Современные национальные загадки

Что это за отечество у забывших об нации?

В. В. Маяковский

Среди слов, используемых как инструменты манипуляций общественным сознанием, особое место принадлежит лексемам иноязычного происхождения. Если исходить из их градации по степени освоенности, то, конечно, наибольшего эффекта при проведении вербально-манипулятивных операций добиваются с применением самых «свежих» слов. Впрочем, и уже, казалось бы, привычные, давно вошедшие в речевой оборот носителей русского языка лексические заимствования либо слова с чужеязычными корнями также могут быть весьма действенными орудиями трансформаций сознания общества.

Замечено, что, в числе прочих теоретических проблем, возникающих при восприятии и истолковании заимствованных в русский язык слов, на первый план выдвигается проблема лексикологическая. «В русском языке уже имеются слова того же или близкого значения, даже заимствованные, но уже раньше… Многие заимствования в русском языке получают совершенно новое значение, поскольку в том значении, которое у них было в языке-источнике, уже используются собственные, русские слова… На почве несовпадения значений произошло много неприятных событий. Так, приватизация ‘присвоение (для себя)’ от латинского privatio ‘лишение, отнятие’ было неверно понято большинством населения, что задним умом и было воспринято в обозначении при-хватизация. Такая же ловушка случилась и при толковании терминов суверенитет, демократия, секвестр, конституция и др., что тоже лежит на совести идеологов» [Колесов 2004в: 200–201]. Впрочем, кроме вмешательства идеологов, есть и собственно лингвистические причины для предпочтения заимствований в некоторых ситуациях.

Во многом это объясняется отсутствием в корневых элементах заимствованных (или с иноязычными корнями) слов т. н. внутренней формы.

«Внутренняя форма слова есть отношение содержания мысли к сознанию; она показывает, как представляется человеку его собственная мысль… Внутренняя форма есть тоже центр образа, один из его признаков, преобладающий над всеми остальными. Это очевидно во всех словах позднейшего образования с ясно определенным этимологическим значением (бык – ревущий, волк – режущий, медведь – едящий мед, пчела – жужжащая и проч.)… Внутренняя форма кроме фактического единства образа дает еще знание этого единства; она есть не образ предмета, а образ образа, то есть представление» [Потебня 1976б: 115, 146–147].

В координатах современной лингвистики внутреннюю форму слова определяют как семантическую и структурную соотнесенность составляющих слово морфем с другими морфемами данного языка; «признак, положенный в основу номинации при образовании нового лексического значения слова. Внутренняя форма слова мотивирует звуковой облик слова, указывает на причину, по которой данное значение оказалось выраженным именно данным сочетанием звуков» [ЛЭС 1990: 85].

Конечно, слова иноязычного происхождения давно и традиционно оцениваются как благодатный материал для игры (обычно основанной на их ложной этимологии – вненаучной интерпретации внутренней формы) и в литературно-художественных произведениях. Кроме хрестоматийно известных примеров из «Левши» Н. С. Лескова, назовем еще некоторые. Так, в репликах свахи Красавиной из пьесы А. Н. Островского контаминированы мораль и марать: «…Какая мне радость, что всякое дело [сватовство] всё врозь да врозь. <…> Всему нашему званию ма́раль». «Она честным манером вдовеет пятый год, теперь замуж идти хочет, и вдруг через тебя такая ма́раль пойдет» [Островский 1972, 1: 295, 315]. Так же, на ложной этимологии мотивировать (якобы от мат – ‘нецензурная брань’) строится подобная игра в речи старого капельдинера, персонажа М. М. Зощенко: «…Кириллыч наш как рявкнет, как рявкнет, собачий хвост… В одну минуту доказал, что он за какой бас. Ну, только за минуту гордости потерпел – очень его матевировали и после службы поперли» [Зощенко 1986, 1: 149] (сам писатель заявлял: «Я почти ничего не искажаю. Я пишу на том языке, на котором сейчас говорит и думает улица» [Зощенко 1986, 1: 538]). Ср. наблюдения Я. К. Грота над мещанской речью: «Полуграмотный класс любит без… надобности щеголять» (цит. по: [Земская 1957: 21]).

Несколько более изощренной игра с заимствованными словами (точнее, здесь присутствуют и варваризмы) оказывается в устах другого литературного персонажа – Николая I – при посещении им таможни: «“Экспедицьон офицель” [expedition officielle (франц.) – официальная посылка; экспедиция – отделение почтамта], – сказал таможенный тихо. Ящики с такой надписью отправлялись на министерства, посольства и вскрытию не подлежали. Он [царь] посмотрел поверх должностных лиц, бесстрастно. “Expedition – это вы, – сказал он, – officielle – это я. Вскрыть”» [Тынянов 1973: 476].

Иногда непредусмотренная и совершенно нежелательная игра слов возникает вследствие низкокачественного перевода иноязычного текста, ср. чрезвычайно распространенное в книгах и фильмах авантюрно-детективного жанра «офицер полиции» (хотя officer или police officer – в подобных случаях на языке оригинала означает лишь полицейский, т. е. примерно того, кого в России именовали либо «рядовым милиции», либо попросту «милиционером», ныне же обладателя высокого звания полицейский).

Сегодня среди штампов, играющих заметную роль в процессе мифологизации окружающей действительности, к числу наиболее активных принадлежат ситуация под контролем, взять (брать) ситуацию под (чей-л.) контроль, контролировать ситуацию, выйти из-под контроля и под.

Если в русском языке издавна привычными для его носителей являются существительное контроль (заимствованное, вероятно, из французского) со значением ‘проверка, наблюдение с целью проверки’ и производный от него глагол контролировать – ‘подвергать контролю, проверять’, то в английском языке control – прежде всего ‘управление, руководство’; ‘власть’ и под. По-видимому, в последние годы многие примеры употребления сочетаний контролировать ситуацию, взять ситуацию под контроль и т. п. являются неполными (частичными) кальками английских выражений вроде to take control of the situation, подразумевающих именно власть над происходящим, способность полностью и безраздельно управлять событиями, направляя их по своему усмотрению (типичные случаи такого использования: «Снегопад вышел из-под контроля. В Красноярске снег идет уже неделю. Завалены улицы…» [Новости. ТВК. 28.11.09]. «Овны… “ Всё под контролем ” – вот ваш девиз!» [Гороскоп. РТР. 10.11.09]).

Одной из причин внутренней противоречивости, смысловой невнятицы, бессодержательности сегодняшних высказываний, включающих сочетания контролировать ситуацию, взять ситуацию под контроль, ситуация под контролем и т. п., очевидно, является неразличение давнего и хорошо освоенного заимствования, с одной стороны, и современной неполной кальки, с другой. Такие устойчивые сочетания можно рассматривать и как один из многих штампов, вошедших в активное употребление не в последнюю очередь под влиянием синхронных переводов с английского. При использовании подобных выражений говорящий пытается имитировать слышанные им иноязычные («цивилизованные») образцы, вряд ли заботясь о смысловой точности высказывания, которое оказывается поэтому семантически неполноценным и коммуникативно малопригодным (подробнее см. [Васильев 2003: 135–146]).

Примеры, демонстрирующие смысловую неадекватность (преднамеренную или нет – уже другой вопрос) употребления выражений вроде контролировать ситуацию, контроль ситуации, взять ситуацию под контроль и т. п., иллюстрируют также еще один интересный лексикологический феномен, а именно: приобретение давно заимствованным словом новой семантики под влиянием родственного языку-первоисточнику языка, позиции которого в современном мире стали доминирующими и который оказывает сегодня наиболее заметное влияние на русский язык (прежде всего на его лексику и характер ее употребления). То, что в результате подобных дискурсивных упражнений аудитория становится дезориентированной относительно интенции высказывания (кто-то то ли отстраненно наблюдает за ходом событий, то ли полновластно управляет их развитием), в конечном счете теперь уже можно не считать кардинально важным: штамп успел прочно закрепиться, и не только в российском публичном официозе.

