Петруха

«Говорила я ему, предупреждала, – горячилась Петрова в камере женского изолятора. – Просила как человека: не зли меня, я наркоманка. Нет, выдрочил! Теперь сиди из‑за него лучшие годы! Он‑то отдыхает, лежит в земле себе, а я тут говном дышу, на суды катаюсь! Маму с детьми не вижу, не ебалась полгода, врезаться хочу, в ванне полежать…»

Она невысокая, с вьющимися чёрными волосами и большими серыми глазами. Вставить два передних зуба – вылитая Наташа Королёва. Арестовали Петруху за убийство соседа.

С собой у неё оказалась куча полезных вещей, которые они с мамой собрали на скорую руку, пока оперативники заполняли бесконечные протоколы. Первоходок поразила предусмотрительность этой весёлой, острой на язык женщины: она захватила даже полиэтиленовую шторку для душа, которой можно было занавесить угол с унитазом и умывальником.

В передачах такие шторки не пропускали – не положено занавески, вся камера должна просматриваться в глазок. Но в женской тюрьме режим нередко закрывал глаза на такие вещи, если заключённые вели себя покорно и вежливо. Петруха сидела не первый раз и знала, что на обыске иногда можно договориться. Кроме того, всегда остаётся шанс, что вещи досматривать будут невнимательно.

Шторку Петруха отвоевала у матери, Анфисы Ивановны. Та была очень недовольна, что дочь убила соседа. «Ты‑то отдыхать будешь лет семь, – возмущалась она, – а я мало того что детей твоих корми, в школу води, на танцы води, так ещё и новую шторку тебе в камеру вонючую?!! Всё, на передачи больше не рассчитывай!» – «Хоть на тюрьму сигареты загоняй раз в месяц, в колонии уже работать пойду…» – торговалась Петруха, запихивая в спортивную сумку запрещённые чайные ложки.

В семье не была судима только Анфиса Ивановна. По‑житейски мудрая, она твёрдо знала законы и воровские понятия и могла поставить на место любого. Твёрдый характер сформировало сиротское детство. Пока мать Анфисы мотала срок за сроком, девочка не только училась и подрабатывала, но и возила мамке передачи. Сидела родительница за употребление и продажу мака и марихуаны. Ровно за неделю до освобождения бабушка Петрухи опять накосячила – взяла да убила циричку, и срок ей продлили. В семье бедовую мамашку Анфисы не осуждали: сотрудница колонии «по бесу» отняла у одной из зэчек сигареты, справедливость пришлось восстанавливать своими силами… Отсидев ещё лет десять, она вернулась домой и наконец зажила в своё удовольствие. Многие её уважали и заходили в гости – послушать байки, попросить совета или купить наркоты. Анфиса к маминому освобождению уже вышла замуж и родила двоих детей, девочку и мальчика.

Ещё маленькими ребятишки любили играть у бабки на балконе среди мешков мака и конопли. Воровали у неё травку, накуривали одноклассников… Но это были просто шалости. В последних классах Петруха с братом, как и бабка, сели на иглу. В Советском Союзе синтетических наркотиков почти не было, поэтому они варили ханку, курили дешёвую дурь да бухали. Время на проспекте Большевиков летело незаметно. Петруха вышла замуж за автослесаря и наркомана Вову. Когда того посадили, Петрова не кручинилась, а развелась и вышла замуж снова – за весёлого вора и наркомана Ромку.

Анфиса проклинала свою жизнь, вытаскивая детишек из бесконечных неприятностей, выкупая свои сковородки из очередной скупки, выгоняя из квартиры неадекватных гостей. Она считала, что Петруха «ваще без башки», но во всех неприятностях принимала сторону дочери. Например, когда коллекторы требовали у Петрухи старый долг, возмутилась:

– Ничего не получите! Посмотрите на неё, улыбнись‑ка, доча, – кому ваш банк вообще кредиты даёт?! Вы что, слепые? Костюмы понадевали дорогие, понты раскидываете дешёвые! Вы данные хоть проверяете перед тем, как деньги раздавать? Она уже двенадцать лет на учёте в наркологическом диспансере состоит. Безработная, живёт с детьми за мой счёт. Как банк ей вообще дал кредит?

– А что, мама, я отдам, – глумилась Петруха. – Возьмите меня к себе на работу в банк, да хоть уборщицей. Отработаю всё!

