ГАЛИНДА 1 page

– В иттика, Сеггика, Красные пески, усадьба Дикси, пересадка на поезд до Шиза на станции усадьба Дикси, Тенникен, Брокс и Тром, – скороговоркой проговорил кондуктор названия станций и перевел дыхание. – Следующая станция Виттика. Виттика следующая.

Галинда крепче прижала к себе сумку. В кресле напротив дремал старый козел. Все‑таки хорошо, что поезда усыпляют пассажиров, а то пришлось бы всю дорогу избегать козлиного взгляда. Уже на самой платформе ее опекунша мисс Клютч наступила на ржавый гвоздь и, боясь столбняка, отпросилась к врачу. «Не беспокойся обо мне, я вполне в состоянии добраться до Шиза», – холодно ответила Галинда. Та и ушла. Лучше бы она подольше поболела – хотя бы не утомляла своей постоянной опекой.

Галинда изобразила на лице скуку светской дамы, для которой путешествия – привычное дело. По правде же, она почти никуда не выезжала из родительского дома в городишке Фроттике. Десять лет назад здесь проложили железную дорогу, и на месте старых молочных ферм стали появляться загородные имения банкиров и фабрикантов из Шиза. Многие двинулись в город, но только не родители Галинды. Они любили провинциальную жизнь с ее нетронутыми лесами, в которых встречались лисицы и заброшенные языческие храмы. Для них Шиз оставался чем‑то далеким и грозным, и даже удобство путешествий, которое принесла с собой железная дорога, не возбуждало любопытства.

Галинда смотрела в окно, но не на зеленый мир, а на собственное отражение в стекле. Она страдала юношеской близорукостью: считала, что если красива, то непременно значительна, хотя чем именно и для кого, пока не определила. Светлые кудряшки колыхались от малейшего поворота ее головы, играя на свету, словно столбики золотых монет. Пухлые ярко‑красные губы напоминали бутон цветка майя. Зеленое дорожное платье с кружевными вставками говорило о богатстве, а строгий, но элегантный черный платок на плечах – об академических наклонностях. Не просто же так она едет в Шиз – она заслужила поездку собственным умом.

Галинде было семнадцать. Чуть ли не вся Фроттика собралась на перроне провожать ее. Еще бы! Первая девушка со всей округи, поступившая в Шизский университет. Она написала блестящее вступительное сочинение на тему этических принципов природного царства. «Скорбят ли сорванные цветы? Бывают ли воздержанные тучи? Способны ли животные сознательно творить добро, или Философия весенней морали», – так Галинда назвала свое сочинение. Богатый язык и великолепное знание «Озиады» покорили экзаменаторов. Трехлетняя стипендия в Крейг‑холл. Не самый лучший колледж – те все еще были закрыты для девушек, – но все‑таки Шизский университет.

Когда в купе заглянул проводник, ее сосед проснулся, вытянул копыта и зевнул.

– Не могли бы вы достать с верхней полки мой билет? – попросил он девушку.

Галинда поднялась и, чувствуя на себе пожирающий взгляд навязчивого животного, протянула ему билет.

– Пожалуйста.

– Не мне, дорогая, – проводнику. Такие маленькие бумажки не для моих копыт.

– А вы редкая живность для первого класса, – сказал проводник, возвращая прокомпостированный билет.

– Будьте так любезны, – обиделся козел. – Я не люблю слово «живность». Закон, как я понимаю, все еще разрешает мне ездить в любом вагоне.

– Деньги есть деньги. – Проводник пробил билет Галинды.

– Не только, – возразил козел, – иначе почему мой билет стоит вдвое дороже, чем у этой юной леди? В данном случае деньги – пропуск. И он у меня есть.

Проводник не стал вникать в рассуждения козла.

– А вы, значит, едете учиться? – обратился он к Галинде. – Сразу видно по студенческому платку.

– Ну, надо же чем‑то заниматься, – пожата она плечами. Ей не очень‑то хотелось разговаривать с проводником, но когда тот ушел, оказалось, что ей еще меньше нравится ощущать на себе испытующий взгляд козла.

– Чему же вы хотите научиться в университете? – спросил он.

