Страшная «русская » мафия

Одним из наиболее частотных пропагандистских штампов-мифогенов, несомненно, является на протяжении почти двух десятилетий словосочетание русская мафия. Его субстантивный компонент стал использоваться относительно недавно, причем в течение довольно продолжительного времени – как экзотизм. Об этом можно судить прежде всего по тому, что существительное мафия регистрировалось словарями иностранных слов. Ср.: «мафия [ит. maf(f)ia] – ‘тайное общество в Сицилии, возникшее в начале 19 в. по образцу неаполитанской каморры, действующее в интересах крупных землевладельцев, ростовщиков путем террористических актов, направленных против прогрессивных деятелей и организаций’» [СИС 1954: 431] («каморра – [ит. camorra] – существовавшая в Неаполе в 16–19 вв. организация уголовных элементов, занимавшаяся тайными убийствами, бандитизмом и т. п. К. пользовалась негласной поддержкой правительства, которому она поставляла шпионов и палачей» [СИС 1954: 297]); «мафия [ит. Maf(f)ia] – ‘тайная организация, возникшая в конце 18 в. в Сицилии (Италия), терроризирующая население различными средствами; так стали называться в 20 в. также некоторые гангстерские организации в США (после второй мировой войны наиболее известной стала “Коза ностра” – ит. “наше дело”)’» [СИС 1979: 306]. Более развернута статья энциклопедического словаря: «мафия [итал. maf(f)ia] – ‘тайная террористическая организация в Италии’. Возникла на о. Сицилия. Использует методы шантажа, насилия, убийств. В 20 в. действует в основном в городах (контрабанда наркотиков, игорные дома и пр.). Используется реакцией в политических целях. Связана с организациями преступного мира других капиталистических стран. Имеет свою организацию в США – “Коза ностра”» [СЭС 1983: 772]. Очевидно, чужеродность мафии – как разновидности организованной преступности – для советского социалистического строя позволила не включать существительное мафия в академический толковый словарь русского языка того времени.

Однако довольно скоро, по мере нарастающего торжества перестроечно-реформаторских нововведений, слово мафия утратило статус экзотизма: «вернулась с периферии лексика, в прошлом стойко ассоциировавшаяся с категориями буржуазного общества и имевшая соответствующие комментарии в словарях (“в буржуазном обществе”, “в капиталистических странах”) и обозначающая теперь реалии, соотносимые с российской действительностью (банкир, безработица, бизнес, бизнесмен, забастовка, инфляция, капитал, коррупция, мафия, многопартийность, неимущий, стачка)» [ТССРЯ 2001: X]. В этом издании существительное мафия представлено как многозначное: «1) ‘организованная преступность’; 2) ‘тайные преступные организации, действующие методами шантажа и жестокого насилия’»; иллюстрации из российских (отчасти еще и советских) газетных текстов датируются концом 1980-х – началом 1990-х гг.; об активизации слова говорит и наличие однокоренных производных – мафиеподобный, мафиози, мафиозник, мафиозность, мафиозный, наркомафия [ТССРЯ 2001: 441–442].

Несколько позднее, по существу, переработанное и дополненное переиздание этого словаря (отражающее «интенсивное развитие двух разнонаправленных процессов» – «“онаучивание” языка… и потоки иностранных заимствований… и встречное движение жаргонизации языка» [ТСРЯ 2007: 5] – хотя это, скорее, всё же не два, а три процесса), в соответствии с замыслом составителей, «в аспекте тематическом… описывает именно те лексические разряды и группы, которые наиболее активно функционируют и формируют языковое сознание современников» и «с наибольшей полнотой демонстрируют общественные изменения» [ТСРЯ 2007: 6]. Дефиниции слов мафия и его дериватов воспроизводятся здесь без сколько-нибудь заметных изменений; в качестве иллюстраций даны цитаты не только из печатных СМИ конца XX – начала XXI в., но также и из современной беллетристики.

Таким образом, слово мафия как одно из лексических выражений восприятия Россией стандартов «цивилизованного мирового сообщества» прочно вошло в активный словарный запас носителей русского языка.