Коллекторы вынуждены были уйти ни с чем…

Когда от передозировки умер брат Петрухи, Анфиса почти сломалась. Ровно год каждый день она напивалась до бесчувствия. Фото сына стояло на кухонном столе, Анфиса выла от горя, обвиняя дочь, мать, себя и весь мир. Через год она поехала к наркологу, тот закодировал её, и больше Анфиса никогда не притрагивалась к алкоголю.

Петруха работала в том же детском саду, что и её мать, и тоже родила двоих детей, только от разных мужей. Анфиса рассказывала на работе как анекдот, что один раз девочки спорили, чей папа лучше. «Я их уравняла сразу, сестричек этих! Ещё не хватало! Говорю: оба наркоманы, из тюрем не вылезают. Что твой папаша вор, что твой выродок! Так они сразу помирились и заревели. А то развели хвастовство!»

Петруха же второго мужа любила. «У нас самый крепкий брак, – с гордостью говорила она. – А всё почему? А потому: то он сидит, то я! Редко видимся… А ведь все наши одноклассники уже развелись!»

Самым веским доказательством любви к Ромке она считала зимнюю поездку к нему на длительное свидание в Карелию. Ехала она туда впервые, насколько тщательно обыскивают родственников, не знала, поэтому наркотики брать с собой побоялась. На дорожку Петруха врезалась так, что Анфиса заносила её в вагон поезда. Но кумары были неизбежны, и на второй день свидания у неё потекли сопли и слёзы. «А приходилось трахаться, девчонки…» На обратном пути было не уснуть, знобило. Петруха пила водку и молилась, чтобы поезд ехал быстрее. «Хорошо, мать встретила, даже со мной до барыги доехала, следила, чтобы я по пути не загнулась. А я думала, оценит ли мой дурак, что я на такой дозе выбралась к нему?» – часто вспоминала она.

Петруха подчёркивала жертвенность своей любви: «Хапнут его – мы на все суды ходим с мамой. Детям жрать нечего, а я упрашиваю конвой, тысячу последнюю отдаю за пятнадцать минут свидания. Они полапают, посмеются, запустят к нему в конвоирку… Пальто задерёшь и стоишь раком как дура, пока он там сопит сзади. Смотришь в пол захарканный, думаешь, где денег взять да сколько лет в этот раз дадут ему. А он: я люблю тебя! Романтика, блядь!»

Воровали они вместе с мужем. У Ромы было плохое зрение, но очень ловкие руки. Петруха шёпотом объясняла ему, что и откуда вытаскивать. Эти развлечения закончились очередным сроком любимого муженька. Свекровь бойкую невестку, понятное дело, недолюбливала. Петруха расценивала это как чёрную неблагодарность, потому что четыре года кормила её и заменила входную дверь в квартире на новую, покрепче. Этого требовали обстоятельства: она стала торговать героином, а заторчала уже на эфедрине – чтобы были силы для такой утомительной работы. «Самое моё – купи‑продай… – утверждала Петруха. – Мне всегда говорили: у тебя талант, тебе и в тюрьме очень комфортно будет».

Свекровь наркоманы раздражали, но Петрова ежедневно затыкала ей рот деньгами. «Мамочка! – ласково обнимала она пожилую женщину. – Скоро наш Ромочка снова освободится!» – «Пошла на хуй, мандавошка!» – отвечала растроганная родственница.

От эфедрина у Петрухи начала развиваться паранойя. Муж из «Крестов» заказал ей на день рождения букет белых роз. Когда курьер принёс цветы, именинница оборвала с них все лепестки – ей почудилось, что в бутонах могут быть «жучки». Нервное состояние быстро надоело, поэтому эфедриновый «сучий кайф» вновь сменился хмурым.

Когда поставщика арестовали, безопаснее было вернуться от свекрови домой, в коммуналку. Петруха бесилась от безденежья и выживала соседей интригами и скандалами. В квартире, кроме Петровой, обитали муж с женой средних лет, «интеллигенты сраные», и Макар, сорокалетний холостяк.

«Интеллигентов» женщина воспитывала и словом, и личным примером. «Подумаешь, воровка‑наркоманка, – возмущалась Петруха громогласно. – Торчу я или нет, а плита у меня вымыта! А эта фифа весь день с книжкой бродит, грамотная она, а прокладки использованные на моей же стиральной машине забывает. Заходишь – блевать тянет. И муж с ней чуть ли не на „вы“ да шёпотом. Королева тоже мне! Свинья последняя… Жопой крутит, а вся плита, девки, засранная!»

