Возвращение домой

Судьба играла мной так, как ей нравилось. Я понимал, как мало мог сделать сам, и сумел отстоять только свою свободу, что со­храняло меня как личность даже в самом жутком положении. Однако я всегда ходил как по канату. Смерть пощадила меня, пуля не нашла, и все же можно сказать, что я умер в России, хотя и знал, кем там был.

Предаваясь этими мрачными мыслями, я лежал в санях, опухший, с гноящейся ногой. Я был, как ни­когда, несчастен, хотя уже находился в безопасно­сти. Я не чувствовал боли. Три раза приходил ко мне врач и в конце концов отправил меня в военный госпиталь.

Я сложил все оставшееся у меня имущество: деревянную ложку и русский нож, найденный в рюк­заке мертвого казака, и на санях отправился в диви­зионный медицинский пункт, где мне был предос­тавлен ночлег.

Рядом со мной лежал тяжелораненый солдат. Он был без сознания, с осколками в груди и в голо­ве. Его посчитали убитым и забрали только после того, как он несколько часов пролежал на морозе. Было слишком поздно. Он стонал, лежа на охапке соломы. Его руки приобрели коричневый цвет от за­

стылой крови. Они импульсивно дергали бинты и производили бессознательные движения при свете свечи. Я садился около него и держал эти беспокой­ные руки. Это было похоже на борьбу со слепой не­осознанной энергией. Однажды он открыл безжиз­ненные глаза и пристально посмотрел на меня. Прозрачная рука указывала на мою грудь, как будто бы я был виноват в его страданиях и смерти. Ужас сковал меня, но тут он откинулся навзничь и заснул. Но ко мне сон не приходил. Я все время видел эту обвиняющую руку, объятые ужасом глаза умираю­щего, направленные на меня. Ведь я тоже был сол­датом и в какой‑то степени виноватым в его страда­ниях.

На рассвете на санях меня отправили дальше, к следующему медпункту. Это был холодный мрачный дом, где раненые и больные валялись, как беспо­мощные черви, на охапках соломы. Волынская лихо­радка. Их стоны и крики заставляли меня прекра­тить свои размышления. Я вставал и выходил на улицу. Ночной ветер свистел в сучьях деревьев. Я испытывал какое‑то удовлетворение, что заболел и мог теперь сколько угодно спать. И мечтал только об отдыхе. Но судьба вновь призвала меня к терпе­нию и заставила действовать.

На санях мы приехали в Малоархангельск. Нас положили на плащ‑палатки и оставили мерзнуть на морозе. Затем погрузили на грузовик и отправили в Поныри, а оттуда мы уже ехали в вагоне русского санитарного поезда. Было тепло от печки, которую топили углем. Мой сосед рассказывал о своих пере­живаниях, а я лежал в полусне, в полной апатии и думал. Мне казалось, что все произошедшее было всего лишь результатом игры со мной властей, как с футбольным мячом.

На вокзале в Орле мы пересели уже в другой поезд. Я занял место в купе и только тут, узнав, что этот санитарный поезд направляется в Варшаву, за­плакал.

День за днем, ночь за ночью поезд мчался по белой заснеженной равнине. Брянск. Смоленск. Минск. Это были этапы на пути к родине. Мы выгру­зились в Острув‑Мазовецке и прибыли в промежу­точный лазарет24. Там прошли дезинфекцию, вымы­лись, получили чистое белье и улеглись на кровати. Все. Теперь больше мы уже не будем мерзнуть и го­лодать на позициях. Можно было сколько угодно спать. Это не укладывалось в наших головах. Слов­но осуществились лучшие мечты. Ведь мы знали только землю, покрытую снегом и льдом. И испыты­вали перед ней постоянный страх. Тоска по родине нападала на нас. И в то же время, как это ни стран­но, мы хотели бы вернуться назад, в Россию. «Вне­запный страх охватывал нас при воспоминании о всей красоте и благополучии на нашей родине. И мы оглядывались на Россию, на этот белый зим­ний ад, полный страданий, лишений и смертельной опасности. Мы не знали, что делать с нашей жиз­нью. Мы боялись возвращения домой и чувствовали только вызванные непрерывным пребыванием под огнем воинственные опустошения в нашей душе». Я не мог заснуть и лежал, бодрствуя далеко за пол­ночь, слушая музыку по радио и вспоминая прошед­шие месяцы. Это было полугодие, которое казалось мне десятилетием. Снова мне предвиделся штурм Щигров и отступление из Валово, адвент и война в условиях жгучего мороза. Ночью я внезапно услы­шал после тихой джазовой музыки начало 1‑й сона­ты Бетховена и, внимательно слушая эту торжест­венную мелодию, снова и снова вспоминал о той жизни, которая осталась за порогом войны.