Не столь просто и уверенно удается семантизировать словосочетание русская мафия – и не только потому, что, вследствие частотности употребления, оно если еще не стало в полной мере фразеологизмом, то некоторые признаки такового уже приобрело, а именно – очевидную воспроизводимость, особенно в дискурсе российских СМИ, и некую целостность значения, приближающегося к специфически нечленимому. Это происходит прежде всего из-за нарочито модулируемой семантической диффузности первого, атрибутивного компонента, позволяющей толковать и интерпретировать его в духе чуть ли не сиюминутных интенций адресанта.

Следует попутно заметить, что вопрос об этническом компоненте, обусловливающем характерные черты представителей преступного мира (в частности, склонность лиц определенной национальности к тому или иному виду правонарушений, особенности их совершения, приверженность того или иного народа либо расы в целом к преступному образу действий – или же, наоборот, абсолютное неприятие такового), решается в криминологических исследованиях по-разному, вплоть до диаметрально противоположных оценок. Поэтому неудивительно, что весьма широким оказывается разброс мнений неспециалистов, зачастую охотно принимающих без сколько-нибудь серьезной аргументации позиции различных СМИ, которые, в свою очередь, обычно тиражируют взгляды своих владельцев и работодателей. Хотя в прессе, как правило, взгляды эти могут со временем (а иногда – и на одном хронологическом отрезке) варьироваться в зависимости от политической и экономической конъюнктуры, но даже из уст российских представителей правоохранительных органов многократно звучали заявления о недифференцированности криминалитета и его деяний по национальному признаку: т. е. вор, убийца и проч. «национальности не имеют».

Однако, по всей вероятности, с учетом уже известных фактов и результатов их научного анализа, абсолютизировать якобы стабильный космополитизм криминального сообщества в целом и его подгрупп преждевременно.

Специалисты отмечают, например, некоторые характерные черты ряда устойчивых преступных сообществ, возникших многие века назад на территориях определенных стран, но давно уже простерших сферу влияния за их границы. Среди них – итальянская мафия (обычно имеется в виду «Коза ностра», сицилийская мафия, неаполитанская каморра, калабрийская ндрангета и др.), достаточно консервативная; китайские триады, более гибкая сетевая система; японская якудза (она же гокудо), оцениваемая как совершеннейший симбиоз государства и преступного картеля [Воронин 2004: 16–19]. Каждое из этих криминальных сообществ обладает сложной иерархической структурой, четкими моделями взаимоотношений их членов, определенным образом осуществления деятельности и т. п. признаками, во многом обусловленными этническими факторами (национальной ментальностью). Так, успехи итальянской мафии зачастую основываются на законе молчания (omerta), личных и семейных отношениях между членами кланов, на страхе и функциональной зависимости; китайские триады используют такие ментальные доминанты, как психическая выносливость, долготерпение и упорство, уникальное сочетание феноменально скромных личных бытовых потребностей и неуемной жадности к деньгам; японские якудза исповедуют культ абсолютного подчинения старшему и интересам организации, дух самурайства и т. п. [Воронин 2004: 16–19]. Исходя из этих, а также других положений, С. Э. Воронин логично предлагает ввести в криминологию дополнительный классификационный критерий – «национальный психотип преступника» [Воронин 2004: 16], конечно, не оставляя без внимания «деликатность и сложность этой проблемы» [Воронин 2004: 55]. Рассматривая национальный психотип преступника как явление объективной действительности, подлежащее глубокому и всестороннему исследованию, криминолог указывает, в частности, что схема хищения денежных средств, ставшая «проклятием правоохранительных органов России в течение ряда лет», т. е. операции с т. н. «чеченскими “авизо”», не могла быть изобретена чеченцем «в силу его образования, воспитания, ценностно-смысловых установок… соответствующих феодально-тейповому укладу жизни чеченского народа» [Воронин 2004: 48]; эта схема криминального обращения финансовых средств – «продукт еврейского финансового гения, воспитанного многовековой историей мирового ростовщичества» [там же] (ср. следующий микродиалог: «[А. Смирнова: ] “Вот они, “семибанкирщина” [кстати, неологизм, кажется, так и не зарегистрирован российской лексикографией, хотя и был, несомненно, весьма употребителен в годы правления Б. Ельцина. – А. В. ], воры, они такие-сякие, они евреи, ну, и прочие недостатки”. – [П. Гусев: ] ”Еврейство – это как раз достаток”» [Школа злословия. НТВ. 30.01.05]).

