Девочка на коньках

Увижу ли я Ясну? Или это будет Елена? Как это можно знать – и можно ли что‑нибудь сделать?

Я стоял в коридоре вагона у окна, глядя в разверзающийся мрак. Наш поезд шёл сквозь грозу, застигнутый ею в самом сердце Урала. Серый день сменился почти ночной тьмой. Ветви молний выхватывали раз за разом мокрые громады скал, и те, казалось, рушились на крышу вагона с чудовищным грохотом. Однако новая вспышка тотчас озаряла их на прежнем месте. Кругом поговаривали, что большая редкость гроза здесь в эту пору.

Была осень 1977 года. Мы с отцом возвращались из Болгарии через Одессу и потом Москву. Месяц на Золотых Песках не предвещал, казалось, особых перипетий, а теперь я не знал, как следует понимать вязь событий, прихотливых и словно бы не желавших хоть как‑то соотноситься друг с другом. С началом грозы я вышел в коридор, а отец остался в купе, мало интересуясь игрой стихий. Я же пытался что‑то решить – без всякого успеха. Мысли мои были напрасны: я стал жертвой невольной экзальтации, вызванной необычностью зрелища и внутренним беспокойством, давно не оставлявшим меня. Я как раз был в том гадком возрасте, когда тайный сговор веществ в крови вынуждает вдруг понять суть плотской неволи, до тех пор лишь намекавшей о себе. Моя жизнь с отцом во все годы устраивалась так, что я никогда не был к чему‑либо принуждаем, а потому и заметил этот внезапный гнёт изнутри. Но, зная о нём, я тем более не был теперь уверен ни в своих чувствах, ни особенно в причине их.

Наша туристическая группа собралась в конце июля в Одесском порту, откуда предстояло плыть весь вечер и ночь до Варны. Корабль был хорош. Тихие и светлые коридоры с поручнями вдоль стен привели меня в библиотеку на корме, оттуда я попал в салон с игральными автоматами, потом нашёл ресторан и далее отправился бродить по коридорам, иногда взбегая по узкой лесенке на одну из палуб и убеждаясь, что солнце клонится к горизонту. Наконец череда пассажиров, всходивших на борт, начала редеть, а коридоры перестали быть безлюдны, и я вернулся в каюту.

Оказалось, отец тоже прогулялся по кораблю. Из ресторана он принёс расписание смен, а из библиотеки – книги, в том числе мне: как раз то, что я мечтал прочесть. Мечтал, эх… Там, в коридорах, я приметил двух или трёх барышень, особенно одну; и теперь сам с досадой видел, что читаю втуне. Но что оставалось: за дверью каюты слышались голоса, шаги. На палубах, на трапах тоже всюду шаркали, гомонили. Закатный луч, горячий и уже совсем густой, падал наискось по каюте и, как и всё вокруг, был так чист, что даже пыль не мельтешила в нём. С грустным чувством отложил я книгу и прикрыл глаза. Однако ж и дрёма была тягучей, мутной. Наконец в моём сне, как и за иллюминатором, берег поплыл прочь, с востока пришла тьма, тени закачались меж волн, отец, посмеиваясь, разбудил меня, и мы отправились ужинать.

Я рассчитывал после еды опробовать игральные автоматы: большую диковинку по тем временам и развлечение совсем не дешёвое. Но из них лишь один меня увлёк. Будучи оживлён жетоном, торговля которыми шла у стойки бара, он освещал внутри себя подобие сцены кукольного театра, где под лихую музыку покачивалась пиратская фелука, Весёлый Роджер скалил зубы, а фигурки пиратов принимались палить в игрока, шастать вдоль борта, лезть на ванты и вообще норовили сбить с толку и не дать себя подстрелить из очень похожей на настоящую винтовки, чьи «пули» настигали их, натурально, со скоростью света. Винтовка хоть и издавала звуки вроде отдалённых выстрелов, но «стреляла», конечно, световым лучом. Некоторые флибустьеры отличались особым коварством: замирали на миг, давая прицелиться, а потом прятались за борт и после промаха выскакивали вновь как ни в чём не бывало. Я истратил три жетона, что равнялось полутора левам (примерно двум долларам), прежде чем выиграл призовой бесплатный сеанс, который тоже выиграл, и не знаю уж, как бы всё было дальше, но тут среди прочих игроков, желавших взглянуть на мои успехи, обнаружилась та самая барышня и – не то чтобы я совсем опозорился, счёт всё равно был приличный, но и только. За четвёртым жетоном я не пошёл.

Коридоры были по‑прежнему пусты, ещё безлюдней была библиотека, и я полюбовался сквозь панорамное, изогнутое дугой окно, заменявшее заднюю стену, на далеко видный даже ночью след за кормой.

…В Болгарии всё совершилось стремительно. «Балкантурист» мигом рассадил всех по автобусам, наша гид Светла, улыбаясь и словно лаская губами каждое слово, на беглом русском разъяснила расписание предстоявших в ближайшие три часа дел, тем временем наш шофёр Василь выруливал со стоянки, а дальше порт рванулся с места так, будто мы шли на взлёт. Встречные автомобили превратились в разноцветные промельки, и мимо нас, вдоль далёкого теперь моря потянулись то очерки гор, то купы деревьев, щедро укрывавшие россыпи черепичных крыш, то, наконец, фруктовые сады и ограды странно наклонённых в сторону моря горных пастбищ.

Отель «Гданьск» представлял собой вольную импровизацию на тему Виллы над Водопадом и не то сползал по склону ступенями этажей к главной улице курорта, не то поднимался к небу, такому уютному и близкому, что до него было проще простого дойти по широкой и пологой лестнице. Та тянулась вдоль отеля, близ окружавших этажи лоджий, и приводила к входу в холл, помещавшийся – что казалось правильным – на верхнем, а не нижнем этаже. Впрочем, внутри был устроен и лифт: наш багаж подняли в холл с его помощью, не дав нам даже запыхаться.

