Русские приключения исповедь о великой войне

ВОЛЬФЗАНГЕР ВИЛЛИ

БЕСПОЩАДНАЯ БОЙНЯ ВОСТОЧНОГО ФРОНТА

ВИЛЛИ ВОЛЬФЗАНГЕР

ЖИЗНЬ

И СМЕРТЬ

НА ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ

Вилли Вальфзангер

БЕСПОЩАДНАЯ

БОЙНЯ

ВОСТОЧНОГО ФРОНТА

Москва «ЯУЗА‑ПРЕСС» 2010

УДК 355.123.1 ББК 63.3(0)62 В 72

Оформление серии художника П. Волкова Перевод с немецкого /О. Бема

Вольфзангер В.

В 72 Беспощадная бойня Восточного фронта / Вилли Вольфзангер; [пер. с нем. Ю. Бема]. – М.: Яуза‑пресс, 2010. – 288 с. – (Вторая мировая война. Жизнь и смерть на Восточном фронте).

ISBN 978‑5‑9955‑0114‑5

В июне 1944 года под ударами Красной Армии рухнула са­мая сильная германская группа армий «Mitte» («Центр»). Среди сотен тысяч погибших солдат Вермахта был и автор этой книги. Никто не знает, в какой день, как и где он был убит. Никто не знает, где он похоронен и похоронен ли вообще. Все, что от не­го осталось, – этот фронтовой дневник, один из самых страш­ных документов Второй мировой. Это – потрясающая исповедь человека, заглянувшего в преисподнюю, жестокая правда о беспощадной бойне Восточного фронта.

УДК 355.123.1 ББК 63.3(0)62

ISBN 978‑5‑9955‑0114‑5

© Ю. Бем, пер. с нем., 2010 © ООО «Яуза‑пресс», 2010

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Я – война. И я – солдат.

Я сжигал все города, убивал всех женщин.

Я стрелял в детей, грабил все, что мог, на этой земле.

Уничтожил миллионы врагов, разорил все поля,

Разрушил церкви, опустошил души людей.

Матери проливали кровь и ры­дали по своим детям.

Я делал это. – Ноя не бандит и убийца.

Я просто был солдатом»

Вилли Вольфзангер напи­сал это стихотворение в 1943 году. В это время он был уже два года солдатом на Восточном фронте. Карандаши и бумага, посланные ему матерью, ста­ли его оружием против безумия убийственного по­хода на восток. Он носил мундир ефрейтора вер­махта. На груди у Вилли сверкали четыре медали и Железный крест II степени. Он не прятался от пуль, не убегал с поля боя. Но он хотел оставить свиде­тельство о страшных днях войны.

Временами увлеченно, а иногда, в бешенстве бросая тетрадь, измученный вшами и ищущий заб­вения в спирте, Вольфзангер вновь и вновь берется за дело, обрабатывая свои воспоминания и замет­ки, добиваясь их искренности и правдивости. Мел­ким почерком, используя каждый квадратный сан­тиметр бумаги, он пишет, как только ему предостав­ляется такая возможность. Часто источником света для него служит только огонек от сигареты. Снова и снова он спорит с товарищами по бункеру, отвоевы­вая у них единственную керосиновую лампу. Спаса­ясь от наступления Красной Армии, он, бросая про­довольствие и оказываясь перед угрозой голода, спасает свои тетради. «Можно обойтись без хлеба и масла, но мои записки – это главное, что необходи­мо мне в жизни», – пишет он. В дневнике, который он позднее использует как основу для своей руко­писи, Вольфзангер отмечает: «Только мои заметки в дневнике о войне и возможность дополнять ими фрагментарные отрывки в рукописи дают мне еще волю к жизни».

И он написал это, будучи отпущенным с фрон­та в начале 1944 года в отпуск, Вольфзангер от­печатал на тонкой бумаге размером А5 добрых 140 страниц. Тогда ему исполнилось 23 года. И это был уже совсем не тот молодой человек, который в начале 1941 года был мобилизован в вермахт. Сугу­бо гражданский по натуре юноша, Вольфзангер со­чиняет стихи и прозу, рисует, музицирует и покло­няется природе. Он почти до стереотипа соответст­вует типичному немецкому поэту и мыслителю. Таким он чувствует себя и таким хочет быть. Через добрых два года после отступления в составе вер­махта перед Красной Армией из чувствительного юноши, которого крепкие подростки называли в школе «ботаником», он стал отупелым солдатом. «Кем мы стали? – спрашивает он себя. – Психи­чески опустившимися, ничем, кроме сгустка кро­ви, внутренностей и костей. Прекрасная душа, та­ившаяся в нас, искала теперь только утешения в водке». Вольфзангер высмеивает себя как непри­знанного гения, глотающего «таблетки от неврал­гии». Но он становится объективным летописцем собственного крушения. Он фиксирует все то, о чем миллионы солдат вермахта постарались забыть по­сле войны.

«Я чувствую свою вину, будучи придавлен вися­щим надо мной долгом – и нахожу утешение толь­ко в водке!» – пишет он в сентябре 1943 года, ко­гда бежит вместе со своими товарищами от насту­пающей Красной Армии по опустошенной стране, на территории которой они взрывали фабрики, по­рабощали людей, уничтожали урожаи и убивали скот.

Кое‑как устроившись на повозке, покидая город Гомель, он описывает эпизод, когда пьяная солдат­ня заставляет танцевать русскую пленницу наги­шом. Ее груди они обмазали жиром, которым сма­зывали сапоги. Вольфзангер фиксирует, как его приятели хохочут, когда видят, как женщину с коро­вой, которую она спасала, разрывает на куски мина. Он отмечает в своем дневнике, что его друзья, да и он тоже «не видели ничего ужасного, а только коми­ческое, в этом трагизме». Теперь Вольфзангер от­мечает, что по меньшей мере в некоторых ситуаци­ях он уже не отвечал стереотипу поэта и мыслителя, а скорее немецкого солдата оккупационной армии на востоке.

Его «Покаяние», как он называет свою рукопись в подзаголовке, не оставляет никакого места для легенды о «чистом» вермахте, который не имел ни­чего общего с преступной нацистской кликой и ее злоупотреблениями. При этом он уделяет большое внимание и сочувствует судьбе основной массы не­мецких солдат, которая, хотя и находилась на сто­роне преступников, одновременно была и их жерт­вой. Даже на войне, которую Гитлер – безусловно, преступник – вел на востоке, не все было вымаза­но только черной краской, но встречались и мазки светлые. А это говорит о том, что добро и зло не всегда удается четко разделить. Масштабы разви­тия событий настолько велики, что зло и вина каж­дого отдельного человека, как и его переживания, угрожают исчезнуть за ними.