Справедливость положений о национальном психотипе преступника в значительной мере подтверждается данными о расколе более или менее единого криминального сообщества, сплоченного традиционными мировоззренческими ценностями воровской среды; расколе, во многом ставшем результатом распада СССР и «стремлением российских воров устранить от контроля своей территории выходцев с Кавказа», которые во второй половине 1980-х гг. «быстрее стали приспосабливаться к изменяющимся социально-экономическим условиям, отойдя от наиболее обременительных традиций воровской среды. Именно эти воры без наличия необходимого стажа пребывания в местах лишения свободы стали покупать титул “вора в законе” путем внесения денег в “общак”… стали заключать браки, вмешиваться в политику, ввязываться в хозяйственную деятельность, легализовывать деньги из общака, вступать во взаимовыгодные контакты с правоохранительными органами» [Шеслер 2004: 28–29].

Конечно, в целях всесторонней семантизации устойчивого словосочетания русская мафия следует учитывать, что «русская национальность как явление вообще представляет собой сложный этнический сплав, поэтому вряд ли реально дифференцировать особенности криминального поведения полуеврея-маргинала в России и российского маргинала полутатарина» [Воронин 2004: 43]. Однако же и абсолютизировать «условность самого термина русский» [там же] также нельзя – хотя бы потому, что именно эта старательно культивируемая «условность» и позволяет сегодняшним бойцам идеологического фронта использовать в рассматриваемом сочетании слово русский как компонент, всё четче маркируемый негативной коннотацией вследствие регулярной воспроизводимости в прочном и порочном тандеме со словом мафия. При этом, некоторые особенности употребления мифогена русская мафия дают возможность сгруппировать отдельные случаи его бытования в текстах телевидения по степени экспликации «этничности».

Во многих случаях в сочетании русская мафия прилагательное русская выступает в качестве некоего гиперэтнонима без каких-либо уточнений: «Процесс над человеком [С. Михайловым], которого на Западе считают чуть ли не главарем русской мафии, закончился безрезультатно» [Вести. РТР. 13.12.98] (между прочим, это в общем-то заурядное событие было оценено некоторыми политиками как знамение славы Отечества, ср.: «Оправдание в Швейцарии Сергея Михайлова, которого считают крестным отцом российской мафии, следует считать шагом к признанию международного авторитета[61]России» (В. Жириновский) [Время. ОРТ. 14.12.98]). Герой этого информационного сюжета по-своему, но довольно резонно квалифицировал подоплеку начатого против него уголовного преследования: «Вопрос дальнейшего бизнеса русских бизнесменов за рубежом имеет большое значение… Имидж русской мафии начинает распространяться не только на бизнесменов, но и на журналистов… Но… русские не обязательно [!] могут быть преступниками, они могут быть и бизнесменами…» [Вести. РТР. 13.12.98]. Действительно, пропагандистская кампания подобного характера имела и имеет место по сей день, в том числе – и внутри России: «По Брайтону спокойно разгуливают русские воры в законе» [Человек и закон. Останкино. 21.09.95]. «На русских людей, которые пересекают границу, уже ставят штамп “ русская мафия ”» (А. Быков) [События, анализ, прогнозы. Афонтово. 21.02.99]. «[Сотрудники ЦРУ] привлекают экстремала, одиночку с бунтарскими наклонностями, для расправы с бандой русских, орудующих в Чехии» (реклама американского художественного фильма «Три икса») [Доброе утро, Россия! РТР. 19.09.02]. «Его [американского спасителя человечества] противник – русские криминальные круги» (о том же фильме) [ТВК. 19.09.02]. «Русская мафия готова взять под контроль весь земной шар… Жан-Клод Ван Дамм против русской мафии» (анонс американского художественного фильма «Взрыватель») [Афонтово. 11.02.03]. «“Крестный отец” – самый русский из всех американских фильмов» [НТВ. 08.01.06]. «Русские моряки вызывают беспокойство и опасения у населения [Японии]… Последнее убийство в приморском городке местные [японские] газеты назвали “разборками русской мафии ”» [Честный детектив. РТР. 21. 10.07]. «Виктор Бут – русский оружейный барон» [24. Ren-TV. 21.03.08] «Сюжет фильма [Гая Ричи «Рокнролльщик»] незамысловат: русский бандит проворачивает большую земельную сделку» [Новости. Прима-ТВ. 28.01.09] и мн. др.

