Вся правда о нас 19 page

На этом месте Шурф адресовал мне взгляд, исполненный столь ослепительной ярости, что я до сих пор не понимаю, как тогда уцелел.

Так он смотрел на меня только однажды — перед тем, как убить. Вернее, предпринять такую попытку. Но в тот раз поведением моего друга управлял подчинивший его волю колдун Гугимагон^[29], а сейчас он, похоже, был готов обойтись без посторонней помощи.

Счастье, на самом деле, что я его совсем не боюсь. И вместо того, чтобы крушить всё вокруг, спасая свою шкуру, понимающе улыбнулся:

— Если ты твёрдо решил меня укокошить, дай хоть завещание сперва составить. Отпишу тебе половину своего состояния. Ты же в отставку с голой задницей уйдёшь. Жалования Великим Магистрам, насколько я знаю, по уставу не положено, а казнокрада из тебя не выйдет, хоть тресни. Да и что там из вашей казны сейчас украдешь, смех один…

— Не говори ерунду, — холодно сказал Шурф. И отвернулся.

— Ерунду — в том смысле, что с Орденской казной уже всё в порядке? И ты начал понемногу её разворовывать? Прости, я опять тебя недооценил. А ведь буквально только что обещал никогда больше так не поступать. Как ты меня вообще терпишь.

На этот раз он уставился на меня с возмущённым изумлением. Так учёный смотрит в микроскоп, где между предметным и покровным стёклами беспечно резвится новорожденный вирус, полную невозможность существования которого он только что блестяще доказал.

Пока я прикидывал, что он в меня сейчас метнёт — молнию или всё-таки просто самопишущую табличку, случилось чудо.

Сэр Шурф Лонли-Локли наконец-то обрадовался, что я пришёл. Хотя на лице это совершенно не отразилось. Но говорю же, меня не обманешь.

— Сам знаешь, как иногда бесит, что в Мире есть человек, от которого ничего невозможно скрыть, — сказал он.

Ха. Ещё бы я не знал.

— На самом деле от меня ещё как можно, — сказал я. — Очень многое. Да практически всё, кроме полного трындеца.

— Кроме чего?

— Полного конца обеда. Ты сейчас выглядишь так, словно именно он для тебя и настал. Но не беспокойся, подробности мне неизвестны. Чтению мыслей я до сих пор не выучился; впрочем, и не собираюсь. И решение головоломок — не моя специализация. Не хочешь, не рассказывай. Я, конечно, напридумываю Магистры знает чего и с перепугу свихнусь окончательно, но это неважно. Сойти с ума я всё равно планировал в самое ближайшее время. Катастрофой больше, катастрофой меньше, какая уже разница.

— Ну всё-таки со мной никакой катастрофы не произошло, — заметил Шурф.

Хотел бы я, чтобы его голос звучал несколько уверенней.

— А если и произошла, то давным-давно. И я об этом, положа руку на сердце, сам всегда догадывался, — добавил он. — Теперь не догадываюсь, а знаю. Что, на самом деле, к лучшему. Правду о себе следует знать, а не подозревать. Знание мобилизует.

— Правду, значит? — переспросил я.

Вспомнил, как он взвился от моей невинной шутки насчёт нумбанского пророка, сложил два и два, получил четыре, глазам своим не поверил, пересчитал — четыре, и хоть убей. Похоже, Шурф и правда мотался в Нумбану. Сколько дней мы уже не виделись? Почти три? Ну значит, когда-то примерно тогда.

— Разумеется, я побывал на ярмарке, — подтвердил Шурф. — Неужели ты думал, будто я упущу такой шанс?

— В голову не пришло бы, что тебя может заинтересовать возможность услышать какую-то правду из чужих уст — всё равно, чьих. Ты производишь впечатление человека, который сам давным-давно знает о себе всё, что ему нужно. Всё-таки я совершенно не разбираюсь в людях. Даже когда эти люди — ты.

