Выгул собак запрещён.

Единственное, что не нравится Тамаре Михайловне, – восклицательный знак. Можно было бы обойтись без него. Табличка должна сообщать или, лучше, напоминать о необходимости поступиться свободой ради порядка, но никак не приказывать. На вкус Тамары Михайловны, лучшая надпись: «Выгул собак неуместен», – во‑первых, здесь удачно обыгрывалось бы слово «место», а во‑вторых, любой бы здравомыслящий человек, оценив корректность интонации, воспринял содержание не как приказ, а как обращение к его совести. Тамара Михайловна против любых форм давления.

Направляясь к дому, она думает о силе слов убеждения, притом вполне отдаёт себе отчёт в собственном прекраснодушии. Был бы мир таким, каким она его готова вообразить, не было бы и проблемы с хозяевами собак. Всё‑таки таблички изготавливают профессионалы, а они лучше знают, что надо писать, к кому и как обращаться.

Тамара Михайловна ценит во всём профессиональный подход.

При подъёме по лестнице ощущает, как всегда, тяжесть в ногах, а тут звонит телефон, ввергая в лёгкую панику. Тамаре Михайловне в конечном итоге удаётся им овладеть, но пакет с рыбой всё же упал на ступеньку.

– Алло!

– Тамара Михайловна, вы правы, (это Лика звонит) вас больше не будут вставлять. Я говорила с начальством. Будете только там, где действительно будете принимать участие. Это мы вам обещаем.

– Да не надо мне ничего обещать. Я больше нигде не буду.

– А мы хотим вас как раз пригласить…

– Куда ещё? Мы же договорились, кажется.

– Очень интересная передача будет. Как раз на вас.

– Нет, без меня. Мне некогда.

– Тот случай, когда без вас не получится.

– Не говорите глупости, Лика. Как это без меня не получится?

– Тамара Михайловна, всё будет по‑другому, нам очень интересно именно ваше мнение. С вами хочет переговорить сценарист. И лично Нехорошев просил передать, что он очень на вас рассчитывает…

– Стоп. Откуда меня знает Нехорошев? Ему до меня дела нет.

– Неправда. Я с ним о вас разговаривала. Вы его очень интересуете.

– Лика, я на лестнице стою. Можно потом?

– Конечно, обязательно, Тамара Михайловна.

Тамара Михайловна входит в квартиру.

Всем хорош, один недостаток – неблагодарный. Когда хочет есть – подлиза подлизой, а налопается – и даже не поглядит на тебя.

Но если пузо ему чесать, он будет доволен. А так нет – будто нет тебя, будто не существуешь.

– Ну, скажи, что я не права. Даже очень права! Стыдно? Куда пошёл?

Но Лёпа на сытый желудок общаться не любит, оставляет хозяйку одну на кухне.

Тамара Михайловна размещает на сушилке с поддоном только что вымытую посуду – тарелку, чашку, блюдце, вилку, ложку и нож. Каждому предмету своё место. А Лёпину миску моет отдельно – место её у стиральной машины. Теперь Тамара Михайловна готова заняться холодильником, именно морозильной камерой. Морозилка у Тамары Михайловны забита мятой газетой – холодильнику это надо для экономии его энергии. Если в морозилке лежат продукты, они, замёрзнув, долго держат холод, значит, когда после отключения холодильник снова включается, ему требуется меньше энергии дозаморозить то, что уже отморозилось. А если в морозилке пусто, он и будет работать на воздух – чаще включаться и выключаться. Поэтому, чтобы морозилка не была пустой, умные люди её набивают мятой газетой. Газета замерзает и держит мороз. Тут всё дело, по‑видимому, во взаимосвязи массы продуктов и их теплоёмкости. Тамара Михайловна специалист в иной области. Может, она и не всё понимает в этой физике заморозок, но с практической точки зрения она совершенно права в том, что набивает морозилку газетами.

Она решила их заменить. Просто у неё накопились газеты. С практической точки зрения менять уже замороженные газеты на свежие, в смысле теплые, пользы для холодильника нет никакой, и Тамара Михайловна это сама понимает. Но почему бы и нет? Просто ей захотелось небольшой перемены. Ведь надо что‑то с холодильником делать.

Вечер проходит в заботах по дому.