Так проходило мое возвращение домой.

Но пока в моей жизни еще не было ощущения чего‑либо стабильного. Я все еще находился на пу­ти из польской зимы и оттепели в раннюю весну своей родины. Из окна поезда, куда нас посадили, я видел леса и горы, которые любил, чувствовал за­пах пашни, аромат лугов и ощущал спокойствие ми­ра. Во Франкфурте‑на‑Майне закончилась моя по­ездка по чужим западным странам. Наконец‑то я мог спать в своей кровати.

В Страстную пятницу я стал записывать первые впечатления от приключений в России. Однако я не мог найти им завершение. Но, как рассказчик, не видел пока другого пути, кроме самоубийства. Да, я прошел жизнь, в которой ничего не приобрел, но многое потерял. Но так мне предсказали звезды.

Снова и снова читал я свое страстное обвине­ние, и все же каждое слово казалось мне теперь ошибочным. В игре, иронии, ожесточении и безна­дежности еще раз открылась мне вся опасность войны. Однако я мог проклинать ее, ненавидеть и отрицать только в дороге. Я должен был снова учиться говорить «да» в своем абстрактном ниги­лизме. Иначе я не мог продолжать жить.

Войну можно было расценивать только так.

Она могла уничтожить человека, миллионы страдали и умирали. Ни захват территорий, ни кре­стовые походы ее не оправдывали. Это было пре­ступное безумие. Война открывала свои апокалип­сические черты. И в то же время в ней была какая‑то космическая необходимость. Я испытал чувства величия и героизма, которые проявлялись даже в агонии наших солдат. Но здесь не имелись в виду ни товарищество, ни жертвенность, ни боевой дух, ни героизм и не исполнение долга. Нет. Каждый умирал тогда, когда это было ему предназначено, и кто имел право на собственную смерть. Если нахо­дились люди, которые стремились к смерти на вой­не, то, следовательно, война имела шанс на свое существование. На ней я испытывал как тоску по родине, так и магнитную силу притяжения к смерти на заснеженных просторах России.

Смерть была завершением всего, последним порогом жизни, концом всех разногласий, которые мало кто понимал, последней необходимостью. Возвращение домой было такой же необходимо­стью. Война потрясает или воодушевляет. Безбож­ник молится, верующий проклинает Бога, благочес­тивый углубляет доверие к нему. Он понимает войну как время собирать камни, идти к новой системе мира. Подобное происходило и со мной, хотя я и не понимал этого.

Это должно было так быть.

Я продолжал свое раздумье.

Камень, цветок и животное произошли на той же основе, что и человек. То же создание Бога, как и человек: таким образом, мировую войну можно расценить для человечества как землетрясение в горах, град, уничтожающий посевы, эпидемию у жи­вотных, различные трагические события, стихийное бедствие, космическое происшествие. Весы душ и

предметов пытались прийти в равновесие во вре­мена, в которые происходили войны.

И если все созданные мною изображения и мысли не давали ответа на то, что происходило в моей душе, то все равно в войне должен был быть какой‑то смысл. Иначе я был бы потерян.

Таким образом, я спасал себя, создав иллюзию космической и человеческой необходимости войны в полумраке моей души. Утром в день Пасхи я, пе­чальный солдат с разбитой душой, гулял в парке с расцветающими крокусами, фонтанами, вдыхая аромат дождя и слушая пение дрозда. И предался воспоминаниям. Мне мерещились красота молодо­сти, дружба, любовь. Я путешествовал по морю. Мимо меня на экране моей души скользили кадры мучительно‑прекрасного фильма. Я вел долгие раз­говоры и пил вино. Я много писал, читал и все же не находил для себя никакого пути.

Когда я вернулся домой25, меня не оставляло чувство, что я живу где‑то в перерыве между путе­шествиями. Так счастливо и беззаботно я жил и был благодарен своей участи, помиловавшей меня. И в то же время во мне все время росла тоска по Рос­сии.

Таким образом, я готов был вновь отправиться в путь, как только поступит приказ. Я был солдатом, й прежде чем все прелести свободы и мира открылись бы для меня снова, я мог мыслить только как сол­дат, и не должен был иметь собственного мнения.

Date: 2015-10-18; view: 245; Нарушение авторских прав