— Да нет, на мой счёт ты скорее прав. Меня заинтересовало не само пророчество, а уникальная возможность изучить механизм его возникновения. Понять, что происходит в момент встречи пророка с очередным клиентом. И откуда именно берётся сообщаемая информация.

— Ну и как, понял?

— Мне кажется, да. Очень любопытный, кстати, механизм. Короткое бессловесное заклинание, происхождение и природа которого мне пока неясны, но принцип действия более-менее очевиден, пробуждает в клиенте ту часть сознания, которая обладает полным объёмом знания о себе, но почти никогда не вступает в контакт с умом. Хотя постоянно пытается. Просто ум не слышит — в том, собственно, и состоит его несовершенство, что большую часть времени мы не слышим себя. И вот почему ум следует развивать всеми доступными способами. Ну, то есть, по многим причинам надо, но эта — самая прагматическая из них… Прости, я увлёкся, и это, на самом деле, неплохой признак. Значит, прихожу в себя.

— Это просто отлично. А всё-таки очень жаль, что у тебя тут нет тарелок для битья. Я бы сейчас грохнул пару дюжин. Вместо того, чтобы гадать, что за хрень такую ужасную этот тип тебе рассказал.

— Можешь бить мои таблички, — великодушно сказал Шурф. — Это не документы, а всего лишь черновики с ошибками и помарками, скопившиеся в архивах за Магистры знают сколько времени. Я просматривал их перед тем, как уничтожить. Но только потому, что мне надо было занять себя какой-нибудь механической работой. На самом деле, можно обойтись без дополнительной проверки.

— Правда, что ли? — недоверчиво спросил я.

Он молча кивнул.

Я сгрёб со стола целую охапку самопишущих табличек и некоторое время с непередаваемым наслаждением метал их в дальнюю стену, одну за другой. Вообще-то, все мало-мальски качественные самопишущие таблички небьющиеся, поэтому каждый удар приходилось сопровождать специальным заклинанием, разрушающим материю. Звучит оно хуже, чем все известные мне грубые ругательства вместе взятые. Именно то, что надо.

— Я правильно понимаю, что сознание клиента тут же хватается за шанс поговорить с самим собой устами гадателя? — спросил я после того, как превратил в пыль пару дюжин табличек.

— Да, примерно так и есть.

— Красиво закручено. И теперь понятно, почему Мелифаро сказали какую-то ерунду про золотой и зелёный. На месте его сознания я бы уже много лет в голос орал: «Просто переоденься, и я всё прощу!»

На этом месте Шурф почти улыбнулся. Правда, не довёл дело до конца, но к тому шло, я своими глазами видел. Какой я всё-таки иногда молодец.

— Значит так, — бодро сказал я. — Если ты внезапно выяснил, что родился лютым злодеем, и никаких иных достойных способов самовыражения для тебя не существует, мы это как-нибудь переживём. В конце концов, должен же быть в Мире хоть один по-настоящему злой колдун. Просто для равновесия. На Лойсо теперь надежды никакой, его сюда куманскими пирогами с пэпэо^[30] не заманишь, а ты справишься, я уверен. С твоим чувством ответственности и вкусом к поэзии может получиться просто отличный злодей.

— Что за?..

— Не перебивай, пожалуйста. Мне и так непросто: я пытаюсь думать. Поехали дальше. Что ещё такого ужасного тебе могли сказать? Что по твоей вине рухнет Мир? Вот это точно не беда, Вселенная велика, путешествий между Мирами никто не отменял, и даже если ты внезапно разучишься, я тебя отволоку, куда пожелаешь, не вопрос. Надеюсь, там у тебя и с работой будет полегче…

— Макс! Ну что ты несёшь?

— Чушь, конечно. Я тебя сразу предупредил, что у меня богатое воображение, самая страшная реальность с ним не сравнится… Но кстати о страшной реальности! Вот если тебе сообщили, что для достижения невиданного могущества придётся съесть меня, тогда, конечно, полная жопа…

— Что?!

— Извини. Задница. Но каким словом ни назови, а жрать меня я тебе не позволю. Разве что откусывать по маленькому кусочку. Изредка. Максимум пару раз в год. Так пойдёт?