Телевизор у неё работает в комнате, а про телевизионщиков она совершенно забыла. А тут звонок. (В этот момент Тамара Михайловна подгибает занавески снизу, они по полу волочатся, а он дёргает их.) Оставив иголку в занавеске, берёт мобильник.

– Здравствуйте, Тамара Михайловна, меня Марина зовут, мне Лика дала ваш телефон, я работаю у Леонида Нехорошева над сценарием. Вы можете говорить?

– В принципе, да, – неуверенно произносит Тамара Михайловна, вспоминая, на чём они с Ликой расстались (разве она не сказала ей «нет»?).

– Мы бы могли встретиться, где вам удобно, или вы хотите по телефону?

– Да я, собственно, ничего не хочу, это вам что‑то надо.

– Тамара Михайловна, вам будет предоставлено место на диване у Нехорошева, и мы ждём от вас прямых высказываний по теме передачи. Вы будете одним из главных гостей. Что нас интересует?.. Ваш взгляд. Как вы сами, вот именно вы, вы лично, Тамара Михайловна, относитесь к этому. Можно ли об этом сказать «судьба», стечение ли это жизненных обстоятельств, или это исключительно сознательный выбор? Вот что‑нибудь в таком плане. Да? Нам хочется, чтобы вы активно участвовали в дискуссии.

– Простите, я не совсем понимаю. О чём передача?

– А вам разве Лика не сказала? Передача называется «Плохо ли быть старой девой?». Ну, название, вы сами понимаете, провокативное… Мы очень рассчитываем на вашу помощь.

Тамара Михайловна ничего не нашла ответить, кроме как произнести что‑то краткозвучное, непередаваемое на письме.

– Судя по вашей внешности, – продолжает Марина, – при всём её своеобразии, вы же в молодости были привлекательной женщиной, с шармом, я правильно говорю? Наверняка за вами кто‑нибудь приударял. Может быть, вы сами в кого‑нибудь влюблялись. Нет? Ни в кого не влюблялись? Вот есть определённая часть женщин данной категории, которая в силу завышенной самооценки в молодые годы отвергает мужчин как недостойных, ждут принца и всё такое, а потом получают то, что получают, я имею в виду тех, кто ничего не получает. Вы относитесь к этим женщинам? Или вы всё же другая? И в целом как вы к этим женщинам относитесь, хотелось бы нам узнать. Как вы вообще к этой проблеме относитесь…

– Вы меня не знаете… – глухо отзывается Тамара Михайловна.

– Конечно не знаю. Поэтому и задаю вопросы. Нам нужен взгляд изнутри феномена, понимаете? И ещё хотелось бы узнать… но это уже деликатный вопрос… как…

Тамара Михайловна прерывает связь. Более того – торопливо отключает мобильник. О, как хочется выкинуть его сейчас же в окно! – только Тамара Михайловна себя в руках умеет держать и поэтому бросает мобильник на кресло, а сверху подушку кладёт. И отходит прочь от кресла. К дверям. И в дверь – в прихожую. И на кухню.

Машка, дура, про неё рассказала, это она, она. Предательница! Позвонить племяннице – но тут же решает не звонить: сама мысль о телефоне ей отвратительна.

Тамара Михайловна стоит у холодильника, и ей кажется, что кухонная утварь за ней соглядатайствует, а всего бесстыднее чайник с плиты – обратив в её сторону носик.

Тамара Михайловна выключает свет.

И сразу о себе напоминает будильник – хриплым, словно он наглотался пыли, не тик‑таком, а тик‑тиком, тик‑тиком.

Чем‑нибудь заняться надо – определённо решительным.

Свет от окна падает на буфет.

Внезапно Тамара Михайловна догадывается, что сейчас за окном, и, стремительно подойдя к окну, видит, конечно, на газоне собаку. Светильник на кирпичной стене освещает неравномерно газон, собака предпочла самое светлое место. Это доберман из дома восемь, Тамара Михайловна знает. На нём стёганая курточка. Расставив задние лапы и вытянув шею, он устремляет свой взгляд прямо на Тамару Михайловну. Поводок от собаки ведёт к женщине в длинном пальто. Не уберёт, думает Тамара Михайловна.

Ошибки не будет: бросив окурок на газон, хозяйка уводит собаку.

– Так нельзя жить, Лёпа. Надо что‑то делать. Так нельзя.