Затем последовало распределение номеров, и тут случилась первая странность. Почти все они были однокомнатные, двухместные. И однако, нам с отцом, как это подчеркнула Светла, администрация нашла возможным предоставить двухкомнатный номер – как оказалось, ещё и с ванной вместо душа. Возможно, на кого‑то произвело впечатление профессорское звание отца, которое в тогдашней России значило неизмеримо меньше, чем, например, должность директора мясокомбината (таковой был в нашей группе). В России, но не в Болгарии. И мне вскоре довелось убедиться, что никакой ошибки не произошло. Вряд ли, конечно, все прочие остались довольны подобным решением управителей отеля, но жалобы никто не заявил, хотя в конторке у портье имелась соответствующая книжка, которая по‑болгарски называлась «плакальной». Что же касается нас, то мы с удивлением и радостью вселились в просторные апартаменты, где, помимо кроватей, платяных шкафов, тумбочек и кресел, имелось ещё изящное бюро на гнутых лапках, с затянутой сукном столешницей, набором ящичков, дверец и полок и с особым, тоже на гнутых ножках, стулом. Так что я не без тайной гордости взирал тем же вечером, как отец разложил сопровождавшие его всегда папки с бумагами, разного калибра записные книжки и прочие писчие атрибуты на этом добродушном чудовище, имевшем дальнее, но явное родство с клавесином или клавикордом, после чего, убедившись, верно, в его благосклонном содействии, принялся тотчас что‑то писать, по временам сверяясь с другими своими записями, увлёкся, уйдя в работу, и, разумеется, даже не догадывался, что аккуратнейший его почерк, строка к строке, сразу привёл всё в гармоническое соответствие. Ибо именно каллиграфия на тайных скрижалях всемирных соответствий равна природной строгости нотного письма, а что бы мог предложить в данном случае, со своей стороны, властелин мясной кулинарии?

Налюбовавшись достигнутым совершенством, я взял с блюда персик невиданных в наших краях размеров и удалился в лоджию – полёживать там в шезлонге, посматривать на россыпи огней, земных и небесных, и на досуге дать себе так или иначе отчёт в тех мечтах, которые с некоторых пор без толку горячили мне кровь и пытались прикинуться моими: именно в это я как раз и не верил. Разумеется, я ничего не достиг. То, что это навязанное мне внимание ограничивалось лишь особами одного (примерно) со мною возраста, а, допустим, Светла, блистательная красавица, достигшая, однако, лет двадцати, могла интересовать меня лишь вчуже – это обстоятельство мне и прежде было отлично известно и нисколько не утешало меня. Зато огни всех сортов с вершины нашего холма были дивно хороши, и созерцанием их мне и пришлось умиротвориться.

Последующие дни курортного отдыха оказались выстроены все по одной общей схеме, но, странным образом, не вызывали скуки и не сливались друг с другом. Возможно, что хитрый горячитель моей крови и в это внёс свою лепту: я был одолеваем предчувствиями, впрочем смутными, и такими же смутными, но сильными ожиданиями. В русскоязычной библиотеке, занимавшей антресоли нижнего холла, где по вечерам играл дежурный ансамбль и можно было заказать себе лёгкие закуски и нелёгкие болгарские вина (это, разумеется, для совершеннолетних), я выбрал себе «Большие надежды» Диккенса – в надежде остудить свои собственные. Увидав их в нашем номере на столике подле моей кровати, Светла понимающе улыбнулась и спросила, не хочу ли я съездить с нею на прогулку в Варну.

Не знаю, касалось ли это многих её подопечных, но нас с отцом она действительно взяла под своё крылышко. Произошло это, правда, не сразу. Обедали мы подле того же «гданьского» холма в ресторане, разделённом внутри, как словарь, на два ряда: немецкий и русский. Отделялись они друг от друга модной в те годы декоративной переборкой из туго натянутых под разными углами ярких разноцветных струн. Погода всё время стояла чудная, но для Болгарии, как нам сообщили, лёгкая облачность во второй половине дня была чуть только не законом природы. Так что пляжу отводились утренние часы, отобедав же, каждый подыскивал себе развлечение сам. Большинство отправлялось по магазинам, в чём нельзя было их винить: скудость русских прилавков была известна всем. К тому же следствия этих походов вскоре сделались наглядны; по крайней мере, одежды наших дам преобразились, и те перестали шокировать иностранцев, являясь на пляж в худо сшитых вечерних нарядах поверх давно отменённых Европой нейлоновых комбинаций. Мужчины щеголяли в фирменных джинсах и модных дорогих футболках. Но ни я, ни отец этим видом спорта не интересовались, а потому скупо обменянные нам левы тратили с беспечностью курортников из более благополучных стран, явно не ведя в уме меркантильных расчётов. Это было тоже замечено.

За время нашей поездки предполагалось совершить несколько туров вглубь Болгарии. Как‑то вечером Светла заглянула к нам сообщить о ближайшем из них и как раз застала отца за бюро, а меня – за книгой. Дня два спустя, не найдя отца за тем же бюро, к которому он торопился обычно после обеда, я сбежал с нашего холма к ресторану и тут увидал его на немецкой стороне зала в обществе Светлы и ещё одной, менее эффектной, но живой девушки: обед кончился, в залах никого не было, и они втроём, громко смеясь, болтали по‑немецки. Отец знал немецкий виртуозно, а вторая девица оказалась официанткой как раз немецкой половины и, случайно приняв его за кого‑то из немцев, что‑то там его спросила. Он, натурально, ответил. Тут подошла Светла, подружка официантки, думая, вероятно, разъяснить недоразумение, а в итоге обе девицы, сияя от восторга, принялись улучшать своё знание языка с любезного согласия «von Herrn russischen Professor». Но, как заметила официантка Светле, когда явился я, она бы не ошиблась, будь ей известно, что я сын сей высокочтимой персоны: оказалось, однажды она несла через зал поднос, что‑то с него обронила, я же пробегал мимо и тотчас, присев, это что‑то ей подал; «а немец (по её словам) никогда бы этого не сделал». Я смутился, тоже вдруг очутившись в лучах их восхищения, и кое‑как пробормотал те знаменитые слова, которые, по словам Печорина, у всякого должны быть заготовлены на подобный случай. Но мой немецкий мог всякий миг подвести меня, испортив всё впечатление, так что я счёл за лучшее перейти в ретираду. От тура мы, кстати, отказались: там предполагалась короткая чинная экскурсия и всенощная пьянка в «винном городке» под открытым небом.