— Успокойся, пожалуйста, — сказал Шурф. — Я вовсе не должен тебя есть — ни для достижения могущества, ни для поправки здоровья. И вообще никого, если это тебя тревожит.

— Немного тревожило, — признался я. — Думаю, ещё с тех пор, как ты рассказывал мне о нравах и обычаях Смутных Времён. Как вы тут все друг дружку жрали ради обретения могущества. Ну или не жрали, а только мечтали когда-нибудь сожрать. После этого признания я считаю тебя ужасным людоедом. И внутренне негодую! Но, как видишь, не пытаюсь навязывать тебе свои представления о правильном питании. Ешь кого хочешь, ты взрослый человек, а я, хвала Магистрам, не твой повар…

Шурф всё-таки рассмеялся. И это было отлично.

На самом деле, я вовсе не думаю, будто смех решает все проблемы, в этом смысле он ничем не лучше выпивки — позволяет немного их отсрочить, не более того. Просто я люблю поворачивать всё по-своему. Решил превратить драму в комедию, значит превращу. Хотя бы на пару минут. И эти минуты, отвоёванные у судьбы, мне дороги — как наглядное свидетельство торжества моей воли. Ну и как военный трофей. Их шкуру было бы приятно повесить в гостиной.

— Учти, такую херню я способен нести часами! — пригрозил я.

— Знаю, — кивнул мой друг. — Но на самом деле, я бы дорого дал, чтобы она оказалась правдой. Фантазия у тебя буйная, кто бы спорил. Но ты очень расчётлив. И благоразумно изобретаешь только такие проблемы, которые потенциально способен решить.

— Ну правильно. Что ж я, совсем дурак — неразрешимые проблемы выдумывать?.. Эй, только не вздумай говорить, что собрался умереть ещё до конца года. Всё равно не поверю. Если бы было так, ты бы сейчас не дурацкие черновики перед уничтожением проверял, а спешно приводил в порядок дела. Уж настолько-то я тебя знаю.

— Пожалуй. Нет, умирать в самое ближайшее время я не собираюсь.

— Уже хорошо.

— Да, конечно, — согласился он.

Но как-то без энтузиазма.

Я уже был готов взорваться: «Да выкладывай ты, не тяни, сам же знаешь, что не отстану!» — но не пришлось.

— Просто понимаешь, вышло так, что я сам себя проклял, — сказал Шурф. — Очень давно. И, к сожалению, не при помощи специального заклинания, отменить которое — дело техники. А просто усилием воли, по велению сердца. И, разумеется, не осознавая, что делаю. Я, кстати, в этом смысле вовсе не уникален, многие люди, чьи поступки кардинально расходятся с внутренним нравственным законом, попадают в подобный капкан и, таким образом, сами пускают собственную жизнь под откос. Я в своё время довольно много об этом читал. И, как уже говорил, смутно догадывался, что сам совершил нечто подобное.

— Ты сам себя проклял?

Мне хватило ума не добавить: «Всего-то?» Но меня охватило неописуемое облегчение. Подумаешь — беда. Как проклял, так и распроклял. Или как оно там называется. В общем, когда точно знаешь, чего сдуру натворил, можно начинать думать, как это исправить. Будь у меня настолько светлая голова и такой огромный багаж знаний, я бы уже придумал — вот прямо сейчас. Но Шурф и сам справится. Как только возьмётся за ум, испепелит эти свои дурацкие черновики и займётся делом.

Однако вслух я спросил:

— Но с какой стати тебе было себя проклинать? Совершенно не могу представить тебя за подобным занятием.

— На самом деле, можешь, — сказал Шурф. — Просто не хочешь. Что по-человечески понятно. Тем не менее, тебе известны ключевые факты моей биографии. Вот и подумай, какой из моих поступков ты бы не смог простить — не мне, а себе.

— Даже не знаю, что выбрать, — мрачно ухмыльнулся я. — Всё такое вкусное!

