Девять девяностых

Смена сезонов, как в зеркале, отражалась на прилавках старух, что торгуют плодами земли – и своих последних сил. Только что, кажется, царствовали редис и черемша, как вдруг их уже свергали с престола в пользу первых, неуверенных в себе огурцов. За ними следовали малина в бидонах и черника в газетных кульках, морковь и бледные дирижабли кабачков. Сегодня, проходя мимо старушечьего рынка, Лина невольно заметила чёрную редьку – она была громадная, чёрная и страшная, как клизма. От макушки тянулась вверх волосатая антенна. В окружении рядовых с виду репок и свёкол редька выглядела как ферзь посреди пешек.

Редька – значит осень. Ягоды и листья рябины почти равны своим красным цветом.

Лина не любила осень. Но она и зиму не любила, и весну, и даже лето.

С прошлого года она всё в своей жизни одинаково ненавидела. Даже не интересовалась тем, какой нынче сезон на дворе.

А вот старуха с редькой сохранила свежесть чувств и праздновала осень как личный юбилей.

– Берём, девочки, редьку! – крикнула она Лине, хотя назвать её девочкой можно было только сослепу. Да и никаких других «девочек» рядом не было. Таким старухам множественное число отчего‑то кажется более вежливой формой обращения. – И астрочки покупаем! Редька для здоровья, астры – для хорошего настроения!

Лина мысленно заспорила – это от астр‑то хорошее настроение? Да они, наверное, самые депрессивные цветы, хуже разве что похоронные хризантемы. Школьникам астры напоминают о том, что опять началась вся эта свистопляска с учёбой, влюблённым – что не хватает денег на розы. Лине – той, другой, из прошлого – когда‑то нравились белые пионы. Но теперь это никого не интересует, как, впрочем, и саму Лину. Дайте ей сейчас пионы – ничего не почувствует.

Прошла мимо разочарованной старухи, так и не соблазнившись страшенной клизменной редькой. А вот свёклу напрасно не купила – можно было бы сделать винегрет и поужинать как человеку. Лина опять перестала готовить – зачем, если для себя одной? Да и не из чего – запасов, как Муся, она сделать не успела.

Муся часто вела себя с Линой так, будто они не ровесницы, а мудрая мать и бестолковая дочь.

– Мы бы обязательно сходили за дочкой, – клялась Муся, – но сейчас рожать, это ж врагу не пожелаешь! И вообще, у нас – только мальчики. Врачиха говорит – генетический сбой!

Лина молчала, поражаясь внутри себя Мусиной бестактности. Ужас, сколько всего она могла делать внутри себя – и поражаться, и спорить, и протестовать, и плакать… Главное, чтобы наружу не просочилось.

Она‑то согласилась бы на любое время – ну да, дикие годы, и что? Мама Лины, та вообще родилась в блокадном Ленинграде – многие бросали младенчиков, но бабушка маму выходила. Они обе – блокадницы, и в Лининой школе их даже приглашали провести беседу. В пятом классе.

Сколько раз мама предлагала – возвращайся домой, Альвина, начнёшь всё сначала. Здесь твой город, твой дом. Комната нетронутая, я так и не решилась её разорить. И вообще, как можно жить где‑то, кроме Ленинграда?

Раньше Лина думала – может, правда, вернуться? Но потом поняла – некуда. Из ленинградской жизни она выросла, как из детской одежды, а самое счастливое время было здесь, в Свердловске. И начинать всё сначала она уже не хочет – ведь это будет значить, что прошлого – не было.

Но ведь оно совершенно точно – было.

Летом, уже не школьница, но ещё не студентка, Лина уехала в Москву – как все тогда ездили, «к родственникам». Тётку свою московскую Лина не любила. Та давала на завтрак манную кашу в хрустальных розетках и свято верила в то, что детские фотографии нельзя показывать черноглазым людям. У Лины глаза были именно что чёрные, поэтому от неё в первый же день спрятали все альбомы и убрали от греха подальше рамки с портретами детей, сосланных по причине лета в Крым. Лина пыталась не сердиться на тётку – да, такой порцией манной каши не насытился бы даже воробей, зато в соседнем доме работала чудесная булочная. Тётка считала, что Лина достаточно взрослая для того, чтобы развлекаться в Москве самостоятельно, – вот она и развлекалась. Вступительные экзамены были уже позади, сразу после Москвы, августа и колхоза Лина готовилась, как выражался папа, «брать языка». Английский у неё, впрочем, и так был приличный, а вот с немецким предстоит настоящая борьба. Может, даже битва.

Лина с удовольствием познакомилась бы с кем‑то в Москве, но подойти первой не решалась, даже если ей нравилась компания. Нет, всё же Москва – это была плохая идея. Лучше бы она поехала с подружками в Одессу, тоже, кстати, «к родственникам» – только уже к чужим.

В Москве – бродила по улицам, уставала, маялась. Мама строго наказала – ходи, Альвина, в музеи, театры. Как будто бы в Питере этого нет. Но мама как чувствовала – именно у входа в театр, Вахтанговский, Лина столкнулась с Сашей. Столкнулась в самом что ни на есть прямом смысле слова – прямее был разве что Сашин нос, от удара, к счастью, не пострадавший. Лина, зазевавшись, уткнулась ему в плечо – как будто собиралась зарыдать. И хотя было стыдно, всё же успела почувствовать, как от него пахнет – в точности как от папы. Родной аромат кожи, папирос, ещё чего‑то знакомого, ленинградского. Лина так обрадовалась этому запаху, что стояла теперь, раскрыв рот, и смотрела на Сашу, ещё не зная, конечно, что это Саша. И он тоже смотрел на неё.