Сегодня мы встречаемся с гораздо более опасными (без преувеличения!) изощренными двусмысленностями манипулятивного свойства, также основанными на подмене базовой семантики давнего лексического заимствования подновленной – с помощью выдвижения одного из его периферийных и прежде редко использовавшихся значений на первый план. В таких случаях очевидно целенаправленно используются слова, одновременно и общеупотребительные, и – в другой ипостаси – являющиеся элементами сразу нескольких терминосистем.

Неоднократно отмечалось, что степень научной разработанности терминов ряда наук далека от совершенства. Конечно, терминосистемы используются именно соответствующими специалистами, однако во всеобщем коммуникативном обороте находятся многие элементы терминосистем, принадлежащие одновременно и нескольким научным дисциплинам. Подобные лексемы и устойчивые словосочетания зачастую становятся знакомы широкой аудитории в основном через т. н. средства массовой информации. С одной стороны, таким образом СМИ выполняют некую просветительскую функцию; с другой же стороны, исполняя волю своих хозяев, как обычно, производят манипуляции общественным и индивидуальным сознанием. Чаще всего это происходит за счет внедрения слов и словесных микроблоков, лишенных сколько-нибудь определенного значения (вроде перестройка, программа российских реформ, новое мышление, общечеловеческие ценности, правовое государство и т. п.); иногда используется исконно русская лексика, иногда – заимствования, а также кальки и полукальки. Во многих случаях они употребляются не только без учета их истинной семантики и устоявшейся прагматики, но откровенно вопреки им, что объясняется задаваемыми идеолого-пропагандистскими установками. Так, в определенный период российские СМИ «Гайдара и его политическое окружение стали называть “неоконсерваторами” – по аналогии с американскими президентами Р. Рейганом, Дж. Бушем и британским премьер-министром М. Тэтчер… Такое терминологическое калькирование западных социально-политических идеологем применительно к российской действительности явилось, мягко говоря, очень некорректным, поскольку речь шла о принципиально разных социальных мирах» [Шестаков 2005: 21]. С сугубо лингвистических позиций подобные феномены можно, конечно, рассматривать как частные факты интернационализации словарного состава языка, т. е. – в плане содержания – как примеры процесса выравнивания семантических структур лексем в контактирующих языках, превращения в понятийном плане лексических единиц из национальных в интернациональные [Дубичинский 1995: 6]. Однако следует учитывать, что такое нивелирование (особенно – применительно к социально-политической, экономической, юридической и некоторым другим терминосистемам) имеет весьма прозрачно выраженный характер: оно нацелено на трансформацию картины мира в массовом сознании носителей языка-реципиента, направленную, в свою очередь, на восприятие реалий в аспектах, которые угодны заказчикам идеологической музыки.

Одной из ключевых манипулятивных новаций в дискурсе российских СМИ последних лет стала активная неупорядоченность (по всей вероятности, инспирированная и управляемая) употребления слов нация, национальный и родственных им. Несомненная эффективность этой серии вербально-манипулятивных операций во многом предрешается издавна нестрогой очерченностью семантики ряда лексем с заимствованным корнем нац– в русском языке. При этом специалистами не раз предпринимались (и предпринимаются по сию пору) попытки заключить названные термины в хотя бы более или менее жесткие рамки дефиниций. Эти попытки имеют давнюю историю. Так, «…тема национального самосознания и национальной проблематики в целом были одним из главных для философов “первой волны” российской эмиграции. При этом принципиально важным моментом для них был пересмотр одного из понятий, играющих сейчас в науке и в жизни исключительную по своему значению роль. Это – понятие нации» [Базылев 2005: 6].

Сама же важность точного дефинирования в данном случае подчеркивается и тем, что обозначаемые терминами нация, национальный, национальность сущности и свойства являются разновидностями воплощений такого универсального понятия, как граница – и многих связанных с ним феноменов. Ср.: «Сущность противопоставления – это именно сама линия и то, что к ней примыкает с одной стороны… Не в том дело, что у такого-то народа есть такой-то устойчивый признак культуры, а у соседнего или соседних его нет или он в чем-то видоизменен. Нет, именно само это отличие и составляет факт культуры… Глубочайшей сущностью этнических (будь то этнопсихических, этнокультурных или этнолингвистических) противопоставлений является сама граница» [Поршнев 1973: 8, 12]. – «Граница может отделять живых от мертвых, оседлых от кочевых, город от степи, иметь государственный, социальный, национальный, конфессиональный или какой-либо иной характер» [Лотман 1996: 175].

Представляется целесообразным предварительно рассмотреть слова интересующей нас группы в диахроническом аспекте.

В качестве древнейшего первоисточника существительного нация называют латинский язык, где «natio – ‘происхождение, род’> ‘племя’, ‘народность’, ‘класс’, ‘сословие’, ‘каста’, ‘порода’ [корень тот же, что в nascor (< gnascor) … naturs sum, nasci – рождаться, происходить]» [Черных 1993, I: 562] (ср.: «natio – 1) ‘рождение, происхождение, род’; 2) ‘племя, народность, народ или нация’; 3) ‘класс, сословие, каста, разряд, слой’; 4) ‘порода’; 5) ‘сорт’; 6) ‘языческие племена’» [Дворецкий 1976: 662]).

Слова этого корня начинают осваиваться русским языком в петровскую эпоху [История лексики 1981: 66]. Хотя еще в «Книге систиме» Дм. Кантемира (1722), текст которой насыщен заимствованиями, снабженными глоссами на полях, поясняется значение нация – ‘род’ [Веселитский 1972: 18], но в «Лексиконе вокабулам новым по алфавиту»: «нацiя – ‘народ руский, немеций, польский и прочая’» (н. XVIII в.) [Лекс. в. н. 375]. Оно употребляется с первой половины XVIII в. в текстах широкого функционально-стилевого диапазона, от официально-деловых до литературно-художественных: «Португалiя не въ состоянiи была и есть и будетъ впредь, чтобы войну иметь противъ Францiи того для, что нацiя ихъ вся несклонна къ войне и… склоннее къ французамъ, нежели къ другимъ» [А. К. V. Мем. 1711, 6]. «…Великая Государыня Императрица Екатерина Алексеевна!.. Бьетъ челомъ шведской нацiи Петръ Брунатiй…» (1727) [Мат. ист. АН, т. I, 240]. «Ежели ваше благородiе далѣе во ономъ поступать изволите, то какъ здешней нацiи, такъ и иностраннымъ людемъ прiятнее будетъ» (1728) [Мат. ист. АН, т. I, 370]. «Въ прежнюю перепись изъ церковниковъ Польской нацiи и изъ другихъ тому подобныхъ по желанiямъ ихъ… приписаны къ купецкимъ людемъ…» [Гр. указ. О крест. 1746 г., 119]. «…Увидевши она [принцесса] его [Аридеса] движение и признавая за иностранного человека… приказала спросить: какой онъ нацiи …» (1789) [Невидима. 236] и др. [КДРС].

По-видимому, к этому же времени принадлежит и возникновение в русском языке существительного национальность; его относят к незначительному числу новообразований на – ость [История лексики 1981: 165–166]; «франц. nationalite передавалось как национальность еще писателями XVIII в.» [Сорокин 1965: 57].

