Этноним и этнос

Для игр в слова могут быть использованы в качестве вербальных фигур тематически самые разные лексические и фразеологические единицы. Вполне закономерно, что в их числе оказываются и этнонимы.

Особая роль этнонима и автоэтнонима, названия и самоназвания народа, обусловлена различными причинами. Среди них и реализация возможности отличения от других этносов: воплощение некоего рубежа, обращенного одновременно внутрь – к носителю автоэтнонима и вовне – к окружающему миру (который, впрочем, зачастую находит для этого носителя именование, отличное от его автоэтнонима). «Глубочайшей сущностью этнических (будь то этнопсихических, этнокультурных или этнолингвистических) противопоставлений является сама граница… Удивительное логическое свойство границы состоит в том, что она принадлежит одновременно обоим разграничиваемым явлениям» [Поршнев 1973: 12]. Этноним и выступает в функции такой границы.

Пример подобного ограничения – и отграничения от прочих – автоэтноним совокупности носителей одного из надрегиональных диалектов, питавшего «сознание славянского этнического единства, которое нашло выражение в едином наддиалектном самоназвании всех славян – *slovĕne, этимологически – что-то вроде “ясно говорящие, понятные друг другу”» [Трубачёв 1997: 23]. Заметим кстати, что это лишь один из многих примеров, которые убедительно доказывают доминирующую роль языка в социализации человека. Поэтому справедливо считают в высшей степени плодотворной связь этнической психологии и исторической лингвистики, причем приоритет здесь принадлежит, как полагают, не формальной структуре языка, не фонетике, морфологии и синтаксису, а лексикологии и этимологии: «язык – поистине копилка исторического опыта народа в гораздо большей степени, чем любая другая сфера культуры» [Поршнев 1979: 104].

Поэтому и при изучении ментальности именно язык выделяют как основной и главный элемент, способный выразить ее особенности. Таким образом, ментальность – это «миросозерцание в категориях и формах родного языка, в процессе познания соединяющее интеллектуальные, духовные и волевые качества национального характера в типичных его проявлениях» [Колесов 2004в: 15]. Пояснив, что отсутствие в течение долгого времени упоминаний в России о менталитете-ментальности имеет причиной вовсе не отсутствие этого феномена, а иное его именование – духовность, В. В. Колесов справедливо отмечает естественное разнообразие национально-ментальных черт (в иных терминологических координатах – этнопсихологических особенностей, этнокультурных стереотипов и т. п.), что, как полагаем, столь же естественно исключает нивелирование под «общечеловеческий» знаменатель (вполне уместный, наверное, только при определении анатомо-физиологических параметров, да и то с большими оговорками). Ведь «когда говорят сегодня, что у русских нет того-этого, а у французов, например, этого-того, ясно, что суждения основаны на подмене понятий ментально-рассудочного и духовно-идеального характера. Так свойственно европейскому научному сознанию номиналистического типа: наличие термина предполагает присутствие соответствующей идеи или явления. Сказано: “русская ментальность” – и должна быть русская ментальность. И если у русских именно данного типа ментальности нет – это плохо: отсталый народ. Вот и вся логика» [Колесов 2004в: 12]. Попутно скажем, что коренное различие между гипертрофией западного ratio и русской души (и душевности) предельно лапидарно эксплицируется, например, при сопоставительно-семантическом анализе пословиц: соответственно английской «Out of sight – out of mind» – и русской «С глаз долой – из сердца вон». Иначе говоря, «народы Западной Европы из понятия mens удержали исконное его содержание, их менталитет направлен на рассудок и мысль. Таково знаменитое ratio» [Колесов 2004б: 11–12] (ср.: «Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни» [Толстой 1981, VII: 249]). А рациональное мышление, якобы «освобожденное от догм», оказывается весьма уязвимым для манипуляций [Кара-Мурза 2002: 122].