Однако как бы я ни валял дурака, шансов у меня не было. В смысле, я не мог не понимать.

— Так нечестно! — наконец сказал я. — Не за что тут себя проклинать. Да, ты убил лиса, которого перед этим подобрал, вылечил, вырастил и сделал своим другом — насколько звери и люди вообще могут дружить. Ноне от злости и не ради удовольствия, а только для того, чтобы сразу его воскресить, здоровым и помолодевшим^[31].Ты же был совершенно уверен в успехе!

— Да, разумеется. И эта уверенность дилетанта непростительна в той же степени, что и всё остальное. Совершенно недопустимо намеренно делать ставкой в своей игре жизнь существа, которое всецело тебе доверяет. И ровно так же недопустимо переоценивать свои силы, когда берешься за столь серьёзное дело, как победа над смертью. Ребёнку такое ещё более-менее простительно, но я в ту пору был уже вполне взрослым человеком. И понимал, что делаю. Вернее, только думал, будто понимаю, но это в данном случае не смягчающее, а отягчающее обстоятельство.

— На самом деле, ты проклял себя за то, что ничего не получилось, — сказал я. — Всё остальное — дело десятое. И предательство доверия, и излишняя самоуверенность. Победа искупает всё, а поражение любую ошибку раздувает до размеров непростительного греха. Что-то вроде этого дурацкого урдерского закона Рроха, просто у них любым колдунам можно творить всё, что заблагорассудится, а в наших с тобой головах — только победителям.

— Да, именно так и есть.

— Это я очень хорошо понимаю.

— Знаю, что понимаешь.

Ну да.

— А что именно ты тогда с собой сделал? — спросил я. — В чём выражается вред твоего проклятия? Ты учти, я всё-таки знаю тебя уже довольно много лет. И вижу, что живётся тебе совсем непросто. А всё-таки с каждым годом всё лучше. И ничего такого, с чем ты не мог бы справиться, в твоей жизни, по-моему, уже давно не осталось. Я хочу сказать, на проклятого ты как-то не очень похож.

— Я и сам в последнее время так думал. Но оказывается, в некоторых случаях, когда человек достаточно силён, удачлив и живуч, проклятием он наносит вред не столько себе, сколько своей Тени.

— Тени? — растерялся я. — И что же случилось с твоей Тенью?

— Этого я не знаю. Подробностей Магистр Хонна мне не сообщил. Только сказал, что моя Тень, скорее всего, очень могущественное существо — если уж до сих пор жива. Но живётся ей определённо несладко. И её гибель — просто вопрос времени.

— Как это — гибель? Тень, что, может вот так просто взять и умереть?

— Иногда, получается, может.

— Но они же не люди!

— Нет, конечно. Как я понимаю, наши Тени — существа, по своей природе близкие скорее стихиям, чем людям. На самом деле, о них практически ничего неизвестно; маги древности определённо знали больше, чем мы, но тщательно оберегали эту информацию от распространения.

— Гады такие.

— Не стану делать вид, будто не разделяю твоих чувств. С другой стороны, вряд ли подобный опыт возможно передать посредством письменной речи. Ты сам встречался с Тенью Короля Мёнина^[32], однако достоверных знаний о её природе у тебя, как и у множества твоих предшественников, которым посчастливилось взаимодействовать со своей или чужой Тенью, после этой встречи, не прибавилось. Впрочем, неважно. Речь сейчас о том, что обычно наши Тени живут чуть ли не вечно; во всяком случае, несравнимо дольше, чем мы. Сторонники теории принца-странника Халайме Клакка о множественности жизней считают, что одна и та же Тень постоянно сопровождает человека на протяжении всех его перерождений, а в финале они навсегда заключают друг друга в объятия. В одной из немногих дошедших до нас древних легенд говорится, будто Тень всегда встречает своего второго на пороге смерти и помогает выбрать правильный путь — к новому рождению, которое будет выгодно для обеих заинтересованных сторон; проверить эту гипотезу, сам понимаешь, пока не представляется возможным, но внутреннего протеста она, в отличие от большинства теорий о посмертном существовании, у меня не вызывает. При этом прижизненное знакомство с собственной Тенью традиционно считается чем-то вроде гарантии бессмертия. Но вообще ту или иную помощь от своей Тени получает каждый, сознаёт он это или нет. Сила у нас, в некотором смысле, одна на двоих, и возрастает у обоих по мере приближения друг к другу — это то немногое, что можно утверждать более-менее уверенно.