У него были светло‑карие глаза, такие светлые, что могли бы считаться жёлтыми, – это оказалось неожиданно красиво. И ещё были ямочки на щеках – похожие на скобки, в которые он пытался прятать улыбку.

– Ты так меня напугала! Выпрыгнула откуда‑то и сразу обняла, – вспоминал он потом, в другой жизни.

А тем вечером, в Москве, они пошли в театр и, единственные во всём зале, смотрели не на сцену – друг на друга. И уже в сентябре Лина вышла с чемоданом на Свердловском вокзале – самом, наверное, угрюмом из всех вокзалов мира. Саша стоял на перроне – она увидела его в окно и поняла, ещё не выйдя из вагона, что всё сделала правильно.

«Брать языка» можно было и в Свердловске. Лину охотно перевели в местный педагогический – «иностранцев» в те годы учили только там. У Саши была однокомнатная квартира на улице Малышева – наследство деда.

В Питере, конечно, устроили целую историю, если не вообще траур.

– Я всё понимаю, – плакала мама. – Я любовь понимаю и страсть понимаю… Я, Альвина, не понимаю одного: как можно, будучи в своём уме, уехать из Ленинграда? Как вообще можно жить в другом городе, да ещё в таком, как этот ужасный Свердловск?

Мама однажды была на Урале в командировке, и ей там очень не понравилось. Грязно, холодно. Ещё и царя убили.

– Альвина, подумай хорошо, – подключался папа. – Пусть твой Саша лучше к нам приедет. А что? Проживём!

– Саша не может переехать, – объясняла Лина. – У него аспирантура и секретное предприятие.

Когда Сашу начинали расспрашивать, что там такое секретное производят, он всегда отвечал одинаково: «Пластмассу для военных нужд».

Гостей на свадьбе было пятеро. Родители невесты, мать жениха и два его друга, один из которых, как признался Саша, – внук человека, убившего царя.

– Главное, маме не говори! – переполошилась Лина.

– Не скажу. Пусть это будет наша первая тайна!

– Он тебя, конечно, очень любит, – признала мама, когда Альвина провожала их на вокзале, уже не таком угрюмом, как в первый раз.

– И я его люблю!

– И ты… – протянула мама с сомнением, что очень обидело Лину.

Саша звал её «Львина». Говорил, это львица‑королева. А иногда – что Мальвина с львиной гривой.

Лина училась английскому, успешно сражалась с немецким. В институте она ни с кем особенно не дружила: Саша был ей сразу и муж, и подруга – все разом.

А вот в соседях приятельница нашлась сама собой.

Лина и сейчас помнит, как впервые увидела Мусю. Даже не увидела, а почувствовала на себе взгляд – такой тяжёлый. Будто кто‑то взял и бросил тебе на плечо мокрое полотенце. Лина обернулась – и даже не поверила сначала, что полотенце, то есть, фу ты, взгляд, принадлежит такой славной девушке. Взгляды у неё, по всей видимости, легко менялись – сейчас она смотрела приветливо.

– Недавно переехали? – спросила девушка. – И зовут тебя как‑то странно, да?

– Странно – это ещё мягко сказано, – засмеялась Лина. – Родители назвали Альвиной в честь какой‑то тётки, которую я ни разу в жизни не видела. Но тётка, говорят, была хорошая.

Девушка нетерпеливо кивнула. Ей хотелось рассказать про себя.

– А меня мама назвала Марией – потому что к ней во сне пришла Богоматерь.

– Вы верующие? – шёпотом спросила Лина. Тогда не принято было так запросто обсуждать сомнительные вещи.

– Как бы да, – согласилась девушка. – Я вечером к тебе зайду, можно?

Действительно, зашла. Лина не сразу заметила, что эта Мария, сразу же, впрочем, велевшая звать её по‑кошачьи Мусей, – беременна. А сейчас, вечером, разглядела. Животик небольшой, крепкий, и ела с аппетитом. Лина даже начала переживать, что Саше не останется, чем поужинать, – но в какой‑то момент Муся, к счастью, остановилась. Говорить с ней было особенно не о чем.

Работала Муся кастеляншей в детском саду, а её муж Валерий был ни много ни мало депутатом горсовета. Саша, когда она ему рассказала, изумился: какой мезальянс!

– Ну почему сразу «мезальянс»? – рассердилась Лина. – Может, любовь?

Валерий бывал дома редко, и беременная Муся, уже разменявшая к той поре декретный отпуск, отчаянно скучала. Она завела привычку караулить Лину на скамейке, у подъезда. Щёлкала семечки, умело сплёвывая шелуху в кулачок. Или же курила, спрятавшись за бетонной стеной подъезда. А потом вместе с Линой шла к ним домой – мешала готовить, заниматься, читать… Но у неё был животик, поэтому Лина терпела и молчала.

– Ты не курила бы, – сказала однажды Лина.

– А мне врач сказал, на таком сроке бросать нельзя! Это для ребенка – стресс.

Муся много и подробно рассказывала о себе – в деталях описывала своё самочувствие, и Лине порой казалось, что соседка путает её с врачом.