Наконец отцовские занятия за бюро перестали его удовлетворять. На антресолях нашего вечернего клуба он разузнал, как добраться до главной библиотеки Варны (согласно паспорту он имел право ездить туда без сопровождения гида), и, удостоверившись, что я смогу провести два‑три часа без него, отправился туда рейсовым автобусом. Я, впрочем, заверил его, что никуда не пойду дальше клуба и киоска с мороженым (тридцать стотинок за порцию, совершенно недопустимо для тех, кто хочет с толком истратить деньги!). И слово своё сдержал: мне, собственно, идти было некуда. Я ни с кем не дружил, даже почти не был знаком: я был младшим в группе, да и вообще давно привык довольствоваться собственным обществом.

Но я никак не думал, что мой демон тут‑то и встанет на дыбы. Один, предоставленный сам себе, в пустом номере, да ещё с деньгами в кармане (отец всегда оставлял мне минимум половину наших левов) – да, спору нет, я попросту не мог не оказаться в его когтях. Даром что я обошёл коридоры «Гданьска», как прежде корабля, и твёрдо убедился, что ни тех барышень, ни подобных им тут нет. Чёрт бурлил в моей крови, он сам стал лев, уверяя уже чуть не в голос, что с деньгами можно всё, и «Большие надежды» вмиг сделались маленькими в смысле спасения от него. Тем более что образ юной Эстеллы Диккенсу блистательно удался, а образ всегда могущественней мысли, и мораль в басне – лишь риторический позумент. Да, как же! Только скажите кому, что вон та красотка специально обучена завлекать и разбивать – хоть надежды, хоть браки, хоть сердца, хоть и самую жизнь, так ведь к ней проходу не будет, и всем прочим барышням придётся перебраться в «Оверлук», если они хотят обратить на себя внимание. Кстати, «The Shining» Кинга был хит того сезона, и я, завоевав, но не разбив (предусмотрительно) сердце библиотекарши в нашем клубе, получил его тайком, вне очереди, и даже вдвойне тайком, ибо очередь на него даже в Болгарии была тоже тайной. Я получил его – и проглотил, надеясь на то, что страх окажется сильнее похоти: не тут‑то было. Коридоры «Гданьска» были достаточно пусты, за толстыми полированными дверьми не слышно было ни звука, но до чего же всё это было не зловеще – словно безбожному режиму удалось прогнать заодно ещё и дьявола, а также чертей и демонов, но только, увы, не всех! Так что тот, что бесился во мне, подождал, пока я справлюсь с ожившими покойниками, а потом интимно сообщил мне на ухо (откуда я мог это знать?!), что польский город, чьим именем назван наш отель, знаменит на весь мир своим роскошным стриптиз‑баром. В ту отцовскую поездку я сожрал не то четыре, не то пять порций мороженого, сбил пятки о ступени лестницы, охрип, озяб и отчаялся. И вот тут‑то на пороге появилась Светла.

– В Варну? – просипел я. – Но как же?.. Без паспорта и без… – Тут я смолк.

– Ага, сам догадался! – засмеялась она, и мой чёрт поджал хвост. – Поехали, к ужину нужно вернуться.

И я оказался посреди жаркой, залитой солнцем площади, окружённый кольцом выступавших из зелени островерхих двухэтажных домов, прямо перед огромным, чёрным, без единого окна собором, изваянным точно из одной гигантской глыбы, из чёрного куба Малевича, но без намёка на модернизм. Второй ярус, под барабаном, был строго четвероуголен, и каждая грань прорезана насквозь огромным православным осьмиконечным крестом. Светла перекрестилась с поклоном, и мы вошли в собор.

Конечно, кресты наверху и служили ему окнами: сумеречный свет оттенял два роя огней по сторонам алтаря. Кроме воска, пахло ладаном, старинным деревом и камнем, и так как я любил русские церкви, нимало не веря в Бога (просто не думая о Боге: это был не атеизм, а неведенье, внебожье), то ощутил и сходство и разницу: запах был не совсем тот. Чем он отличался, я не мог бы сказать, но вот перед аналоем располагался прилавок со свечным ящиком, нательными крестиками и иконками: в России я никогда не видел что‑либо подобное прямо посреди храма. Тут, однако, был предустановлен свой смысл. Справа от торговли, наклонные, как горные пастбища, лежали под стеклом писанные в манере икон с житием Страсти Христовы. Глубина моего невежества была столь велика, что я, будучи в состоянии прочесть славянскую вязь на иконах, едва лишь знал, о чём идёт речь и что́ именно сами эти иконы представляют. А потому увлёкся их рассматриванием, хотя вначале они казались мне похожими на обыкновенные комиксы. Однако сцены распятия были представлены так натурально, с такой почти католической жестокостью, что я был потрясён и уж тут по‑настоящему испуган. Светла между тем купила несколько свечей и теперь ставила их: одни с левой стороны, другие с правой. Я тогда не знал, что это означает. Но, глядя, как она крестится и говорит молитву, сообразил главное: этого никто не должен был знать, как и про очередь на «Оверлук». И тут же услыхал, как мне почти шёпотом говорит то же самое дьякон. Священника не было, и он торговал за прилавком. Вдруг я осознал, что, кроме нас троих, во всём храме нет ни души. И ещё: что я понимаю его слова.