Однако применительно к указанному периоду отмечают и некоторые семантические явления, сопутствовавшие освоению слов корня нац-, которые вряд ли были насущно необходимы для русского лексикона, где укрепились издревле народ и многие его производные. Поэтому благоприятной сферой бытования иноязычной по происхождению лексики (наряду с исконной) оказываются развивающиеся научные и другие терминосистемы. «Активизация слов в сфере отвлеченной лексики сопровождается их терминологизацией, в этих случаях также наблюдается вариантность и углубляющаяся дифференциация наименований. Данные явления охватывают разные и весьма широкие слои лексики. Эти слова социального и общественно-политического содержания: народ, народный (общенародный, всенародный), народность; национальный, национальность» [Веселитский 1972: 272].

Русская лексикография первой половины XIX в. не фиксирует сколько-нибудь заметных различий в значениях названных слов, обычно используя одни из них для синонимического толкования других, ср.: «нацiя – ‘народ, племя, язык’. См. сiи слова» [САР2 III 1814: 1257]; «нацiя – ‘народ, племя, язык’» [Сл. Соколова 1834: 1606]; «национальный – ‘народный’» [Сл. 1847 г. ] и т. п.

Но в то же время в употреблении указанных слов продолжаются процессы, начавшиеся почти столетием ранее: «Заимствованные слова выражали еще такие оттенки понятия, что смысловое наполнение их и соответствующих им русских синонимов оказывалось всё же различным… Заимствованные слова, “удерживаясь вместе с оригинальными, – писал Белинский, – заключают некоторый оттенок в выражении при одинаковом значении, как слова: народность и национальность ”» [Сорокин 1965: 57]. Ср. также ряд примеров [БКСО], в которых семантика слова национальность во многом определяется его конкретным контекстуальным окружением: «“ Национальность делает поэта и великим и ничтожным”. Белинск. Соч. VII, 169. “Вопрос о национальности в наше время так сильно поднят… узел этого вопроса в польском освобождении…” Огарев. Избр. I, 539. “Разумеется, что, при такой обстановке, я был отчаянный патриот и собирался в полк; но исключительное чувство национальности никогда до добра не доводит”. Герцен. Былое и думы. Т. I. С. 17. ”Есть ли какое-нибудь совокупное действие, которое не нашло бы себе оправдания в государственном единстве, в национальности ” Л. Толстой. Война и мир. Эпилог. ч. II, гл. VII. “У китайцев нет национальности, патриотизма и религии”. Гончаров. Фрегат “Паллада”. т. II, гл. 6. “Черта национальности не только заметна сама по себе, но примешивается ко всем другим характеристическим чертам человека и сообщает каждой из них свой особенный оттенок”. Ушинский. О наружности в общественном воспитании, 62, и др.

Интересно, что представители некоторых социально-политических течений вкладывали в семантику использовавшихся ими терминов свои, авторские созначения, что вызывало и критические замечания: “Славянофилы нашли точку опоры в национальности, или, как они любили неправильно выражаться, в народности ”. Михайловский. Письма о правде и неправде. III (IV, 439) [БКСО]. Такая характерная семантизация, видимо, дала возможность сделать вывод о том, что “славянофилы употребляли слова народ, народный в смысле “нация”, “национальный””» [Дудзинская 1983: 37]. Впрочем, ср. также мнение современного политолога: «…Из всего контекста творчества славянофилов следует, что речь надо вести не о “социально-классовом” понимании ими термина народность (в смысле “любви к простому народу”), а о соответствии славянофильского термина народность современному термину национализм (не путать с шовинизмом, ксенофобией)» [Шестаков 2005: 41].

В советской лексикографии сложилась определенная традиция толкования многозначных слов с интересующим нас корнем: на протяжении десятилетий компоненты их семантической структуры передаются, по существу, в одной и той же иерархической последовательности, без сколько-нибудь радикальных различий в дефинициях.

Так, в качестве первого (т. е. главного, основного) значения нация выступает «‘исторически сложившаяся часть человечества, объединенная устойчивой общностью языка, территории, экономической жизни и культуры’» [СУ II, 461]. Как явствует из одной цитаты, иллюстрирующей данное значение, оно представляет собой слегка видоизмененное определение описываемого понятия, предложенное И. В. Сталиным в его работе «Марксизм и национальный вопрос» (1913) и с небольшими изменениями повторенное им в статье «Национальный вопрос и ленинизм» (1929, опубликована в 1949 г.) [Душенко 2006: 442]. Ср.: «Нация – это исторически сложившаяся устойчивая общность языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры» [СУ II, 462]. Собственно, здесь учтены все ключевые категориальные признаки понятия, к тому же логично ранжированные. Вероятно, это определение следует считать вполне объективным; по крайней мере, оно присутствует и в ряде позднейших академических толковых словарей русского языка, пусть и с непринципиально важными вариациями, ср.: «нация – 1. ‘Исторически сложившаяся устойчивая общность людей, характеризуемая общностью языка, территории, экономической жизни и психического склада (проявляющегося в общности культуры)’» [БАС1 1958, 7:646]; «нация – 1. ‘Исторически складывающаяся на основе капиталистического или социалистического способов производства устойчивая общность людей, связанная с общностью языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры и форм быта’» [МАС2 1982 II: 414] (возможно, в последнем толковании отразилась необходимость упомянуть о нациях, ставших таковыми лишь с победой социалистического строя; введение же в привычную формулировку существительного люди («общность людей») вряд ли было столь же обязательным). Также: «нация – 1. ‘Исторически сложившаяся устойчивая общность людей, образующаяся в процессе формирования общности их территории, экономических связей, литературного языка, особенностей культуры и духовного облика’» [ТСОШ: 398]. И здесь, по сравнению с давно известным («сталинским») определением, различия несущественны: они сказываются главным образом в синонимических заменах некоторых слов (хотя, пожалуй, примечательно присутствие термина «литературный»; согласно этому же словарю, литературный язык – «обработанная форма общенародного языка, обладающая письменно закрепленными нормами» [ТСОШ: 328], поэтому далеко не все владеющие общим для какой-либо территории национальным языком – общей для нее языком одной из наций, объединенных проживанием на данной территории, – могут с полным правом считать себя частью такой нации).

Лишь на второе место отечественные лексикографы разных исторических периодов (причем в некоторых случаях – с ограничительными пометами) выносят нация в ином значении – ‘государство’. Так, «нация – … 2. ‘перен. государство (полит., дипл.)’. “Лига наций”. “Представитель дружественной нации”» [СУ II: 462]; «нация – … 2. ‘Государство’» [БАС1 1958, 7: 646]; «нация … 2. ‘Государство, страна’. “Представитель дружественной нации”. “Организация Объединенных Наций”» [МАС2 1982 II: 414]; «нация … 2. ‘В некоторых сочетаниях: страна, государство’. “Организация Объединенных Наций”» [ТСОШ: 398].

Вполне закономерно, что расположение частей словарных статей, посвященных производному от нация прилагательному национальный, в цитированных лексикографических изданиях во многом подобно иерархии значений производящего слова. Однако семантика его деривата отнесена уже не ко второй, а к третьей по рангу позиции, что объясняется, вероятно, соответствующей степенью социальной востребованности каждого из значений.

Ср.: «национальный – 1. ‘Прил. к нация ’. “Национальное единство”. “Мы уничтожили национальный гнет, мы уничтожили национальные привилегии и установили национальное равноправие”. Стлн. 2. ‘Свойственный данной нации, выражающий ее характер’. “Н. костюм”. “Н. дух”… 3. ‘Государственный, принадлежащий данной стране’. “Н. флаг”. “Н. гимн”. “Национальное имущество”. // ‘Распространяющийся на государство в целом; в общегосударственном масштабе’. “Национальная федерация профессиональных союзов во Франции”. “Н. рекорд”. 4. ‘Прил., по значению связанное с общественно-политической жизнью наций и их взаимоотношениями’. “Национальное движение”. “Национальная политика”… 5. ‘Принадлежащий к национальному меньшинству (нов.)’. “Местное национальное население”. “Национальные районы”. Национальное меньшинство или нацменьшинство (полит.) – ‘национальность, представляющая по численности меньшинство в сравнении с основной массой населения в государстве’» [СУ II: 461].