Валерий хотел сына, а Мусе было всё равно.

– А вы чего не идёте за ребёнком? – спросила как‑то Муся, и Лина растерялась. Они с Сашей ещё не говорили об этом всерьёз, хотя прожили вместе уже целый год. Поводов не было.

– Думаешь, у нас будут когда‑нибудь дети? – спросила она тем же вечером, уткнувшись мужу в плечо. Как будто спрашивала у плеча, а не у Саши.

– Львина, конечно будут! – засмеялся Саша. – Мы ещё даже, можно сказать, и не начинали этот процесс.

Лина успокоилась. В самом деле – куда торопиться? Ей надо диплом получить, Саше – защититься.

В августе Муся родила сына.

«На три пятьсот вытянул!» – крикнула из окна.

Как про колбасу, поёжилась Лина. Валерий приехал забирать жену и сына в роддом на красивой бежевой «Волге» – и Лину опять удивило, какой они были странной парой. Миленькая, но при этом простодырая, по выражению свекрови, Муся и ладный‑складный Валерий. Пиджак сидел как на манекене из магазина «Синтетика».

Мальчика назвали по моде тех лет – Иваном.

Теперь они приходили к Лине вдвоём. Муся, не стесняясь, вынимала грудь из рубашки – так достают кошелёк или же пистолет в заграничном фильме. Малыш хватал губами оранжевый сосок, кормление шло громко и долго, с гулкими звуками. Лина пыталась отводить глаза, а Муся над головкой малыша всё так же щёлкала свои семечки.

Через полгода после рождения Ванечки она опять забеременела.

– Вот, Линка, скажут тебе, что, пока кормишь, не залетишь, – не верь! Враньё! Надо было предохраняться.

Муся была разгневана тем, как её обманули организм и народные приметы. Она совсем не собиралась рожать второго сразу после первого.

– Моя мать сама из двойни. Говорит, что хуже близнецов – только погодки, – жаловалась Муся.

– Так у тебя и близнецы могут быть? – спросила Лина. – Это же передаётся по наследству?

– По мужской линии, – важно сказала Муся.

Действительно, в положенный срок Муся показалась в окне роддома с единственным свёртком. И лицо у неё было расстроенное.

– Опять пацан. Валерий ещё и какое‑то имя дурацкое придумал – Лука.

Лина тут же вспомнила цитату, застрявшую в памяти со школьных времён: «Лука – апостол утешающих иллюзий, Сатин – певец правды свободного человека».

Вернувшись из роддома, Муся объявила, что будет звать младшего Лукасом. Пока её не было, домом заправляла мама Валерия – суровая дама в седых кудряшках, до смешного походившая на композитора Баха с известного портрета: точно такой же крупный нос и подозрительный взгляд. С Ванечкой бабушка справлялась отлично.

У стен, как известно, есть уши, но в том доме, где жили Лина и Муся, стен вообще как будто не было – соседи могли слушать друг друга, точно радиоспектакль. Ванечка часто плакал, иногда Лина слышала, как ворчит Муся, а потом покрикивает Валерий. Иногда раздавались глухие шлепки и удары – как будто кто‑то не слишком большой и тяжёлый падал на пол.

А вот бабушка‑Бах пусть и выглядела строго, но так щебетала за стенкой, что Лина невольно улыбалась, слушая – тоже, кстати сказать, невольно.

Она не сомневалась, что Муся вскоре начнёт приходить к ней, как прежде, – теперь уже с Ваней у ноги и Лукасом у груди, но соседи неожиданно собрались и переехали. В считаные дни – Лина даже не успела толком попрощаться. Муся не оставила ни адреса, ни телефона, квартиру сдали молчаливому бирюку, который жил один в трёх комнатах, но не издавал, если верить стенке, ровным счётом никаких звуков.

Лина чувствовала обиду, но в большей степени – облегчение. Никто теперь не мешал ей учиться, никто не напоминал о том, что главное предназначение женщины – это материнство.

Она получила диплом в тот год, когда умерла их страна. Та, новая, что пыталась занять её место, была так слаба, что и сама в себя не верила. Как некоторые больные не верят в то, что поправятся, – и отдают концы.

Однокурсницы Лины торговали в «комках», сама она безуспешно пыталась найти работу по специальности, но в конце концов начала возить по домам дешёвые польские костюмы. Костюмы были синтетические, от них летели искры, как от трамвайных проводов, – и Лина, предлагая товар, мучительно краснела от стыда за него. Так краснеют за детей, когда они хватают с общего блюда лучший кусок.

Но детей – не было. Была жгучая нежность к несуществующему младенцу, была уверенность в том, что уж она‑то знает, как его нужно растить и воспитывать. Были мечты, имена для мальчика и для девочки, были сладкие сны, в которых она – мама, и три пустых, бесплодных, страшных года.

Бог с ними, дурными девяностыми, однажды они закончатся.

Плевать на искрящие костюмы – не станет же Лина торговать ими всю жизнь.

Не страшно, что диплом преподавателя английского и немецкого языков, скорее всего, засохнет на корню, как позабытый цветок.

Страшно – без детей.

Теперь они с Сашей говорили об этом открыто.

Саша сумел сохранить работу, но за неё, к сожалению, перестали платить. А он всё равно не бросал её, потому что был из той породы людей, которые не могут бросить то, что по‑настоящему любят.