Правда, иногда наблюдается некая видимость конкретизации этнической принадлежности упоминаемых в таких сюжетах лиц: «Власти ФРГ всё более обеспокоены действиями так называемой русской мафии – преступных группировок из Армении, Киргизии…» [Телеутро. Останкино. 06.03.95]. «Американская полиция нанесла новый удар по русской мафии: арестованы двадцать пять человек, большинство из которых эмигранты из России и других республик СНГ» [Новости. Останкино. 08.08.95]. «В Москве задержаны члены русско - чеченской преступной группировки» [Вести. РТР. 10.11.94]. «Власти Испании, не различающие граждан бывшего СССР, поспешили возвестить о разгроме русской мафии. Но большинство задержанных оказались жителями Грузии, остальные – молдаване и украинцы» [Вести. РТР. 21.06.05] и т. п.

Кроме того, при внимательном рассмотрении семантики словосочетаний, манифестирующих понятие русская преступность, могут выясниться довольно любопытные обстоятельства. Так, «русскоговорящий бандит» (на первых порах немецкая полиция именовала его русским – на том лишь основании, что по-немецки он говорил с сильным акцентом), захвативший автобус с заложниками в Германии в конце июля 1995 г., оказался Леоном Борщевским, бывшим советским гражданином, а на тот момент – гражданином Израиля, сменившим в эмиграции фамилию на Бор и имеющим соответствующий паспорт [Вести. РТВ. 30.07.95].

Интересная версия происхождения словосочетания русская мафия была предложена телезрителям в одном из выпусков передачи «Совершенно секретно» [РТР. 26.04.98]. Он был посвящен исключительно рассказу о деяниях Григория Львовича Лернера, бывшего советского, затем российского гражданина, а после израильского гражданина, именующего себя Цвей Бен Ари, который совершил хищение на сумму 33 млн рублей (1989) на своей неисторической родине: «Русский мафиози – так окрестили Лернера израильские спецслужбы… Русская мафия – это выходцы из России [совершающие преступления в Израиле]». Создатели этой передачи объявили, что автором термина русская мафия является бывший министр общественной безопасности Израиля Моше Шехель. Однако в показанном здесь же интервью с ним экс-министр выступил против правомочности использования самого этого «термина», утверждая, что не только не изобретал его, но «получил этот термин от российских властных структур».

Впрочем, пока всё остается по-прежнему, ср.: «Иммигранты из России привезли в Израиль миллиарды пусть грязных [!], но долларов… Когда-то их называли русской мафией, теперь говорят об отмывании денег. “Так говорят о каждом русском человеке, у которого есть деньги”, – говорит израильский адвокат Хаим Гольд… Тема вездесущей русской мафии (Гусинского, Березовского, Невзлина, Могилевича и прочих) вновь заполонила страницы таблоидов» [Человек и закон. ОРТ. 21.04.05].

Конечно, многое в оценках зависит от точек зрения на представителей криминалитета. «Кто он? Один из самых разыскиваемых преступников мира или обычный бизнесмен переходного периода?» Именно такими вопросами задается журналист официального (правительственного) российского издания, рассказывая об «украинско-израильско-венгерско-российском бизнесмене» Семене Юдковиче Могилевиче (он же Сергей Шнайдер, он же Шимон Махелвич, он же Сева; здесь перечисляется также еще полтора десятка псевдонимов незаурядного во многих отношениях персонажа): «Могилевичу приписывают организацию мифической “ русской мафии ”, массовый рэкет и вымогательство у иммигрировавших в США и Израиль выходцев из стран бывшего СССР, организацию уголовных преступлений… организацию сети публичных домов, торговлю оружием» [Артемьев 2008: 9]. Хотя автор цитируемой статьи неоднократно говорит, что обвинения эти в суде не доказаны и носят характер «мрачных слухов», он всё же упоминает: по мнению американского ФБР, Могилевич «крайне опасен» [там же].

Таким образом, негативизация всего русского и так или иначе с ним связанного, доходящая иногда чуть ли не до демонизации денотата, строится на довольно простом, но при этом чрезвычайно эффективном вербально-манипулятивном приеме, основанном на особенностях слова как единицы языка, – придании лексеме коннотативного (оценочного) ореола вследствие регулярной и частой сочетаемости с другими словами, уже обладающими такой коннотацией в сознании носителей данного языка, а также в силу ассоциативности мышления. Примеры этого феномена, как и закономерности обеспечивающих его процессов, хорошо известны отечественным и зарубежным лингвистам, установившим, что в трансформациях семантики сло́ва «существенным может оказаться косвенное влияние часто сочетающихся с ним слов. Смещение значения сло́ва обусловлено в таком случае тем, что слово воспринимается в составе определенного словосочетания, значение которого так или иначе окрашивает его собственное значение. М. Бреаль, обративший внимание на это явление, назвал его “заражением”» [Шмелёв 2003: 206].