Вскоре Петрухе сказочно повезло – она застала «интеллигента» в постели со своей мамочкой Анфисой. Вдоволь поиздевавшись над любовниками, она взяла неплохую мзду за молчание и пообещала хранить секрет. Но желание уязвить соседку пересилило. Чтобы трещина между супругами стала глубже, Петруха не ограничивалась фактами, но активно фантазировала. «Как ты думаешь, – насмешливо говорила она обманутой жене, – откуда золото у моей Ивановны? Твой же и дарит!»

Мир в семье пошатнулся. Жена рыдала и скандалила, Петруха вовремя подливала масла в огонь и воровала деньги на герыч. «В долг он мне не дал, говорит, денег нет. Тогда без отдачи, самому же хуже…» – ныла Петруха матери. Анфиса обиженно отмалчивалась. Вскоре соседи съехали из квартиры, закрыв комнату, – решили всё же спасти семью. «Интеллигенты сраные!» – подытожила победительница.

Макар тоже раздражал её, но часто выручал деньгами, хорошо относился к дочкам и не раз предлагал руку и сердце. «Ничего, что я замужем? Муж освободится – получишь!» – насмехалась та, но пустила влюблённого в постель. Макар ревновал и требовал развода, Петруха требовала пива с рыбой. Её устраивало, что квартира стала общей, и в комнату Макара она перетащила громоздкий шкаф, который ей не нравился. Она продолжала брать с него деньги за амортизацию стиральной машины: «А что такое, барабан изнашивается, а порошок я на что покупаю? А развешиваю на балконе штаны твои бесплатно?»

Беда пришла неожиданно. Как‑то вечером Петруха выпивала на кухне с подельником её мужа и старым дружком Мишей. Макара это всё злило, потому что Петруха целовалась с Мишей, его же они из кухни спроваживали. Ночью начался настоящий скандал. Сосед дружка выгонял, Петруха оглушительно протестовала – эмоции били через край. Макар замахнулся на любовницу, она схватила со стола большой нож и воткнула его в грудь соседа. Тот упал, захрипел и умер.

– Прямо в сердце попала! – возмутился Мишка. – На хуя ты его ёбнула? Больная, что ли? Я в розыске…

– Думать надо головой, а не жопой, а то ты не знаешь, что консьержка и камера в подъезде… Групповуху менты пришьют теперь, – огрызнулась Петруха. – Ковролин новый на кухню только купила, теперь выкидывать. Засрал всё кровью своей…

– Десятку мне, тебе восьмёру дадут! Вторая часть наша… – волновался Миша. – Мне так путём частичного сложения…

– Тогда я грузанусь… У меня смягчающих полно… Вымой руки, замотай лицо, пригнись и уходи. – Петруха протирала отпечатки пальцев с рюмок.

Длинный Миша неловко мялся, женщина металась по кухне с сигаретой:

– Муж раньше меня освободится… дождётся, а? Будет передачи возить? Заторчит же опять… Давай вали уже!

– Удачи тебе! – с чувством произнёс кореш и вышел из квартиры.

Петруха выпила и позвонила маме.

– Пиздец, мамочка, – сказала она в ответ на заспанное «Алё!». – Я Макара убила только что.

Мать не сразу поверила, но, когда поняла, что дочка не шутит, велела вызвать «скорую» и прилетела на такси в квартиру. Испуганные девочки жались друг к другу, Петруха не разрешала им выходить из комнаты. Сама она успела ярко накраситься и прятала в тайники сумки иголку и маникюрные ножницы. Проклятья покойнику она перемежала с горькими причитаниями и жуткими воспоминаниями о предыдущем аресте, который она провела в пресс‑хате. Там её три месяца прессовали по распоряжению прокуратуры, выбивая показания по делу о грабеже.

В показаниях Петруха заявила, что Макар душил назло ей щенка дочек. Она, мол, хотела его остановить и метила в руку, но тот резко развернулся, и удар пришёлся в грудь.

– Щенок дорогущий, я его покупала девчонкам, деньги тратила! Корма, витамины, ветеринары, поводок, ошейник противоблошиный! Что почём‑то нынче, откуда такие средства! Конечно, я психанула!.. – возмущалась Петруха.

– Почему вы не облили Макара из чайника? – спросил следователь.

– Чайник в соседней комнате был, а нож под рукой. Я спасала свою собаку! – ответила женщина.