– Я уже научилась не разговаривать с незнакомцами, – ответила Галинда.

– Тогда будем знакомы. Меня зовут Дилламонд.

– Я не очень‑то расположена к знакомству.

– Рано или поздно оно все равно состоится. Я преподаю биологию в Шизском университете.

«А одет так, что другой козел на глаза бы постеснялся показаться, – подумала про себя Галинда. – Воистину деньги – это еще не все».

– В таком случае мне придется преодолеть свою природную застенчивость. Меня зовут Галинда, я принадлежу к Ардуэнскому роду по маминой линии.

– Позвольте мне первым из университетских преподавателей приветствовать вас, Глинда. Вы только поступили?

– Галинда, если не возражаете. Это древнее имя со старинным полногласным произношением.

Она не могла заставить себя говорить ему «сэр». Этому козлу с отвратительной бородкой, в потертом жилете, пошитом будто из гостиничного коврика.

– И что вы думаете по поводу запретов на путешествия, предложенных господином Гудвином? – поинтересовался козел, продолжая изучать девушку доброжелательными маслянистыми глазами.

Галинда призналась, что никогда не слышала ни о каких запретах, и Дилламонд (неужели профессор Дилламонд?) тут же начал рассказывать, что Волшебник Изумрудного города собирается запретить Зверям ездить в общественном транспорте иначе как в специально отведенных вагонах. Галинда сказала, что звери всегда ездили в особых вагонах.

– Да нет же, я о Зверях говорю, – уточнил Дилламонд. – О тех, кто наделен духом.

– Ах, об этих, – протянула Галинда. – Так что же здесь плохого?

– Как? – изумился Дилламонд и даже затряс бородкой от волнения. – Неужели вы не понимаете?

И начал читать ей лекцию о Звериных Правах. Уже сейчас его престарелой матушке, которой не по карману билет первого класса, пришлось бы ехать товарным вагоном, чтобы повидать сына в Шизе. А если запреты Гудвина пройдут через Одобрительную палату (что в нынешние времена пустая формальность), то и самому козлу придется распрощаться с привилегиями, которые он заработал годами труда и сбережений.

– Разве можно так относиться к разумным существам? – возмущался он. – Только представьте себе: до Шиза и обратно в товарном вагоне!

– Ах, – прощебетала Галинда. – Мир так широк. Чего только в нем не повидаешь.

Остаток пути, включая пересадку на поезд до Шиза, они хранили ледяное молчание.

Размеры шизского вокзала и страшная толчея на нем повергли Галинду в такую растерянность, что Дилламонд сжалился над ней и предложил разыскать экипаж до Крейг‑холла. Галинда шла за козлом, стараясь выглядеть как можно смелее. Позади следовали двое носильщиков с багажом.

Шиз! До чего тут все непривычно. Кругом толкаются, куда‑то торопятся, смеются, целуются, уворачиваются от экипажей. Вокзальная площадь окружена старыми кирпичными домами, поросшими мхом и плющом. Сколько зверей – и Зверей! У себя во Фроттике Галинда за всю жизнь видела только пару кудахчущих на философские темы кур, а здесь, за столиком в открытом кафе, оживленно болтали четыре зебры в роскошных полосатых костюмах, на перекрестке стоял на задних ногах регулировщик‑слон, по улице шел тигр в рясе. Вернее, Зебры, Слон и Тигр. Ах да, еще Козел. Надо учиться произносить заглавные буквы, иначе она рискует показаться провинциалкой.

На счастье, Дилламонд нашел извозчика‑человека, приказал ему ехать в Крейг‑холл и даже уплатил вперед, за что Галинда не могла не поблагодарить его хотя бы жалкой улыбкой. «Мы еще увидимся», – учтиво, хотя и с прохладцей в голосе, произнес Дилламонд, и экипаж тронулся. Галинда измученно откинулась на мягкое сиденье. Ей уже начинало не хватать опекунши.