Болгарский язык кажется простым лишь тем, кто никогда его не слышал. Его написание лёгко, но произношение сбивает с толку. Словно бы давнее турецкое владычество запечатлелось в нём. Если к этому прибавить различия в жестах, то трудности живого общения можно себе вообразить. Однако теперь я обнаружил, что как‑то успел за прошедшие дни понять и запомнить несколько слов и фраз, тотчас помотал (а не покивал) дьячку головой и, тоже шёпотом, сказал, осмелев, что знам вси́чко и не ня́ма да ка́жа на ни́кого: «всё знаю, никому не скажу». Должно быть, я где‑то ошибся или произнёс не так, поскольку он улыбнулся было, но сразу прогнал улыбку и сам тоже отошёл. Я снова посмотрел на Христовы Страсти.

– Господи, как это ужасно! – шепнул я Светле, стоявшей уже у меня за спиной. Потом мы вышли на площадь.

– Оказывается, ты знаешь по‑болгарски! – весело сказала она: я заметил, что в храме она была очень серьёзна, но теперь опять улыбалась.

– Да где уж там! – вздохнул я. – У нас дома есть маленький болгарский словарь. Так вот в детстве я его изукрасил пляшущими человечками и кривляющимися рожицами: если пустить страницы веером, получается кино.

– И ты его читал?

– В том‑то и дело, что нет! А теперь сам себе кажусь таким человечком… и особенно этой рожицей, когда пытаюсь не то что сказать, а хоть бы понять, когда говорят вокруг другие.

– Но ведь тебе нравится понимать?

Мы уже перешли площадь. Кроме трамвая, непривычно узкого и маленького, прозвеневшего мимо нас, кругом, как и в храме, никого не было. Всё словно замерло в этом странном месте, только ушедший трамвай всё позванивал и побрякивал вдалеке.

– Нравится, – кивнул я. – И мне вообще здесь нравится. Особенно сейчас. Только… только как‑то очень тут невесело – сам не знаю уж почему. Наверное, храм…

– А мы вообще невесёлый народ, – сказала вдруг Светла, вновь перестав улыбаться. – Кроме туристов… Вот, взгляни.

Она показала на стену ближайшего дома. Стена была оштукатурена и покрыта неяркой жёлтой извёсткой, к которой, как я уже заметил и сам, были приклеены без всякого порядка какие‑то листики вроде маленьких плакатов с бледными фотографиями и строчкой‑другой подписей. Больше всего они напоминали объявления на доске «Разыскивается»: некоторые были свежие, другие пожелтели. Я пригляделся к ним – никто не разыскивался. Это были извещения о смерти, их было много, и на этой стене, и на других домах, и среди прочих детские и юношеские лица мелькали особенно часто. Оторопев, я перебегал глазами от одной бумажки к другой и уже забыл, на каком языке читаю: тут‑то уж всё было действительно понятно. Солнце меж тем так же светило, а площадь и улица были так же пусты. Бог мой, город мёртвых! Куда я попал?

– Да, похоже, с тебя хватит. – Светла опять улыбалась. – Но не идти же с тобой на бульвар!

– На какой бульвар?

– На любой. Парадный. Варна – не такой уж маленький город. Туда как раз и возят туристов, а сюда нет. Давай‑ка лучше зайдём в парк: там есть фонтан и лавочки. Вот на них и посидим, повздыхаем…

Тут я почувствовал, что страшно устал. Парк, однако, оказался рядом.

– А, я знаю, что́ тебе понравится. – Светла, казалось, готова была рассмеяться. – Сколько раз ты сегодня пробежал вверх‑вниз по лестнице возле «Гданьска»? Три?

– Четыре. – Я смутился. – Это я за мороженым…

– Я догадалась. Теперь проверим твой болгарский. Что написано вон на том ларьке?

– «Паста», – послушно прочитал я.

– А что это значит?

– Выпечка… или пирожные…

– Ну, ты не зря листал тот словарь. – Светла и впрямь рассмеялась. – Думаю, они не испортят тебе аппетит: до ужина ещё час.

И, как по волшебству, мы оказались на лавочке возле фонтана, причём я уплетал дивные маленькие сладкие рулеты из коробки с откидной крышкой, а Светла держала в руках бутылочку кока‑колы. Не верилось, что грустная площадь с некрологами на стенах (а не в газетах) и мрачный чёрный храм находятся тут же, в двух шагах.

– Светла, – спросил я, – почему ты знаешь так хорошо русский?

Она на миг нахмурилась.

– Был случай выучить, – сказала она потом. – К тому же я училась в Софии, на славянской филологии, а летом подрабатывала в «Балкантуристе».

– Подрабатывала? А сейчас?

– Это последний год. Если только не поступлю в аспирантуру… Ну да это всё скучные темы.

Она явно чего‑то недоговаривала, но я не решился спрашивать ещё.

Так был побеждён коварный «Гданьск» и вздорный «Оверлук». Светла всегда знала, в который день мой отец снова отправится в библиотеку (та, как оказалось, была за одну остановку до площади с храмом), и, если ей позволяли обстоятельства, увозила меня в Варну. Она была мастерица выдумывать развлечения и экскурсии, но не упускала случая показать мне и места «не для туристов». Впрочем, бульвары мы тоже посетили: они тогда вошли в Болгарии в моду и устраивались наподобие московского Старого Арбата; или, вернее, Старый Арбат, а затем Малую Садовую в Петербурге через много лет отделали в стиле этих бульваров. Ни мне, ни Светле такие новшества не нравились.

Но как‑то раз, зайдя к нам в номер, Светла уже не сияла обычной своей, такой милой и успокаивающий, улыбкой с ямочками на щеках, а казалась не то расстроенной, не то строгой.