Вербально-манипулятивные операции («промывание мозгов»), конечно, не являются ограниченными рамками какого-то определенного национального менталитета или государственно-политической системы. Сто́ит вспомнить о несомненном успехе нацистского мифотворчества в Германии (где потом, к тому же, «многие забыли даже о существовании концлагерей… Немцы… были нацией исполнителей приказов. Приказ заменял им совесть. В Германии это стало излюбленной отговоркой. Кто действовал по приказу, тот не нес никакой ответственности» [Ремарк 1989: 399]). Или о «тихом американце», который «твердо решил… делать добро, и не какому-нибудь отдельному лицу, а целой стране, части света, всему миру… У его ног лежала вселенная, в которой требовалось навести порядок»; ведь он тщательно изучил произведения «специалистов по Востоку» (вроде «Наступление красного Китая», «Угроза демократии», «Миссия Запада»), а потому был «покрыт непроницаемой броней благих намерений и невежества», – и из-за его действий погибают ни в чем не повинные вьетнамские женщины и дети [Грин 1959: 254, 265, 414]. А ведь агент Олден Пайл получил в университете научно-рационалистическую подготовку…

Преувеличенный пиетет к импортным – и интенсивно импортируемым взамен невосполнимых природных ресурсов – товарам зарубежного производства имеет в России весьма длительную традицию, распространенную также и на отношение к продукции научной. Так, и в поисках истоков вышеупомянутого древнейшего этнонима славяне и прародины его носителей, и при сравнительных оценках, с одной стороны, славянской, а с другой – греко-римской или индийской культур, «почти всё за нас… решали западные авторитеты, и разрабатывать их идеи, по возможности не отклоняясь, было у нас достаточно, чтобы прослыть светлым умом… Европой вовсю по-прежнему владеет научный позитивизм и снобизм: всё-то они знают и понимают о нас самих лучше нашего…» [Трубачёв 2004: 88–94]. То же можно сказать сегодня и по поводу малоосмысленного тиражирования российскими гуманитариями суждений о русской ментальности, принадлежащих международному лингвисту А. Вежбицка. Согласно ее умопостроениям (основанным, впрочем, не столько на анализе данных собственно языка, сколько на знакомстве с определенным кругом беллетристической и философской литературы, с высказываниями «внешних наблюдателей» русской культуры и русского общества, в частности ученых и путешественников [Вежбицкая 1996]), типично русский характер обладает в качестве кардинально важных не самыми симпатичными (опять же – с точки зрения носителей иной ментальности, выдаваемой, однако, за некий «общечеловеческий» эталон) признаками.

Но и по сию пору многие российские лингвисты воспринимают эти констатации как аксиомы, зачастую используя их для верификации результатов собственных исследований (известно: «научные же мнения – дело текучей и изменчивой моды, постоянной нисколько не более, чем мода на дамские шляпы или рукава» [Флоренский 1989: 785], «а моды в науке ах как сильны, и устоять против них бывает трудно и зрелым мужам науки, о женах я уже не говорю» [Трубачёв 2004: 162]). Слишком редко замечают, что «главный недостаток логики и методики Вежбицкой – идеологизация семантических явлений языка» и «достаточной убедительности, доказательности, объективности в представленном ею описании русского национального характера нет» [Одинцова 2000: 80].

Показательно для иллюстрации традиционных – и по-прежнему популярных – западных воззрений на прошлое (да и настоящее) русской культуры воспоминание О. Н. Трубачёва об одном боннском профессоре. Он рассуждал о славянах, научившихся благодарности якобы только с принятием христианства (спасибо(г) и т. п.): «…Верно рассуждает немец, правда, чуточку с апломбом, слишком уверен, нету доли сомнения, без которой – нет живой науки». И когда академик тактично – во время перерыва между заседаниями – подсказал немецкому коллеге, что «многозначность своей древней лексики позволяла славянам выразить необходимые чувства и во времена язычества (помнить добро), возражения не последовало… Но – не возрази я, не направь его дисциплинированную немецкую мысль в более гибкое русло, так бы и пребывал в сознании своей полной правоты в суждениях о бедных древних славянах» [Трубачёв 2004: 94]. Столь же уверенно рассуждая о русской субстандартной лексике, подобный исследователь представляет исходную семантику русского существительного немец как deaf (англ. «глухой»), а происхождение прозвища советского партийно-государственного деятеля Кучер объясняет его работой шофером Л. И. Брежнева (хотя для носителя русского языка внутренняя форма этой неофициальной номинации вполне прозрачна: соединение инициалов и части фамилии К. У. Черненко) [Timroth 1986: 29, 125], и т. п…

Описывая – в очевидно ироническом ключе – национально дифференцированные типы причин самоуверенности, Л. Н. Толстой замечает, в частности: «…Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что-нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина» [Толстой 1980, VI: 53] – что можно интерпретировать в первом случае как уверенность в бесконечности познания, во втором – как изначальную ограниченность познания искусственными рамками.