Крейг‑холл был всего в двадцати минутах езды от Вокзальной площади. За каменной стеной высилось здание с большими сводчатыми окнами, над которыми сплелись в причудливые узоры бесчисленные многолистники. Ценительница архитектуры Галинда стала с увлечением рассматривать университетские строения, пытаясь разглядеть детали, скрытые зеленью, но тут ее пригласили внутрь.

В вестибюле первокурсниц приветствовала директриса Крейг‑холла, знатная гилликинская дама с рыбьим лицом и вычурной бижутерией. Вместо невзрачного делового костюма на ней было платье сочного цвета красной смородины. На груди, словно ноты со страницы партитуры, колыхались многочисленные бусы.

– Добро пожаловать в Крейг‑холл, – пробасила она, тряхнула серьгами и до боли сжала руку Галинды. – Меня зовут мадам Кашмери, я директор этого колледжа. Проходите в комнату отдыха, там подают чай. Потом мы соберемся в главном зале, и я распределю вас по комнатам.

Комната отдыха была полна молоденьких девушек в зеленых и синих платьях с длинными черными платками, спадавшими с плеч. Галинда заняла выгодную позицию у окна, где солнце золотило ее льняные волосы («Не волосы – прелесть, мечта любой девушки!» – думала она), и едва притронулась к чаю. В соседней комнате шумели опекунши: болтали и смеялись, как давние подруги из одной деревни. Старые клуши!

Галинда не слишком подробно читала письмо из университета. Она и не предполагала, что придется с кем‑то делить свою комнату и что их будут «распределять». А может, родители устроили так, чтобы ей досталась отдельная комната? И где будет жить мисс Клютч. По собравшимся здесь куколкам видно, что у некоторых семьи будут даже побогаче Ардуэнского рода. Все эти жемчуга и бриллианты – фу! Галинда убеждала себя, что очень кстати надела простенькое серебряное ожерелье. Какая пошлость – путешествовать в драгоценностях, решила она и тут же придумала подходящий афоризм. «Разодетый путник стремится не видеть, а быть увиденным, – тихонько промурлыкала она себе под нос, проверяя слова на слух, – но только истинный путешественник знает, что мир вокруг него и есть наилучшее украшение». Неплохо. Надо будет блеснуть этим высказыванием при первой же возможности – в подтверждение своего опыта и независимых взглядов.

Вошла мадам Кашмери, пересчитала студенток по головам, схватила чашку чая и погнала всех в Главный зал. Только там Галинда поняла, какую непоправимую ошибку совершила, отпустив мисс Клютч к врачу. Оказывается, опекунши не просто чесали языком за чаем, а подбирали пары своим госпожам. Считалось, что опытные дамы гораздо быстрее разберутся в этом деле, чем сами студентки. И конечно, без мисс Клютч никто и слова не замолвил за Галинду.

По мере того как после скучного приветствия девушки стали объединяться в пары и уходить с опекуншами искать свои комнаты, Галинда все больше бледнела от злости и стыда. Мисс Клютч, эта старая дура, наверняка поселила бы ее с кем‑нибудь на одну‑две ступени выше по социальной лестнице – чтоб не стыдиться ни за себя, ни за соседку. А теперь лучших первокурсниц уже объединили: бриллиантик к бриллиантику, изумрудик к изумрудику – так по крайней мере казалось со стороны. Зал пустел, и Галинда лихорадочно соображала, что ей делать. Встать и объяснить свое положение? В конце концов, она принадлежала к Ардуэнскому роду, пусть даже и по материнской линии. Но девушка не смела. Она сидела на самом краешке кресла, надеясь, что вот‑вот назовут ее имя, и готова была расплакаться от собственного бессилия. Она единственная осталась в центре зала – другие робкие и никому не нужные девушки жались по краям. Одна окруженная пустыми золотистыми креслами Галинда была как забытый чемодан на вокзале.

– А вы, насколько я понимаю, прибыли без опекунш? – сказала мадам Кашмери с легким презрением в голосе. – Поскольку у нас не принято оставлять девушек без присмотра, я поселю вас в три общие спальни для первокурсниц, каждая на пятнадцать мест. Это очень хорошие спальни, и могу вас заверить, нет ничего зазорного в том, чтобы там жить.

Она, разумеется, врала. Причем неубедительно.