– Нас сегодня ждут в гости, – сказала она мне. – Ты не откажешься быть в болгарской компании?

Я слегка испугался. У Светлы был явный талант не только учить языки, но помогать в этом и другим, так что, почти незаметно для себя, я не то чтобы заговорил, но уже мог слегка болтать по‑болгарски. Однако оказаться среди болгар, наверняка не знавших русского, – это было что‑то вроде экзамена, тем более что тон и выражение лица Светлы меня насторожили.

– А куда?.. К кому?.. – глупо спросил я, будто мог кого‑нибудь знать или, наоборот, не знать. Сам это тотчас понял и поспешил исправиться: – Как это – нас? Меня разве тоже?

– Разумеется, – кивнула она. – Я рассказала о тебе. – («Интересно что?» – подумал я.) – Так что нас ждут обоих. И там будет один… в общем, интересный человек. Тебе его вряд ли случится когда‑нибудь ещё увидеть.

Её тон всё больше смущал меня, но, как мне казалось, ей почему‑то хотелось – или было надо, – чтобы я согласился. Я тотчас согласился. Она облегчённо вздохнула, совсем уже устрашив и удивив меня этим, и наконец слегка улыбнулась.

– Тогда собирайся, – велела она. – Форма одежды – вольная.

Я всё же выбрал новокупленные (кстати, по её подсказке) бриджи и шёлковую изящную ковбойку. Белые гольфы и белые же кроссовки (уже мой вкус) довершили наряд, который, пожалуй, можно было бы счесть и парадным. Что касается самой Светлы, то выглядела она отлично, но она всегда выглядела отлично, и думаю, так полагал не один я. Я не раз замечал взгляды самых разных мужчин, бросаемые на неё, а что касается нашей группы, то после истории с «профессорским» номером дружба Светлы со мной, тотчас замеченная и явно ставшая темой пересудов, вызвала такую глухую ревность и ненависть ко мне всех подряд, что я старался не показываться нигде один, кроме только книжных антресолей клуба.

Мы сейчас же и отправились. И к моему удивлению, снова вышли на площади Чёрного Храма (как я его звал про себя: почему‑то узнать подлинное его название мне не приходило в голову). И снова перешли площадь, миновав трамвайные пути, обогнули один из домов, обклеенных некрологами, углубились во дворы и наконец вошли в подъезд трёхэтажного, более современного на вид дома. Не могу теперь вспомнить, на который этаж мы поднялись. Помню, что удивился механическому звонку с каким‑то плоским, жестяным звуком. Дверь нам открыла девушка в переднике, типичная болгарка, – по крайней мере, так мне показалось (Светла на болгарку, по моим понятиям, не походила). Я тотчас поздоровался заготовленной и отшлифованной заранее фразой, вызвал весёлое удивление у девушки и получил ответное приветствие и приглашение входить. Квартира комнаты в три мало отличалась от обычной русской, но как раз эти маленькие отличия – словно бы лёгкие нарушения пропорций ширины и высоты дверей, пространства прихожей, не совсем обычная планировка – вкупе с моим волнением вызвали у меня чувство нереальности, как при лёгком головокружении. Мы прошли в гостиную.

Я слыхал, что на Балканах дорога́ древесина и мебель здесь стараются делать мягкой либо – корпусную – пластиковой, и в холле «Гданьска» видел такую. Однако эта гостиная явно не знала о древесном дефиците. Возможно, дело было в том, что вся её обстановка была старинной, на вид – середины прошлого века, и даже картины на стенах висели в массивных деревянных рамах. Накрытый большой овальный стол ожидал гостей, и гости собрались, но не за ним, а поблизости от огромного, с резной прямой спинкой кресла, в котором восседал грузный лысоватый человек возраста моего отца, с кустистыми, тронутыми сединой бровями, не слишком прилежно выбритый и в мятом костюме, усыпанном к тому же табачным пеплом: на одном из подлокотников, тоже огромных, как и всё кресло, лежала его чёрная курительная трубка.

– А, вот и Светлочка! – проговорил он, едва мы перешли порог, широко, но не слишком добро улыбнулся, после чего, оглядев меня, добавил: – Это и есть твой новый русский друг, как я правильно понимаю?

К моему изумлению, произнёс он всё это по‑русски, с небольшим акцентом и слегка в нос, что вполне могло сойти за дефект дикции.

– Ты правильно понимаешь, Миша, – отозвалась Светла так холодно, как мне ещё не доводилось от неё слыхать. – Только говоришь не совсем верно. А кстати, где же твои усы? Я рассчитывала, что мой новый друг увидит, как ты их расчёсываешь вилкой.

Остальные гости, которых я не успел толком рассмотреть – в комнате был полумрак, и лишь открытая широкая балконная дверь впускала достаточно света, как раз и падавшего углом на кресло, – стали переглядываться, негромко что‑то между собой говорить, пока молодой человек в светлых летних брюках и сабо на босу ногу не произнёс громко, с усмешкой и диким акцентом:

– Русский язык – это язык международного общения!

Видимо, фразу поняли все, во всяком случае, все рассмеялись, хотя и не очень уверенно и с оглядкой на кресло. Лысеющий Миша, впрочем, тоже усмехнулся. Тут я снова собрался с духом и провозгласил ещё одно загодя отрепетированное и отглаженное:

– Мы можем говорить и по‑болгарски.

Возможно, произношение у меня было не лучше, чем у молодого человека в сабо, но смех последовал общий и дружный.

– Ого! – развеселился и Миша. – Так ты его уже выучила болгарскому? – И затем отнёсся непосредственно ко мне: – Да вот беда, сынок: я‑то болгарского не знаю.

