Поездка на запад

Войска шли навстречу врагу. Длинная колонна усталых солдат далеко растянулась в бесконечном русском пространстве. Пыль от множества сапог окутывала ее, улица терялась где‑то вдали. Я смот­рел ей вслед.

Товарный поезд подбирал раненых. Для них еще хватало места в вагоне, но прибывали все но­вые и новые. Мне с моими попутчиками места почти не оставалось. Локомотив подал сигнал и медленно тронулся. Моя поездка на запад начиналась.

Постепенно темнело. Дым от паровоза оседал на наших лицах. Они становились угольно‑черными, как у шахтеров, и мы смеялись, глядя друг на друга.

Возвращение домой!

Я молчал весь этот день. Перед моими глазами проходила дорога, по которой мы шли накануне на пределах своих сил. Улицы, по которым мы тогда маршировали, казались бесчисленными, пыль осе­дала на наших ботинках. Аромат лугов и запах сена смешивались с чадом от горящих изб.

Сильный ветер дул мне в лицо. Я пытался заглу­шить свою усталость и боль, время от времени впа­дая в безграничное веселье.

В Охочевке мы переночевали. А на следующий день к полудню были уже снова в Курске.

На грузовиках нас доставили во временный гос­питаль. В его красном многоэтажном здании царил настоящий хаос. Раненые, стонущие, дрожащие от лихорадки не получали никакой помощи. Один из врачей вынужден был прекратить работу из‑за пол­ного истощения нервной системы, другой пил без конца, бутылка водки стояла рядом с хирургически­ми инструментами и бинтами. Он старался по воз­можности скорее отправить раненых в стационар. Этот врач выдал мне документ для поездки в Вар­шаву.

К ночи война подошла к Курску. Русские летчики бомбили город. Товарный поезд с ранеными вышел из него среди фейерверка залпов зенитных орудий. Прожекторы разрезали мрак, а бомбы сыпались на город всю ночь.

Поезд шел в Варшаву. По дороге мы покупали землянику у русских женщин. Сидели у двери, спали на полках, подстелив под себя грязную солому. Ко всему этому мы уже привыкли и не задавали себе лишних вопросов. Поезд шел день и ночь. Но теперь наша поездка уже была безопасной. Обреченные на смерть, мы испытали такое чувство, как будто нас помиловали. Мимо раскрытых дверей вагона тяну­лись бесконечные леса, а вечером на небе вспыхи­вали яркие звезды.

Я возвращался домой.

Варшава29. Я быстро выздоравливал. Музици­ровал с певцом и виолончелистом и шутил с меди­цинской сестрой. Но ночью спал плохо. Нервное на­пряжение не давало покоя. Волнение, сомнения и надежды, связанные с возвращением домой, терза­ли меня. Тем более что мне уже не давали морфия.

Я вставал и отправлялся бродить по темным ко­ридорам госпиталя. Ночная сестра как‑то встрети­ла меня и проводила в свою комнату. Время от вре­мени она выходила, шла по палатам, прислуши­ваясь к стонам солдат, приносила медикаменты и возвращалась ко мне. Мы беседовали всю ночь. Я говорил мало. А от нее узнал о трагедии на войне одной санитарки.

Ни одна женщина, даже ни одна проститутка, не испытывала столь бесстыдного обращения, как ве­ли себя с санитарками солдаты на войне. Мало то­го, что ей приходилось иметь дело с беспомощны­ми, кровоточащими, гноящимися телами людей, о которых она заботилась, ей приходилось испыты­вать еще и душевные муки. Она вела жизнь среди ран, гноя, болей и экскрементов. А встречаясь с солдатами на позициях, вынуждена была терпеть их бесконечные приставания. Сестра была первой и единственной женщиной, с которой они встреча­лись спустя долгое время, Поэтому она видела пе­ред собой только безликую и бесполую массу в форменных одеждах. Как только солдаты выздорав­ливали, они становились для нее животными, жаж­давшими ее тела. Сестра страдала, глядя в глаза этих солдат, которые следовали за ней повсюду, на­блюдали за ее походкой, мысленно раздевали ее. Когда они страдали от боли, то видели только ее за­ботливые руки и ловили каждое ласковое слово. Медсестра дарила им доверие, помогала, как мог­ла, смеялась вместе с ними, и пациент выздоравли­вал. Состояние его улучшалось. И он постепенно те­рял чувство благодарности. Да сестра и не требова­ла этого от него. Но тут начинались двусмысленные шутки, попытки к сближению, непристойности. Се­стра продолжала смеяться вместе с ними, хотела помочь этим суровым людям обрести себя, но они уже не знали границ. Животное чувство оказыва­лось сильнее. Они требовали, чтобы сестра вела се­бя как женщина, а она оставалась по‑прежнему са­нитаркой. И теперь уже солдаты злоупотребляли ее товарищеским отношением с ними. Ни юмор, ни по­веление сердца здесь уже не помогали. Грязные от­ношения набирали силу и, не получая ответа, пере­ходили в ненависть. Добыча ускользала от них, и им оставалось только упражняться в пошлых речах.