Лёпа молчит, но Тамара Михайловна и без него знает, как ей быть. Свет зажигает в прихожей и достаёт из‑под вешалки с инструментами ящик.

Там их три, инструмента, – двух названия ей неизвестны, а третий есть молоток.

Одевшись, Тамара Михайловна покидает квартиру с молотком и полиэтиленовым мешком для мусора.

Двор дома номер восемь в тёмное время суток освещается главным образом за счёт света в окнах, то есть почти никак. Ещё только начало двенадцатого, и автомобили, которыми тут всё заставлено, отражают отблесками с кузовов едва ли не половину окон двора, а прямоугольный газон, однако же, зияет, как большая дыра, провал в пропасть, и никого нет во дворе, кроме Тамары Михайловны.

Это потому, что нет скамеек, думает Тамара Михайловна, прислушиваясь. В одной из квартир заплакал ребёнок, откуда‑то донёсся характерно кухонный звяк. Нет, не поэтому, возражает сама себе Тамара Михайловна: у неё во дворе четыре скамейки, но алкоголики только летом сидят по ночам, а в октябре уже холодно, не посидишь.

Обычно после десяти она не выходит на улицу. А тут одна во дворе, в темноте…

Странно стоять ей одной во дворе, да ещё и в чужом, – стоять и прислушиваться. Понимает, что здесь бы жить не хотела. Всего одно дерево, и гораздо больше машин, чем у неё, и нет окон на дальней стене, а что она есть, эта стена, этот брандмауэр, надо ещё в темноте присмотреться. Всё‑всё тут чужое. Всё‑всё не своё.

Перешагнув оградку, она быстро подходит к той табличке, которую решила для себя считать второй, а не первой.

Ей даже не приходится поддевать молотком – потянула рукой за колышек и вытащила из земли. Опустила табличку вниз табличкой в пакет для мусора.

Никем не замеченная, быстро идёт в подворотню – чужой двор уже за спиной.

Из чёрного пакета для мусора только колышек выглядывает – Тамара Михайловна пересекла улицу, и вот она уже у себя во дворе.

Больше её газон не будет собачьим. Бьёт по колышку молотком раза четыре, пять от силы, не больше.

Колышек входит в землю прекрасно.

Тамара Михайловна довольна работой. Табличка не только табличка с нужными и убедительными словами – в этом ей не откажешь, но она ещё и, помимо слов, перегородила зазор между оградкой и трансформаторной будкой: теперь и безграмотный, и иностранец, и полуслепой – никто на свете не сможет впустить собаку.

Тамаре Михайловне дома опять хорошо. Чайник повеселел и задирает носик приветливо.

Тамара Михайловна глядит в окно и видит табличку. Так бы всё и стояла, так бы всё и ждала, когда приведут.

Очень правильное решение. А вы все дураки.

Тамара Михайловна довольна поступком. Жалко только, никто уже не выводит, не приводит собак, а то бы она посмотрела. Не хочется отходить от окна. Решает полить своего Бенджамина. По графику надобно завтра (полив через день), но что‑то земля как будто сухая. Опрыскала листья, увлажнила почву. Сказала: «Пей, пей!»

Маша поздно ложится – захотелось ей рассказать, но, вспомнив про старую деву, передумывает звонить племяннице. Лучше Лёпе расскажет.

Вспомнила, как доктор Стругач однажды ей говорила, что среди своих пациентов она их вычисляет мгновенно – по умному живому взгляду, по рациональности высказываний и трезвому отношению к себе. Даже в старости их тела крепче и моложе, чем у тех, кто рожал и отдавал себя мужу.

Постановила наградить себя маленькой рюмочкой кагора. У неё в буфете уже полгода открытый кагор стоит, и ведь пробует иногда, а он так и не убывает.

На стеллажах у Тамары Михайловны содержатся книги. Сочинений собрания (Пушкин, Флобер, Конан Дойл, Эренбург, Двоеглазов…) и просто литература, а также много книг по работе (по бывшей) – по микробиологии в целом и в частности – пищевых производств. Труды конференций. Книги про дрожжи. Книги про плесневые грибы. Что до грибов плесневых, они висят на стене – под стеклом: в рамочке снимок представителя одного из родов аспергилла (ударенье на «и») – макрофото. Не картинка, а просто симфония. Невероятно красиво.

Это дар Тамаре Михайловне на её юбилей от сослуживцев ещё.