Этого я ожидал меньше всего, но так, должно быть, и было в самом деле, потому что Светла нейтральным тоном переводчика, отлично мне известным, повторила по‑болгарски его последнюю реплику. Он, усмехнувшись, ей кивнул, но продолжал говорить мне:

– Я слыхал, что вы, юноша, прибыли к нам чуть не с Северного полюса. Это очень интересно: снег, лёд. Если ловить снежинки ртом, особенно под Рождество, но не глотать, а ждать, чтоб набрался большой глоток, то можно им одним напиться на целую неделю. А если отломить сосульку с крыши дома, где живёт ваша любовь, и положить в чай, то на следующий день она пожалует к вам в гости. Чай нужно заваривать так. Обычная заварка не годится, вернее, с ней много хлопот. Лучше чайный пакетик в духе Томаса Саллива. Сноб брезгает пакетиком, но если насыпать в заварник простой листовой чай, залить его кипятком, потом смешать ещё раз с водой, а потом налить в чашку и снова добавить воды, то такой чай забудет сам себя. Потому что собой он бывает только сверху. Вот что даёт пакетик. Вы льёте на него кипяток, и чай всплывает вверх. Вы вынимаете пакетик, и последние капли стекают в чашку сверху. Сны ночью тоже поднимаются вверх – в отличие от дневных, которые оседают на траве и листьях или уходят в снег. Так что, кроме сосульки из‑под крыши, в чай нельзя ничего добавлять.

Светла перевела всю эту ахинею с педантической точностью, а остальные, особенно девицы, захлопали в ладоши. Я тем временем выбрал один из свободных стульев и устроился на нём. Миша продолжал:

– На Балканах мало снежных историй, но со мной случилась одна. Правда, это было очень давно. Если хозяева просят к столу, я расскажу после. Но давние истории лучше рассказывать до еды, чтобы они так и остались давними.

Светла перевела и это, и девушка в переднике тотчас согласилась повременить с застольем.

– Знает ли кто‑либо Ясну Богуданову? – спросил рассказчик.

Оказалось, никто не знал.

– В моём детстве она была чемпионкой по бегу на коньках. Я иногда слушал репортажи с тех соревнований, в которых она участвовала. А ещё я редко ходил куда‑нибудь один за город. Но однажды была очень холодная зима, и я отправился кататься на коньках к горному озеру, в котором вода замёрзла. И пришёл туда как раз один. Лёд показался мне крепким, а спустя десять минут он треснул подо мной. Но я не провалился, а упал на льдину, которую стала заливать вода из трещины. Я попытался отползти на сухое прочное место, но лёд вдруг стал так сильно трещать возле меня, что я испугался и замер. Я надеялся, что кто‑нибудь придёт и поможет мне. И тут, откуда‑то сбоку, появилась девушка на коньках. Я сразу узнал её: её фотографии часто печатали в газетах. Правда, она была похожа и на святую Ясну с иконы в нашем соборе, но это оттого, что солнце светило ей в спину и вокруг беговой шапочки образовался нимб. Потом нимб пропал, и я понял, что это действительно Ясна Богуданова. Она была очень стройна и красива в своём беговом костюмчике. Она в один миг подкатила к луже, в которой я лежал, резко развернулась, так что снег из‑под её коньков брызнул сверкающей тучей, нагнулась ко мне и, схватив меня за руку – вернее, за рукавицу со штрипкой, чтобы вешать на пояс, – быстро и без всяких усилий протащила меня по льду из той лужи и с той льдины почти к самому краю озера: там лёд был особенно толст. И сразу умчалась. Пока я, мокрый и закоченевший, подымался на ноги, её не стало: лёд был абсолютно пуст. И сколько я ни вертел головой – а я таки долго вертел головой, – её нигде не было. Тогда я снял коньки и поплёлся домой, а уж дома мне задали перцу! – И тут Миша тихо рассмеялся. Он замолчал, взял с подлокотника трубку и принялся её раскуривать.

Светла как раз окончила переводить, и все смотрели на странного человека изумлённо и с почтением. Что же касается меня, то ещё в самом начале его истории я буквально оторопел, а теперь тоже смотрел на него во все глаза, только, должно быть, без почтения.

Я, однако, не отношусь к числу людей, которые легко теряют дар речи, скорее наоборот. А потому, лишь только Миша закурил, я подал голос, причём – но это как раз от смущения – вначале по‑болгарски.

– Этого не может быть! – заявил я и, спохватившись, добавил на русском: – Это всё ерунда. И это не ваша история. Не могло быть никакой Ясны: её зовут Елена и эта история – русская…

Тут я всё же сбился и покраснел, в то время как Светла перевела мои слова с тем же бесстрастием, что и рассказ Миши. Все немедленно уставились теперь на меня, а он, нимало не беспокоясь, слегка прищурился – похоже, от дыма, – ещё раз внимательно оглядел меня, а потом сказал несколько слов – не по‑болгарски и не по‑русски.

– Объясни молодому человеку, – произнесла равнодушно Светла за моей спиной, – что любовь к отечеству всегда почтенна, но не всегда уместна.

И повторила это ещё раз, уже для всех, по‑болгарски.

Кто‑то хихикнул, но вообще вышел конфуз, так что хозяйка в фартуке поспешила вмешаться и позвала всех к столу. Окончание вечера как‑то смялось в моей памяти, помню только удивительное блюдо, которым меня, как и прочих гостей, потчевали между салатами и жарки́м. Оно было в глиняной глубокой тарелочке, в которой явно и пеклось: тарелочка была горячей. Дно её выстилал солоноватый творог или, возможно, брынза, поверх этого плавала полусырая яичница с кусочками томата, и всё это было щедро усыпано мелко нарезанным укропом и ещё какой‑то травой. Со мною почти никто не разговаривал, общее внимание вновь обратилось к Мише, – оказалось, что многие всё‑таки понимают русский, равно как и тот язык, которого не знал я. Так что Светла переводила лишь время от времени, а вскоре заявила, что нам с нею пора уходить: действительно, уже было почти половина седьмого.