– Прошу прошения, мадам Кашмери, – не выдержала Галинда, – но здесь какая‑то ошибка. Я Галинда Ардуэнская, моя опекунша поранилась в пути ржавым гвоздем и задержалась на пару дней. Я… понимаете, не из тех, кого можно поселить в общую спальню.

– Какая жалость! – посочувствовала мадам Кашмери. – Но я уверена, ваша опекунша с удовольствием приглядит за одной из спален. Скажем, за Розовой. Четвертый этаж, правое крыло…

– Ах нет, нет, – отважно перебила ее Галинда. – Я не могу спать в общей спальне, Розовой или любой другой. Вы меня не поняли.

– Я все прекрасно поняла, мисс Галинда, – сказала мадам Кашмери, и в ее выпуклых рыбьих глазках сверкнул недобрый огонек. – Несчастный случай, опоздание – а селить надо сейчас. Поскольку ваша опекунша отсутствует, решать буду я. И пожалуйста, не отвлекайте меня больше. Время идет, а мне нужно назвать других студенток, которые поселятся в Розовой спальне вместе с вами.

– Прошу, мадам, позвольте переговорить с вами наедине, – в отчаянии воскликнула Галинда. – Я ведь не за себя волнуюсь, самой мне совершенно безразлично, где спать, но моя опекунша… Я бы не советовала вам назначать ее смотрительницей за общей спальней. По причинам, которые не стоит обсуждать прилюдно.

Галинда говорила первое, что лезло в голову, но ложь получилась убедительней, чем у мадам Кашмери. Директриса была заинтригована.

– Вы поражаете меня своей дерзостью, мисс Галинда, – с легким укором произнесла она.

– Что вы, – откликнулась Галинда с озорной улыбкой, – я вас еще не поразила.

Хвала Лурлине, директриса рассмеялась.

– Нет, какова смелость! Хорошо, можете прийти ко мне сегодня вечером и рассказать о тайнах вашей опекунши. Ну а пока я, так и быть, пойду навстречу и поселю вас в двухместную спальню. Только я все же попрошу вашу опекуншу присмотреть за второй студенткой. Если, конечно, не возражаете.

– О, с этим‑то она справится.

– Что ж, – мадам Кашмери пробежала глазами список имен. – В соседки мисс Галинды Ардуэнской я приглашаю… Ну, скажем, мисс Эльфабу Тропп из Нестовой пустоши.

Никто не шелохнулся.

Мадам Кашмери поправила браслеты на руке, прижала пальцы к горлу, откашлялась и повторила уже громче:

– Эльфаба Тропп!

В конце зала поднялась девушка, по‑нищенски одетая в красное лоскутное платье и громоздкие стариковские башмаки. Когда она выступила из тени, Галинда подумала было, что свет играет с ней злую шутку, отражает на коже девушки мох и плющ с соседнего здания. Но вот она, подняв свой саквояж, шагнула вперед, и кажущееся стало очевидным. Заостренное лицо девушки, по бокам которого спадали длинные, непривычно черные волосы, было зеленым, как у мертвеца.

– Правнучка герцога Троппа, уроженка Манчурии, долго прожила в Квадлинии, – читала мадам Кашмери. – Как это интересно, мисс Эльфаба! С нетерпением ждем ваших рассказов – где бывали, что видали. Мисс Галинда, мисс Эльфаба, вот вам ключи. Комната двадцать два на втором этаже.

Директриса широко улыбнулась подошедшей к ней Галинде.

– Мир так широк. Чего только в нем не повидаешь, – назидательно сказала она.

Галинда вздрогнула от знакомых слов, присела в реверансе и поспешила прочь из зала. Понурая соседка шла следом.

На следующий день, с перебинтованной ногой, в Крейг‑холл приехала мисс Клютч. Эльфаба уже распаковала свои немногочисленные вещи, и теперь ее худенькие бесформенные платья ютились в самом углу шкафа, оттесненные пышными нарядами Галинды.

– Я и за тобой пригляжу, дорогая, мне не трудно, – широко улыбнулась Эльфабе мисс Клютч прежде, чем Галинда успела отвести опекуншу в сторону и потребовать, чтобы та отказалась.