Тамара Михайловна когда смотрит на снимок, у неё отдыхают глаза.

Но сейчас она смотрит опять про коррупцию (очень много про это теперь), хотя и не о коррупции думает, а о чём‑то неопределённо своём, о чём‑то неизъяснимо личном.

Смотрит Тамара Михайловна, ест вкусненькое и ощущает внутри себя необычность. Сначала ей кажется, что всё очень просто – просто всё хорошо, хотя и не совсем обычно, а потом ей кажется, что всё хорошо, но не просто и необычность именно в этом. А теперь у неё ощущение, что прежние ощущения были обманчивые, и не так всё хорошо, и даже нехорошо вовсе.

Вероятно, причина всё‑таки не в ней, а вовне всё‑таки – в телевизоре. Грустные вещи, тяжёлые вещи, а главное – непонятные вещи сообщает ей телевизор. Можно ли ощущать «хорошо», когда на экране говорят о предметах и действиях непостижимых?

Украсть полтора миллиарда.

Документальный фильм о нечестных чиновниках, умыкнувших из бюджета полтора миллиарда. Что‑то там про офшор. Что‑то там про преступные схемы хищений.

Тамара Михайловна даже вникнуть боится в преступные схемы хищений, объяснить ей которые помышляют авторы фильма, – не хочет вникать, словно знание этих чудовищных схем что‑то светлое внутри её самой опоганит.

Но смотрит.

– Лёпа!.. Миллиард – это девять нулей!

Лёпе где уж понять.

– Не шесть ведь, а девять!

А когда переключилась на другое, на комедийное что‑то, нехорошее что‑то всё равно остаётся где‑то в груди, чуть ниже гортани, и мешает смешное смотреть. Тамара Михайловна дисгармонию эту объясняет себе послевкусием разоблачений.

И она занимает себя решеньем текущих задач здорового быта и сангигиены.

Вот она стоит после душа в махровом халате перед книжными полками (никогда и ни за что она не выбросит книги!) и, прислушиваясь к своим ощущениям, с тревогой догадывается, что муторность эта соприродна её существу, её персональности, но никак не обстоятельствам внешнего мира.

Этому верить не очень приятно. На глаза попадаются белые корешки Маршака. Нет последнего, четвёртого тома. Четвёртый том лет тридцать назад у неё кто‑то взял и не вернул, а ведь там переводы с английского, Роберт Бёрнс и Шекспира сонеты. Она даже знает, кто взял. Незлопамятная, а ведь помнит об этом. И хотела б забыть, а ведь помнит. И ведь книги теперь никому не нужны, а всё помнит, не может забыть. Так что вот. А вы говорите, полтора миллиарда.

– Лёпа, как так люди живут!

Наведённое настроение пришло в соответствие с исходной муторностью, и Тамара Михайловна ощутила, что найдено муторности оправдание.

И как будто не так уже стало тревожно.

Потому что понятно ей стало, что это такое: это вроде стыда – за других, за тех, кто чужое берёт (хорошо ей знакомое чувство).

Под одеялом на правом боку Тамара Михайловна всё о том же думает. Пытается представить полтора миллиарда чем‑нибудь зримым и осязаемым. Вспоминает передачу, в которой её сегодня днём показали, – «Так ли плохо воровать?». Дурацкий вопрос. Разве можно ли так спрашивать? Потому и воруют. Потому и воруют, что никто не спрашивает, как надо. Если спрашивают, то не то и не так. А вам бы только названия провокативные изобретать… Лишь бы с вывертом да не по‑человечески… Чему же теперь удивляться? Тамара Михайловна одному удивляется: когда маленькими были те вороватые чиновники, мама разве им не говорила, что нельзя брать чужое? Тамара Михайловна, засыпая, вспоминает маму и себя маленькую. Она хочет вспомнить, как мама ей говорила, что нельзя брать чужое, но вспоминается, как в лодке плывут и собирают кувшинки. Никогда, никогда в жизни не брала чужого. И тут вдруг щёлк:

– Брала!

Тамара Михайловна глаза открыла. Почувствовала, как похолодела спина. Как стали ноги неметь. Испугалась даже.

Тут же мобилизовался внутренний адвокат: брось, Томка, ты это чего? – это же совсем другой случай.

Да как же другой, когда именно тот?