Жили так бедно, что Лина научилась покупать семечки и неумело щёлкала их, приглушая голод. Сашина мама выращивала на участке картошку – перебивалась дарами трудов и огородов. Она была хорошей женщиной, Линина свекровь, – сильной и справедливой. Лина видела таких только на Урале – чтобы и носки вязать, и брёвна катать, и стихи по памяти читать. Стихи она любила о природе.

Она была хорошей, но прямолинейной, как проспект.

– Где моя внучка? – наседала свекровь, как будто Лина спрятала куда‑то живую маленькую девочку и не показывает бабке из вредности.

Свекровь хотела внучку, и Лина тоже всегда представляла себе, что у них родится девочка.

Хотя можно и мальчика.

Всё равно кого.

Только бы родился, пожалуйста!

Они прошли все обследования. Съездили к бабке, которая снимала порчу и брала плату продуктами. Молились у чудотворной иконы. Саша бросил курить. Лина по совету врачей высчитывала дни для зачатия. Узнала, что такое «овуляция» и «цервикальная слизь».

И – ничего.

Точнее, никого.

На очередном приёме у гинеколога Лина услышала бесстрастные слова врачихи: «Живот мягкий, безболезненный».

А ей показалось – «бесполезный».

– Десять процентов всех случаев бесплодия необъяснимы, – сказала ей однажды врачиха, крутившая кольцо на пальце с такой яростью, как будто вентиль завинчивала. – Никто не знает, почему у вас не получается. Раньше я посоветовала бы вам взять ребёночка из детдома – почему‑то после этого у людей начинают рождаться свои детки, хотя это тоже необъяснимо. Но не в наше же время! Сейчас своих бы поднять…

И врачиха глянула на фото в рамке – оно стояло у неё на столе, и там была прелестная черноглазая малышка с беззубой улыбкой.

В тот вечер Лина так рыдала, что бирюк‑сосед даже позволил себе возмущённый стук в стену, но Саша тут же вернул удар с такой силой, что это походило на драку. Стенка на стенку. Наверное, над этим можно было бы посмеяться, если бы у них ещё оставался смех. Саша в конце концов ушёл, и Лина испугалась – вдруг не вернётся?

Но он вернулся и держал на руках старое одеяло, внутри которого дрожал от радости и ужаса лохматый щенок. Саша назвал его – Лев.

Так у них появился ребёнок.

Щенком Лев был похож на овчарку – как овчарку его, собственно, и продавали на том углу, рядом с гастрономом, где Лина разглядывала сегодня ту жуткую редьку. Толстолапый, с медвежьим (а не львиным) чёрным носом – фотографии таких щенков любят печатать в календарях. Но по мере роста в нём просыпалась дремлющая до той поры дворовая кровь – крепкая и липкая, как дешёвое вино. Круп у Льва‑подростка выглядел коротким, а лапы, наоборот, казались излишне длинными. И хвост как закрутился однажды кренделем, так и не думал принимать благородную форму. Лев смешно бегал, визгливо лаял, – в общем, овчаркой он был примерно такой же, как и львом.

Но разве мы любим детей за то, что у них правильные лапы и хвосты?

Лев был отличным сторожем и верным охранником – в этой части командовала овчаркина кровь. Лина часто с благодарностью вспоминала о том, что он рядом, – Саша задерживался на своей бесплатной работе допоздна, а подъезд, ценный отсутствием железной двери, облюбовала местная шпана. Бывало, даже ломились в двери – просили то рубль, то стакан, то позвонить. Лев рычал и лаял, поэтому к ним стучали реже, чем к соседям. Но вообще в те годы сложно было чувствовать себя защищённым даже рядом с собакой – дурные, дурные девяностые! Люди с трудом выплывали из‑под этих тяжёлых лет – как во сне, когда давит на грудь и нечем дышать.

Постепенно распогодилось. Лина начала давать уроки английского. Саша наконец расстался со своим секретным предприятием и, хотя всё ещё оставался невыездным, сумел устроиться в только что народившийся банк, программистом. Когда одна из учениц Лины начала соблазнять её работой в коммерческой школе, где готовили секретарей‑референтов, Саша сказал:

– Соглашайся! Тебе нужны люди, а не только мы со Львом.

Лев в подтверждение радостно дышал, длинный язык свисал, как галстук. Он не возражал, чтобы его считали человеком.

В коммерческой школе Лине понравилось. Пахнет кофе, новой мебелью, и никому не интересно, куда она дела маленькую девочку. Здесь часто бывали иностранцы, читали лекции, проводили семинары, – возможно, впервые по Свердловску запросто гуляли англичане, бельгийцы, шведы. В подарок местным жительницам первопроходцы привозили конфеты и колготки – Лине было неловко принимать эти подношения, но она всё равно принимала. Колготки – валюта перестройки.

Потом Лину впервые отправили в командировку – на Север. Уезжать от Саши и Льва она не любила. В чужих городах – и даже в родном Ленинграде, где приходилось бывать каждый год, – Лина чувствовала себя в сто раз несчастнее, чем дома. На расстоянии всё казалось хуже, чем вблизи от Саши и милого преданного Льва. А может, это было предчувствие – как будто бы Лина знала, что не надо ей привыкать к этим поездкам. Точнее, не надо уезжать!