— Как же всё сложно устроено! — вздохнул я.

— Да, непросто. Зато очень красиво. И чем больше узнаёшь о подлинных принципах устройства бытия, тем очевидней их красота.

— Так, стоп. С красотой бытия разберёмся позже. Ты мне вот что скажи: твоя Тень пока точно жива?

— Судя по тому, что я до сих пор не начал стремительно утрачивать могущество, да.

— Не начал — что?!

— Колдун без Тени ничего не стоит, Макс. В этом деле, видишь ли, вообще всё зависит от них. Когда человек рождается с выдающимися способностями к магии, это означает, что у него могущественная Тень. Ну, то есть, по нашим меркам они все могущественные существа, но ясно, что Тени, как и люди, вовсе не равны друг другу. И, разумеется, тоже изменяются в течение жизни — одни набирают силу, другие её теряют, всё как у нас. И абсолютно неуязвимыми они, к сожалению, не являются.

— Ладно. Теперь скажи вот что: если твоя Тень умрёт, ты тоже сразу умрёшь или только утратишь могущество? — прямо спросил я.

— Второе, — коротко ответил Шурф. И тихо, почти не размыкая губ, добавил: — К сожалению.

Но глупо было бы делать вид, что я не расслышал.

— Ясно, — кивнул я. — И умирать тебе потом будет непросто, да? Не на кого там опереться.

— Именно так. И ещё вопрос, останется ли от меня к тому времени хоть что-то нуждающееся в такой опоре.

— Не перегибай палку.

— Я просто говорю, как есть. Любой маг — это не столько личность, сколько непрерывный процесс трансформации силы, с которой мы постоянно имеем дело. Не станет силы, процесс остановится. И мы сразу окажемся перед вечным вопросом: куда девается ветер, когда перестаёт дуть? Правильный ответ: никуда. Некому куда-то деваться. Ветер — это само дуновение, а не воспоминание о том, как кто-то когда-то зачем-то дул.

Я молчал, совершенно потрясённый его словами. Бывают вещи, о которых не задумываешься, пока кто-нибудь не произнесёт их вслух. Но, раз услышав, понимаешь, что знал это всю жизнь. По крайней мере, всегда жил так, словно знаешь. Нелепо притворяться перед собой, будто это не так.

— Если посмотреть со стороны, выходит забавная и поучительная картина, — хладнокровно сказал Шурф. — Когда-то в юности я сделал смыслом своей жизни победу воли над смертью. Всё, что случилось со мной потом — следствие этого выбора. Как бы трудно мне ни приходилось до сих пор, на самом деле, было легко, потому что смысл оставался со мной и был предельно ясен. Теперь я выяснил, что проиграл свою битву в самом начале. Следовательно, моего драгоценного смысла больше нет, а любой другой меня не устроит. Всё, что мне остаётся — научиться жить вовсе без смысла. Безупречность ради безупречности. Просто потому, что все остальные варианты оскорбляют моё чувство прекрасного.

— Погоди, — попросил я. — Прежде, чем учиться жить вовсе без смысла, следует попробовать его вернуть. Поэтому давай разбираться по порядку.

— Да не с чем тут разбираться.

— Мне — есть. Прежде, чем играть, надо посмотреть, какие карты тебе сдали. Хороши они или плохи, дело десятое. Главное — знать.

— Ты так говоришь, словно это твоя игра.

— Ну естественно, — нетерпеливо кивнул я.

— Извини, но вообще-то моя.