– Платят тебе, правда, только за меня, – напомнила ей Галинда, но мисс Клютч не поняла намека.

– Пустяки, я и так могу. От меня не убудет, – рассеянно отвечала она.

– Послушай, – обратилась к ней Галинда, когда Эльфаба вышла. – Ты что, совсем ослепла? Не видишь, что она манчунья и вдобавок зеленая?

– Странно, правда? Я думала, манчики низенькие, а она ничего, такая же, как мы. Видно, они бывают разных размеров. А из‑за цвета не беспокойся. Знаешь, по‑моему, знакомство с ней пойдет тебе на пользу. Ты делаешь вид, что много повидала, а на самом‑то деле совсем мало знаешь. Мне кажется, тебе повезло с соседкой.

– Не твое дело говорить мне, много я знаю или нет!

– Истинная правда, моя милая. Но не я заварила эту кашу, не я свела тебя с этой девушкой. Я просто пытаюсь помочь.

Пришлось Галинде прикусить язык. Вчерашний разговор с мадам Кашмери тоже ничего не дал. Галинда пришла к ней вечером, как и было уговорено, в синем платье с кружевным лифом. Видение цвета закатного багрянца и ночной синевы, как сказала она себе, глянув в зеркало. Директриса пригласила девушку к себе в кабинет, где рядом с камином (в котором, несмотря на теплый вечер, горел огонь) полукругом стояли диван и несколько кожаных кресел, разлила по чашкам мятный чай, предложила конфеты, кивнула Галинде на кресло, а сама осталась стоять у камина.

Вначале они молча наслаждались чаем со сладостями в лучших традициях высшего света. Здесь Галинда в лишний раз убедилась, что директриса не только своим лицом, но и одеждой напоминала рыбу. Ее просторное кремовое платье с широким воротником большим воздушным пузырем спускалось до колен, где суживалось, а потом опять расходилось, словно хвоетовой плавник. Казалось, будто перед тобой стоит карп, причем не разумный говорящий Карп, а тупая бессловесная рыбина.

– Итак, вы что‑то хотели рассказать мне про свою опекуншу, – начала мадам Кашмери. – Разъяснить причины, по которым ей нельзя доверить присмотр за Розовой спальней. Я вся внимание.

Галинда целый день готовилась к этому вопросу.

– Видите ли, мадам, я не хотела говорить это при всех. Когда прошлым летом мы ездили отдыхать на Пертские холмы, мисс Клютч очень сильно упала: она потянулась за горным чабрецом и скатилась с края обрыва. Несколько недель бедняжка лежала без чувств, а когда пришла в себя, то оказалось, что она ничего не помнит о случившемся. Если вы станете ее расспрашивать, то она даже не поймет, о чем речь. Потеря памяти, амнезия, как говорят врачи.

– Да, неприятно, – согласилась мадам Кашмери. – Но я все равно не понимаю, почему ваша опекунша непригодна для предложенной работы.

– Понимаете, после случившегося у нее помутился разум, и теперь она путается, что живое, а что нет. Мисс Клютч может разговаривать… да хотя бы со стулом, а потом пересказывает, что он ей наболтал. Его мечты и тревоги…

– …радости и горести, – подхватила мадам Кашмери. – Как необычно! Переживания мебели. Никогда еще такого не слышала.

– Смех смехом, а другая сторона болезни гораздо опаснее. Мисс Клютч иногда забывает, что люди, звери и даже, – Галинда понизила голос до благоговейного шепота, – Звери живые.

– Так‑так.

– За себя я не беспокоюсь: мисс Клютч нянчила меня с детства, и я хорошо ее знаю. Привыкла уже к ее странностям. Но каково другим? Помню, как‑то мисс Клютч разбирала шкаф и придавила им дворового мальчика. Ребенок выл от боли, а она тем временем раскладывала ночные сорочки и беседовала с матушкиным бальным платьем.

– До чего удивительное заболевание, – поразилась мадам Кашмери. – И как, должно быть, утомительно для вас.