Накануне она почему‑то вспоминала Сашиного деда. Он был известный учёный – и притом страшно суеверный человек. Жена спрашивала: когда ты вернёшься из Москвы, а он отвечал: я, мол, должен вернуться послезавтра. Вот это «должен» – был реверанс учёного мужа перед судьбой, способной на всяческие подлости. Сашин прадед умер в путешествии – поэтому его сын говорил, что «должен вернуться», а вернётся ли на самом деле, как знать? Рассказывая историю, Саша посмеивался над дедом, но и сам тоже всегда говорил «должен», а не «вернусь».

Наутро Лина впервые не смогла дозвониться домой. И всю дорогу, пока тряслись в автобусе от Тюмени до Екатеринбурга, уговаривала себя, как ребёнка: ничего страшного, наверное, просто телефон отключили за неуплату. Или трубка лежит неправильно.

Свекровь она тревожить побоялась – и так потом ругала себя за это! Свекровь подняла бы панику, можно было бы что‑то сделать, спасти…

У подъезда Лина увидела милицейскую коробчонку, «скорую» – и стайку старух на скамейке. Старухи сидели ровным, как пешки, рядом. С милиционером, сдвинувшим фуражку на затылок, беседовал тот самый сосед‑бирюк – Лина подумала, что впервые слышит его голос, а потом увидела Сашу и Льва. То, чем они теперь стали.

История была для девяностых обычная, в криминальных новостях о таком рассказывали часто. Саша пошёл выгуливать Льва поздно вечером и в темноте не заметил обводнённую траншею. Они упали туда оба, Саша сломал ногу и позвоночник. Их не сразу, но всё же нашли – но, когда попытались вытащить Сашу, Лев стал рычать. Он не подпускал никого к хозяину, думал, что его хотят не спасти, а убить. Овчарка победила дворнягу. Саша был без сознания, кто‑то предложил пристрелить Льва, но, пока разбирались, как это сподручнее сделать, они уже умерли. И муж Лины, и её ребёнок.

Всё, что было потом, она уже не помнила – только этот, самый первый момент. Грязные, мокрые, мёртвые, любимые, родные, единственные. И после этого – как можно было говорить ей, что нужно жить дальше? Ради чего?

– Ради нас с папой, – плакала по телефону мама.

Коллега из коммерческой школы принесла Лине какие‑то таблетки, и со временем она впала в состояние тупого щенячьего счастья. Эта искусственная, химическая радость так напугала Лину, что она бросила лечение – и продолжала жить всё в той же квартире, не решившись выбросить мягкую подстилку Льва, не убрав из прихожей Сашин портфель, мерно обраставший пылью.

– Вещи нужно раздавать сразу после похорон, – сказала ей одна из старух, что сидели тогда у подъезда. Наверное, у неё были виды на Сашину одежду, но Лина не нашлась что ответить. – Вон хотя бы соседке отдай! Вернулись ведь Муся‑то с семьёю.

И правда, вечером за всеслышащей стеной кто‑то визжал и падал, басил и покрикивал.

А на другой день в дверь постучали – и словно не было этих лет, тяжёлых, словно го́ры, которые никак не хотят падать с плеч. Муся – с прежним своим миленьким личиком, самую чуточку потолстевшая – стояла на пороге и смотрела на Лину знакомым взглядом. Кажется, что в глаза, но на самом деле – за спину. Будто бы она искала что‑то припрятанное, как бедная Сашина мама – нерождённую внучку.

– Я только садом спасаюсь, – сказала однажды свекровь. Пальцы её были тёмные, в трещинах, как будто она целыми днями чистила свёклу – или накалывала вишни для варенья. – В саду всё живое, помрёт без меня. Вот я и спасаюсь. Зимой что делать – не знаю.

Свекровь в первое время приходила к Лине почти каждый день. Они молчали или плакали. Говорить было не о чем, да и незачем.

А вот у Муси накопилось новостей.

– Мы же в Москве всё это время жили, – рассказывала она. – Валерий раскручивал бизнес.

– Раскрутил? – спросила Лина.

– А то! Будет здесь теперь филиал открывать. Как раз к началу года всё сделает – и обратно. Я бы ни за что не поехала, тем более с детьми: у нас в Москве условия гораздо лучше. И няня, и бассейн. Но ты же знаешь, Линка, мужика без присмотра не оставляют.

– Да, я знаю. – Лина сама удивилась тому, как спокойно прозвучали эти слова.

– Так я не про то! – почему‑то разозлилась Муся. – Я к тому, что уведут. Сейчас это знаешь как просто!

Вскоре выяснилось, что на Сашины вещи у Муси никто не польстится, – и муж, и мальчики одеты, как в каталоге немецкой моды. Валерию возраст был к лицу, как многим красивым мужчинам. Младший сын, Лукас, оказался прехорошеньким пакостником – и, к сожалению, астматиком. Старший, Иван, носил длинные, до плеч, волосы. Возможно, в Москве была такая мода и она ещё просто не докатилась до Екатеринбурга. Причёска эта мальчику не шла, а больше сказать про Ивана было нечего.

Муся приходила к Лине одна, без детей, – и не так часто, как раньше. Вместо семечек она приносила с собой шоколад и потом жаловалась, что у неё от шоколада – прыщики, но она всё равно не может от него отказаться. И курила в кухне запросто – к вечеру там пахло как на вокзале, но Лине было всё равно. Она и сама порой вытягивала из пачки сигарету, и Муся её поощряла – даже как будто радовалась, что правильная Линка теперь тоже курит.