Любопытно, между прочим, что и отечественными авторами даже хрестоматийные тексты русской классики цитируются и комментируются таким образом, чтобы продемонстрировать некую почти патологическую «инаковость» русских и аргументировать чуть ли не абсолютную противопоставленность их всем остальным. Вот один характерный пример: «…Великий Пушкин еще два века тому назад утверждал: “Всё те же мы, нам целый мир – чужбина!”» [Сергеева 2004: 9]. Однако в широко известном стихотворении А. С. Пушкина «19 октября», впервые опубликованном в 1827 г., данная фраза вовсе не завершается восклицательным знаком, да и смысл высказывания поэта совсем другой: контекстуально оно относится к узкому кругу выпускников Царскосельского лицея, однокашников Пушкина, ср.:

Куда бы нас ни бросила судьбина

И счастие куда б ни повело,

Всё те же мы: нам целый мир чужбина;

Отечество нам Царское Село [Пушкин 1977, II: 245].

Конечно, экспликации русской ментальности (русского национального характера) представлены в отечественной художественной литературе фрагментарно, избирательно, в зависимости от авторских позиций, от того, что представлялось необходимым акцентировать. Нередко одни и те же концепты оценивают амбивалентно – то как величайшее национальное достоинство, то как свидетельство исконной ущербности. Так, с точки зрения Ф. И. Тютчева, долготерпенье русского народа чуть ли не благодать [Тютчев 1985: 238], а А. К. Толстой считает, что этим качеством «нечего хвалиться» [Толстой 1981, 1: 108]. Н. В. Гоголь воспевает уникальное русское товарищество (причем, в монологах своего героя широко раздвигает рамки этого понятия, по существу включая в него коллективизм, душевное родство, патриотизм, способность к всеохватной и всепоглощающей любви и преданности, верность долгу и мн. др. [Гоголь 1952, 2: 107–108, 116–117 и др. ]). Иногда литературные персонажи судят о русской ментальности «от противного» (утверждением через отрицание); так, по мнению Печорина, хотя «Грушницкий слывет отчаянным храбрецом… он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!..» [Лермонтов 1948, 4: 69]; предположение о том, что «бойкая женщина» Огудалова «должно быть, не русская», строится на аргументе: «…Уж очень проворна» [Островский 1972, II: 428–429] и т. п. Одной из характерных этнических русских черт обоснованно считают скромность. Л. Н. Толстой, основываясь и на своем военном опыте, утверждал: «Все, испытавшие войну, знают, как способны русские делать свое дело на войне и как мало способны к тому, чтобы его описывать с необходимой в этом деле хвастливой ложью. Все знают, что в наших армиях должность эту, составления реляций и донесений, исполняют большей частью наши инородцы» [Толстой 1981, VII: 361]. Вероятно, именно эта скромность, отсутствие самолюбования и самовосхваления, в немалой степени делает русских столь удобным и уязвимым объектом для антирусских измышлений.

Немало суждений по этому поводу высказано Ф. М. Достоевским – и от своего имени («…Мы чрезвычайно легковерная нация, и всё это у нас от нашего добродушия» [Достоевский 1956, 4:73]), и от имени своих персонажей, французов («Le Russe est sceptique et moquer» (фр. «русский – скептик и насмешник») [Достоевский 1956, 4:126]) – и англичан («…Узнаю́ в этих словах моего прежнего, умного, старого, восторженного и вместе с тем цинического друга; одни русские могут в себе совмещать, в одно и то же время, столько противоположностей» [Достоевский 1956, 4: 426]) и др.

Совершенно справедливо, что «русский характер, как и наша история и культура, неоднозначны, в них сосуществовали и сосуществуют противоположности, антиномии» [Одинцова 2000, I: 81].

Известны и такие оценки безграничных возможностей широкой русской натуры, по-своему также исторически оправданные: «Русский – это человек двухстороннего действия: он может жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел» [Платонов 1988: 264].

Поэтому вполне закономерно, что в ходе информационной войны «перепрограммируют нас из самой читающей и противоречивой нации в некое подобие собственным одномерным существам, мыслящим исключительно в заданных свыше категориях и поступающим так, как надо производителям Зрелищ, а не иначе» [Расторгуев 2003: 425].