И никакой не «именно тот». Всё ты правильно сделала. Ведь должно всё по справедливости быть. А разве справедливо, что к ним никто не ходит во двор, а все собаки исключительно к нам?

Но, простите, так ведь нельзя. Это же последнее дело – за счёт других свои проблемы решать. Разве так поступают интеллигентные люди?

И совсем не «за счёт». Им от этого хуже не стало. У них целых две было таблички на одном практически месте. Просто, Томочка, ты устранила нелепость.

Отговорочки. Нет!

Одеяло роняя на пол, села на край кровати, а в висках у неё кровью стучит:

– Нет! Нет! Нет!

И понимает она, что муторность, которой хотела найти мотивацию, только тем и мотивирована, что это её личная муторность. И что стыд, он не за других у неё, а за себя саму.

Хотя бы раз в жизни взяла бы она чужое что‑нибудь – какой‑нибудь карандаш, какую‑нибудь стирательную резинку, – тогда бы и это присвоение можно было проще перенести. Но Тамара Михайловна даже совочка в песочнице без спросу не брала ни разу, не было такого! И вдруг!.. Это же морок на неё нашёл какой‑то…

Надев кофту на ночную рубашку, Тамара Михайловна идёт на кухню пить валерьянку.

Зябко. Нехорошо.

Внутренний адвокат ещё пытается вякать. В том духе, что не сами же две таблички себе установили парочкой, это просто ошибка каких‑то высших распорядительных инстанций, а Тамара Михайловна ошибку исправила, и не переживать ей надо сейчас, но гордиться собой. Только:

– Нет! Нет! Нет! – стучит кровью в висках.

Маша поздно ложится – надо ей позвонить.

– Машенька, как у тебя, всё ли у тебя хорошо?

– Тётя Тома, что‑то случилось?

– Ничего не случилось. Просто ты не звонишь, и я беспокоюсь.

– В три часа ночи?

– Как – в три? Не может быть три… Двенадцать!

– Тётя Тома, у тебя что с голосом?

– Действительно, три. Извини. Что‑то нашло на меня… Да, кстати. Зачем ты им сказала, что я старая дева? Кому какое дело, у кого какая частная жизнь? Что это за манера вмешиваться в чужие дела?..

– Подожди, я выйду в коридор…

– Ты не дома?

– Почему я не дома?

– Ты никогда не называешь прихожую коридором.

– Я дома. И я ничего плохого о тебе не сказала. Им нужен был определённый типаж. Образованная женщина, владеющая языком. Они этим и заинтересовались, что ты микробиолог, специалист по дрожжам, а уже только потом, что ты… как ты говоришь, старая дева. Ну да. А что? Мы все разные. И это нормально.

– Ты меня подставила, Маша.

– Тётя Тома, извини, если так. Мне всегда казалось, что ты сама над этим посмеивалась. И потом, что в этом такого? Посмотри на гомосексуалистов, они сейчас каминаут объявляют, один за другим. Ты знаешь, что такое каминаут?

– Маша, ты куришь.

– Не курю.

– Мне показалось, ты щёлкнула зажигалкой.

– А если бы и курила, то что?

– Это ужасно. Она со мной разговаривала возмутительным тоном.

– Лика?

– Нет… как её… Марина. Сценарист.

– Ну, так и послала бы на три буквы.

– Я так и сделала.

– Молодец.

– Семнадцатого октября был день памяти твоей мамы. Ты ведь забыла.

– Я не забыла. Я её помянула. Одна.

– А почему мне не позвонила?

– А почему ты мне не позвонила? Она тебе сестра, точно так же как мне мама.

– Не вижу логики. Ну ладно. Но на кладбище ты не была.

– Откуда знаешь?

– Знаю. Я и на бабушкину могилку сходила. Ты, наверное, забыла, где бабушкина могила?

– И поэтому ты мне звонишь в три часа ночи?

– Подожди… Один вопрос… Послушай, Машенька, я тут хотела спросить… скажи, пожалуйста, ты когда‑нибудь брала чужое?..

– Тётя Тома, ты пьяная?

– Нет, я знаю, что нет, но хотя бы мысль появлялась… взять… ну и взять?

– В смысле украсть?

– Ну, грубо говоря, да. Хотя я знаю, что ты – нет.

– Да почему же нет? Я вот однажды чёрные очки украла. Дешёвые, правда, копеечные, но украла.