– Как ты думаешь, Светлочка, мы ещё встретимся? – крикнул ей с другого конца стола Миша.

– Я думаю, что нет, – очень чётко и твёрдо произнесла она.

Мы вышли.

Площадь и собор показались мне какими‑то не такими, как прежде, когда мы шли мимо них к автобусной остановке. Мне очень хотелось спросить, кто был этот Миша, с его странными манерами, заумными речами и слишком важной для меня историей, но я удержался, а Светла лишь произнесла:

– Ну вот, теперь ты знаешь, отчего я хорошо говорю по‑русски.

В начинавшихся сумерках её обычная улыбка показалась мне необычно печальной, и я решил и дальше попридержать язык. К ужину мы как раз поспели. Отец очередной раз поблагодарил Светлу за то, что она меня опекает в его отсутствие, однако на следующий день я попросил его взять меня с собой: мне кое‑что хотелось выяснить в библиотеке, и не в одной только библиотеке. Вернулся в «Гданьск» я, правда, один: выяснять мне было не много, и, забирая ключ, я спросил у портье, не знает ли он, где сейчас Светла (он не знал, но пообещал, что если увидит её, то скажет зайти в наш номер), после чего я отправился к себе, где занялся очередным персиком, только уже не в лоджии: боялся как‑нибудь всё‑таки упустить Светлу.

Но не упустил: четверть часа спустя она постучала в дверь.

Утренняя прислуга так ловко застилала всегда кровати, что на них можно было сидеть почти как на канапе, так что Светла присела рядом со мной, поглядывая на меня с неизменной своей весёлостью и, пожалуй, с капелькой любопытства.

– Ты сегодня не хотел ехать в Варну со мной? – спросила она.

– Очень даже хотел! – воскликнул я, должно быть так пылко, что она рассмеялась. – Но я ещё хотел… В общем, я всё проверил: никакой Ясны Богудановой никогда не существовало – во всяком случае, в конькобежном спорте. – (Светла, не отвечая, с улыбкой смотрела на меня.) – Я нарочно съездил в библиотеку, – продолжал я, несколько теряясь. – Перерыл там справочники, всякие энциклопедии… И святой Ясны тоже не было: я потом зашёл ещё и в собор и спросил у дьякона.

– И он тебя понял? – по‑прежнему веселясь, но с явным любопытством осведомилась она.

– Конечно понял! Ты же меня так натаскала по‑болгарски!.. Он даже потом удивился, как я скоро выучился…

– Да? И ты тоже понял его?

– Разумеется, и преотлично! Он сказал: «Ни́кога не чух за таква́», – гордо объявил я.

– Он‑то, может быть, никогда и не слышал, а вдруг он не знает всех? – смеясь и словно меня поддразнивая, предположила Светла. – Ясна – не обязательно болгарская или сербская святая. А по значению имени это то же, что святая Клара: у католиков она есть. А кроме того, он и не говорил, что это была она. Вернее, он как раз говорил, что это была не она, а спортсменка.

– Так ведь я посмотрел в справочнике даже «пърза́ляне на кънки́»: уж там все должны быть. И при чём тут католики и сербы?

– Да, – согласилась Светла, – ни при чём. Вот не думала, что тебя так это увлечёт. Ты и вчера как‑то странно говорил. Ну‑ка, признавайся: почему ты сказал, что это была не Ясна, а Елена? Про Елену ты знаешь.

– Ну… ну да… – признался я упавшим голосом. – Понимаешь, Светла…

Вчерашнего задора во мне уже не было, а эта история была, наверное, такой же давней, как случай с Ясной для Миши: расстояние до детства, когда оно уже прошло, всегда одинаково, сколько ни живи.

Мне тогда было лет шесть или семь. Наш Городок был построен на берегу огромного водохранилища, всегда замерзавшего зимой. Провалиться там было невозможно: лёд легко выдерживал автомобиль. На пляж сверху, оттуда, где и стоял Городок, вела длиннейшая лестница, совсем к тому же не такая пологая, как возле «Гданьска». Зимой она превращалась в горку, и вот как раз на эту горку, не спросив позволения, я отправился кататься. Солнечный морозный день был длинный, солнце, не поднимаясь в зенит, плыло у горизонта от востока к западу, и я, не чувствуя времени, накатался вдоволь и решил совершить ещё один «подвиг»: прогуляться по льду до острова. Остров этот был на вид совсем близко, летом там устраивали всякие пикники и прочие развлечения с купанием. Так что я, недолго думая, перебрался через крутой ледяной гребень, отделявший пляж от моря, и двинулся по тропинке в снегу к острову. Кроме гребня, похожего на застывшую волну, льда вокруг, разумеется, не было: он покоился глубоко под толщей снега, так что я брёл по снежной пустыне героев Джека Лондона, а не по бескрайнему катку. Там и сям виднелись скрюченные фигурки рыбаков, удивших через узкие и глубокие лунки, высверленные ими посреди расчищенных от снега площадок. И вот именно в такую лунку я угодил одной ногой. Её хозяин, уходя, прикрыл её подобием маленького снеговика, и я поплатился за собственный вандализм: не утерпел перед соблазном пнуть этого снеговика валенком. И оказался в капкане, причём мой валенок достал‑таки до воды, и я это очень скоро почувствовал. Но ни подтянуть ногу, попавшую в ледяную шахту, ни как‑нибудь выбраться из ловушки я не мог: вокруг просто не было за что ухватиться. С тоской огляделся я по сторонам и только тут увидел, что шар солнца из жёлтого стал оранжевым и что скрюченные фигурки исчезли: звать тоже было некого. И в этот самый миг я услыхал прекрасно мне знакомый звук: кто‑то рядом со мной развернулся на коньках. Я тотчас повернул голову, но вначале увидел лишь две тонкие ножки, обтянутые светлой прозрачной материей, и высокие белые сапожки́ с коньками для фигурного катания. Тогда я посмотрел вверх и должен был бы изумиться: передо мной стояла девочка в синем платьице фигуристки и протягивала мне руку. Ни то, что на коньках добраться до моей лунки было никак нельзя, ни даже то, что в такой мороз платьице не спасёт, даже не пришло мне в голову. Девочка была незнакомой, моего примерно возраста, и, как только её рука оказалась в моей, она выдернула меня из лунки, как пробку из бутылки. Я между тем оказался так глуп, что тотчас уставился на ехавший по льду вдали автомобиль: ехал он со стороны пляжа, но даже не в нашу сторону. А когда я вновь повернулся к девочке, её и след простыл. Я, кстати, запомнил этот след: две тоненькие полоски, уходившие от лунки и кончавшиеся у подножья сугроба. Больше никаких следов не было. Я поплёлся домой и с той же беспечностью, с которой отвернулся от незнакомки, совершенно забыл о ней. И только пять или шесть лет спустя, когда в моду вошло фигурное катание, а отец купил огромный, самый большой в ту пору цветной телевизор, я всё внезапно вспомнил и осознал, увидав на экране знаменитую Елену Водосвятову, которой ещё предстояло стать знаменитой и мелькнуть неповторимым виденьем в нашем одиночном фигурном катании.