Смутный облик русскоязычного

К особенностям статуса и функционирования слова русскоязычный в современной речи уже обращались некоторые лингвисты. Так, указывая первую лексикографическую фиксацию слова в «Орфографическом словаре русского языка» (изд. 29-е. М., 1991), приводят как аналоги прилагательные «франкоязычный – ‘имеющий французский язык в качестве государственного языка (главным образом о странах Африки – бывших французских и бельгийских колониях)’» (Новые слова и значения. М., 1971) и «франкоговорящий – ‘говорящий на французском языке; имеющий французский язык в качестве государственного’» (Новые слова и значения. М., 1984) [Хан-Пира 1992].

Э. Хан-Пира ссылается также на академическую «Русскую грамматику» (1980), указывающую на наличие подобных конструкций (правда, само слово русскоязычный там не приводится), и полагает, что термины типа франкоязычный многозначны (это, заметим попутно, несколько противоречит критериям, предъявляемым к терминологической лексике), формулируя одно из значений русскоязычный как ‘о многонациональной общности людей внутри государства, объединяемой по признаку владения данным языком как родным, в отличие от большинства населения’ («русскоязычные жители Литвы»). Он считает, что подобные слова, созданные по моделям русского словообразования, не имеют экспрессивно-эмоциональной окраски, не выражают оценочных понятий и являются стилистически нейтральными. Ср. подачу соответственно прилагательного и существительного русскоязычный: «русскоязычный, – ая, -ое – 1) ‘владеющий русским языком как родным; русский’; 2) ‘написанный на русском языке’; русскоязычный, – ого, м. – ‘тот, для кого русский язык является родным; русский, живущий за пределами России’» [ТССРЯ 2001: 685].

Однако известно, что «ничто языковое не чуждо терминам» [Котелова 1974: 61] и что они вследствие конкретных обстоятельств внеязыкового характера способны приобретать коннотации. Об этом свидетельствуют достаточно многочисленные примеры и относительно далекого прошлого, и совсем недавние.

Терминоиды русскоязычный, русскоговорящий и под. также активно используются в словосочетаниях вроде «русскоязычная мафия» [Человек и закон. Останкино. 21.09.95], «русскоговорящий бандит» [Вести. РТР. 30.07.95] и т. п. В сообщениях об условиях жизни тех, кого причисляют к русскоязычным, в бывших республиках СССР обычно присутствует оттенок некоей снисходительности, слабо прикрываемой флером объективности, например: «…В первую очередь речь идет о защите прав русскоязычного населения (на Украине)» [Доброе утро, Россия! РТР. 12.02.99]. «[Кроме Крыма] в российско-украинских отношениях есть и другие проблемы: проблемы русскоязычного населения» [Вести. РТР. 18.02.99]. Несколько противоречивы суждения по поводу рассматриваемого терминоида, звучащие из уст официальных лиц ныне совершенно суверенных государств: «Я лично не респектирую термин “ русскоязычное население”, но это – личное дело людей, которые так себя сами называют» (генеральный консул Эстонии) [РТВ. 22.02.93]. Заметим, что даже и среди телеречедеятелей отношение к этому слову всё же не является абсолютно единодушным, ср.: «Мне неловко и стыдно, когда употребляют такой термин, как русскоязычные» (А. Соловьёва) [Те, кто. ТВ-6. 24.07.98]. Искусственность, семантическую несостоятельность словосочетания русскоязычное население и его аналогов, по-видимому, хорошо понимают некоторые российские политики: «Когда мы говорим о русскоязычном населении, мы имеем в виду и значительную часть т. н. титульных наций республик СНГ… Русскоговорящих там много не только среди интеллигенции. Это – единое информационное пространство» (премьер-министр РФ Е. Примаков) [Подробности. РТР. 08.12.98].