Затем: «национальный – 1. ‘Относящийся к нации, народности, связанный с их общественно-политической жизнью, интересами’. 2. ‘Свойственный данной нации, народности, выражающий ее характер, особенности’. 3. ‘Государственный, принадлежащий данной стране’. “Национальный флаг”. “Национальный гимн”. 4. ‘Относящийся к отдельной (малочисленной) народности’» [БАС1 1958, 7: 645]; «национальный – 1. ‘Относящийся к нации (в 1 знач.), национальности (в 1 знач.)’. “Национальный вопрос”. “Национальные особенности”. “Национальное движение”… 2. ‘Выражающий характерные особенности какой-л. нации, национальности’; ‘Свойственные какой-л. нации, национальности’. “Национальная культура”… 3. ‘Относящийся к отдельной, малочисленной национальности’. “Национальный район”» [МАС2 1982 II: 413–414]. Иногда (очевидно, в связи с установкой на ограниченность объема словарной статьи) толкование этого прилагательного не приводится; ср. «национальный. “Национальные интересы”. “Национальное равноправие”» [ТСОШ: 398] (возможно, в подобных случаях семантизация всё же была бы целесообразной).

Круг сочетаемости прилагательного национальный почти в каждом из его значений, представленных в [МАС2], очерчен в соответствующем словаре: «национальный – 1. ‘Такой, который относится к общественно-политической жизни нации, связан с ее интересами’: политика, вопрос, движение, интересы, права, равноправие, привилегии, гнет, единство, целостность, обособленность, противоречия, самоопределение, самосознание … 2. ‘Такой, который принадлежит данной нации; выражающий характерные особенности какой-л. нации, свойственный ей’: культура, искусство, литература, театр, музыка, танец, дух, обычай, традиция, характер, особенность, самобытность, одежда, костюм, головной убор, украшения … 3. ‘Государственный’: гимн, флаг, суверенитет, доход, имущество, федерация чего-л. (бокса, легкой атлетики…), рынок, рекорд, музей, парк …» [Сл. сочетаемости 1983: 309] (правда, здесь не приводится значение самого слова нация – в словнике данного издания оно отсутствует, – что несколько снижает информативность цитируемой статьи).

Интересно, что и в некоторых современных толковых словарях при указании активизации использования прилагательного национальный в значении ‘относящийся к нации; связанный с отношениями между нациями’ [ТССРЯ 2001: 499] не приводится значение производящего слова. Поэтому, хотя часть иллюстративного материала данной статьи явно относится к привычной семантике нация и национальный (“Там” [в Узбекистане] они ощущают свое единство, соборность. И чем острее конфликты с местным населением [собственно, и русские, проживавшие в Узбекистане, тоже ведь были частью «местного населения»? – А. В. ], тем ярче проявляется национальное самосознание русских» и др.), пример устойчивого словосочетания национальное примирение, толкуемый как ‘достижение, установление мира между нациями внутри государства’, очевидно не соответствует этому значению. Ср.: «Выбор даты [перезахоронения останков императора] должен символизировать национальное примирение, необходимое России после 1917 г. [СС, 30.09.94–06.10.94]» [ТССРЯ 2001: 499–500] – ведь и Октябрьская революция, и Гражданская война, насколько известно, в основном были конфликтами не межэтническими, а социальными.

Вероятно, заметную роль в недостаточно четком разграничении значений прилагательного национальный (иногда его значение можно определить лишь по контексту высказывания) сыграла и полисемичность существительного национальность. Это также можно наблюдать по ряду лексикографических изданий, фиксирующих иногда в качестве первого (основного) его значения совершенно аналогичное первому значению существительного нация.

Например, «национальность – 1. ‘То же, что нация ’. “…Только при условии развития национальных культур можно будет приобщить по-настоящему отсталые национальности к делу социалистического строительства”. Стлн. “Верховный Совет СССР состоит из двух палат: Совета Союза и Совета Национальностей”. Конституция СССР. “В Советском Союзе все национальности равноправны”. “Пропаганда среди национальностей”. 2. ‘Принадлежность к какой-л. нации’. “По национальности русский”. “Установить н.”. 3. ‘То же, что народность в 2 и 3 знач.’ “Н. искусства” [ср.: «народность – … 2. ‘Совокупность национальных черт, свойственных какому-л. народу’. “Отстаивать свою н.”. 3. ‘Степень соответствия кого-чего-н. с характерными свойствами народа’. “Н. поэзии Пушкина” [СУ II: 414]. – А. В. ]. 4. ‘Национальная обособленность, исключительность’. “Отстаивать свою н.”». [СУ II: 461] (заметим попутно, что, несмотря на идентичность речений-иллюстраций к значению 2 народность и к значению 4 национальность, коннотации толкуемых слов представлены как прямо противоположные: у первого из них оценочность мелиоративная, у второго – пейоративная).

Со временем в словарях у существительного национальность меняются и иерархия, и некоторые формулировки значений, и само их количество. Ср.: «национальность – 1. ‘То же, что нация, народность’. 2. ‘Принадлежность к какой-л. нации, народности’. “Русский по национальности”. “Установить национальность”. 3. ‘Национальная самобытность’» [БАС1 1958, 7: 644]; «национальность – 1. ‘Принадлежность к какой-либо нации, народности’. “Люди разных национальностей”. “Русский по национальности”. 2. ‘То же, что нация (в 1 знач.)’ [МАС2 1982 II: 389]; здесь народность в 1 значении – т. е. «исторически сложившаяся языковая, территориальная, экономическая и культурная общность людей, предшествующая нации» [МАС2 1982 II: 413].

Конечно, о характере использования прилагательного национальный в текстах официальных документов (в том числе и законодательных актов) следует сказать особо. Приведем только некоторые примеры; как и ряд других, эти явления рудиментарно сохраняют специфические черты употребления лексики общественно-политической сферы недавнего прошлого. Справедливо было замечено, что «в советскую эпоху… в таких словосочетаниях, как “ национальная школа ”, “ национальные языки ”, “ национальная литература ”, определение “ национальный ” имело значение “нерусский”» – ср. там же: «“современный латышский рассказ” – но не “современный русский рассказ”» [Гербик 1997: 29 и далее]. Подобную квалификацию следует считать не самой полезной и плодотворной частью советского наследия (ср.: «Неловко вспоминать, как я предлагал Саше Вампилову для более быстрого прохождения “Утиной охоты” провести ее по разряду “пьес национальных авторов”. Он немедленно отказался и, наверное, был уязвлен. Он считал себя русским писателем, был кровно связан с русской литературой, и любая снисходительность [т. е. преимущества, которыми обладали в СССР для обретения высокого социального статуса и карьерного роста представители иных национальностей не только в области художественного творчества. – А. В. ] ему была не нужна» [Ефремов 1982: 623]).

Эти любопытные терминологические традиции весьма устойчивы и до сих пор, например в лингвистике. Ср.: «русские и национальные деятели», «национальные и русские школы», «национально ориентированная [явно имеется в виду «не русская» – А. В. ] интеллигенция», то же самое, наверное, – и «национальная интеллигенция» [Алпатов 2003: 22–24]. Известно, что «ничто языковое не чуждо терминам» [Котелова 1974: 61] и что «научная терминология как продолжение народной тоже поневоле наделена метафоричностью» [Трубачёв 1992: 43]. «Поневоле», таким образом, складывается впечатление, что русские – не национальные («безнациональные») и русский – всего лишь синоним (эвфемизм? псевдоэвфемизм?) к безнациональный.