С ней беседовали психологи и психиатры. Кроме эмоциональной огрублённости и многолетней зависимости от опиатов, отклонений не нашли. Петрова была этому рада, жизнь на зоне прельщала её больше, чем лечение в тюремном ПНД.

Ей было очень скучно в тюрьме. Она взяла на себя обязанности хозяйки камеры и, если было настроение, целыми днями мастерила открытки сокамерницам за сигареты. Когда рисовала дочкам, отвлекать её не стоило. Взяв готовый рисунок в руки, она фантазировала вслух: «Вот. Получит Мариночка открытку, в школу понесёт, покажет…» Старшая девочка всё‑таки увидела труп соседа, поняла, что мама теперь убийца, и её несколько месяцев лечили за городом от нервного расстройства. Петруха чувствовала себя немного виноватой из‑за этого.

От тоски женщина принялась за чтение. Ей сразу понравился Достоевский – раньше она его никогда не читала, «не до того было». Мучимая бессонницей, она листала страницы под тусклым светом ночника до глубокой ночи. Закрыв книгу, долго ворочалась и вздыхала. Днём она то ругала покойного Макара и завидовала его участи, то перебирала фотографии и сокрушалась: «Хороший же мужик был… Добрый… Щенка такого дорогущего детям купил…»

В ИВС, куда её этапировали знакомиться с уголовным делом, Петруха переспала с каким‑то ментом. «Мне не западло! – спорила она с сокамерницами. – Лучше, чем монашкой жить… Рожа у него страшная, зато хер толстый… И водки налил от души! Может, ещё пять лет воздержания впереди! Приедет ко мне муж на свидание, а, девки? Вот и проверим…»

Ромке удалось освободиться по УДО уже через несколько месяцев после ареста Петрухи. На первое свидание в тюрьму он пришёл в костюме, на второе – в героине, чем неимоверно взбесил Петруху, – Анфиса дала ему денег на кофе и сигареты для дочери. «По венам мои сигареты ушли, девки!»

Через месяц от матери пришло письмо. Она осторожно сообщала, что Ромка на работу так и не устроился, дочек почти не видит. Ещё он связался с какой‑то наркоманкой и переехал жить к ней в квартиру.

Это предательство Петруху изменило. «С девятого класса трахаемся…» – недоумевала она. В глазах её теперь постоянно была боль и злость. Она переживала, что муж находится на УДО, и если его задержат в наркотическом опьянении, то снова посадят. Вопрос был только во времени, и это понимали все. Всего через три месяца Ромку задержали с героином и дали ему четыре года строгого режима. Петруха радовалась: могло быть и хуже. Она предполагала, что они освободятся примерно в одно время, и мечтала, что ей бы надо чуть пораньше мужа, чтобы привести себя в порядок после колонии.

– Зубы вставлю первым делом. В солярий схожу. Свисток намажу ярко‑ярко… – мечтала вслух Петруха. – Он увидит меня и охренеет. А я ему – пошёл вон! А потом прощу… Я ж тоже не святая… Ну а что такого – я его люблю, у нас дети…

Шёл второй год заключения, приговор был всё ближе. Нервы Петрухи были натянуты до предела. Она сдерживалась только потому, что на суде могли запросить характеристику из тюрьмы. Судья её делом занималась вдумчиво, тем более что острых и спорных моментов было много. Петрова защищала себя убедительно и эмоционально, за словом в карман не лезла, и послушать её было интересно. Потерпевший, брат Макара, казался на её фоне просто занудой.