В последующий период прилагательное русскоязычный используется аналогичным образом, ср.: «Русскоязычное население в Эстонии… ущемляется до сих пор» (В. Путин) [РТР. 24.06.02]. «Президент говорил… о проблемах возвращения на р(Р?)одину русскоязычного населения» [Сегодня. НТВ. 26.09.08] и т. п. Интересно, что сегодняшняя пропаганда эксплуатирует этот терминоид-мифоген, как говорится, «применительно к обстоятельствам». Например, в заметке с двусмысленным заголовком «Неонацисты добрались до Израиля» сообщается: «Израильская полиция арестовала 8 русскоязычных израильтян… Молодые люди организовали банду и стали нападать на иностранных рабочих, религиозных евреев, инвалидов, гомосексуалистов и наркоманов… Большинство задержанных признались, что придерживались нацистской расовой идеологии и считали себя сторонниками Гитлера… Бывший глава “Натива”… Кедли считает, что в неонацисты “записалась” та часть русскоязычной молодежи, которая оказалась неприкаянной и обозленной на государственные структуры и общество в целом, поскольку те не понимают ее и проявляют к ней высокомерие» [Гельман 2007: 12]. При этом «израильские обозреватели прямо говорят, что еще лет 20 назад подобные явления были просто немыслимы. Несомненно, часть израильского общества феномен неонацизма в еврейском государстве объясняет приездом более чем миллиона репатриантов из СССР – СНГ» [там же]. Иначе говоря, получается, что неонацисты «добрались» (ср.: «добраться – 1) разг. ‘с трудом или нескоро дойти, доехать и т. п. до какого-л. места, предмета’; … 3) прост. ‘получить возможность приняться за кого-, что-л., расправиться с кем-л.’» [МАС2 I 1981: 408]) до Израиля извне, с «неисторической родины», где, как известно от тех же российских СМИ, процветает русский фашизм. Так происходит пропагандистски логичное развитие и надстраивание мифа.

Еще не так давно в телевизионных текстах довольно часто фигурировало весьма туманное по семантике существительное этнороссиянин, выступавшее как эвфемизм к слову русский (например: «…переселение этнороссиян из бывших союзных советских республик». [Новости. Останкино. 24.05.94][62]). В высказываниях подобной тематики обычно преобладает упомянутый выше терминоид русскоязычные (ср.: «Рижская полиция избила русскоязычных пенсионеров» [ТВ-6. 07.03.98] (в тех же выражениях отзывались об этом факте и другие российские телекомпании); или: «Как видите, русскоязычные [в Таджикистане, где, по существу, с переменной активностью идет гражданская война] чувствуют себя довольно-таки комфортно» [Вместе. ОРТ. 17.06.98]); «Он [бывший начальник цеха крупного завода] и миллион других русских вынуждены были бежать из Таджикистана, где подвергались притеснениям только за то, что они русские» (П. Федоров) [Реноме. Ren-TV – 7 канал. 25.01.99]). Таким образом, большинству телезрителей предлагалось воспринимать подобную информацию столь же бесстрастно-отстраненно, сколь она подавалась. Однако затем стали было намечаться иная тенденция, внешне свидетельствующая об отказе от псевдоэвфемизации: «О притеснениях же русских в Казахстане говорить [президенты РФ и Казахстана] не стали совсем» [Новости. ТВ-6. 07.07.98]; «Никто не говорит о правах пяти с половиной миллионов русских переселенцев [еще один эвфемизм? – А. В. ], вынужденных переехать в Россию из бывших союзных республик» (С. Кучер) [Обозреватель ТВ-6. 13.12.98]; «Заявление российского президента по вопросу русского населения в Латвии» [Новости. ОРТ. 16.05.98]; «Ни разу не слышал, чтобы такое мнение [о притеснениях] исходило от русских, живущих в Казахстане» (Н. Назарбаев) [Обозреватель. ТВ-6. 17.01.99]. Эту тенденцию можно объяснить, во-первых, тем, что скрывать с помощью вербальной маскировки истинное положение дел становилось всё более затруднительным; во-вторых, по-видимому, общественное мнение уже достаточно сориентировано должным образом и русские телезрители в Российской Федерации теперь не воспринимают невзгоды и лишения, выпадающие на долю русских в «ближнем зарубежье», как нечто, что затрагивает их собственные интересы. Иными словами, процесс раскола и дробления этноса по территориальному признаку приблизился к своей завершающей стадии, а возможно, уже и вступил в нее.