То же самое наблюдаем в текстах документов, официально регламентирующих российскую языковую политику. Например, в первой федеральной целевой программе «Русский язык» на 1996–1997 гг.: «стратегия сохранения и упрочения сбалансированного национально -русского и русско- национального двуязычия» (та же формулировка – в федеральной целевой программе «Русский язык» на 2002–2005 гг.).

Одним из впечатляющих образчиков российского официозного новояза можно считать следующий пассаж из той же программы на 1996–1997 гг.: «Распространение русского языка в мире отвечает национальным и государственным интересам Российской Федерации». Загадочность тезиса определяется прежде всего тем, что даже искушенный читатель подобных многозначительных документов вряд ли сможет уяснить, какой именно смысл вкладывают составители-языкотворцы в прилагательное национальный. Если обновленно-глобалистский (этатический), то уже совсем непонятно разграничение национальный – и государственный.

Занятно, между прочим, что в федеральной целевой программе «Русский язык (2006–2010)» среди прочих негативных явлений упоминается «ослабление национальной самоидентификации россиян». Хотя, согласно действующей конституции, каждый вправе указывать свою национальность (ч. 1 ст. 26), из паспортов граждан РФ соответствующая графа удалена. При этом, как известно, россияне – вовсе не нация (т. е. не народ, не этнос); «россияне – ‘жители, уроженцы России; граждане России’» [ТССРЯ 2001: 680] – из приведенной дефиниции следует, что это представители самых разных национальностей и никакой «национальной самоидентификации», общей для них всех в этом статусе, быть попросту не может (подробнее см. [Васильев 2008: 150]).

В документе «Концепция очередного этапа реформирования системы образования» (М., 1997), содержащем примерно в равных пропорциях благоглупости и подлинно зловредные предложения (больша́я часть этого реформаторского, а точнее деструктивного вздора уже в том или ином виде реализована), прилагательное национальный употреблено неоднократно – и каждый раз в «обновленном» значении. Здесь фигурируют и «национальная система контроля качества образования» (с. 17), и «программа приоритетной поддержки ведущих вузов России, составляющих ее национальное достояние» (с. 25), и «формирование национальной образовательной политики» (с. 31). Особенный интерес, конечно, вызвало «национальное тестирование» (с. 6, 16) – в то время эта замечательная формулировка породила предположения даже о проверке на расовую (этническую, национальную) принадлежность учащихся.

Следует сказать также, что и бывшее ранее первым и основным значение прилагательного национальный недавно довольно интересным образом обыгрывалось в целях некоторых региональных политиков – получилась некая семантическая контаминация.

Замечено, что «понятие полной независимости государства от других государств подменяется понятием национального суверенитета, т. е. представлением об особых правах титульной нации» [Колесов 2004в: 202]. Совершенно естественно (но, конечно, вовсе не с точки зрения сохранения государственно-территориальной целостности России) была введена формулировка суверенные республики в составе Российской Федерации, примененная и в наименовании, и в тексте Федеративного договора от 31.03.92. «Поскольку в точном терминологическом смысле суверенитет предполагает верховенство, независимость и самостоятельность государственной власти, постольку и эта формула поддержала декларации республик об их абсолютной внешней самостоятельности. Между тем все они находятся в составе Российской Федерации, соучаствуют в решении федеральных проблем и самостоятельны только в своих внутренних делах, т. е. в том, что отнесено к их ведению» [Губаева 2004: 56]. И, «несмотря на то, что Конституционный Суд РФ признал положения о суверенитете республик в составе Российской Федерации неконституционными и не подлежащими применению, пока еще нельзя утверждать, что “эксперименты” региональных законодателей с термином суверенитет завершились» [Губаева 2004: 58 и далее].

Неоднократно отмечалось, что для представителей некоторых научных дисциплин, традиционно именуемых «общественными», смешение значений слова нация уже стало почти привычным и само собой разумеющимся. «Зачастую, особенно политологи и культурологи, пренебрегают различиями, которые установились между значениями слова нация, не разводят, как говорят логики, понятия, обозначаемые одним словом, совмещая в нем два смысла – нация как этнокультурная общность и как государственно-гражданская общность» [Сидельников 2001: 190] (см. также [Фролов 2005в: 485]). Добавим, что то же самое относится и к использованию многочисленными гуманитариями прилагательного национальный.

Подобную чуть ли не нарочитую путаницу (лишь единожды разбавленную пояснением) находим в весьма характерной публикации такого рода: «Опасность [для развития социальной системы] возникает тогда, когда некая частичная [партийная] идеология объявляется национальной (государственной)… Обеспечить доступ каждого к опыту нации и человечества… Обеспечить доступ к национальной культуре каждому индивиду с минимальными затратами времени и средств. Требовалось найти форму, которая может быть для этого предъявлена каждому в качестве пропуска в национальную культуру… Хранилищем национального сознания и национальной культуры вполне справедливо считался [?!] язык… Язык демонстрирует не только неисчерпаемое богатство национальной культуры… Блестящий пример конструктивного взаимодействия государства и национальной интеллигенции… Участие государства в формировании национальной идеологии» и т. п.; в довершение ко всей невнятице цитируемая статья называется «Национальная идеология и язык» [Мирский 1999: 105–107]. Однако возможно и то, что эта «национальная головоломка» играет роль некоего отвлекающего маневра, скрывая главную задачу статьи: в связи с принятием закона о свободе совести, «где были провозглашены четыре государственные конфессии в нашей стране», автор «хотел бы обратить внимание, что… у трех из четырех – иудаизма, ислама, буддизма, – отсутствуют канонические тексты на любом языке Российской Федерации» [Мирский 1999: 108]. Действительно, вот уж досадное упущение для Российской Федерации как светского государства, в котором «никакая религия не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной» (Конституция РФ, ст. 14). Кстати, и в Федеральном законе «О свободе совести и о религиозных объединениях» (№ 125-ФЗ от 25.09.97), на который ссылается цитируемый автор, сказано буквально: «…уважая христианство, ислам, буддизм, иудаизм и другие религии, составляющие неотъемлемую часть исторического наследия народов России…», но, конечно же, вовсе не говорится о «провозглашении четырех государственных конфессий». Вероятно, и эта манипуляция не случайна.

Странное (вроде бы) непонимание семантических различий между русским национальный и английским national обнаруживается, например, в следующем пассаже: «Экспертами ЮНЕСКО в 1953 г. было рекомендовано разграничить понятия “национальный язык” (national language) и “официальный язык” (official language)» [Бердашкевич 2000: 28]. В то же время предпринимаются активные попытки акцентировать и сделать приоритетным именно последнее значение, исходя из ориентации на идеальные, с чьей-то точки зрения, образцы. Таковы, например, лингвистические суждения политолога, как будто стремящегося к установлению истины, т. е. – в данном случае – выступающего за введение адекватности «отечественных версий [терминов] исходным [иноязычным]», поскольку семантические их (отечественных) наполнения чрезвычайно различны: «Так, нация и национальность упрямо[52]связываются в отечественном политическом дискурсе с кровно-родственным происхождением, тогда как исходная [непонятно, какая именно. – А. В. ] версия концептуализирует “порождение” как связь с территорией [?!]. Поэтому [!] одним из важнейших критериев принадлежности к нации является место рождения. Всякому родившемуся на территории США гарантируется предоставление американского гражданства. Соответственно, понятие национальности в англосаксонской культуре объединяет более конкретные гражданство и подданство. А термин национал (national) служит для обозначения не этнического меньшинства, а одновременно граждан и подданных. Вместо того, чтобы говорить “граждане США и британские подданные”, можно просто [!] сказать – “американские и британские националы ”» [Ильин 1994: 131].