По вечерам Лина слышала из‑за стены, как родители учат с Иваном уроки.

– Ты тупой совсем, что ли? – кричал Валерий. Не иначе, с Валерием что‑то произошло в Москве, или же, раскручивая бизнес, он сорвал у себя внутри какой‑то жизненно важный тормоз. Раньше Лина не помнила, чтобы он повышал на детей голос. – Если ты идиот, так иди в школу для умственно отсталых, понял, урод? Что здесь решать‑то, задача для дебила!

Девятый вал и вой раненого зверя. Мальчик плакал, потом включалось – как музыка! – повизгивание Муси, глухие удары и ещё много всего, что Лина предпочла бы не слышать. Однажды спросила:

– У Лукаса проблемы с учёбой? Вы поэтому летом занимаетесь?

Муся призналась – проблемы не у Лукаса, а у Вани, причём серьёзные. Шестой класс окончил на двойки, не спасли ни деньги, ни репетиторы. Они ещё и поэтому вернулись в Екатеринбург – найти ему хорошую школу, может, интернат…

– Он у нас не дебил, а индиго. Слыхала?

– Если хочешь, я с ним позанимаюсь.

Муся засмеялась, недожёванная конфета выпрыгнула изо рта, как лягушка. Долго кашляла, запивала чаем.

– Да хоть вообще забери. Мы плакать не станем.

Тогда был август, самое начало. Бабки у гастронома торговали тепличными помидорами, чесноком и репой. У некоторых уже появились вёдра с мелкими яблоками – кривобокими, но душистыми, сладкими. «Чистый мёд», – клялись старухи, подталкивая ведёрки с яблоками поближе к Лине, чтобы она их лучше рассмотрела. Познакомилась, так сказать, прежде чем купить и съесть. Лина шла домой от одной из своих прежних учениц – к ней вернулись все, кого она оставила, уйдя в коммерческую школу. С той школой было покончено навсегда.

– Ты пытаешься себя наказать, – говорила по телефону мама, и Лина соглашалась с ней, как соглашалась теперь со всеми.

Дома она высыпала ведро яблок на пол, наслаждаясь их грохотом, ароматом и тем, как они раскатились красными мячиками по всей комнате. И застыли – каждое на своей орбите.

Потом пришла Муся, привела Лукаса – и у него открылся рот, как будто конверт расклеился.

– А зачем вам на полу яблоки?

– Не знаю, – сказала Лина.

И кажется, в первый раз за весь год улыбнулась – такая у него была забавная, удивлённая мордочка.

Через две недели случился дефолт.

Наверное, Лина была самым равнодушным к этому событию человеком – если не во всей стране, то уж точно в доме.

Для Мусиной семьи это была, как для всех нормальных людей, катастрофа.

Валерий потерял бизнес, который с таким трудом налаживал все эти годы. Пока доллар летел вверх, Муся металась по городу, пытаясь выгодно истратить на глазах тающие деньги. Было, например, куплено три шубы, две – длиной в пол. Попутно с этим Муся закупала гречку, варила компоты, мариновала огурцы – готовилась к войне. Такие, как Муся, – всегда готовы. На них держится страна, а не на таких, как Лина, дохлых львицах.

Она ни о чём не позаботилась – вот и смотрит теперь бессмысленно на чёрную редьку.

О возвращении в Москву никто не заикался. Валерий целыми днями сидел дома, воспитывал сыновей. Судя по всему, попивал. Муся бегала по знакомым, будто бы искала работу. Пыталась перепродать шубы. Про интернат для Ивана речи тоже не было – первого сентября мальчики вышли из квартиры с букетами, направляясь, надо полагать, в обычную школу. И у старшего и у младшего – скромные астры. Отец спускался по лестнице следом, глядел в затылки детям, как надсмотрщик.

Уроки они теперь учили начиная с двух часов, как только Иван возвращался из школы.

– Болван! – кричал Валерий за стенкой. – Тупица! Тварь!

Вполне возможно, имел в виду и себя.

Однажды, в какой‑то особенно громкий день, Лина не выдержала. Вышла на площадку, позвонила в дверь.

Открыл разъярённый Валерий. Где‑то глубоко в квартире всхлипывал мальчик.

– А Лукас у вас на продлёнке? – зачем‑то спросила Лина.

Валерий, ни слова не сказав, ушёл в кухню, долго чиркал там спичками – от злости не мог прикурить. Лина пошла следом. Кухня была заставлена банками с соленьями, вареньями, овощной икрой, компотами. Над форточкой висели длинные нити сушёных грибов, похожие на какие‑то страшные бусы.

– Зачем вы с ним так?

– Что? – не понял Валерий. – А, вы заступаться пришли?

– Я каждый день слушаю, как он плачет.

– Ясно, – кивнул Валерий. – Жалко стало, да?

– С Лукасом вы по‑другому общаетесь. Вы его любите. Но Ваня ведь тоже ваш сын.

– А вам не приходило в голову, – взревел Валерий, – что у каждого ребёнка своя кредитная история? Это дерьмо мне всю жизнь отравило! Гнилой насквозь.

Валерий выругался сквозь зубы полушёпотом – так обычно делают женщины.

– Ребёнок не может быть гнилым, – сказала Лина.