— Это твоё мнение. Но, при всём уважении, оно не единственное. Не забывай, с моей точки зрения, ты — просто козырный туз. Который, конечно, по правилам, может быть побит соответствующим набором мелких карт. Но знаешь что? Даже когда я только учился играть в Крак, а моим противником был Джуффин со всеми этими его хитрыми кеттарийскими приёмчиками, подобной ситуации я не допустил ни разу. Проигрывал ему, конечно, часто, но по другим причинам. Поэтому соглашайся.

— На что?

— Быть тузом в моей колоде. Я тебя не сдам.

Вообще-то Шурф имел полное право на меня рассердиться. Могу представить, как взбесился бы на его месте я сам. Но вместо того, чтобы выкинуть меня в окно, он медленно вдохнул, ещё более медленно выдохнул и сказал:

— Ладно, давай разбираться.

— Условия задачи такие, — я принялся загибать пальцы. — У тебя есть Тень — это раз. Она пострадала от твоих действий, но до сих пор жива — это два. Уже хорошо. Это обнадёживает. Если целых двести лет с твоим проклятием протянула и, судя по тому, в какой ты форме, очень неплохо держалась, вряд ли вот прямо сейчас ляжет и помрёт.

— Мне нравится твой оптимизм. Но всё же нельзя быть полностью уверенным, что…

— Конечно, нельзя. Тем не менее, мы — будем. Нам нужно время, а значит, оно у нас есть, точка. Поехали дальше. Ты сам себя проклял, не чужой дядя — это три. Вот и отлично. Значит не надо бежать на край Вселенной и искать, кого там убить, да ещё таким причудливым способом, чтобы проклятие аннулировалось. Ты можешь отменить его сам. Понимаю, что не прямо сейчас, но…

— А вот тут ты ошибаешься, — сказал мой друг. — Этого я сделать никогда не смогу.

— Ещё чего! А кто постоянно твердит, будто на самом деле ничего невозможного нет?

— Получается, всё-таки есть. Я, видишь ли, слишком хорошо себя знаю, а потому не питаю иллюзий. Чтобы отменить проклятие, мне нужно себя простить. А это я могу сделать только теоретически. У меня довольно гибкий ум, и поверь, я уже изобрёл множество оправданий, которые могли бы убедить сколь угодно строгий суд. Но только не мой собственный. Поражения, да ещё и оплаченного чужой жизнью, я себе простить, к сожалению, не смогу.

— То есть, в глубине души ты считаешь, что поступил с собой справедливо? Есть поступок — есть проклятие? И отменить его можно только отменив то давнишнее поражение? Не на словах, а на деле?

— Именно так.

— Хорошо, — кивнул я. — То есть, не хорошо, а действительно лютый ужас, как я и предполагал с самого начала. Ладно. Значит, такая на этот раз сдача. Работаем с тем, что есть.

— С чем ты собираешься работать? Ты действительно думаешь, тут можно что-то исправить? Как ты себе это представляешь?

— Пока никак, — честно сказал я. — Но точно знаю, что исправить — можно. Потому что у меня в рукаве есть ещё один козырный туз, и сейчас я его достану. Магистр Хонна!

— Что — Магистр Хонна?

— Именно он рассказал тебе о проклятии. Не кто-то другой, а Магистр Хонна. Это важно. Я знаю разных людей, которые у него побывали. Некоторые рассказали мне, что за правду о себе выяснили, другие — нет. Но я видел, в каком состоянии они вернулись от Правдивого Пророка, и этого вполне достаточно, чтобы делать какие-то выводы. Пока похоже на то, что под видом пророчества он выдаёт всем что-то вроде инструкции, как жить дальше. Видимо, соскучился по ученикам.