– А терпила какой страшный, девки, Макар‑то красавец, оказывается, был, – рассказывала возбуждённо Петруха сокамерницам, вернувшись вечером из суда в изолятор. – Карлик! Ноги до пола не достают, а туда же вякать: мол, у моего брата с убийцей была любовь, они пожениться собирались. И судья мне сразу: «Правда, что у вас с Макаром были серьёзные отношения?» Я на судью смотрю как на идиотку, говорю: «Я замужняя женщина, у меня двое детей. Мужа я люблю, передачи таскаю. О каких отношениях вообще может идти речь, учитывая вышесказанное? На что он рассчитывал? Если мне не верите, спросите мою маму». Тут Анфиса встала и говорит: «Ну да, Макар‑то странный был мужик. Бывший военный, пил сильно, потом закодировался. А представляете, каково жить в одной квартире с подшитым? Они же все как зверюги злые, а моя дочь жила, выбора не было. Работала вот со мной в детском саду, а садик – это что? Это подъём в пять утра, дети орущие и зарплата курам на смех». Ну а что, девчонки, не так? Так и есть же! И судье сказать нечего. А Анфиса дальше чешет: «Макар, говорит, в мою дочечку был давно влюблён, конечно, она молодая, красивая, за яйца не оттащишь, как говорится, простите, ваша честь… А эти припадки бывали у него – нечасто, но бывали. Орать начинал как бешеный, кидался на людей, убегал… Ну да что сейчас о плохом? Не вернуть Макара, господи прости, в земле сырой лежит, а хороший был такой, скажи же, доча?» И плачет… Мне так её жалко стало! Ну и я говорю: «О чём речь, мамочка, конечно, всё же человек был неплохой, не хотела я его смерти. Что ж я, в тюрьму без очереди рвалась, по‑вашему?» И ещё карлик скулит что‑то со скамейки, типа «я брата любил». Я думаю: жалко, что в «стакане» стою, перед судьёй неудобно. Я б ему ответила, он бы оглох. Был у Макара за столько лет в гостях два раза…

Ни один сухой документ, как бы аккуратно напечатан, прошит и проштампован ни был, не даёт представления о том, какие страсти творятся в залах суда. После яркого заседания судья перечитала дело, и многое её удивило. На следующем процессе она задала подсудимой каверзный вопрос:

– А вы‑то, Петрова, нормально себя чувствовали, работая в детском учреждении с ВИЧ?

У Петрухи хватило смелости ответить, что, вообще‑то, ВИЧ не передаётся через предметы общего пользования, посуду и сантехнику. Что тюрьма вся такими плакатами украшена, но судья‑то, понятное дело, с руками за спиной ими не любуется каждый день, как некоторые. И что сама Петруха тоже не очень‑то мечтала этими плакатами любоваться, да Макар спровоцировал её на конфликт.

Судья заметила, что вичовым наркоманам с маленькими детьми работать негоже. Петруха парировала, что употреблять бросила несколько лет назад, а ВИЧа у неё нет вовсе и не было никогда. Она могла это доказать – раз в полгода у них в садике проводили подробное медицинское обследование. Диагноз же Петровой сообщили только в медчасти изолятора.

– Ваша честь! – возмущалась она. – Тем сроком заезжаю на тюрьму, по ошибке меня тогда арестовали, так же точно в садике работала… Мне рисуют ВИЧ. Муж мой в шоке, семья в шоке, одна я думаю, что не может этого быть! Выхожу, сдаю кровь – нет ВИЧа! И сейчас заезжаю, и что? Песня та же, поёт она же! Я и врачиху спрашиваю, что это за дела вообще – на воле здоровая, в тюрьме вичовая? Как это у них так лихо выходит? А я поняла, ваша честь, как. Они видят «дороги» при медосмотре или что на учёте в нарколожке стоишь – и пишут: «ВИЧ, гепатит». У меня, может, брак из‑за этого распадётся, что они творят вообще? Я пригрозила – напишу жалобу в прокуратуру, подам иск. Давайте мне копию заключения на слушание дела, говорю. Будет у меня смягчающее обстоятельство ещё одно. А врач ни в какую: только по запросу суда. Говорит, пиши куда хочешь. Бумага терпит, вас здесь много, тебе ещё сидеть не один год с твоей статьей «мокрой».

– Зачем это всё? – немного растерялась судья.

– Я же, ваша честь, спросила у врачихи. Она мне парить стала, что они так жизни спасают! Якобы ВИЧ диагностируют, и человек пугается и больше наркотики не употребляет. Я говорю: так, может, кто‑то пугается, а кто‑то и руки на себя наложит с горя, характеры‑то разные! А потом поняла, где собака зарыта, – на диету зэков с ВИЧом начисляют больше денег. Кроме баланды, сок разбавленный дают на завтрак и яйцо вкрутую. Мелкое, поганое, я смотрю, вообще не хочется яиц этих. Лекарства положены дополнительные, надбавки… А пусть мама расскажет, как она через тюремную аптеку заказывала мне лекарства! Половину не принесли в камеру, вычеркнули, и где они теперь? А зэков от всех болезней активированным углём лечат и валерьянкой… Так мои же таблетки и раздают всяким психопаткам, а Ивановна стой в очередях, деньги трать непонятно куда, отрывай от детей!

