг замолчал. Возмущение, отвращение мешали ему говорить. Затем он вновь посмотрел ей прямо в глаза. — Я продолжаю думать, что ласковое обращение может вернуть их в нормальное состояние. Вы считаете это возможным?

Едва ли Эмма могла дать ответ специалиста, но она все же попробовала:

— Кого‑то — да, кого‑то — нет. — Она не знала, как насчет лошадей, но с людьми дело обстояло именно так.

— Они великолепны, вы так не считаете? — Он обернулся, чтобы еще раз полюбоваться на своих коней. — И замечательны тем, что так здорово подходят друг к другу.

— Да.

— И их скорость, и их темперамент... Он замолчал, она ждала.

— Трое из них становятся послушными, я это чувствую. Что касается переднего пристяжного... — Конь бил копытом землю, опуская и поднимая голову. Стюарт покачал головой. — Но даже этот, который лягается и кусается, все равно скачет в команде. Это хороший знак, не так ли? Они, все восемь, вкладывают душу в свое дело, словно их жизнь зависит от того, как скоро они доберутся от одной точки к другой. Мой возница говорит, что они им правят, а не он ими. Единственный способ справиться с ними — это отпустить поводья.

Он любил своих лошадей. Своих плохих лошадей. Он старался защитить их, сберечь. А заодно и семьдесят семь слуг. Что же здесь такого? Она смотрела на него, сдвинув брови, и ветер хлестал ей в лицо. Эмма пыталась понять, почему именно с ней он с такой подкупающей искренностью заговорил о своих проблемах.

— Это ведь опасно, не так ли? Я имею в виду для вас, не для ягнят.

Он смотрел прямо на нее.

— Не думаю, что слишком опасно. Они ведь не сбиваются с дороги.

Он пожал плечами и, опустив глаза, признался:

— Не могу сказать. Обычно они не натыкаются на препятствия. Должно быть, там, где был ваш ягненок, дорога делала поворот и у них было мало пространства для маневра.

— Они не должны были скакать так быстро.

Ему не понравился этот назидательный тон и неприятный ответ.

— Они — единственная живая связь между мной и моим отцом, который никогда не делал мне ничего плохого, не навязывал мне свою злую волю. — Он вздохнул. — А теперь вы говорите, что и их нельзя считать невинными.

— Они животные. Все животные невинны.

Он пристально смотрел на нее.

— Мы тоже животные.

— Другие животные, не люди. Лошади, собаки, кошки — они ни в чем не повинны. Они просто следуют своей природе.

Он, прищурившись, смотрел на нее целую минуту.

— Возможно, мы все только это и делаем.

Она взвесила его слова, затем добавила собственное суждение:

— Тогда я бы нашла другое слово. Не ответственны. Мы просто отвечаем за свои действия, а животные — нет.

Он кивнул и предложил ей руку. Она приняла ее, и он помог ей подняться на ступеньку кареты. Она вошла и устроилась на мягком сиденье из кожи такого темно‑красного цвета, что он казался почти черным. Внутри все тускло блестело — полированное дерево, боковые светильники из горного хрусталя, бронзовые ручки, бархатные кольца, за которые можно было держаться при езде. Но самым впечатляющим были, конечно, окна. Окна с поднятыми экранами. Они предлагали пассажирам насладиться воистину роскошным видом — панорама открывалась едва ли не во всех направлениях. Казалось, будто вдруг очутился на восточном базаре, в том уголке, где торгуют драгоценными благовониями. Будто кто‑то натер дерево и кожу лавром и сандалом, гвоздикой и... Нет, не то. Эти запахи были ей знакомы: Лотос? Как он, интересно, пахнет? Ладан? Она не знала названия того благовония, аромат которого заполнял карету, она лишь узнала его. Этот аромат исходил от самого виконта, от его одежды, но был менее резким.

Действительно, запах этот имел имя: Стюарт Уинстон Эйсгарт, виконт Монт‑Виляр.

Со своего места она смотрела, как он поднялся в карету. Одним ловким движением — поворот и подъем корпуса — он оказался в кожаном кресле напротив нее. Лакей захлопнул дверцу. Стюарт был тем, кого Зак мог лишь имитировать: неотъемлемой частью высшего класса, сливок общества.

— Вы когда ели?

Эмма вздрогнула.

— Утром.

Он нахмурился, облокотился рукой о перила возле окна и щелкнул пальцами.