Валерий так вдавил окурок в блюдце, будто это был виновник дефолта и его личный враг. Потом выбежал с кухни и начал метаться по всей квартире, собирая в большой пластиковый пакет какие‑то вещи. Лина заметила ботинок, книгу, спортивные штаны…

– Папочка, не надо! – вопил Ваня, пытаясь остановить отца, но тот легко стряхнул его с руки, как упавший листик с дерева. Лина не знала, что делать, – зачем она во всё это ввязалась? Зачем ей чужие беды, если она и свою‑то не может пережить?

Валерий набил наконец пакет доверху, открыл дверь и с удовольствием вытолкнул из квартиры сначала Ваню, а потом Лину.

– Попробуйте сами! – торжествующе сказал он.

Лина попыталась обнять мальчика, но он отшатнулся, как чужой пёс. Сел на пол в коридоре.

– Тебе тринадцать, да? – спросила она просто для того, чтобы хоть что‑нибудь спросить.

Ваня просидел на полу почти целый час, потом всё же согласился умыться и зайти в комнату.

Лина не сомневалась – сейчас придёт Муся и заберёт сына, но за стеной было тихо, как при соседе‑бирюке.

– Ваня, – позвала с кухни, – ты картошку варёную любишь? Или жареную?

Они поели вдвоём, это было приятно. Ваня сидел рядом, и от него пахло знакомым, почему‑то ленинградским запахом. Глаза опухли от слёз.

– Телевизор включить? Или сразу ляжешь?

Когда мальчик уснул, Лина разобрала пакет с его вещами. Повесила школьный жилет на плечики, рядом с Сашиным пиджаком. Брюки нужно было погладить – и это тоже оказалось приятно. В левом кармане – дырка, Лина зашила её, смакуя каждую секунду.

В тот вечер она засыпала, думая: сегодня у меня есть ребёнок.

Наутро за Ваней тоже никто не пришёл. И сами не открывали – Лина хоть и боялась Валерия, но всё же с утра исправно жала на кнопку звонка. Безуспешно.

Ваня спал, а ведь ему нужно в школу! Лина не знала, как разбудить его, чтобы не напугать. В конце концов просто раздёрнула шторы, и мальчика пробудил яркий свет из окна.

– Будешь завтракать?

Ваня сказал, что будет.

– Мне куда сегодня приходить? – спросил он.

– Ко мне. Я буду ждать.

Мусю она встретила только к вечеру – та выносила из квартиры раскормленный чемодан. Увидела Лину и жарко вспыхнула:

– Линка! Я сама в шоке! Но Валерий упёрся: пускай, говорит, она попробует, прежде чем нас осуждать. Мы едем в Москву на время. Лукас у бабки. А Ваня – пусть он правда у тебя поживёт, ты не против? Бабка с ним тоже не справляется.

Лина вспомнила бабушку‑Баха, её суровое, непрощающее лицо. И как сладко она щебетала за стеной с крошечным Ваней.

– Пусть поживёт, конечно. Но всё это неправильно.

Муся махнула рукой:

– Скоро сама поймёшь. Не подержишь дверь? Чемодан, зараза, не проходит.

Лина гадала: что же такое она должна понять? Ваня вёл себя тихо, как рыбка, – из школы приходил вовремя, ел, смотрел телевизор. Говорить с ним было мучительно – он отвечал так скупо, как будто тратил с каждым словом не слова, но деньги.

Кстати, о деньгах. Мусе даже в голову не пришло оставить сыну хоть сколько‑то, – скорее всего, она об этом просто не задумалась. А может, Лина казалась ей обеспеченной – кто знает? Но сбережений у Лины не было – то, что платили за уроки, она сразу проживала. Ваню нужно было кормить мясом, он рос – и ел с такой неряшливой жадностью, что Лина выходила из кухни.

В её кошельке всегда лежала неприкосновенная купюра – на чёрный день. Для Лины – вполне крупная.

Однажды днём, когда Ваня был в школе, а Лина ехала от ученика, её как будто дёрнул кто‑то изнутри – проверить кошелёк.

Купюры не было.

Лина решила, что сама где‑то обронила. Или в магазине вытащили. Расстроилась, конечно, и, чтобы прикрыть прореху в чувстве безопасности, тем же вечером положила в кошелёк другую купюру. Номиналом пониже.

Через день исчезла и она.

– Ваня, ты, случайно, не брал у меня деньги? – спросила за ужином Лина.

Мальчик выронил вилку.

– Нет, не брал, – почему‑то басом сказал он. – А много пропало?

Лина промолчала. И не придумала ничего лучше, как спрятать кошелёк. Теперь он постоянно лежал в секретере, под ключом, и Лина часто забывала достать его перед тем, как выйти из дому, – всё это было очень неудобно.

– Вас в школу вызывают, – сказал ей Ваня спустя неделю после этой истории.

– Что случилось? – испугалась Лина.

– Математичка. Бесит вообще. Только ко мне придирается, орёт.

Лина пошла в школу, представилась тётей. Математичка оказалась прелестнейшей – как из девятнадцатого века. Длинная юбка, волосы зачёсаны кверху, бледные пальцы в мелу.

– Не знаю, что делать с вашим Иваном, – развела руками учительница. – У него сплошные двойки! На контрольных пишет только свою фамилию на листе, и ту – с ошибкой. Но ведь он не умственно отсталый. Нужно сидеть с ним дома – и упрямо решать задачи, одну за другой!