Вольфзангер старается сделать эту войну по­нятной непосвященному читателю, и в то же время он отрезвляет его, стараясь объективно изобразить все то, что испытал. Даже если он был свидетелем только очень небольшой части восточного похода, то его характер проявляется довольно полно. Автор проявляет способность находить для своего пове­ствования соответствующие слова и выражения. Например, так он описывает повешенных русских, которые пали жертвой охоты на фактических или предполагаемых партизан: «Двое повешенных муж­чин качались на крепкой ветви. Запах тления исхо­дил от этих неизвестных личностей. Их лица поси­нели и опухли, а рот перекошен страшной грима­сой. Мясо свисало с веревок на связанных руках, желто‑коричневая жидкость стекала с их глаз, а бо­рода отросла на их щеках уже после смерти. Один из наших солдат сфотографировал их, запечатлев, как они качались на дереве».

Этими словами выражен неприкрытый ужас че­ловека, непосредственно присутствовавшего при казни.

В этой книге слова писателя, который выражает главные переживания своего поколения – участие в битвах на фронтах Второй мировой войны. И де­лает это – как никто другой. Его рукопись, даже спустя 60 лет, – это не только реальный документ, но и настоящее литературное открытие.

Солдат Вольфзангер, опираясь на свой личный опыт, показывает, как война разрушает людей, ко­торые участвовали в ней. Весь ужас тяжелейших зимних маршей наглядно предстает перед читате­лем. Вольфзангер вполне реалистично описывает, как солдаты отмораживают ноги. Внезапно кажется даже логичным, когда солдат, будучи не в силах снять валенки с замершего на снегу трупа красно­армейца, отрубает у него голени и ставит сапоги со ступнями вместе с котелками в печь. «Пока карто­фель варился, голени размораживались, и солдат надевал окровавленные валенки». Так беспощадно пишет Вольфзангер об отрубленных голенях, но это не только ужас от подобной ампутации, но и эле­мент сочувствия к замерзающему солдату вермах­та. Человечность никогда не исчезает совсем ни ночью ни днем. Она постепенно пропадает. Анти­гуманный характер войны, о котором писал еще Ральф Джордано*, тянет за собой перо Вольфзан‑гера, который в ходе войны описывает все ее ужа­сы. При рассказе о своем военном образовании в Эйфеле у него прорываются еще самовлюбленные отголоски, свойственные периоду полового созре­вания, что отражалось в тоске по мирной жизни: «лемех плуга вспахивал поле наших душ». Этот «ле­мех» оставил борозду и в его душе. Но на место ностальгии по прошлому скоро приходит холодный диагноз опустошения человека, попавшего на вой­ну, который уже не может отдавать должное ника­ким красивым метафорам.

*Джордано Ральф (род. 1923) – известный немец­кий кинорежиссер и журналист из Гамбурга. Удостоен выс­шей награды Германии «Креста за заслуги». Автор книги «Бертини». (Здесь и далее примеч. пер.)

Они, видимо, проявляются только при абсурд­ном желании как можно скорее закончить свой от­пуск и вернуться назад, в Россию. «Внезапный страх охватывал нас при воспоминании о всей красоте и благополучии на нашей Родине. И мы оглядывались на Россию, на этот белый зимний ад, полный стра­даний, лишений и смертельной опасности. Мы не знали, что делать с нашей жизнью. Мы боялись воз­вращения домой и чувствовали только вызванные непрерывным пребыванием под огнем воинствен­ные опустошения в нашей душе». Сразу же после возвращения на фронт и начала сражений Вольф‑зангеру собственный дом «уже кажется чужим».

Он отнюдь не нацист и, вопреки некоторым пре­дубеждениям, также и не расист. Он сочиняет чу­десные песни, полные насмешек над господами арийцам: «коричневая чума так и прет из их круглых щек, выпеченных словно где‑то на Западе». Но он – часть армии Гитлера, вторгшейся в Россию. Он ви­дит не только горе русских, принесенных в жертву фашизму, но и близко принимает к сердцу стра­дания немецких солдат. При этом Вольфзангер не пытается завуалировать собственную роль в этой войне. Напротив, он понимает и разделяет воинст­венные чувства своих товарищей, которые в соот­ветствии с его собственным воображаемым обра­зом выигрывают на войне, утверждая свою сме­лость и силу.

Эйфория, гордость, чувство сплоченности вре­мя от времени занимают господствующее положе­ние, сказываясь на состоянии тела и духа на войне. И иногда под влиянием толчков адреналина прихо­дит ошибочная уверенность отметать все трагиче­ские стороны битвы на задний план. Вольфзангер, для которого солдатское бытие всегда стоит на пер­вом плане, пишет: «Мое мирное сердце захватыва­ла таинственная тоска по страшному, заставляла без особых угрызений совести наблюдать страда­ния людей. Первобытный человек в нас зачастую пробуждается. Инстинкт, заменяющий духовность, чувствование и трансцендентную жизненную поря­дочность, преобладал в нас». Измотанный от ожи­дания и неизвестности «закоренелый пацифист» бросается в бойню. «Я горжусь этой опасной жиз­нью и тем, что я вынес», – пишет он своему другу Георгу. Вольфзангер чувствует презрение к тем, кто уклоняется от сражений и опасности, но затем со­дрогается, чувствуя, как в нем происходят чуждые его сердцу перемены. Между сражениями и пьянка­ми он находит в себе мужество и заверяет, что может поверить в «сохраняющуюся у человека таин­ственную силу, которая преодолевает все противо­речащее в его характере и наполняет его уверенно­стью в возможности достижения лучшей жизни».

Вольфзангер не выносит никаких взвешенных суждений, исходя из высоких моральных соображе­ний, а просто излагает наблюдения участника собы­тий, который причиняет зло на убийственной войне, но страдает и сам. Многое остается у него незавер­шенным и неоднозначным. Вместе с тем он точно описывает состояние человека, которого лишили всякой уверенности в жизни.