Это всё я и изложил теперь Светле. Она молча слушала и, лишь когда я упомянул про уходившие в сугроб следы, как‑то совсем не по‑своему улыбнулась и поглядела мне прямо в глаза. И тогда что‑то в ней, в её лице на короткий миг поразило меня, что‑то мелькнуло в ней, будто и незнакомое, но одновременно и смутно знакомое, ясное для глаз, но не дававшееся уму. Однако то, что она вслед за тем сказала, поразило меня ещё больше.

– Ясны нет, – сказала она, – но, может быть, ещё нет. С Мишей этого никогда не знаешь. Часы, во всяком случае, идут у него в обратную сторону. А выглядел он вчера много моложе, чем… чем когда я видела его в последний раз.

– Что ты хочешь сказать? – спросил я, ошалев и даже покраснев. – Это трюк из фантастики… Из дешёвой фантастики!

– Может быть, – кивнула Светла. – Но, как мне кажется, миру всё равно, дешёвая ли фантастика или нет. У вас был в начале века писатель – Александр Грин. Ты слыхал о нём? «Бя́гаща по вълни́те»…

– «Бегущая по волнам»! – воскликнул я. – Ты читала?

– Видела фильм – русско‑болгарский, кстати. Но… это сказка про взрослых. Которые попали в кораблекрушение на море. Его снимали у нас. А для маленьких мальчиков… – Тут она не только перестала улыбаться, но даже нахмурилась. И тоже слегка покраснела. – Для них – вот, Елена. А потом, наверное, будет Ясна. Не обязательно русская… Вздор, да?

– Редкое слово, – как‑то медленно и неловко произнёс я. И тотчас заторопился: – Я же, конечно, во всё такое верю! Но ты – ты‑то с чего так уверена в этом, не могу понять… Сама же говоришь – сказка. Или… Это ваше старое знакомство с Мишей?..

– Ну вот, ты теперь всё про меня знаешь, – сказала Светла, поднимаясь и снова посмеиваясь. – Ладно, действительно всё чепуха. Во всяком случае, так лучше думать… а то станешь надеяться.

Ручка в двери провернулась: вошёл отец. Светла поздоровалась с ним и потом, словно невзначай, тоже повернула дверную ручку и выскользнула в коридор.

…Наше возвращение было печальным – во всяком случае, для меня. До Одессы шёл тот же корабль, но теперь он казался каким‑то сырым и словно бы наспех прибранным. Меня ничто не занимало, и даже конфликт с молодцом из нашей группы, старше меня на год (на одной из служебных палуб он разбил мне губу, а я поставил ему синяк под глаз), даже это не развлекло меня, хотя давно копившаяся в наш адрес злоба на том сама собой и разрешилась. Я послонялся опять по коридорам, заглянул в зал с игровыми автоматами и застал там совсем гротескную сцену: одна из прежних трёх барышень, примеченных мной, схватившись за винтовку и отвесив нижнюю губу, палила как попало наугад в качавшуюся фелуку с пиратами. Затем была гроза над Уралом – и потянулись сентябрьские унылые школьные будни, с блёклой зеленью за окном, выставлявшей одну за другой пожелтевшие ветки.

Как‑то воскресным зябким утром отец сказал мне:

– Я решил сделать тебе сюрприз. Собирайся, за ним нужно съездить.

Поехали мы, как оказалось, в аэропорт. Недоумевая, я поглядывал на отца, но тот, усмехаясь, ничего не говорил. В порту после летней суматохи было почти пусто, и мы вскоре прошли к багажному отделению, месту для встречающих. Прибыл какой‑то московский рейс. Разношёрстная толпа потянулась мимо нас – и вдруг я увидел Светлу в новомодном красном болоньевом плаще! Я чуть не перепрыгнул ограждение, дожидаясь, пока она дойдёт наконец к нам.

– Здравствуйте, герр профессор, – с самой милой из своих улыбок отрапортовала она. – Ваша новая домработница прибыла в указанный срок.

– Понимаешь, – говорил где‑то сбоку отец, – я подумал, что за тобой нужен пригляд, а Светле с её специальностью совсем не плохо окончить аспирантуру в нашем университете…

– Светла! – наконец выдохнул я.

– Нет, – сказала она, по своему обыкновению словно лаская губами каждое слово. – Теперь меня, наверное, зовут Елена. Я ведь в России, и значит – русская. Или это оскорбляет твой патриотизм?

Мне страстно хотелось её обнять и расцеловать в обе щёки с ямочками. Но я, конечно, не позволил себе этого, взял купон и отправился получать её багаж.

Посвящается Ясне Гóрте