— Но я уже говорил тебе, на самом деле, наше сознание само…

— Да, я помню. Но не могу не учитывать волю самого Хонны. Хорош бы я был, если бы такую волю — и вдруг не учёл! Я, видишь ли, имею некоторый опыт переговоров с собственным сознанием. И знаю, что получив возможность высказаться, оно всегда старается выдать как можно больше информации разной степени важности сразу — намолчалось уже по самое не могу! На то и пророк, чтобы выбирать, какую часть озвучить вслух. И я уверен, Хонна выбирает совсем не наобум. Говорит каждому именно ту правду, из которой при должном подходе можно извлечь максимум пользы. Лично я до сих пор в ужасе от того, что он сказал Меламори, но не могу не признать, что ей эта правда была нужна как воздух, хоть и не слишком желанна. В Нумбане мы с Нумминорихом целый день расспрашивали очевидцев о людях, вышедших из палатки Правдивого Пророка. Их описывали как счастливых, удивлённых, исполненных энтузиазма, задумчивых, растерянных, иногда сердитых, но отчаявшимся не выглядел никто. Ты — первый такой счастливчик. И знаешь, что это означает? Ты тоже получил инструкцию. Хонна просто рассказал тебе, что именно следует срочно исправить. Правда, не объяснил, как. Но ты всегда любил сложные задачи.

— Да не то чтобы я так уж их любил, — неожиданно признался Шурф. — Просто они всегда мне доставались. И я постепенно привык, что решение сложных задач и есть моя жизнь. И согласился с тем, что она именно такова.

— Вот и продолжай в том же духе, — твёрдо сказал я. — Пока мы не разберёмся ещё и с этой задачей. А потом — каникулы. Пляж, хорошая книжка, берцовая кость какого-нибудь вкусного древнего колдуна в зубах, всё как ты любишь… Кстати о каникулах, ты не возражаешь, если я тут немного посплю?

— Тут? — изумлённо переспросил Шурф. — В моём кабинете?

— Ага. Не беспокойся, в своё время я выучился спать в кресле не хуже, чем в постели. Спасибо Джуффину, с таким рабочим графиком, как он устроил мне в первые годы службы, это был единственный способ выжить.

— Но послушай…

— Дружище, — сказал я, — штука в том, что завтра у меня очень непростой день. Даже думать сейчас не хочу, что он настанет, но это всё равно случится, факт. Поэтому мне обязательно надо хоть немного поспать. А дома у меня ничего не получится. И в любом другом месте, боюсь, тоже. Мне сейчас нельзя оставаться наедине с собой. Потому что наедине с собой — это означает наедине с исчезающими урдерцами, собравшейся в Арварох Меламори и твоей пр о клятой Тенью на закуску. Которая, будем честны, прекрасно заменяет полудюжину осиновых колов в сердце, где и без них живого места уже нет. Но! Пока я тут, у тебя в гостях, я, во-первых, отлично держусь, сам видишь. А во-вторых, даже не притворяюсь, а действительно чувствую себя этаким сказочным героем, которому всё по плечу. Я же не просто люблю выпендриваться, я это по-настоящему умею. Поэтому в твоём кабинете буду спать как младенец. Вернее, как усталый герой перед свершением очередной дюжины подвигов. Я понятно объясняю?

— Да, вполне. Причудливый способ управления собственным настроением. Но если для тебя он работает, не стану оспаривать его право на существование. Затруднение однако состоит в том, что завтра на рассвете ко мне в кабинет должны явиться представители Королевской Письмоводительской Канцелярии для малосущественных, но, к сожалению, совершенно неизбежных на данном этапе переговоров об изменении порядка деловой переписки между Орденом Семилистника и Его Величеством. И отменить эту встречу я уже не могу.

— Ну значит, вытолкаешь меня отсюда за четверть часа до её начала. Я тебя, конечно, возненавижу, но ненадолго. К полудню пройдёт.

Не дожидаясь ответа, я перебрался в самое просторное кресло. Залез в него с ногами, кое-как уложил голову на подлокотник. Действительно вполне можно жить.

— Ладно, — сказал Шурф. — Договорились. Вытолкаю за четверть часа.

Я даже во сне не забывал об этом его обещании.