Десятилетиями никто не интересовался рукопи­сью Вилли Вольфзангера, хотя его воспоминания смогли бы придать реальность будням простых сол­дат на войне. Опубликовать рукопись не удавалось до сегодняшнего дня, хотя 18 миллионов мужчин служили с 1935 по 1945 год в вермахте. Ян Филипп Реемчма, меценат, подвергшийся критике за ор­ганизацию в Берлине выставки истории вермахта, видит в этом последствие общественного согласия, которое предпочло вообще не упоминать о вермах­те: «Это как договор: молчите о своих подвигах, и мы предпочтем не нарушать вашего молчания. Так как обычно молчали в своих личных воспоминаниях о бытовых семейных отношениях и неурядицах». Портреты немецких солдат, созданные после вой­ны, не определялись непосредственным опытом миллионов свидетелей, а легендами, которые скла­дывались в первый же день после ее окончания. По­следний приказ вермахта от 9 мая 1945 года осво­бождает немецкого солдата от какой‑либо ответст­венности. «Верный своей клятве, – говорилось в нем, – он выполнял свой высокий долг перед наро­дом, который не будет забыт». На Нюрнбергском процессе судьи союзников осуждали только выс­ших офицеров. В противоположность СС и гестапо командование вермахта в целом не объявлялось преступной организацией. Хотя после 1945 года в немецкой официальной прессе появились многочис­ленные сообщения о преступлении вермахта, боль­шинство военного поколения постаралось отодви­нуть в сторону вопросы о своем прошлом. Интерес к подлинному объяснению происшедших военных событий был незначителен. Сочувствие находила больше тривиальная приключенческая литерату­ра, в которой речь шла о товариществе, солдатских добродетелях и преодолении испытаний в борьбе с врагом – темы, которые, с точки зрения старых борцов, никто из тех, кто не участвовал в войне, не имел права поднимать. Горькие упреки выросших в пятидесятые и шестидесятые годы детей фронто­виков по отношению к своим отцам не привели к тому, чтобы они стали отвергать тот опыт, который подсказывала их предкам жизнь. Отношение к вер­махту долго еще оставалось доминирующим пред­метом политических споров различных групп на­селения, которые предлагали свой взгляд на ис­торическую правду и тем самым долгое время препятствовали возникновению общественного со­гласия по отношению к прошлому.

Сегодня всем абсолютно очевидно, что вермахт вел беспрецедентную истребительную войну на востоке. Для понимания книги Вольфзангера важно знание обстановки, при которой она создавалась. Немецкие и русские потери на фронтах в Совет­ском Союзе несравнимы. Примерно 20 миллионов советских людей были убиты, в том числе около се­ми миллионов гражданских лиц. Погибло свыше трех миллионов военнопленных: примерно каждый второй, к которому вермахт применил силу. В заня­тых немецкими армиями областях Восточной Евро­пы нацисты уничтожили миллионы евреев. Это была самая большая бойня в истории.

*Клаузевиц Карл (1780–1831) – прусский военный писатель, создатель новой теории войны. Его основное произведение «О войне».

Вольфзангер реагирует на эту ситуацию как солдат, примиряющийся с фатальной неизбежно­стью и верой в предопределенность судьбы. Конеч­но, он знает известное высказывание Карла фон Клаузевица* о том, что война – это продолжение политики другими средствами. Конечно, он чувству­ет, что его используют как крохотное колесико боль­шой убийственной машины. Вольфзангер больше всего страдает от войны за линией фронта, так как осуждает себя за террор против беззащитных рус­ских людей. Он пишет своим родителям, что, пожа­луй, чувствовал себя скорее побежденным, чем по­бедителем. Но Вольфзангер участвует в этой войне. Его позиция, которую он хочет удержать любой це­ной, заключается в том, что он ехал на фронт, не бу­дучи готовым к серьезному сопротивлению. Он ри­сует себя в письме с причудливо гигантской винтов­кой и в огромных сапогах, двигающимся по дороге в Россию. Далее внизу мы видим его второй авто­портрет. Здесь Вольфзангер идет уже на запад с книгой в руке и с цветком в петлице. Время от вре­мени стремление к гражданской жизни проявляется в нем наиболее активно. Война же для него – это явление природы, некая стихийная сила, против ко­торой не приходится возражать. По его мнению, для человечества мировая война – это нечто подобное землетрясению в горах. Так он, во всяком случае, пишет в своем письме к дяде. Поэтому военное и политическое руководство Германии приводит его, как и многих его друзей, в отчаяние.

*Хафнер Себастьян (1907–1999) – немецкий пуб­лицист и историк, автор книги «Комментарии к Гитлеру».

Уже вскоре после начала войны известный пуб­лицист Себастьян Хафнер*, будучи в эмиграции в Лондоне, отмечал, что «не согласное с режимом» немецкое население на удивление составляет уже около 35%, причем эта тенденция постоянно рас­тет. Хафнер называет три причины, почему это большое число недовольных и разочарованных не оказывало активного сопротивления режиму. Это могущественная и для многих бесспорная позиция нацистов; «не склонный к революционным потрясе­нием менталитет» противозаконных немцев, и, на­конец, «досадная идеологическая неразбериха» и отсутствие новых прогрессивных политических ло­зунгов. Все эти три аргумента напрямую касаются Вольфзангера.

И все они касаются только, пусть даже значи­тельного, меньшинства. Солдаты вермахта образо­вывали особый срез народа. Среди них были как пылкие приверженцы Гитлера, так и его решитель­ные противники. Но они все находились в исключи­тельной ситуации, и им самим требовалось искать оправдания для своего поведения. Одни находили его в расистской идеологии нацизма. Другие – в солдатском долге, который был прочно зафиксиро­ван в сознании военного поколения. «Помоги мне, Бог, – пишет Вольфзангер в своем дневнике в часы отчаяния, когда он был особенно склонен к раз­мышлениям, – когда я высказываю такие мысли и утверждаю их в своем «я». Они горькие по большей части, так как из отрицания возникает только глубо­кая, непрекращающаяся боль». Такова была, по‑ви­димому, и стратегия миллионов: довольствоваться лишь размышлениями о происходящем, чтобы су­меть вынести весь этот ужас. И это только малень­кий шаг к молчанию после войны, когда всякое вос­поминание объявлялось вне закона.

Лишь в девяностые годы, когда новое поколе­ние стало требовать правды, мир нормального сол­дата станет публично обсуждаемой темой. Появи­лись многочисленные издания писем, отправлен­ные в годы войны по полевой почте. Но того, кто читает их, поражает полная неспособность авторов отобразить все ими испытанное. «Многие простые солдаты предпочитали молчать ввиду той ужасной реальности, которую представляли собой сраже­ния», – анализирует эксперт вермахта Вольфрам

Ветте*. Здесь же возникает явная необходимость понять мысли каждой «конкретной личности, «ма­ленького мужчины» в форменной одежде солдата».