– Врёшь.

– На рынке. Там у торговца сотни очков висели, подделки китайские. Мне и не нужны были. Просто так украла. Потом выбросила.

– Ты хочешь сказать, что ты клептоманка?

– Нет. Просто украла.

– Не верю. Не верю, Маша.

– А у тебя в детстве мелочь из кармана таскала.

– Зачем ты на себя наговариваешь? Это ж неправда!

– А почему неправда? Все дети мелочь у взрослых таскают.

– Неправда! Никто не таскает. Только те таскают, кто потом миллиарды таскает, из таких и получаются потом… а нормальные дети не будут таскать!.. И ты не таскала!

– В классе четвёртом… в пятом… Было дело – таскала.

– Да ты девочка с бантом была! Ты в четвёртом классе Блока наизусть читала! Думаешь, я совсем из ума вышла?

– Тётя Тома, ты спросила – я ответила.

– Ладно. Спи. Спокойной ночи.

Ну что за дрянная девчонка! Решила над тёткой поиздеваться… Тамара Михайловна прекрасно помнит, какие акварели рисовала Машенька в четвёртом классе, выставляли на выставке в школе и даже отправляли в другой город на выставку. И это она, тётя Тома, заставила сестру перевести дочку в школу с испанским. А теперь будет Машенька ей говорить, что воришкой была!

Тамара Михайловна садится за семейный альбом. Вот сестрица в ситцевом платье – и как Машка сегодня. Одно лицо, фигура одна – это за год до замужества её, за три года до Машкиного рожденья. А вот маленькая Томочка вместе со своей сестрёнкой в лодке сидит, обе в панамках, – мама на вёслах, и собирают кувшинки. Отец с берега снимал на плёночный аппарат «Зоркий».

Тамара Михайловна вспомнила за собой грех. Как всё‑таки однажды взяла чужое. У дедушки в круглой коробке лежали пять селекционных фасолин, привезённых с другого конца света, – он ужасно дорожил ими и называл каким‑то научным словом. Однажды она с сестрицей, маленькие были, утащили из коробочки по одной фасолине. И решили в саду, за сараем, эти фасолины съесть. Но фасолины были жёсткие и невкусные, и пришлось их выплюнуть прямо в крапиву.

А потом с грехом пополам (один на двоих) старались послушными быть, обе ждали, когда их накажут. Но всё обошлось. Почему‑то.

Тамара Михайловна потому и забыла об этом, что обошлось – почему‑то. А теперь вспомнила.

Вспомнила, что её не ругали. Её вообще редко ругали.

Окно приоткрыла – что‑то трудно дышать.

По крыше трансформаторной будки голуби ходят. Светает.

Получается, ночью был дождь, потому что мокрый асфальт, но Тамара Михайловна это событие пропустила. И земля на газонах, и листья, и воздух – всё сырое, но ей не сыро – свежо. Кожей лица ощущается свежесть. И дышится, как только утром и может дышаться.

Во двор дома восемь она вошла не таясь. В левой руке держит табличку «Выгул собак запрещён!». С каждым шагом ей лучше, свободней.

Широкий брандмауэр убедительно целостен, труба котельной убедительно высока. Дерево как веник большой, поставленный вверх потрёпанным помелом: листья опали – убедительна осень. Много машин во дворе, в одной у газона греют мотор, но не волнует Тамару Михайловну людское присутствие. Чем ближе газон, тем свободнее шаг, тем чище и чаще дыханье.

На мокрые листья, перешагнув оградку, ступает Тамара Михайловна и скоро находит исходное место – вставляет табличку туда, где табличка была. С первым же – и единственным – ударом молотка её молнией пронзает почти что восторг – острое ощущение счастья: свободна, свободна!

– Эй! Вы чего делаете?.. Я вам!..

Тамара Михайловна оборачивается: метр с кепкой, с усами. Лицо неприветливое. Он нарочно вылез из заведённой машины, чтобы это сказать.

– Здесь уже есть одна! Глаза протрите. Не видите?

– Не надо нервничать, – говорит ему как можно спокойнее Тамара Михайловна. – Эта табличка отсюда.

– Откуда «отсюда»? Вон же – рядом. Сколько надо ещё?

– Вы, наверное, живёте не в этом дворе. Иначе бы вы знали, что ещё вчера здесь было две таблички.