Судья приняла волевое и безопасное решение:

– Что там у вас «на тюрьме», как вы все выражаетесь, я не знаю и не должна разбираться. Вас бы побыстрее осудить! В протокол: запросить справку о состоянии здоровья подсудимой с последнего места работы.

И, уже Петрухе:

– Что вы переживаете? Будет ВИЧ – зачту как смягчающее обстоятельство в соответствии с законом. А по сроку что скажу – лучше бы ВИЧа у вас не было. Это я как мать вам говорю.

Наверное, судье самой было любопытно, врёт подсудимая или нет. Рассмотрение этого дела должно было занять максимум год с кассацией, исходя из практики аналогичных преступлений: один труп, один убийца, вину признаёт. Двое детей, работа, положительные характеристики – лови шесть лет, а не семь, как алкоголичкам с раскаянием, но без регистрации. Наша героиня мечтала о пяти годах лишения свободы.

У неё появились седые волосы. Летом клопы искусали спину так сильно, что та превратилась в открытую рану. Зимой с подозрением на туберкулёз её отправили «на больничку». Пожилая врачиха за отсутствием лекарств учила Петруху обходиться без них. «Сила мысли! – повторяла она. – Верь, что ты здорова, настраивай себя на лучшее. Мысль материальна!» – «Вот в Бога я не верю, а в силу мысли верю. Мечты сбываются!» – соглашалась та. Её новая соседка затянула в камеру лазарета героин, а режимники боялись подхватить туберкулёз и обходили их стороной. Кормили получше, можно было спать сколько влезет. У Петрухи нашли всего лишь воспаление лёгких и вернули в режимную камеру. Уже были назначены прения сторон, последнее слово и, самое долгожданное, – приговор.

В перспективе надо было запасаться терпением, тёплыми вещами чёрного цвета, открытками, кофе и прочей твёрдой валютой. Петруха рисовала днями напролёт и почти держала себя в руках.

Но накануне приговора в камере появилась лохматая узбечка Фарида, одетая в странные тряпки. Она сразу заявила, что её не напугаешь, потому что она уже отсидела десять лет на своей родине, и всякое повидала, и «рулила» в лагере… Петруху этот трёп взбесил, и она объяснила Фариде, «чё почём, печенье к чаю» (точно присказка передана?). «Осужусь, и пиздец тебе, а пока тихо сиди!» – велела Петруха и запретила ей курить в камере. Весь день Фарида плакала, выла и стонала, рассказывала о своих болезнях, раскладывала по полу тряпки…

Петруха попросила вызвать оперативников и потребовала перевести «эту мразь» в камеру многоходов, раз наказание в колонии Фарида, по её словам, уже отбывала. Диалог был, как обычно, утомителен и долог – наверное, больше для сотрудников изолятора, нежели для Петрухи.

– Здравствуйте! Вон красавица эта! Здесь «первоходки», прокурор придёт – и чё? – начала она разговор.

– А чё, пиздит, что сидела? – Стражи закона заржали. – Не, в сопроводиловке не было такого. Некуда её деть, перебор в тюрьме. Воспитывайте!

– А мне зачем она, такая красивая? У нас и так звёздный состав в хате! Синеболки, пенсия, вечно приведёте – то обсерутся тут под себя, то обоссут матрацы. А все нюхать должны! Я сама только с больнички вернулась, тут эта пизда Фарида… Она бомжиха, что ль, откуда вы её взяли? С помойки?

– Чё мне, домой её к себе забрать? – огрызнулся опер. – Дай пизды ей мокрым полотенцем, а я скажу, чтобы никто не подходил пока к хате… и не будет тебе ничего за это. Чё ты ссышь‑то ей пиздануть, ты ж сама кого‑то завалила, мужа или кого там… Вон Ленка пусть поможет тебе, или всей хатой её наебошьте. Она тогда не скажет: «Телесные повреждения нанесли конкретные лица». Всю хату не притянут из‑за неё. Сама бы не допёрла?

– Не хочу я её мудохать, – жаловалась Петруха. – У меня маникюр тут впервые в жизни появился, нужна она мне! Приговор скоро, дадут лет пять да поеду… Эта сука всё настроение изосрала…

Опера ушли, а после ужина на чисто оттёртые щёткой с хозяйственным мылом полы из‑за пазухи и подола Фариды посыпались крошки. Из‑за крыс весь тюремный хлеб, оставшийся за день, перед сном выкидывали в пакет и выносили на вечерней проверке из камеры. Все поняли, что Фарида вытащила хлеб из мусорного пакета, куда выкидывали и очистки, и использованную туалетную бумагу.