Вилли Вольфзангер не является типичным «ма­леньким мужчиной». Он широко образован, фана­тичный любитель литературы. Вольфзангер видит себя поэтом и мечтает о жизни в свободной Герма­нии. Но его опыт войны – опыт нормального воен­нообязанного. И он сумел создать произведение, позволяющее оживить этот опыт. Вольфзангер не хотел быть судьей. В 1943 году он пишет своим ро­дителям: «Я предпочитаю излагать только факты и свои переживания». Многое, что он описывает в ру­кописи, почти аналогично тому, что содержится в его дневниках и письмах. Вольфзангер все время придерживается собственных ощущений. При этом несомненно, что все эти факты получают соответст­вующее литературное оформление. Детали не все­гда подробно отражают происходившие события. Возможно также, что то или иное сообщение содер­жит слишком много не всегда точных воспомина­ний, а в части заметок имеются объективные ошиб­ки. Но, без сомнения, Вольфзангер хотел быть правдивым. Он пишет, что война открыла для него «тайные замыслы души». Эта рукопись дала Вольф‑зангеру возможность раскрыть их.

*Ветте Вольфрам (р. 1940) – специалист по исто­рии Второй мировой войны, доктор наук, приват‑доцент Фрайбургского университета.

Стефан Смиидз

РУССКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ Исповедь о великой войне

Мировая война началась, и мы видели, как Бог и звезды умирают на западе. Смерть атаковала землю. Костлявое ее лицо не­прикрыто ухмылялось. Безумие и боль искажали черты ее маски. Мы, двигаясь к нейтральной поло­се, уже издали наблюдали за ее плясками и слыша­ли в ночи музыку ее барабанов. Смерть собирала свой урожай из бесплодного зерна.

Наше существо изменилось, получило другое значение и имя, чем это было в прошлой жизни, и наши мечты теперь уже воплощались в традициях нового времени. Тень падала на наше будущее в его величии и закате. Новые мысли заполняли ду­ши, в которых росли скорбь, страх и страдание.

Приключения вытекали из перемещения от од­ной опасности в другую, по соседству. А диалог со своим ангелом смолкал на наших могилах. Безыз­вестные и неизвестные, одинокие и любящие, глуп­цы и умные, бедные и богатые – все они теперь ко­лоли лед, сооружали брустверы и пытались бороть­ся со своей участью, сознавая необходимость гибели для последующего возрождения трав и мхов на земле. Как безумные, танцевали мы вокруг алта­

ря, палачи и жертвы, отвергнутые и освященные. Наши стремления к разгадке тайн смысла жизни оказались всего лишь игрой с масками и мишурой. В своих мечтах мы пытались найти волшебную па­лочку надежды, веры и любви, но не находили ее. А только лишь ад разрывавшейся стали, готовность к смерти, к своей печальной участи и уединенности среди звезд. Мы бросались в пропасть, и на глуби­не искали лик Божий, отряхивая пыль веков.

Так смерть входила в нашу жизнь. На нейтраль­ной полосе она уже стояла на вахте.

Война началась, однако моя жизнь пока осо­бенно не изменилась. Большая смерть еще не по­дошла ко мне, к моему миру. Я путешествовал че­рез леса, окраины городов и мечтал о дальнейших странствиях. Солнце пахло смолой и листвой, тени ложились на папоротник, полуденное золото охва­тывало травы вокруг мхов на моей дороге. Я любил красоту, удачу и мир на земле. Сумерки опускались на город, вечерние звезды блестели на небе, а я между звездами и серпом луны шел домой.

Я работал в банке1. Деньги, чеки и акции запол­няли мои будни. Однако вечерние часы принадле­жали мне.

Любовные приключения проходили как надоев­шие игры с их тоской, улыбками и печалью. В бесе­дах о Боге и душе, поэзии, музыке и любви я часто просиживал далеко за полночь с моими друзьями. Мы играли словами и собственным воображением и вместе с тем искали со всей серьезностью и моло­дой страстью нашу дорогу в жизни, оспаривая ее необходимость. Мы жили по вдохновению души, ве­ре в Бога, предаваясь глупостям любви, тоски ни­щих цыган и веяниям нашего времени.

Ночами я читал, в то время как ветер пел перед затемненными окнами и доносил в мир моей комна­ты гул большого города, словно морской прибой, до тех пор пока утренний полумрак не навевал на меня ощущение колдовства, вдохновения, житейской мудрости и лживости книг.

Я посещал спектакли и концерты, слушал Ба­ха, Бетховена и Брамса, камерную музыку. Гибель Польши значила для меня меньше, чем соната или стихотворение. Я жертвовал своим сном, сочиняя фантастические рассказы и мечтательные легенды.

Наступила зима. Сады и улицы покрылись сне­гом, метели стегали крыши, и город тонул в тумане. Луга, леса и почва побелели. Я прощался со своей молодостью. С дорогами детства, странствования­ми и налаженным бытом.

Юность и пылкая любовь ушли во тьму, и пе­сочные часы отмеривали минуту за минутой. Беспо­койство, пустые мечты, отчаяние и мысли о смерти посещали меня. Я пытался преодолеть свою раз­двоенность, страдая от выпавшей мне судьбы, и бродил в полумраке ночи во время полнолуния пус­тынными улицами города. Читал запрещенные кни­ги, противоречивые и упадочные, уходил от Бога и считал себя вне дома мелкой пылинкой в мировом пространстве.

Под своей маской, придававшей уверенность моей душе, я жил словно привидение и искал убе­жище у проституток и в вине. Мысли бегства от жиз­ни наполняли меня.

Тогда я встретил Беатриче. Любовь помогла мне узнать красоту даже в падении и в возвышении, в величии и чистоте духа, в благоговении и надеж­де, а также в страдании и счастье, изменениях в судьбе и ее милостях. Даже в смерти. Началась но­вая жизнь. Как выздоровевший оттяжкой болезни, я прислушивался к шуму ветра и впитывал в себя ве­сеннее пробуждение земли. Когда я вынужден был распрощаться со своей возлюбленной, я возлагал надежды на Бога и свою звезду.

На линии Зигфрида стояли армии и ждали на­ступления. Я не обращал на это внимания. В то же время война, словно разыгравшиеся штормовые волны, катилась через Нидерланды, предвещая все­общую гибель. Мои мысли вращались вокруг вечно­сти литературы. Она заключалась в творениях наро­дов. Каждая империя и каждый век вносили свой строительный камень для завершения истории че­ловечества и для прославления дома Божьего. Кто сумел выполнить эту задачу, мог умереть спокойно. Имена создателей забывались, авторы великих про­изведений исчезали с лица истории, могильщики закапывали их трупы в землю вмести с их трудами, и все же души их оставались жить в воспоминаниях грядущих поколений. Смерть не брала их. Так война воспринималась мною в моем мире. И даже когда Франция сложила оружие, моя жизнь продолжала идти дальше по проторенной колее2.