Любопытны, по крайней мере, некоторые умозаключения и предложения цитируемого автора. Несомненно, что «смысловая “целина”» заимствуемого слова [точнее, непроницаемость его внутренней формы для носителя языка-реципиента. – А. В. ] создает предпосылки для его дерационализации, мифологизации» [Ильин 1994: 131] (хотя то же происходило и происходит с исконными словами (например, перестройка, общечеловеческие ценности, правовое государство), также служившими и служащими мифологизации, и политолог здесь, по сути, лишь предлагает новые мифогены). Однако чересчур смелой и вряд ли продуктивной следует считать попытку «вычленения национальных вариантов политических понятий, получивших международное хождение», что «потребует самостоятельного и очень скрупулезного анализа… понятий, выражаемых созвучным вербальным знаком, восходящим к греческому первоисточнику»; для этого «нужен самостоятельный компаративный анализ национальных политических феноменов», а это, в свою очередь, «по силам только большому международному коллективу» [Ильин 1994: 132] (недифференцированность значений слова национальный – удачный фон и предлог для передачи вопросов собственной терминологии, как и российской экономики, в ведение очередных иностранных консультантов).

Следовало бы также напомнить, что попытки ввести в широкий коммуникативный оборот существительное национал (ж. националка) уже имели место. Но советской нормативной лексикографией оно к употреблению не рекомендовалось (по-видимому, как унизительное и даже оскорбительное). Ср.: «национал (простореч.). Употр. неправ. для названия лиц коренного населения национальных республик и областей» [СУ II: 460]; «национал – разг. Неправильное название лиц коренного населения национальных республик и областей» [БАС1 7, 1958: 642]. Впрочем, кажется, так и осталось неизвестным, многие ли сограждане с восторгом приняли бы перспективу именоваться, например, россиянскими националами – наподобие жителей «цивилизованных» США и Британии.

Вполне объяснимо, что и лингвисты не раз обращались к вариантам семантизации слов интересующего нас корня и к толкованиям обозначаемых ими понятий.

Иногда это делается в целях дополнительного пропагандистского обеспечения популяризируемых идеологических установок.

Например, автор учебного пособия для будущих российских филологов, историков, культурологов, философов, теологов, социальных психологов заявляет: «В последующие [после «первобытно-общинной поры»] эпохи этничность (национальность) становится социокультурным измерением человека или группы людей, причем, согласно современному пониманию прав человека, национальное самоопределение индивида является его личным делом» [Мечковская 1998: 8]. Конечно, понятно стремление следовать моде (а, по точному суждению О. Н. Трубачёва, «моды в науке ах как сильны, и устоять против них бывает трудно и зрелым мужам науки, о женах я уж не говорю» [Трубачёв 2004: 162]), но, по крайней мере, для студентов-гуманитариев надо было бы четко объяснить, что такое «современное понимание прав человека», а также кем именно оно инициировано и распространяется. Далее обращаются к авторитетам: «Замечательный языковед И. А. Бодуэн де Куртенэ, демократ и защитник прав национальных меньшинств, еще в 1913 г. писал, что “вопрос о национальной принадлежности решается… каждым сознательным человеком в отдельности”; “в области национальности без субъективного сознательного самоопределения каждого лица в отдельности никто не имеет права причислять его туда или сюда”; “вполне возможна сознательная… принадлежность к двум и более национальностям или же полная безнациональность, точнее, вненациональность, наподобие безвероисповедности или вневероисповедности”» [Мечковская 1998: 8]. Понятно, что оценка лингвиста как «демократа и защитника прав национальных меньшинств» в чьих-то глазах является решающей и в высшей степени мелиоративной, чуть ли не дифирамбической, хотя названные качества – скорее всего, следствие некоторых лично-биографических обстоятельств знаменитого языковеда. Содержащийся же в этих трудах вариант решения национального вопроса сегодня, несомненно, симпатичен тем, кому близки идеи глобализации и у кого, как правило, есть про запас т. н. «историческая родина» – так что им временная безнациональность (вненациональность) более чем кстати, как и «принадлежность к двум и более национальностям». Понятно и то, кем поощряются подобные подходы: рукопись данного учебного пособия участвовала (не сомневаемся, с успехом) «в Открытом конкурсе учебных книг, проведенном Программой Белорусского фонда Сороса “Обновление гуманитарного образования”» [Мечковская 1998: 6].

Академик О. Н. Трубачёв, как известно, хорошо разбиравшийся не только в сфере своих профессиональных интересов, последовательно и оправданно понимал и применял термин нация прежде всего именно как обозначение этнокультурной общности. Анализ некоторых политтехнологических плетений словес позволил выдающемуся специалисту по этногенезу славян обоснованно утверждать, что «под прицел критики взята идея национального государства как якобы себя изжившая, муссируется государство наднациональное – очередной миф, пусть и обращенный якобы в будущее. В действительной, невыдуманной истории мы всегда имеем дело с национальным государствообразованием… Предположить, что наше русскоязычное общество до такой степени утратит свою русскость, что доверит бразды правления какому-то наднациональному, транснациональному корпоративному руководству, можно, думаю, только в дурном сне» [Трубачёв 2004: 184–185]. Заметим, увы, что и дурные сны могут сбываться… Ведь ответ на вопрос: «Кто будут эти “варяги” – мировая финансовая олигархия или “малый народ”, по терминологии Шафаревича? Или – два в одном?» [Трубачёв 2004: 185] – уже был дан самым недвусмысленным образом, когда правление Ельцина стало, по сути, царствованием «семибанкирщины» (впрочем, это только самое откровенное, наиболее известное российскому обществу проявление подлинной роли «новых кочевников»; после «дела Ходорковского» их операции не получают широкой огласки, которой наверняка не хотят очень многие и по очень веским причинам: по аналогии – недаром же Б. Обама в июле 2009 г. заявил, что якобы не столь важно, кто именно виноват в т. н. «мировом финансовом кризисе»).

Однако и сегодня лингвисты не оставляют попыток разобраться в сложной категории этничности и связанных с нею понятий. Так, И. А. Шастина, справедливо считая раскрытие сущности феноменов «этнос», «этничность», «этническая идентичность» классической терминологической проблемой этнонауки [Шастина 2009: 4], видит главную трудность исследования этнонимов в размытости границ феномена этничность, а также в неопределенности сущности, дифференциальных признаков и функций феноменов этнос, нация [Шастина 2009: 10]; автор доказывает, что «основная функция этничности сводится к ориентированию человека в социокультурной “системе координат” благодаря свойству пластичности – способности подвергаться временны́м и ситуативным трансформациям; этноцентризм представляет собой форму естественной реакции человека на неизвестное и есть проявление инстинкта самосохранения на уровне вида» [Шастина 2009: 13–14]. Кстати, небезынтересно также, что, при всеобъемлющем давлении политкорректности на ее исторической родине, «в сообществах иммигрантов [США] наблюдается стремление к сохранению этнической самобытности; этничность является важной эгоцентрической категорией для американцев любого возраста и этнической принадлежности» [Шастина 2009: 15].