Мне снова снилось, что я играю в Злик-и-злак с сероглазой незнакомкой, и во время игры я то и дело повторял: надо поторапливаться, скоро меня разбудят, и хорошо бы к тому моменту успеть закончить нашу партию, иначе весь день насмарку, вместо того, чтобы заниматься делами, буду обдумывать очередной ход и сокрушаться об отсутствии кубиков, поэтому давай уже, передвигай свою фишку, злок-йок, не мой, а лиловый — эй, погоди, это, что ли, получается, я уже продул? Не пойдёт. Давай ещё раз, только быстро, быстро!

А сероглазая смеялась: конечно давай, куда ты спешишь, всё время этого Мира — наше. Неужели ты до сих пор не знаешь, что время во сне течёт не так, как наяву, и можно сыграть сорок тысяч партий, задремав всего на пару минут? А можно проспать сутки и даже кубики не успеть бросить, но не беспокойся, сегодня так не случится. В этом сновидении я хозяйка, и время здесь тоже моё. Течёт, как я пожелаю. А мне интересно с тобой играть.

Мне тоже интересно с тобой играть, — думал я. — Так интересно, что ладно, не стану возмущаться, с какой вдруг стати ты хозяйка в моём сновидении, и какого чёрта время тут тоже твоё. И даже имя у тебя не спрошу. Да и что толку в имени, какое мне дело до сочетания звуков, обозначающих твоё присутствие в человеческом мире? По себе знаю: как ни назови, а я всё тот же, глубоко-глубоко, под толщей своих имён, событий, памятей, каждая из которых перечёркивает все остальные, но правдой при этом может быть только сумма, и поди её сосчитай. Так что к чертям собачьим мои и твои имена, лучше кидай кубик, это гораздо важнее любых разговоров, потому что пока ты делаешь ход, вот этот свой излюбленный рисковый приём — не вперёд, как пошёл бы я сам, а назад, на поле, где стоит моя фишка, чтобы получить право дополнительного броска, который может принести тебе мгновенное поражение или, напротив, победу, итог никогда не известен заранее — так вот, пока ты делаешь ход, мне так ослепительно ясно, как следует поступить, не сейчас, а потом, наяву, что волосы дыбом, и я не знаю, чего мне хочется больше: проснуться, вскочить с криком: «Я всё понял!» — и браться за дело, или напротив, надеяться, что поутру я ничего не вспомню и буду свободен от этой невыносимой ясности, с которой ещё поди уживись.

Поэтому, — думал я, — ладно, договорились, в этом сне ты хозяйка, я гость, и как будет, не мне решать.

Когда я проснулся, бледное зимнее солнце стояло уже сравнительно высоко. Судя по его положению в небе, до полудня было ещё не близко, но и рассвет давным-давно миновал.

Если учесть, что проснулся я от падения на пол, станет понятно, сколь удивительной и непредсказуемой штукой казалась мне собственная жизнь в первые секунды после пробуждения. Потом я увидел Шурфа и как-то сразу успокоился. Потому что если он здесь, значит ситуация под контролем, можно особо не раздумывать, что происходит, надо будет — объяснит. А нет, так и плевать.

Впрочем, потом я вспомнил наш вчерашний разговор и крепко пожалел, что вообще проснулся. Вот некоторые счастливчики, говорят, умирают во сне, даже не заметив, что с ними случилось. Умеют люди устроиться, что тут скажешь. Но я — не один из них, локти кусать поздно. Дело сделано, добро пожаловать в жизнь наяву. И не забывай, вчера ты обещал проснуться героем, да ещё и сказочным — кто тебя за язык тянул? А теперь отступать некуда, слово надо держать.

Я улыбнулся так широко, что чуть скулу спросонок не вывихнул. И спросил:

— Слушай, а почему ты не вытолкал меня до рассвета, как собирался?

— Потому что ты обещал меня за это возненавидеть, — объяснил Шурф. — Правда, всего до полудня, но это довольно большой промежуток времени. А ты и за пять минут способен натворить столько, что за всю жизнь потом не расхлебаешь. Поэтому перед началом совещания я просто спрятал тебя в пригоршню. А теперь вернул на место. К сожалению, недостаточно аккуратно. Всё-таки разбудил. Прости.