Я отправился в морское путешествие на мою вторую родину, полуостров Дарсс. Я купался и в штиль и в шторм, лежал на солнце, на дюнах и меч­тал под шум прибоя. Слушал музыку сверчков, в го­рячий полдень погружался в сон, пел и не замечал, как шло время. Моя любовь развеялась, словно по­лет бабочки. Я бродил по лесам, сплетал венки из хвои и листвы. Иголки, соломинки и цветки занима­ли мое воображение. Я ходил по лугам, слушал пес­ню ветра и наблюдал, как опускалось за горизонт солнце. Небо горело в апокалипсическом цвете, бронза и золото катились на гребнях волн. Прохлад­ными звездными ночами я погружался в книги и спешил в укрытие при начинающемся дожде и штормовом ветре. От богатства земли, жаркого ды­хания лета и заряда молодости я, опьяневшим, воз­вращался в город.

Осень охотилась на меня смертью затухающей природы и предчувствием печальной судьбы. Я лю­бил в это время бессонные ночи, затухание свечи, сладкое утешение небытия после тягостных поис­ков путей в жизни и своей неосведомленности на этой земле. В путанице дней я искал тишину, но и боялся ее, как смерти, которая никогда не завуали­ровала действительности и лишь пугала мир. Ее молчание гремело как жернова мельниц, моловших ее день и ночь.

Возвращалась зима. Я принимал войну и мир только как интермедии всемирной истории. Я снова окунался в бесконечные ночные беседы о пустоте жизни, о Боге, о колдовстве дьявольского и трагич­ного бытия. Днем я тупо исполнял свою работу, ожидая поворота судьбы, перемены в своем поло­жении. В мечтах и мыслях, в тоске, надеждах и же­ланиях я жил еще по ту сторону войны, и смерть ос­тавалась мне незнакома, была только гостем в мо­ем воображении.

Как потерпевший крушение, я двигался к ней по иронии судьбы. Я больше не был гражданином ми­ра, но и не стал еще солдатом. В своем двадцать первом году на день рождения3 мне был открыт кредит на начало февраля. Я отложил свою работу, убрал рукописи, закончил дневник и сжег фрагмен­ты. Дни мои текли, не принося покоя, и без всякой деятельности текли как песок из рук. Мосты в про­шлое были сожжены, в наступающем будущем меня ничто не ждало. Звезды не указывали дорогу. Без надежды, хотя и без разочарования, устало и все же временами встряхиваясь, я переживал пустоту вре­мени в каком‑то ожидании.

Эта ночь должна была быть такой же, как и тыся­ча других. И все же под ее звездами наметилось ка­кое‑то изменение в моей судьбе. Мне показалось во сне, словно я переступил порог новой жизни. Ранним утром я должен был встать совсем другим человеком, перед лицом моей судьбы.

Моя мать еще спала. Ночной ветер завывал сна­ружи, нечастые дожди танцевали над крышами. Дружелюбно мерцала настольная лампа. Я сидел перед чистыми листами бумаги, размышлял, спра­шивал себя о чем‑то, мечтал, чего‑то искал, борол­ся с богами, ангелами и демонами. И приходил к ка­кому‑то пониманию.

Сначала это был только страх. Мы стояли в во­ротах у нейтральной полосы и чувствовали близость опасности. Начинались мрачные годы, словно небе­са уже предсказывали нам это. Как нищие, мы поки­дали нашу молодость, свободу, любовь, стремления души, наслаждения и труда. Мы должны будем те­перь подчинять собственную жизнь воле времени, и наша судьба свершалась как баллада необходимо­сти, терпения и смерти. Мы не могли избежать за­конов, которые царили в нашей незавершенной системе мира. Словно во сне начиналось путешест­вие в чужое и неизведанное, и все дороги кончались где‑то во тьме.

Ничто более не было так противно моему суще­ству, как перспектива стать солдатом, песчинкой среди чужих попутчиков, игрушкой для исполнения приказов. Я вовсе не хотел брать в руки оружие и сражаться за мировоззрение, которое ненавидел. На войне, которой я никогда не хотел, и против лю­дей, которые не были моими врагами. Как сомнам­була, я двигался по ступеням эшафота и чувствовал занесенный уже над своей головой меч. Судья вы­носил мне приговор, и в своем бессилии я вынуж­ден был подчиняться его решению.

Это было моим отречением.

Я курил одну сигарету за другой, писал строчку за строчкой и пил вино. Часы тикали, свет отражал­ся на моих книгах и крышке рояля. Ветки сосен пах­ли в вазе, цвел рождественский терновник. Часы продолжали тикать, как капли в море времени. Ночь подходила к концу, а я все еще наблюдал, думал и размышлял.

Призрак тех лет, когда я служил в армии, не да­вал мне покоя. Я вспоминал о последних месяцах моей жизни дома. Как голодающий перед наступаю­щими лишениями, я спешил к книгам, концертам, спектаклям и увеселениям. К быстротечным рома­нам и часам, проведенным в саду в беседах с друзь­ями молодости. Но той ночью музыка не давала мне никакого утешения, комедии – никакого забвения, трагедии – никакого примирения с моей судьбой. Каждое возвращение к красоте безоблачного мира только обостряло боль разлуки, а вино лишь усили­вало мрачность моих мыслей. Я перелистывал пись­ма, исповедания и описания событий мировой вой­ны последнего поколения. Стремился выработать в себе отношение к неизбежному, узнать, что ожида­ло меня. Понять войну, чтобы определить мою роль в ней и вписать сражения, опасности и смерть в свою систему мира. Однако мое чтение оставалось таким же бесплодным, как мои монологи и как пол­ные грусти и смеха застольные беседы.

Я потушил свет, надел пальто и тихо закрыл дверь, чтобы никого не будить. Ночной прохладный ветер раздувал мои волосы. Облака закрыли луну, не было фонарей, которые освещали бы мне до­рогу, и никто не попадался мне навстречу. Как вы­брошенная на улицу собака, я бродил по улицам и переулкам. Все навевало воспоминания, тоску о пережитых приключениях, отчаянии и иллюзиях. Я возвращался домой, и снова сидел, размышляя, в мирном кругу горевшей лампы. Полночь минула, а я не уходил из‑за стола.

Сначала было трудно. Мы сбрасывали с себя маски, которые носили раньше, отвергали все наши тщеславные мысли, отказывались от счастья и гото­вились к тому, чтобы принять неизбежное. Мы чув­ствовали: это должно случиться. Нам следовало ис­пытать свою судьбу, и она оказалась рядом. Мы знали, что совершали преступления. И как монахи, истязавшие себя, принимали это. Под маской сол­дата и выполненного долга пытались заглушить свою вину бесконечных обманов и преступлений, вершившихся под пулями и снарядами. И мы были готовы страдать.

В эту ночь я не думал о будущих путешествиях и приключениях, задумках и таинственных открытиях...