Верность этих данных подтверждается многими свидетельствами. Например, ученый-гуманитарий, доцент МГУ О. Зацепина, последние шесть лет живущая в Нью-Йорке, сообщает: «Теорию плавильного котла[53]запустили в 30-е гг. [в США], но если она сработала, то не совсем так, как предполагали ее создатели. Американцы стали терпимее к другим культурам, это правда. Но одновременно больше ценят собственную идентичность. В Америке никто не представляется как американец, там говорят: “Я – пуэрториканец, немец, ирландец, еврей, русский и пр.”. Люди осознали, что если человека что-то и выделяет, то в первую очередь культурная идентичность. Гордость своими национальными, этническими корнями очень характерна для современных американцев» [Лунина 2009: 91]. Отграничение по национальному признаку «чужих», вместе с тем оказывающееся и основой объединения «своих», представлено следующим образом в романе американского писателя: «“Нет, – печально возразил старик, – рыба с Мертвого моря для них недостаточно мертвая… Такая еда годится только для несчастных христиан”. Это упоминание об иноплеменниках, в котором сквозила пренебрежительная усмешка, как-то по-особенному соединило всех троих, и внезапно они предстали в новом свете.

На губах старика играла чуть заметная умная и холодная улыбка, а женщины веселились безмерно, и все они отлично понимали друг друга. И теперь видно было, что они по-настоящему заодно – дети древнего, одаренного, всезнающего племени, – и со стороны, отчужденно, с насмешливым презрением глядит на темных и невежественных людей иной, низшей породы, не причастных к их познаниям, не отмеченных той же печатью» [Вулф 1982: 233].

Именно трудноразличимость (к тому же еще и стимулируемая) семантических границ между разными значениями терминов нация, национальность, национальный позволяет политтехнологам, пропагандистам и попросту платным либо бесплатным распространителям их установок (нельзя, впрочем, исключать и наличие трансляторов, искренне уверенных в истинности внушенных им вводных, – в юридической терминологии подобные лица обозначаются как «добросовестные приобретатели») использовать смысловую диффузность таким образом, чтобы аудитория оказалась окончательно дезориентированной в отношении категории этничности – в том числе и своей собственной.

Иногда слово нация используется в привычном значении, но интересно при этом, что́ оказывается денотатом.

«Президент Леннарт Мери отличился неустанной борьбой за свободу своей нации. …Французский журнал назвал его “Европейцем года” – это звание присваивается за поддержку европейской самобытности» (М. Кривцова, комментарий к информации о возможном закрытии русских школ в Эстонии из-за отсутствия их госбюджетного финансирования) [Доброе утро. ОРТ. 28.12.98]. По-видимому, здесь речь идет об эстонцах как нации; ср.: «эстонцы (самоназв. – ээстласед), нация, осн. нас. Эст. ССР (948 т. ч.)…» [СЭС 1983: 1553], попытки же обретения ею государственности начались лишь после октября 1917 г. [там же] и увенчались окончательным успехом вследствие активных усилий, в том числе тех же эстонцев, по развалу Советского Союза.

Можно предполагать, что этнический компонент является ведущим и в названии некоего очага культуры («Евгений Миронов – художественный руководитель “Театра наций ” [Лучшие из лучших. Ren-TV. 03.02.07]), и в запоздало прозорливом высказывании («…Как будто кто-то сознательно или бессознательно пытается привить нам комплекс нации неудачников» (А. Пиманов) [Человек и закон. ОРТ. 03.02.05]). В других же случаях понятийное наполнение слова нация оказывается весьма расплывчатым: «И среди евреев есть антисемиты… Писатель Эдуард Тополь в 1998 г. призвал олигархов не позорить нацию» [Неделя. Ren-TV. 30.01.05]. «Международный [это понятно. – А. В. ] день цыган… Восемнадцатимиллионная цыганская нация [последнее словосочетание употреблено здесь трижды. – А. В. ]… Нет памятника цыганам – жертвам холокоста» [24. Ren-TV. 09.04.06]. Последнее слово в этой цитате – активно популяризируемое заимствование холокост («англ. holocaust – 1) ‘целиком сжигаемая жертва, всесожжение’; 2) перен. ‘уничтожение, гибель’»). Хотя изредка и вскользь пока ещё всё-таки упоминают, что в результате гитлеровской оккупации и геноцида «погибли не только евреи – десятки и сотни тысяч другой национальности» (А. Гербер, президент научно-просветительского центра «Холокост») [РТР. 04.05.97], но ср.: «Всё более привычным становится слово холокост, а ведь славян было уничтожено почти в пять раз больше – 27 миллионов… Специального термина, обозначающего уничтожение славянских народов, пока не придумано» [Катастрофы недели. ТВ-6. 08.05.00] («евреи – нация, которая нескромна по отношению к своим страданиям» [Есин 2002: 252] – по поводу последней этнической категоризации, см., впрочем принятое ранее: «евреи – общее этническое название народностей, исторически восходящих к древним евреям» [СЭС 1983: 422], т. е. не квалифицируется как собственно нация).

По всей вероятности, замысел применить к значительной части бывшего советского народа именование нация (к тому же лишенное какой бы то ни было подлинно национальной – этнической – ориентации), замысел, который начали реализовать еще в правление Ельцина (видимо, по рекомендациям его безнациональных советников), – это одна из многих попыток наложить на внутрироссийскую ситуацию чужементальный иноземный трафарет в глобалистском духе. В неменьшей степени – это и желание уподобиться Старшему Брату, и уведомление (мессидж) об этом для него же (дескать, у нас тоже – всё, как у больших!). Ср.: «Президент Буш обратился к нации …» – «Для Бориса Николаевича роль лидера нации была смыслом жизни» [Новости. ОРТ. 14.03.02]; также: «Как [нововведенный] День народного единства стал днем единства нации … Через какое-то время он станет общенародным праздником» [Край. Енисей-регион. 05.11.07]. «Центр здоровья нации» [Территория здоровья. Афонтово. 15.09.08]. «Знала ли новейшая российская история пример такого единения нации?» (после спортивных побед РФ в 2008 г.) [Вести недели. РТР. 28.12.08] и т. п.

Одновременно активно насаждается прилагательное национальный – с обновленной семантикой, причем зачастую и тогда, когда речь идет о событиях советской эпохи: «Модернизация системы национальной безопасности» [Вести. РТР. 29.10.02]. «В СССР путч [в Чили] и убийство президента Альенде были восприняты как национальная трагедия» [Новости. ОРТ. 11.09.03]. «Национальная спортивная премия “Слава” [Утренний разговор. РТР. 04.05.03]. «Ежегодная национальная музыкальная премия» [Прима-ТВ. 30.08.03]. «Национальная театральная премия “Золотая маска”» [РТР. 06.04.05]. «Российские дипломаты, прорывавшиеся в Ираке под выстрелами американских войск, были встречены в Москве как национальные герои» (И. Прокопенко) [Военная тайна. Ren-TV. 21.09.03]. «После битвы за Москву Жуков стал национальным героем России [понятно, что имеется в виду, конечно, не Россия, но СССР; очевидно, метонимия здесь объясняется не только иноязычным и чужекультурным влиянием, но и табуизацией именования прежнего государства в российском теледискурсе. – А. В. ]» [Великий полководец Г. К. Жуков. ОРТ. 23.02.05]. «Национальный договор о приватизации» [Времена. ОРТ. 19.06.05]. «Через два года в Мытищинском районе будет воздвигнуто национальное мемориальное кладбище… [по-видимому, как своеобразный реформаторский вариант советских почетных захоронений у кремлевской стены – А. В. ]. Потребуется три миллиарда рублей» – [24. Ren-TV 23.04.08]. «Этот центр [в Кабардино-Балкарии] стал первой национальной площадкой [в России], где установлена система грозорегистрации» [Вести. РТР. 03.06.09]. «Национальный перевозчик [ «Аэрофлот»] увеличивает частоту рейсов» [Новости. 7 канал. 29.08.08]. «“Аэрофлот” – главный национальный перевозчик России» [Новости. Звезда. 15.03.10]. «Подготовлен проект национальной стратегии противодействия коррупции» [Сегодня. НТВ. 07.04.10][54]. «“Газпром” – национальное достояние» [этот слоган на российских телеэкранах – примерно с лета 2010 г.; красноярская «бизнес-элита» предложила нечто созвучное и, кажется, более корректное: «“Ванкорнефть” – наше достояние»] и т. п.