Вечером Лина позвала Ваню в кухню, где светлее. Раскрыла учебник. Мальчик послушно сгорбился над тетрадью, от него пахло горьковатым по́том. Так пахнут осенние цветы – бархатцы.

– Читай условия, – велела Лина.

– «Призвал царь к себе Ивана и велел помочь ему поделить своё царство:

„Вот тебе карта. На ней всё моё государство как на ладони. Я на старости лет хочу пожить с Царь‑девицей спокойно и потому оставляю себе только 54/90 от своего государства. А остальную часть надо разделить между моими четырьмя сыновьями, чтобы каждому осталась одинаковая по размеру часть. Ты уж их не обижай, Ванюша!“

Пошёл Иван со своей бедой к Коньку‑Горбунку.

Что же посоветовал ему Конёк?»

Лина обрадовалась, что задачка такая лёгкая, но Ваня смотрел в учебник несчастным взглядом.

– Видишь, – решила подбодрить, – задачка про тебя. Про Ивана…

– …дурака, – уточнил мальчик.

Лина смутилась.

– Что мы с тобой примем за единицу?

– Не знаю.

– А ты подумай.

– Не хочу.

– Хорошо, я подскажу. За единицу мы примем всё государство.

Она объясняла решение, думая, что на самом деле, скорее, государство принимает свой народ за единицу. Точнее, за ноль.

Но вслух спросила:

– Ты понял? Сколько осталось всем детям?

– Тридцать шесть девяностых.

– И как узнать, сколько достанется каждому?

Ваня молчал. Глаза у него были не голубые, как у Валерия, а ярко‑синие.

– На что нужно разделить тридцать шесть девяностых?

– Не знаю.

– Сколько сыновей у отца?

– Да не помню я, сколько сыновей у этого отца! Мне… на этого отца, и на его сыновей, и на коня этого горбатого! В гробу их всех видал, в белых тапках!

Лина заплакала. Занятие окончилось.

А утром, за завтраком, Ваня сказал вполголоса:

– Девять девяностых.

Лина не сразу поняла, о чём он. Но потом просияла – правильно!

– Только надо ещё дробь сократить, чтобы ответ был точным. Девять девяностых – это у нас сколько?

– Не знаю, – сказал Ваня. – Одна десятая?

Они занимались теперь каждый вечер, по крошечке отгрызая от каждой из наук. С другими предметами у Вани было не лучше, английский просто отсутствовал – мальчик даже алфавита не знал. Зато он начал разговаривать с Линой – рассказал, как мечтал увидеть мумию в Мавзолее, пока отец не обозвал его идиотом и не объяснил, что эта мумия не имеет никакого отношения к Египту. Рассказал, что умеет ловить мух на лету, – ему нравится, как мухи щекочут лапками ладонь. Рассказал, что деньги он воровал у Лины для того, чтобы отдать долг отцу, – Валерий обещал вычесть из него всё потраченное в Москве на репетиторов. Что маму он любит, а отца ненавидит, и желает ему смерти, и представляет эту смерть в подробностях. Что младший брат очень болен и поэтому родителям не хватает любви на обоих своих детей. Что бабушка раньше любила его, а теперь не хочет даже видеть – ведь он плохо учится, и друзей у него нет. Их никогда, за всю его длинную жизнь, не было.

А Лина рассказывала ему, что она очень скучает по своему любимому мужу, который погиб так нелепо и глупо. Что она часто видит во сне умильную морду Льва – он так ловко выпрашивал куски за ужином! Что у неё никогда не будет детей, хотя она ещё совсем не старая. Что некоторые вещи нельзя ни отпустить, ни пережить – и время лишь добавляет боли, ведь ты начинаешь забывать тех, кого любил больше всех на свете. Что она потеряла не только одну семью, но и другую и не может вернуться в город, где живут её мама и папа. И что научиться решать задачи с дробями – это очень‑очень важно, пусть Ваня этого пока и не понимает.

В октябре вернулись из Москвы его родители – Валерий пришёл с коробкой конфет и медленно опустил её на стол.

– Это то немногое, что я могу для вас сделать, – сказал он с ненавистью. – Я вам благодарен.

Конфеты были самые нелюбимые – «Грильяж». В детстве Лина думала, что их делают из гвоздей.

Ваня собрался вмиг и ушёл, не взглянув на Лину, – возможно, боялся увидеть, как она плачет. Или же он просто торопился – спешил домой, к родным людям и стенам.

Вечером Лина слышала из‑за стены, как орёт на сына соскучившийся отец:

– Расслабился, да?

Муся привычно подвизгивала, и снова что‑то падало с грохотом.

Дни теперь тянулись медленно – были одинаковые и ровные, как вставные зубы.

Лина прошла мимо старух, сидевших на пустых ящиках. Сегодня здесь – редька и свёкла, потом придёт время капусты. Капусту будут продавать до самых холодов, после чего старухи скроются из виду до самой весны. Некоторые из них, вполне возможно, умрут, но большинство счастливо переживёт морозы, посадит огород и гордо выйдет на угол у гастронома с первым пучком редиса, чтобы продать его втридорога.

И Лина не станет их осуждать… Вырастить что‑то живое – пусть даже пучочек редиса! – стоит большого труда.

Екатеринбург, 2013

Date: 2015-10-21; view: 287; Нарушение авторских прав