Стрелки вращались. Песочные часы перебрасы­вали песок. Издалека доносилось последнее дыха­ние заводов, мельниц и гаваней. Затихали шаги случайных прохожих. Все любящие и отвергнутые уже давно спали. Моя комната превратилась в ост­ров; здесь в уединенности горел свет, здесь броди­ли мои мысли, мои вопросы к предкам.

В течение солдатских лет мое будущее было ре­шено. Из военной неразберихи определялась наша судьба, и формировалась собственная личность. Мы ждали этого будущего. Мы должны были сде­лать много и хотели, чтобы все дороги вели нас в активную жизнь. Судьба превратила нас в бесфор­менную глину, и мы должны были теперь вернуться к нашим друзьям, встречам, книгам и мечтам. Пока еще ничто не отличало нас друг от друга, ничто не говорило о будущей специальности. Скоро, однако, беспощадная жизнь оформила нас. Мы должны бы­ли жить, избавившись от противоречий, научиться существовать иногда во враждебном для себя ми­ре, в борьбе за свою свободу и счастье. Война, ос­нова всему, готовила нам дорогу. Вопросы, связан­ные с будущей жизнью, возникали еще тогда, но мы надеялись на лучшее. Порядочность созревала внутри нас, ничего светлого и божественного не могли у нас отобрать, мы оставались верными зва­нию человека и гражданина. Наша сущность, скры­вающаяся ранее за маской, освобождалась от всего наносного и вступала в бытие, которое становилось нашей судьбой и в котором мы несли ответствен­ность перед Богом.

Таким образом, я понимал необходимость под­готовиться к новой для меня жизни. Солдатское время я понимал как крест, который мне придется нести. Я хотел жить свободно...

Моя мать проснулась. Она увидела свет в моей комнате, подошла ко мне и молча провела рукой по голове. Потом она ушла, и я снова остался один. Принес еще вина, наполнил стакан, медленно вы­пил, пытаясь успокоить учащенное дыхание.

Я не хотел в мои годы другой судьбы. Все мои внутренние силы отказывались впускать в душу чу­жое, враждебное. Будущее казалось адом, и готов­ность к нему не отгоняла страха и мучительных раз­думий. Только одна надежда на прекращение моих страданий помогала мне. Так как все прекрасное, возвышенное и чистое оставалось на нейтральной полосе, никакой Бог не мог помочь солдату. На по­лях сражения, в стрелковых окопах его душа умира­ла. Только смерть господствовала на войне. Все лучшее во мне должно было погибнуть, и упадочное настроение, казалось, это подтверждало, отвергая вроде бы прекрасные плоды. Когда я вернулся до­мой, перед зеркалом стоял уже другой человек, с разрушенной душой и телом. Потом я долго но­сил следы ожога смерти и вел ночные разговоры с мертвецами, веря в существование привидений.

Я выпил все вино в бокале. Голова раскалыва­лась, руки дрожали, сердце беспорядочно билось.

Еще не закончилась ночь, в которой я находил свой мир.

Жизнь не терпела слова «нет». Нельзя было жить прошлым. Я должен был принять свою новую судьбу. Я должен был учиться тому, чтобы принять гибель прошлого, отрицать свои действия в нем и мыслить теперь иначе. Забыть все, что происходило со мной. Жить или умирать – это решал не я, а то, как определит судьбу мое небесное тело. Никакое сопротивление, никакая воля не изменяла моего жребия. Жизнь продолжалась без моего содейст­вия. Я должен был только жить, и ничего более.

Я съел кусок хлеба и зажег свечу. В ее огне я сжег все листки, которые заполнил той ночью, от­крыл широко окно и выбросил пепел наружу.

С рассветом потухли звезды. День наступал, и жизнь продолжалась. Я словно проснулся. Мечты и всплывающие в душе картины рассеялись. Комна­та осветилась, и мое уединение закончилось. Бес­численные попутчики были на пути ко мне со всего света. Они несли факелы, черепа мертвецов и зна­мена. Их песня зазвучала в наступившей утренней заре. Как странствующие пилигримы, они ушли вдаль, и никому не известный, я шел с ними.

Мы сняли с себя маски и потеряли свои имена. Однако наша сущность осталась. На чужбине, в жиз­ни и страданиях формировалась наша личность, а в бессмертной душе приключения и путешествия ста­ли соседствовать со смертью, как и со светом. Ду­ша обращала вещи и явления в новую жизнь. Лемех плуга вспахивал поле наших душ. Это не зависело от нас, от счастья и горя, от смерти и жизни. Только судьба имела смысл в жизни человека. Мы росли и

мужали так, как подсказывала нам необходимость. Жернова страдания полировали неподдающийся кристалл, огонь войны очищал систему мира и бы­тия, а смерть вела в дорогу каждого из нас. Однако Бог всегда оставался с нами, как и наши звезды. Мы проживали жизнь так, как она нам подсказы­вала.

Теперь я был готов принять будущее как воскре­сение пред Рождеством. И я стал солдатом.

СОЛДАТ

Время приключений все же начиналось, хотя сначала война была только игрой. Летнее солнце, обожженные скалы и леса Эйфеля. Колосья и травы засыхали, луга пылали как огонь и покрывались пылью. Деревни и холмы мерцали в полуденном свете, пыль садилась на землю садов и мостовые улиц, гуляла по полигону Айзенборн4. Утренний туман покрывал ольху и листья берез на обочине дороги. Зной гнездился в хвойном лесу, и к вечеру тени деревьев падали далеко на землю. Не двигался ни единый стебелек, ни один листочек. Слышалось только стрекотание сверчков, испол­няющих на скрипке свою вечную музыку. Дышать становилось легко лишь тогда, когда наступала ноч­ная прохлада.

Я был уже в течение нескольких месяцев солда­том и надел на себя теперь маску воина с невозму­тимостью, горьким юмором и терпением. Я никогда не разделял представления о службе в армии и ее сущности так сильно, как теперь. И служил точно во сне. Неукоснительное исполнение приказов, тяготы службы не оставляли никакого следа в моей душе. Как лунатик, переносил я обучение, ходил строевым шагом, выполнял упражнения с винтовкой. Маши­нально изучал устройство пулемета и осваивал об­

служивание легкой противотанковой пушки. Такое абстрагирование от всего происходящего гасило во мне печаль и отчаяние, пустоту и страх, гнев и боль моих солдатских дней. Я не жалел своей уединенно­сти. Я любил ее, разве что заброшенность и беспо­мощность часто одолевали меня. По крайней мере, в душе я хотел оставаться таким же, как до моего призыва. Но это было нелегко. Все свои мысли я пытался отвлечь от предстоящего мне ужаса войны, но мне стоило большого труда преодолевать тяготы солдатской жизни. Однако я уходил в себя и как можно меньше вращался среди чужих людей. И все же старался не показываться каким‑то чужаком в общей солдатской массе, разделяя образ жизни и сохраняя добрые отношения с моими невольными попутчиками. Я пытался сочетать в себе неизбеж­ное, стараясь не допускать однообразия будней в свое царство. Скоро я снова овладел уверенностью в себе и запасся необходимой иронией, чтобы без ущерба переносить солдатскую службу.