– Да я тут десять лет живу! Всегда одна была!

– Вы лжёте!

– Я лгу? Вы что, идиотка? Зачем вы вбиваете сюда вторую табличку? Перестаньте придуриваться! И одной много!

– Кто вам дал право разговаривать со мной таким тоном? Вы думаете, я не умею за себя постоять? Эта табличка не вам принадлежит, а двору в целом! И не нам с вами решать, сколько должно здесь быть табличек!..

И – чтобы знал – твёрдо ему:

– Две! И только две! Таков здешний порядок!

Метр с кепкой взревел:

– Нет, я так не могу! У меня уже сил моих нет! Достали!..

И подбегает к табличке.

– Только попробуй выдернуть!.. Не ты её воткнул и не тебе выдёргивать!

Послушался – отступил на два шага, уставился на Тамару Михайловну. А Тамара Михайловна торжествующе произносит громкое, непререкаемое, победное:

– Вот!

И поворачивается спиной к субъекту, чтобы приступить к уверенному уходу, но перед глазами её образуется с большими персями длинноволосая русалка, без вкуса и меры нанесённая на кузов иномарки. Тамара Михайловна замирает на месте, узнавая машину. Так вот это кто! Будто грязью опять обдало. Обернулась – бросить в лицо ему, врагу пешеходов, приверженцу гонок по лужам, – как презирает его за его же презрение к людям, – обернулась, а этот уже не здесь. А этот подлец – видит она – к помойке шагает с противособачьей табличкой в руке.

– Стоять! Не сметь!

Но табличка летит в мусорный бак.

– Ах ты, кобель! – кричит Тамара Михайловна и что было силы бьёт молотком (у неё же в правой руке молоток) по фаре автомобиля.

Ярость её и вид летящих осколков стекла сейчас для неё неразличимы, словно осколки летят в её голове, и в эту бесконечную долю секунды она успевает и ужаснуться, и изумиться, и восхититься собой.

Мат‑перемат. У, как она этого не любит!.. Он бежит, размахивая кулаками, – Тамара Михайловна обращается к нему лицом, и пусть он не таращит глаза – она его не боится.

Она даже не бьёт молотком, она просто тыркает молотком вперёд, а он сам ударяет кулаком по молотку и, взвизгнув, отпрыгивает. Не ожидал.

Тамара Михайловна крепко держит в руке молоток – у неё не выбьешь из руки молоток. А этот сейчас особо опасен – у него от злобы понижен болевой порог. Вот он разжал кулаки и растопырил пальцы – в надежде, может быть, придушить Тамару Михайловну или хотя бы обезоружить. Только она сама наступает. Он не настолько ловок, чтобы, когда она промахивается, схватить её руку, и получает, попятившись, в свой черёд по запястью. И тогда он обращается в бегство, но в странное бегство. Он обегает сзади машину и, открыв с той стороны переднюю дверцу, прячется от Тамары Михайловны у себя в салоне – ему словно не руку ушибло, а отшибло мозги. А Тамара Михайловна бьёт и бьёт молотком по капоту.

А потом по русалке – получай по русалке, кобель!.. А потом опять по капоту!

Сейчас что есть мочи – таков замах – ударит по лобовому стеклу – и, подняв руку, она видит гримасу ужаса на лице ушибленного врага и бьёт, но промахивается: молоток скользит по крыше автомобиля, рука, следуя за ним, разворачивает Тамару Михайловну лицом к подворотне, и Тамара Михайловна, оставив всё как есть, бесповоротно уходит.

Кровь стучит в висках.

– Да. Да. Да.

Тамара Михайловна сама не своя. Своя – только когда сознание отрывает от реальности клоки. Как переходит улицу отчётливо на красный свет, как минует бомжа с бородой, и ещё запомнится зонтик, резко уступивший дорогу. Сильно дрожащий, неспособный попасть ригельный ключ. Лёпа глядит на неё непомерно огромными глазами.

Покачиваясь, Тамара Михайловна сидит на краю кровати и прижимает к сердцу зелёного цыплёнка, с которым когда‑то играла Машенька. Дождь стучит по карнизу. Кричит дворник на чужом языке.

Невероятная усталость накатывает на неё волной. Она падает на бок и сразу же засыпает.

Ей снятся дрожжи. Много, много дрожжей.