Через мгновение в окне показалась физиономия лакея.

— Слушаю, сэр.

— Вы хотите что‑то особенное? Я не слишком разбираюсь в йоркширской кухне.

Она была голодна. Она готова была съесть что угодно.

— Только не ягненка, — сказала она и, не удержавшись, добавила: — В последнее время меня от него тошнит.

— Не могли бы вы сказать поточнее? Я не знаю, что заказать.

Эмма назвала несколько своих любимых блюд.

— Йоркширский пудинг, пирог со свининой, гороховое пюре.

Своему слуге Стюартхказал:

— Спроси консьержа, где здесь можно купить йоркширский пудинг, пирог со свининой и... — он искоса посмотрел на нее, — гороховое пюре. Мы едем на ферму Станнелов. Пусть Фриман встречает нас там со всеми этими деликатесами. Тем временем вы сходите в каретную и заберете ослицу, которую оставила там Эмма Хотчкис. Подпишись моим именем. — И, снова обращаясь к Эмме, спросил: — Ее надо доставить Джону Такеру, верно?

— Да, верно, — не сразу ответила она. Он все делал очень быстро, она за ним не успевала.

— Вы могли бы объяснить, где находится его ферма?

— Через лужайку и дорогу от моего дома.

— Который расположен...

— Вниз по склону холма, примерно в одиннадцати милях от вашего.

Стюарт нахмурился и вновь обратился к слуге:

— Найдите ферму Джона Такера. Остальное понятно?

У парня был обеспокоенный вид.

— Остальное?

— Ну да — еда, ослица.

— Ну, если честно, то не все...

С терпеливой настойчивостью человека, привыкшего давать указания бестолковым исполнителям, Стюарт разъяснил:

— Пусть Фриман принесет йоркширский пудинг, пирог со свининой и гороховое пюре к ферме Станнелов. Вы должны забрать из единственной в городе каретной ослицу миссис Хотчкис и доставить животное в Малзерд‑на‑Прунти. Поспрашивайте у местных, знает ли кто‑то преподобного по имени Джон Такер. Отведите животное ему. Затем возвращайтесь домой.

На этот раз слуга кивнул, буркнул: «Будет сделано» — и исчез.

— Вот так, — сказал Стюарт, обращаясь к Эмме. Эмма поджала губы.

— Здорово. Щелкнуть пальцами — и все за вас будет сделано. Наверное, приятно так жить. — Слова ее прозвучали несколько более враждебно, чем ей того хотелось.

Он сидел напротив и смотрел прямо на нее. Он даже несколько заломил шляпу назад, чтобы поля не мешали видеть глаза.

— На самом деле, — медленно и раздельно сказал он, — ничего приятного в этом нет. Лишняя ответственность, больше ничего. Мне было бы гораздо проще делать многое самостоятельно. — Он пожал плечами, надвинул шляпу на лоб и отодвинулся в тень.

И тут случилось нечто еще более странное. Вместо того чтобы дать сигнал к отправлению, он сказал:

— Вы можете не возвращать мне эти пятьдесят с чем‑то фунтов. И когда мы все закончим, при условии, конечно, что вы не станете пытаться меня обмануть, я объясню в банке всю ситуацию, сообщу начальству, что хочу, чтобы вы получили деньги. Я объясню и свое участие во всем этом. В конце концов, счет — мой. Не думаю, что у меня возникнут какие‑то особые проблемы с тем, чтобы взять деньги у самого себя, даже если это нарушает какие‑то там судебные постановления. Пусть мне даже ударят по рукам, я с этим как‑нибудь разберусь. Тот факт, что я сам выступаю с инициативой все объяснить, должен помочь.

Она смотрела на него во все глаза. Он предлагал ей те пятьдесят шесть фунтов, что она украла, плюс к этому обещал отмазать ее от всех неприятностей. При условии, конечно, что она ему поможет.

— Хорошо. — Что еще она могла ему сказать? — Спасибо. Да, конечно, она этого хотела. Она смотрела в эти его черные глаза в тени полей шляпы и пыталась понять, что за мысли крутились у него в голове, что заставило его открыть ей кредит.

Стюарт задумчиво взглянул на нее. Наконец это случилось. То, что он называл про себя их «инцидентом в гостинице». Кажется, он случайно ее поимел. Так случилось. Он не мог объяснить того, что сделал. На него что‑то накатило. Невероятно эротичное. Он испытывал к ней странную нежность, и с этой нежностью, с этим эротическим чувством ему почему‑то не хотелось расставаться. Не хотелось — и он отдался этому чувству, хотя сейчас он был почти наверняка уверен, что где‑то тут закралась ошибка.