Я жил как во тьме. Всюду сидели на корточках привидения, и мои печальные размышления вызы­вали страх, разочарование и долгое страдание. Лучше всего было бы верить в счастливые сны, чем в те, что выражали неуверенность и сомнение. Без проблеска надежды я не мог жить. Все земное было вечным, лишь подвергнутым изменениями и пре­вратностями судьбы. Но в душе человека вечным не оставалось ничего. В своих снах я видел картины моего тайного становления, и если на несколько мгновений, как мне казалось, просыпался, то в этот момент подвергал себя внутренней ревизии. В дей­ствительности же я спал даже в этот краткий пери­од просветления, и все же все настоящее и благо­родное в этой жизни охватывало меня и волновало, наполняя какой‑то могущественной силой и восхи­щением. Таким образом, я вновь возвращался к прошлому, к тому человеку, свободному от сомне­ний, которым я был перед войной. Все отступало перед этим возвращением к прошлому, даже если я уже не был в состоянии найти к нему дорогу. Иногда мне казалось, что я снова.могу вернуться к той, мо­ей собственной, жизни, такой, которая нравилась мне. И тогда я довольствовался маленькими радо­стями солдатской жизни, книге, бокалу вина, заду­шевной музыке и теплому вечеру в Эйфеле. Мне ка­залось, что жизнь моя складывается зачастую луч­ше, чем я ожидал, и спокойствие снова и снова возвращалось ко мне.

Жизнь в казарме и нездоровая обстановка на полигоне казались мне хуже войны. Школа жизни оказалась более серьезной, чем та, что была пред­начертана мне Богом. Металл, который выплавлял­ся из руды молодости, становился сталью, а я ис­полнял при этом роль наковальни. Моя рота стано­вилась боевым единством, а я в ней всего лишь песчинкой, вкрапленной в тело машины и лишь спо­собной бороться, нуждаться, выносить трудности и атаковать. А также послушно страдать, повиновать­ся и готовиться умирать для войны. Таким образом, пушечное мясо получало последнюю шлифовку. Ма­териал принимал его форму, а я все точнее и мас­терски примеривал на себя маску солдата. Я играл на этой большой сцене моей судьбы в отсутствие зрителей свою роль приспособленца к новой форме жизни. Птица Феникс сгорала, и я подбирал ее по­терянные перья. У меня было слишком много вре­мени на раздумья, и все существование проходило где‑то внутри, а не на фоне происходящих событий. Но по мере того как железо ковалось, многое стало меняться. Я стал солдатом.

Туман белым дымом поднимался от лугов и по­лей. Я словно стоял теперь на краю своего мира, в чужой стране и среди чужих людей. Вечер опускал­ся на землю с серебристых облаков. Покой ложился на траву и кустарники как рядом со мной, так и в от­далении. Земля засыпала в тени, пару и в аромате. Тишина вновь ложилась на нее.

Я отставлял в сторону свою винтовку, чувствуя ногами влажную траву и мох. Мои сапоги станови­лись мокрыми. Я вдыхал в себя запах тумана и про­хладу сумерек, снимал стальной шлем, подставляя волосы ветру. Как нежные руки, гладил он мой лоб. Я с любовью и вниманием вглядывался в каждый цветок, в каждый камень, весь отдаваясь своим чув­ствам и внимательно прислушиваясь к дыханию природы.

Прошедшие месяцы обострили мои понятия красоты в малых простых и больших формах. Я смот­рел теперь на мир открытыми глазами. Пыль и грязь крупного города спадали с моих глаз как покрыва­ло, и передо мной вставало только его богатство. Летом я находил нечто обворожительное и прият­ное даже в чем‑то неприметном. Цветок на обочине дороги благотворно действовал на меня. Лес в сол­нечном сиянии, сеть пауков в жемчужном ожерелье, бабочка и хоровод комаров в вечернем мире, жур­чание ручья и ящерица на горячей солнечной ска­ле – все это восхищало меня. Поникшие колосья пшеницы и склоненные от ветра головки маков тер­пеливо обучали меня законам времени, и их невин­ность срывала с меня маску солдата. Словно анге­лы, они утешали меня и искупали мои грехи. Но в то же время, как каждый голубь, каждый куст и дерево отделяли меня, как солдата, от войны, при всей любви к земле и ее благодати меня не оставляли мучительные терзания. Хотя моя утомленная душа пыталась сохранить равнодушие ко всему происхо­дящему вне ее, все же мне постоянно казалось, что какое‑то насекомое своими щупальцами терзало меня и утрачивало веру в доброту мира. И я старал­ся отвлечь себя, наслаждаясь прохладой утренних часов, рассветом и пением птиц, словно страховал­ся от скорби и жестокости всего меня окружающего в этом божьем мире. Однако вечер уже не казался мне таким же легким, как жаркий день. В сумерках меня снова и снова охватывала тоска, подкреплен­ная тяжестью солдатских бед. И тогда я старался от­влечься, впитывая всем сердцем дыхание звездных ночей, колдовство лунного света, штормовой ветер с его постоянными дождями и вспоминал море.

И тогда самые простые проявления челове­ческого бытия: сон, кусок хлеба, родниковая вода, любезное слово, становились снова ценными для меня, и я принимал все, что выходило за пределы естественной потребности, как незаслуженную ми­лость.

Но той ночью тоска по моему прошлому охвати­ла меня, и воспоминания о молодости преследова­ли роскошными картинами. Я смотрел на свое буду­идее как на необтесанную глыбу мрамора. Внезапно перед моими глазами возникали мавританские тан­цовщицы, я видел сцену, слышал цыганское пение и ликующие голоса девушек. Опьянение и колдовство музыки Дионисия охватывало меня, и я проливал слезы о судьбе моей родины, оплакивая мой тяжкий жребий. Таким образом, я воспринимал свои пере­живания и старался проявлять терпение. Я не воз­держивался от спиртного, выпивал все до остатка и видел тогда в этом смысл и веление времени. Му­зыка и звезды были воплощением моей мечты...

