Коннотации и контекст

Один из симптомов развития значения слова видят в изменении его лексических связей, в которых оно проявляет себя в языке: «так сказать, движение внутри значения, изменение его объема» [Ковтун 1971: 81]. При изучении судеб как отдельных слов, так и крупных лексических пластов принимают во внимание, что смысловые изменения в лексике вовсе не обязательно имеют внешне-формальное выражение: чаще при семантических сдвигах в словах возникает специфическая сочетаемость, образуются новые конструкции и т. п. Отсюда – закономерный вывод о сугубой важности возможно более полного учета контекстных данных в историко-лексикологическом исследовании: «…Внутрисловные смысловые изменения и контекст представляются разными сторонами одного явления, в равной мере показательными для происходящих сдвигов в лексике» [Веселитский 1972: 14].

Контекст, который содержит исследуемое слово (извлеченное таким образом «из недр своего существования с грунтом» [Котелова 1995: 17]), может рассматриваться как фрагмент речевого потока, где обычно и создаются условия для закономерных и вместе с тем часто неожиданных смысловых переходов, смещений [Сорокин 1965: 540]. Правила семантической синтагматики слов (имеющие силу закона) предписывают в качестве основного критерия наличие у двух слов, «помимо специфически различающих их сем, одной общей семы» [Гак 1972: 374] (см., например, также вывод о необходимости согласования коннотативных сем, или коннотем [Тулина 1992: 83–84]).

Разнообразные ассоциации, порождаемые словами у носителей языка, в свою очередь, создают новые смысловые цепочки (или, если – весьма условно и приблизительно – пытаться изобразить графически, некие расходящиеся концентрические или пересекающиеся, совмещающиеся круги и подобные сложные узоры). Это способствует выполнению одного из важнейших предназначений языка; вербально воплощаются не только рациональные суждения, но и эмоциональные оценки, что в двуединстве формирует коннотативную лексику, играющую ключевую роль в становлении и укреплении социокультурных норм, морально-этических установок, духовных ориентиров и т. п. М. В. Никитин полагает, что прагматические структуры сознания, отвечающие за субъективную оценку всего наблюдаемого и переживаемого человеком с точки зрения его интересов и ценностной ориентации в мире, являются исходными – по сравнению с когнитивными (тот же автор указывает, что в эти структуры, вырастающие на наследственном базисе, укладывается и организуется собственный опыт индивидуума, тысячекратно обогащенный и скорректированный благодаря языку «коллективным опытом человечества» [Никитин 1983: 20] – скорее, всё-таки прежде всего ментальным опытом своего народа). Вероятно, во многом с этим связана возможность вычленения и т. н. прагматического (эмотивного) значения, именуемого также прагматическим аспектом лексического значения. В согласии с общей концепцией семиотики его определяют как закрепленное в языковой практике отношение говорящих к употребляемым знакам и (что представляется особенно важным) соответствующее воздействие знаков на людей. В лексической семантике прагматическое значение считают «специфическим языковым выражением оценки обозначаемого с помощью маркированных единиц, оценочным эмоциональным, стилистически характеризующим компонентом лексического значения» [Новиков 1982: 99–100], что в координатах несколько иной терминологии может быть отнесено также к специфике коннотации.

Коннотация – «эмоциональная, оценочная или стилистическая окраска языковой единицы узуального или окказионального характера», в широком смысле – это любой компонент, которым дополняется предметно-понятийное (денотативное), а также грамматическое содержание языковой единицы, приобретающей, таким образом, экспрессивную функцию «на основе сведений, соотносимых с эмпирическим, культурно-историческим, мировоззренческим знанием говорящих на данном языке, с эмоциональным или ценностным отношением говорящего к обозначаемому или со стилистическими регистрами, характеризующими условия речи, сферу языковой деятельности, социальные отношения участников речи». В узком же смысле коннотация определяется как «компонент значения, смысла языковой единицы, выступающей во вторичной для нее функции наименования, который дополняет при употреблении в речи ее объективное значение ассоциативно-образным представлением об обозначаемой реалии на основе осознания внутренней формы наименования» [Телия 1990: 236].

«Не следует забывать, что слова живут не вне контекстов их употребления» [Филин 1984: 171]; это нужно учитывать при анализе как отдельных коммуникативных актов, так и целых функционально-стилевых пластов, среди которых совершенно особую и при этом кардинально важную роль сегодня играет та разновидность употребления языковых средств, которую традиционно именуют публицистическим стилем русского языка (хотя в наши дни, вследствие своеобразно понимаемой многими речедеятелями свободы слова, диапазон этих средств значительно расширился и вряд ли полностью соответствует привычным еще относительно недавно критериям).

Полагают, что, наряду с двумя основными сферами коммуникативной практики общества, т. е. кодифицированной литературной речью и разговорной речью, «на наших глазах происходит формирование третьего речевого массива – речевой системы СМИ» [Коньков 2002: 76]. При этом и «политический язык воспринимается как особая система национального языка [курсив наш. – А. В. ], предназначенная для речевой коммуникации» [Чудинов 2003: 11].

Медиа-дискурс и политдискурс обнаруживают общие черты по ряду критериев, которые можно назвать экстралингвистическими лишь конвенционально, поскольку они так или иначе связаны с само́й сущностью языка в многообразии выполняемых им функций, в его психической и социальной обусловленности, с его до конца еще не осознанным и не исчерпанным потенциалом – который, однако, успешно используется в манипулятивных целях.

Для их достижения применяется, например, регулирование частотности словосочетаний, имеющих в своем составе определенные вербальные символы, которые особо значимы для формирования стереотипов общественного сознания, поскольку пробуждают в нем направленные ассоциации. Причем далеко не всегда обязательно вводить принципиально новые лексико-фразеологические единицы – достаточно смоделировать такую устойчивую сочетаемость, которая наполнит уже известное слово-символ иным, чем прежде, содержанием и придаст этому слову нужную, с точки зрения владельцев-распорядителей информационных потоков, коннотацию. Ср.: «Идея не может для себя изобрести соответствующий знак, который может быть ей передан и который, не будучи создан специально для нее, может ей соответствовать при условии потери прежнего соответствия» [Гийом 1992: 74].

К числу таких ключевых символических слов (особенно важно учитывать, что они почти «незаметны», «обычны» и потому не осознаются в этом статусе многими носителями языка [Романенко 2003: 128]), несомненно, относятся этнонимы. Собственно, самоназвание народа (здесь намеренно не употребляем термин нация, используемый сегодня в официозном российском дискурсе как полный семантический аналог американо-английского a nation) чрезвычайно важно со многих точек зрения, в том числе семиотической (именно оно выступает в качестве первого компонента универсальной оппозиции свои / чужие); и лингвокультурологической (как воплощение особой, конкретной этнической ментальности). В поисках необходимого иллюстративного материала обратимся прежде всего к сверхтексту российского телевидения как наиболее распространенного и очевидно эффективного пропагандистского орудия.