– Ты жрать хлеб положняковый собралась из мусорки? – поразилась Петруха. Глаза её помутнели от бешенства. – Ты, сука, не наелась за ужином?!

Фарида жалобно завыла. Петруха стала избивать её ногами, узбечка надрывно причитала; Петрова запинала её в туалет и ударила так, что свернула её телом бачок, и схватила истерично кричащую женщину за волосы:

– Пей, мразь… – Она сливала воду и макала Фариду головой в грязный унитаз. Та хватала ртом воздух, задыхалась и вырывалась.

Петруха успокоилась, когда заставила Фариду сделать несколько глотков.

– Жрёшь из помойки – так и пей из унитаза, – веско припечатала женщина, моя руки с мылом. Фарида заскулила громче, и Петруха пнула её. – Устала я, девчонки… А в колонии сколько ещё таких чушек будет да цыганья – пизду не приучены мыть на воле…

Судья решила, что Петруха совершила неумышленное преступление и осудила её на два года. В колонии‑поселении, где мужчины и женщины содержались вместе, осуждённая Петрова встретила Мишку, которого всё же поймали за кражу, но тот с ней не больно водился. У него появилась юная Алёна с короткой стрижкой и блядскими глазами, которая уговаривала Мишку начать счастливую жизнь без наркотиков после их освобождения. Петруху запоздалое раскаяние дружка насмешило, а вот то, что Мишка теперь её побаивается, потому что она убила соседа, обидело. «Отмороженная ты!» – глядя в плац, отрезал Мишка. Надвинул шапку и ушёл в свой отряд.

Незадолго до освобождения Петруха влюбилась в рецидивиста Санька, у которого было уже «шестнадцать отсижено». Она решила ждать его, а не изменника‑мужа, о чём не преминула сообщить на зону своему благоверному. Начались длинные переговоры из телефонной будки дежурной части со свекровью. Петрова пригрозила, что с внучкой та больше не увидится, и теперь с наслаждением слушала о раскаянии неверного.

Домой Петруха вернулась с цветами для матери. Та встретила её ужином и водкой. Женщина обнимала родных и светилась от счастья. На семейном совете договорились, что новая любовь Петрухи Санёк после освобождения поселится в комнате Макара. «Лишь бы моя доченька счастлива была, этот хоть не наркоман!» – радовалась Ивановна. Было решено, что Петруха первое время работать не будет и займётся детьми. Старшую дочь отправили в детский лагерь в Вырицу, а младшую девочку забрала свекровь на дачу – лето!

Через неделю доченька нашла, где купить героин, и с непривычки переборщила. Очнувшись на лестнице подъезда, обнаружила пропажу телефона. Поглядев в зеркальце, убедилась, что выглядит ужасно: тушь потекла, помада размазалась. Тогда она позвонила в квартиру барыги, попросила пить и вызвала на помощь друзей. За неимением другой тары барыга налила ей воды в литровую стеклянную банку. Растрёпанная, прихлёбывая из банки тёплую воду, Петруха плелась к метро, где её ждали друзья на машине. «Ну вы ж понимаете, в таком виде – до первого мента…» Дома мать задала ей трёпку и лишила финансирования. Петруха две недели пекла пироги в кафе у дома, но уволилась и забухала.

Через какое‑то время ей позвонила приятельница и попросила помочь в поисках кайфа. Петруха накрасила губы и выпила водки с отцом, которого Анфиса выгнала к ней жить за пьянство. «Пока, папочка, мы за наркотиками!» – прощебетала она и поехала встречаться со своим бывшим мужем Вовой. Зашли за героином в аптечку, на лестнице подъезда «поставились». Петруха вынула из вены «баян», мгновенно помертвела и упала. Раздался громкий треск от удара затылком о ступени. Губы женщины посинели, глаза закатились, остановилось дыхание.

– Петруха‑Петруха, ну что ж ты вечно жадничаешь… – укоризненно произнёс Вова. – И в прошлый раз точно так же сделала… Ладно, я домой. Хоть и жалко её… Троих детей родила…

– Двоих, – поправила ошарашенная подруга.

– Троих, я‑то лучше знаю, я отец, старшая‑то моя!

– Ты мертворождённую девочку считаешь?

– Ну а кого… – уходя, бросил Вова. – Я не при делах, сам освободился недавно. У меня любовница ревнивая.