С началом осуществления т. н. «национальных проектов» такое использование прилагательного национальный естественным образом активизировалось, ср.: «Здоровье – это национальное достояние» (П. Пимашков). «Неудовлетворительное выполнение [национального проекта «Жилье»] становится национальным позорищем» (вице-премьер РФ Д. Медведев) [Реальная политика. НТВ. 04.03.06]. Как и во многих случаях, проявили свою полную компетентность журналисты: «В России сейчас внедряется программа национального здоровья» (Е. Цесарская) [Полседьмого. Афонтово. 29.02.07] и др.

Стало частоупотребительным и прилагательное общенациональный: «Новая мегакомпания “Российские железные дороги” станет общенациональной корпорацией» [Новости. Афонтово. 11.02.03]. «Освоение целины – крупнейший общенациональный проект [в СССР! – А. В. ]. …Был такой общегосударственный подъем» (В. Путин на встрече с первоцелинниками) [Вести. РТР. 11.03.04]. «Общенациональный прогул в первую декаду января [имеются в виду т. н. рождественские каникулы. – А. В. ]» (Г. Онищенко, гл. санитарный врач РФ) [Вести. РТР. 03.02.05] и др.

Употребление национальный в значении, ранее столь привычном, встречается относительно редко: «Фестиваль национальной культуры в Санкт-Петербурге… Вернуть интерес к национальному творчеству» [Новости. ОРТ. 07.09.03]. Гораздо более распространены такие случаи использования, в которых довольно явны контаминации структурно-семантических элементов: «Решение о сдаче крови национальные лидеры [т. е. предводители т. н. национальных общин Красноярского края. – А. В. ] приняли накануне» [Новости. Прима-ТВ. 09.09.04]. «Любой бунт, тем более бунт национальный [т. е. определенной этнической группы. – А. В. ], – конечно, угроза нашей стране» (А. Клешко) [ТВК. 24.10.06]. «…Около ста нападений на национальной почве» [Неделя. Ren-TV. 29.04.06]. «Общенациональное [!] шествие по проспекту Мира [в Красноярске]… Представители национальных общин…» [Новости. Прима-ТВ. 20.10.06] и т. п. Близко к приведенным: «Сохранение национальной и культурной идентичности» (В. Путин) [Прямая линия. ОРТ. 18.12.03].

Такие смысловые контаминации уже сами по себе являются примерами политизированных игр в слова, ср.: «Этот день [похорон погибших при пожаре] в Республике Тыва объявлен днем национального траура» [Вести. РТР. 08.04.03]. «Национальная вещательная компания “Саха” [в Якутии]» [Вести. РТР. 14.03.03]. «В Израиле утверждено правительство национального единства» [Новости. ОРТ. 11.01.05]. «Марк Бернес… был действительно национальным героем России, но не всем это нравилось» (Е. Евтушенко) [РТР. 25.01.07]. «Почему студенческие драки [в России] стали национальной проблемой?» (сюжет о межэтнических конфликтах в российских вузах) [Неделя. Ren-TV. 06.12.08] и т. п.

Путаница, вносимая в сознание телеаудитории, усугубляется время от времени и подчеркнутым разграничением между национальным и государственным, ср.: «Владимир Зорин – министр Российской Федерации по реализации государственной национальной политики» [Время. ОРТ. 11.11.03] (именно тот персонаж, который, будучи председателем комитета по делам национальностей Госдумы, весьма активно призывал «избавиться от этого кошмара, который мы иногда сами на себя напускаем [речь об указании национальности гражданина в его документах; этого права формально не отнимает и ныне действующая конституция. – А. В. ]. …Пора [!] всем [!] становиться россиянами» [Мы. ОРТ. 07.12.98]) – и: «…Чтоб иностранка [польская актриса Б. Брыльска, выдвинутая на соискание Государственной премии СССР за роль в х/ф «Ирония судьбы»] получила национальную государственную премию СССР – это было невозможно» (Э. Рязанов) [Ирония судьбы Барбары Брыльской. 1 канал. 08.01.07].

Использование сделанного «модным» слова национальный, таким образом, доходит до своего логического завершения, т. е. до полного абсурда. Ср.: «Копка картофеля для красноярцев – своеобразный национальный обычай… Этот национальный обычай… На рынках цены на национальный продукт [т. е. картофель] пока кусаются» [Новости. ТВК. 03.09.06]. И, наконец, апофеоз: «Теперь “сибиряк” гордо воспринимается как национальность!» (дама – член Общественной палаты) [Новости. 7 канал. 21.11.07]. Естественным продолжением таких непомерно смелых деклараций становится оформленное в стиле современного российского постновояза новейшее этнографическое открытие, которое сделал заместитель главы Красноярска: «Создав в родном городе межнациональное креативное пространство, на основе согласия и толерантности, выиграем все мы – люди одной национальности – красноярцы [т. е. жители Красноярска]»; кстати, и газетный материал, где опубликована эта замечательная информация, озаглавлен не менее впечатляюще – «Сибирская диаспора» [Ковальская А. Сибирская диаспора. Национальность – красноярцы // ГН. № 128. 28.08.09. С. 7]. Видимо, не за горами уже и объявление особой национальностью совокупности жителей одного села или обитателей одного микрорайона, квартала и т. д…

Весьма симптоматично, что и собственно национальная принадлежность теперь определяется зачастую самым произвольным образом. Как справедливо замечено, «непонятно, почему Магомет Толбоев называет осетина Калоева [в полном соответствии с ключевым концептом закона гор – кровной местью – убившего диспетчера швейцарской авиакомпании, из-за ошибки которого в 2002 г. пассажирский самолет «Башкирских авиалиний» столкнулся с грузовым «Боингом»; в числе погибших была семья Калоева] настоящим мужиком с русским характером. …Наше время – это время смешения не только оценочных, но и национальных парадигм» [Гусар 2008: 35].

О целеустремленности этого смешения свидетельствует, в частности, заголовок репортажа в правительственной «Российской газете»: «Кино без национальности. В Венеции всех [!] взбудоражило то, что в российском фильме [ «Бумажный солдат» А. Германа-младшего] главную роль сыграл грузинский актер» [Кичин 2008: 27].

По мнению Ю. С. Сорокина, вектор семантической эволюции существительного национальность был аналогичен тому, по которому совершалось развитие семантики существительного народность: в 20–30-е гг. XIX в. «сложилось общее отвлеченное значение слова народность. С одной стороны, в абсолютивном употреблении оно обозначало совокупность характерных свойств народа, с другой, в зависимом употреблении, – отражение этих характерных свойств в чем– или ком-либо… Но к середине века наметилось также и другое значение, не отмечаемое, впрочем, словарями XIX в., – значение собирательное, характеризующее исторически сложившуюся общность людей» [Сорокин 1965: 207]. Понятно, что сегодня «теоретическая разработка вопросов, связанных с проблемой национальной идентификации как фрагмента общественно-политического дискурса нынешнего тысячелетия, относится к комплексу задач по созданию научного инструментария исследований национальных отношений, которые являются сложнейшей сферой общественной жизни» [Базылев 2005: 11].

Между прочим, богатую пищу для размышлений об этом предоставили данные, касающиеся некоторых базовых установок переписи населения РФ 2010 г., а именно – перечней национальнос