В лесах Высокого Венна горело болото. Огонь пожирал торф под землей, угрожал лесам и паш­ням, высушенным летним зноем. Он вырывался из‑под земли то в одном, то в другом месте. Лесорубы, лесничие и солдаты боролись с пожаром, а вечера­ми нас посылали к ним на помощь.

Дым поднимался над горным склоном. Запах га­ри проникал в долину; копоть ложилась на наши ли­ца и плечи. Прохладными вечерами мы поднима­лись в гору. Сумерки наступали рано. Гаснущие ог­ни время от времени вспыхивали на опушке леса, а выше в горах разгорались маленькие пожары, кото­рые мерцали словно ряды фонарей, поставленные здесь болотными карликами и духами и раскачи­вающимися на ветру.

Мы разбивали лагерь в сосновой роще на мяг­кой хвойной земле, сооружали хижины из ветвей, накрывая их белой материей от ветра, и поглощали заготовленные заранее бутерброды. Снаружи вы­ставляли караул. В наших укрытиях постепенно ста­новилось тепло от нагретой за день земли.

Я долго лежал с открытыми глазами. Звезды проблескивали в просветах ветвей, медленно пере­мещаясь над деревьями. Ветер шептал в кронах, роса покрывала траву, а туман поглощала земля. Это была моя родина, она виделась мне во всем: в траве, в хвойных иголках, в лагере, в небе над голо­вой. Не было никаких препятствий, которые отделя­ли бы меня от Бога и от окружающей природы. Я спокойно лежал на земле, чувствуя себя в центре мироздания.

К нам часто приходили валлонские лесорубы; они садились около меня, рассказывали о своей ра­боте, своих женах, о маленьком счастье побежден­ного народа, который никогда не понимал войны и с нетерпением ждал ее конца. К полуночи они проща­лись со мной, как со старым другом, и шли охранять свои дома от подземного огня. Я радовался. Я нико­гда не видел врагов среди чужих народов, для меня важен был сам человек, а не его национальность или происхождение. Они видели во мне не солдата, просто друга, одетого в мундир. Я находил врагов только среди моих соседей и в себе самом. В той личности, которая боролась с уготованной ей судь­бой и угрожала самому своему существованию. Я еще долго размышлял во тьме, пока наконец не погружался в сон.

Дрожа от холода, я проснулся на рассвете. Огонь за ночь погас. Туман и дым смешались. Мы возвращались в казармы.

Проезжали Моншау, и я вдыхал атмосферу мое­го старого города. Жизнь не была так уж тяжела, скорее я делал ее невыносимой в своем воображе­нии. Страдал из‑за непримиримой вражды к воен­ной службе и войне.

В полуденном свете мы маршировали мимо озера Робертвилль, шли через горы по узким лес­ным дорогам, спускались в долину. Под буком и ольхой пробивал себе дорогу ручей, форель выска­кивала из воды, водоросли колыхались по течению, а на дне блестели полевой шпат и кварц. Мы подни­мались на крутые склоны к руинам замка и разбива­ли там, в разрушенном дворе, палатки между дики­ми фруктовыми деревьями и кустарниками.

Когда наступал вечер, мы взбирались на широ­кую башню, зажигали костер, сидели на каменном полу, подстилая под себя плющ, хворост, ветки ши­повника, пили местное вино или же опустошали бо­чонок пива. Курили и пели песни о солдатской жиз­ни, любви, военных походах и смерти. Это была ка­кая‑то грустная и в то же время веселая музыка, которая, как мне казалось, звучала, когда я слушал армейскую симфонию Гайдна. Пламя костра танце­вало, звезды сияли, аромат лесов, бузины и ряби­ны поднимался к нам, ночной ветер разбивался о скалы и кустарники, а свет луны дополнял эту ро­мантичную ночь. Мы замолкли, и теперь в воздухе слышались только крики совы. Для нас это была пе­редышка после тяжелой дороги. В этот час я чувст­вовал себя в безопасности, окруженным друзья­ми. Я был всего лишь один из немногих, кто носил солдатский мундир, ничем не отличаясь от общей массы.

Таким образом, я на несколько часов в своем сердце стал таким же, как и все, солдатом. Я уже не ощущал в своем сердце протеста против уготован­ного мне в жизни жребия. Против всего того, что могло быть со мной на войне под маской солдата.

Я принял солдатскую участь, которая обусловлена послушанием и воспитанием. Я испытал вздох об­легчения, и душу мою отчасти оставили те мучения и страдания, которые одолевали меня ранее. Одна­ко втайне я все же мечтал только о возвращении домой, ко всему тому, что открывало мне ворота к романтике молодости и звезде свободы, а не к ору­жию и ужасам войны. Моя тоска по‑прежнему бодр­ствовала во мне. Я продолжал ткать свой ковер пе­реживаний, и будущее лежало пока еще передо мной, спрятанным в запечатанном сундуке. Впере­ди рассылался далекий, далекий мир, который я еще не посетил.

Я жил в моей собственной империи, в мыслях о вселенной, в поисках Бога, в фантазиях, меч­тах, снах и гротеске, а также в раздвоенности ду­ши, страхе и отчаянии. И, конечно же, предпочел бы остаться дома, а не надевать на себя маску сол­дата.

Ночной дождь шумел по брезенту наших пала­ток, барабанил по листве. А на следующий день мы уже шли назад к источнику в Эльзене. Командно‑штабное учение продолжалось. Мы упражнялись, шагая под знаменами, стреляя холостыми патрона­ми, и наша победа, конечно же, не подлежала со­мнению. Мы разгромили условного врага. Так же как в сводках вермахта сообщалось только о побе­доносных маршах и боях на окружение и о неверо­ятном числе пленных и трофеях в русском походе, где решалась наша судьба5. Тогда мы стали всего лишь пылинками в вихре времени, принимая уча­стие в гибели нашей империи.

Начало моих приключений ограничивалось пока

лишь предчувствиями, мечтами и видениями, ин­терпретацию которых я предоставлял наступающе­му времени, и быстро забывал о них.

Обгоревшие на солнце, изнуренные тяготами маневров, мы возвращались назад в казармы Кёльна. Каждый день мог поступить приказ на на­ступление.

Я был отпущен домой и стремился использо­вать все, что пока еще предлагал мне город: любов­ные приключения и книги, концерты, спектакли, варьете и молитвы в соборе. Я снова встречался с другом, снова пил за ночным столом вино в своей компании. В неизвестности и ожидании проходили дни. Я не волновался и ждал своего будущего со странным нетерпением.

Однажды я нашел свою фамилию в списке мо­билизованных. Оделся, собрал свои пожитки, по­прощался с родиной и отправился в мое большое русское приключение.

Теперь война настигла также и меня.

Date: 2015-10-18; view: 329; Нарушение авторских прав