Я сам был этому свидетель. Однако сестра рас­сказывала, что некоторые санитарки не выдержива­ли и начинали вести себя так же, как и эти мужчины. В конечном итоге они становились проституткам. Они никого не любили, их просто брал самец, жи­вотное, которое они выбирали из серой массы для себя. Сегодня они получали один какой‑то экземп­ляр на выбор, а завтра другой. Эти проститутки с трудом, но все же как‑то терпели.

Были санитарки, которые обращались с солда­тами только как с невоспитанными детьми, с тем скепсисом матерей, которые смиряются со своими неразумными чадами, или вели себя как монахини, которые выполняли свою работу из сострадания и не спрашивая, ради Иисуса, о какой‑либо плате. Были такие, которые отвергали притязания, а неко­торые просто боялись солдат. Надо также заметить, что большинство сестер и санитарок были молоды.

Медсестра, рассказывая мне все это, гладила мои волосы. Но я старался не смотреть на нее. И она продолжала говорить дальше своим слабым голосом.

Женщинам на войне было тяжелее всего. Они чувствовали себя женщинами, хотели оставаться ими, хотя и выполняли поистине мужскую работу. Но ведь они также хотели любить, сочетаться бра­ком, иметь детей от одного‑единственного мужчи­ны. А здесь тысячи солдат уверяли их в своей люб­ви. И они уже не верили больше в любовь. Массы людей задавили отдельные личности, одиночки по­теряли свое значение. И женщине казалось, что все мужчины на одно лицо. Никаких исключений, ника­ких серьезных чувств от своих пациентов они уже не ждали, не верили ни в какое искреннее движение сердца. Иногда что‑то просыпалось в них, они ста­новились нежными и ласковыми, но затем убежда­лись, что перед ними не любящие существа, а по­хотливые животные. Они чувствовали в каждом сло­ве этих солдат скрытую жадность, в каждом вздохе только фальшивые стоны. Таким образом, они дела­ли для себя критические выводы и не находили в сердцах солдат никакого отклика. И чувствовали, что в этом мире никто не ценит их девственности. Вероятно, они цеплялись еще за аристократиче­скую маску госпитального врача. Но если они и меч­тали о дорогом часе свидания с ним, то в конце кон­цов испугались бы. Маска быстро слетела бы с его лица, а разочарование девушки стало бы еще более горьким.

Я не отвечал ей. Моя зародившаяся было лю­бовь к этой ночной медсестре сразу же погасла по­сле этих ее признаний. Я не был уверен, что она могла бы исключить меня из этой массы похотливых самцов.

Итак, девушки и женщины на войне теряли все, что было им дорого и ценно. Их жизнь теряла смысл, когда они убеждались, что все их искрен­ние чувства сталкивались с обманом или гасли пе­ред страхом, который внушали им лица противопо­ложного пола. Не было никого, кого не затронула бы эта война.

Я ехал далее в Нойбранденбург. Так проходило мое возвращение домой. Все лето я наслаждался

свободой, много читал и писал. После моего уволь­нения по болезни получил отпуск и остался дома. Но меня не оставляла мысль о возможной в ближай­шее время третьей отправке на восток. До тех пор пока война продолжалась, надо мной по‑прежнему нависла неизвестность, новая возможность ока­заться наедине со смертью. Ничто не заканчива­лось, пока я получил лишь передышку, но она дела­ла мою жизнь еще тяжелее. Все пути вели в ночь.