Она прикусила губу, затем произнесла:

— Возможно, вы только что доказали, что мои самые мрачные подозрения относительно вас были ложными.

— Прекрасно, — сказал он и засмеялся. — Но как я понял, я успел развеять далеко не все ваши подозрения. — Смех у него был какой‑то грубоватый и двусмысленный. Но ей нравилась эта двусмысленность, этот не слишком приличный подтекст. Ему приятно ее дразнить.

Он улыбался ей, глядя в глаза. Вот уж действительно «ваше сиятельство». У нее не было ни капли почтения к его титулу. Может, именно поэтому она его так забавляла. Все выглядело так, словно у них была общая тайна, молчаливое соглашение. Он тоже находил нелепым то, что та случайность, что он родился в семье аристократов, случайность, не имеющая ничего общего с его действиями, что‑то должна значить для всех окружающих его людей. Но на самом деле это что‑то значило. И он совсем не желал отказываться от привилегий, данных ему от рождения, лишь потому, что миссис Хотчкис не желает их признавать. Она будет ощущать эту грань и не посмеет переступить через нее, как и все прочие. Ему будет приятно об этом позаботиться.

И тут он вспомнил, что они собирались делать. Он мог так сидеть и смотреть на нее хоть весь день. Виконт Монт‑Виляр поднял руку, щелкнул по потолку, и карета тронулась. Кони тянули со всем возможным энтузиазмом.

Когда они выехали на простор, Стюарт, перекрикивая шум, спросил у нее:

— Ну разве это не самые быстрые, самые славные кони, которых вы видели?

Она лишь молча смотрела на него. То ли рот боялась открыть, то ли не хотела ему противоречить.

Ему было все равно, что она думает. Он любил свою славную восьмерку. Этот экипаж был единственным предметом вопиющей роскоши, который он с удовольствием отобрал у своего дяди. Карета словно летела по деревенским просторам. Почуяв воздух свободы, кони неслись во весь опор.

Стюарт закрыл глаза. На душе его было хорошо и покойно. На мгновение ему показалось, что он на тройке в окрестностях Петербурга летит через снежную целину и вплоть до самого горизонта видны лишь белые холмы. Его английский экипаж роднило с русской тройкой чудо полета — необыкновенной скорости и куража, когда сильные, мощные животные с удовольствием несутся вперед в едином порыве, слаженно, словно все они — одно целое. Он слегка покачивался, убаюканный звоном колокольчика. Этот колокольчик он привез из России, снял его со своей тройки. Он отрезал колокольчик от упряжи за час до отъезда — этот звук должен был напоминать ему о России.

***

Он не думал, что что‑то может испортить его наслаждение. Но тут он открыл глаза и увидел, что лицо Эммы свела судорога страха. Она вцепилась в бархатное кольцо, словно вся жизнь ее висела на нем. Он нахмурился. Плохо, что она боится быстрой езды. Глядя на нее, он и сам выпрямился. При виде того, в каком напряжении находится она, ему вдруг стало не по себе.

Лишь когда кони остановились, Эмма вздохнула полной грудью. Она и представить не могла, что до фермы Стан‑нелов можно добраться так быстро.

Она еще какое‑то время оставалась в карете, глядя на дом, к которому они подъехали: маленький кирпичный домик на вершине заснеженного холма. Вся крыша завалена снегом, над окнами нависли сосульки, «плачущие» на солнце. Все так спокойно и мирно. Блеют овцы.

Где‑то запела птичка. Они приехали сюда — добрались живыми, и это само по себе ей казалось чудом. Расстояние между городом и фермой они покрыли за четверть часа.

Помогая ей выйти, Стюарт еще раз сказал:

— Это была случайность.

Он снова вспомнил о ягненке. Значит, и он ощущал неловкость. Неловкость и раздражение из‑за того, что она посеяла в его душе сомнения относительно его возлюбленных лошадей.

Но она не станет сожалеть по этому поводу. Вполне в порядке вещей сохранять определенную долю сомнений, когда неверный шаг может отбросить тебя в канаву. Пусть посомневается. «Это пойдет тебе на пользу, Стюарт. Будешь чуть осторожнее».