Петруха всё ж таки пришла в себя и в этот раз – благодаря подруге, в такси. Первое, что она сделала, – попыталась украсть у водителя шарф. Впрочем, её пресекли и доставили в ласковые материнские руки.

Рецидивист, которому Петрова посылала деньги и передачи в колонию, после освобождения до её дома так и не доехал. Но свято место пусто не бывает – вернулся из лагеря муж, помирились было со свекровью. И опять история с ней приключилась.

Лето шло, и у свекрови Петрухи начался очередной запой. Она проводила вечер в компании соседа в городе, в то время как восьмилетняя девочка находилась одна на даче. Решив, что её младшей дочери уделяют слишком мало внимания, Петруха решила выполнить давнишнюю угрозу и забрать ребёнка от бабушки. Она вызвонила друзей, и компания направилась к свекрови в гости. Петруха отняла у неё свой музыкальный центр, ключи от квартиры и чудом успела запрыгнуть в машину. Крепкая бабка побежала догонять воровку, вцепилась через приоткрытое окно в водителя, тот её оттолкнул. Автомобиль рванул с места. Через два километра разгорячённая битвой Петруха вспомнила, что забыла у свекрови дома свою сумку с документами. «Я же на условном!» – запричитала она. Машина повернула обратно. Петруха на цыпочках прокралась в прихожую. И вправду, свекровь уже вызывала милицию. Схватив сумку, Петруха убежала. Направляемый её железной волей автомобиль нёсся к даче, на которой заботливая мамочка была последний раз лет десять назад.

Из ориентиров она помнила поле, покосившийся дом и кривую грязную дорогу. Найти дом в большой деревне по таким приметам было мудрено́, поэтому Петруха отыскала трёх местных парней. Им она объяснила, что отсидела за убийство, поэтому грохнет их тоже, если те не найдут нужный дом. Искали они настойчиво – при небольшом росточке Петруха перемахивала двухметровые заборы всем на удивление и осматривала дворы, пугая спящих жителей.

К утру дом чудом нашёлся. Парни напомнили Петрухе, что та обещала им пиво за помощь. «Что у меня, самое доброе лицо? – несказанно удивилась та. – Пошли со мной за дитём, а то тут у соседа есть привычка в голову топором кидать, мне мужики нужны…»

Рыдающую девочку увезли в город. «Бабу жалко! Она испугается!» – всхлипывал ребёнок. «Ничего, доча, теперь ты никогда не будешь с бабушкой общаться. Скоро сестричка твоя из лагеря вернётся. И начнётся у тебя совсем другая жизнь!» – утешала её Петруха.

Но другая, спокойная жизнь была бы для Петрухи чем‑то противоестественным. Всё началось с пьянки у кого‑то из знакомых дома. Веселье продолжалось и после двадцати трёх часов, поэтому соседи позвонили в отделение. Как самую разговорчивую, задержали Петрову. Привезли в отдел, не обыскивая, посадили в «стакан», не выпускали в туалет. Та билась в оргстекло и устроила пожар. Тогда на неё наконец обратили внимание и решили обыскать, но без протокола и понятых. Задержанная, как опытный сиделец, требовала соблюдения законов. Сотрудница милиции принялась её зверски избивать. Но Петруха не дала себя в обиду и, как было написано в обвинительном заключении, «нанесла ей ушибы верхней половой губы».

За смешные травмы на суде всё равно пришлось извиняться. Петруха сокрушалась: «Не знаю, что на меня нашло… как можно поднять ногу на представителя власти!»

Суд был тронут таким искренним раскаянием, и Петрова осталась на свободе. Устроилась работать на завод. Отвоевала у соцработников одну дочь, забрала от свекрови вторую. Те научили её пользоваться социальными сетями, и на день рождения на стене Петрухи «ВКонтакте» появилось вот такое сообщение от старшей девочки:

«Мамочка, я так сильно тебя люблю и очень‑очень дорожу тобой!

Хочу поблагодарить тебя за то, что, когда мне в жизни было тяжело, ты всегда оказывалась рядом! И даже тогда, когда ты была далеко, я всё равно чувствовала твою поддержку!

А когда у меня что‑то не получалось, ты говорила мне: „Не сдавайся, всё ещё впереди“. Желаю, чтобы с папой у вас по‑прежнему всё было замечательно.

Мама – это для меня всё!»

Date: 2015-10-21; view: 357; Нарушение авторских прав