– Мне‑то ничего, я даже люблю сумасшедшую старушку. Но теперь‑то вы понимаете, почему мисс Клютч нельзя допускать в спальню с еще четырнадцатью девушками?

– Как же ваша соседка? Она в безопасности?

– Я ее себе не просила, – сказала Галинда, с вызовом посмотрев в выпуклые немигающие глаза директрисы. – Бедная девушка, похоже, привыкла к тяготам жизни. Либо она приспособится, либо попросит, чтобы ее отселили. Если, конечно, вы не решите сразу перевести Эльфабу в другую спальню. Для ее же блага.

– Если мисс Эльфабу не устроит то, как мы к ней относимся, боюсь, ей придется покинуть Крейг‑холл. Вам не кажется?

Это «мы» насторожило Галинду: она чувствовала, что мадам Кашмери втягивает ее в какой‑то заговор. Ей ужасно не хотелось впутываться в здешние интриги – но она была так молода и так остро помнила недавнее одиночество, испытанное в Главном зале. Она не представляла, чем именно Эльфаба успела не понравиться директрисе, кроме своей внешности, но чем‑то не понравилась. Что‑то тут было нечисто.

– Вам не кажется? – повторила мадам Кашмери и слегка наклонилась к ней, как застывшая над водой рыба.

– Конечно, мы сделаем все возможное, – уклончиво сказала Галинда, чувствуя, что это ее поймали на хитрую приманку.

Из темного угла кабинета вышел низкий механический слуга с полчеловека ростом из блестящей бронзы и с прикрепленной к груди номерной пластинкой. «Патентованный механический человек производства компании «Кузнетц, Лудильчик и K°» – было написано на ней изящными буквами. Слуга собрал со стола пустые чашки и с тихим жужжанием удалился. Галинде оставалось только гадать, давно ли он там стоял и много ли успел услышать. Она никогда не любила механических существ.

По выражению Галинды, Эльфаба страдала книжной лихорадкой в тяжелой форме. Она не то чтобы сворачивалась (для этого девушка была слишком костлява и угловата), а складывалась в кресле и утыкалась смешно изогнутым носом в ветхие страницы книг. При этом она постоянно теребила волосы, накручивая их на свои тонкие паучьи пальцы, – эти непривычно черные волосы, которые одновременно завораживали и пугали, как мех златозверя. Черный шелк. Кофе, вытянутый в нити. Ночной дождь. Обычно не склонная к метафорам Галинда восхищалась волосами соседки, тем более что в остальному той и смотреть было не на что.

Они почти не разговаривали. Галинда искала себе подруг среди девушек подостойнее и побогаче, которые куда больше годились ей в компаньонки. Решив, что к следующему семестру или, на худой конец, к следующей осени она обязательно поменяется с кем‑нибудь комнатами, Галинда оставляла Эльфабу и убегала сплетничать с новыми подругами: Милой, Фэнни и Шень‑Шень. Прелесть, а не подруги – одна богаче другой.

Сперва Галинда даже не упоминала о своей соседке, а та, хвала Лурлине, не лезла к ней и не позорила на людях. Первым делом подружки перемыли Эльфабе косточки за ее нищенский гардероб. На кожу никто поначалу будто и не обратил внимания.

– Говорят, будто директриса упоминала, что мисс Эльфаба приходится родственницей герцогу Троппу из Нестовой пустоши, – рассказывала за обедом Фэнни, тоже манчунья, но низенькая, не чета Троппам. – Их род очень хорошо известен во всей Манчурии. Герцог прославился тем, что собрал народное ополчение и разворотил дорогу, которую строил регент Пасториус. Это было еще до Славной революции; мы тогда только родились. Могу вас заверить, ни у самого герцога, ни у его жены, ни даже у внучки Мелены никаких странностей не было.

Под «странностями» Фэнни, конечно, подразумевала зеленую кожу.

– Надо же, как низко они опустились, – покачала головой Мила. – Эльфаба одета как уличная попрошайка. Вы когда‑нибудь видели такие пошлые платья? Ее опекуншу нужно гнать взашей.

– По‑моему, у нее нет опекунши, – заметила Шень‑Шень. Галинда, знавшая наверняка, промолчала.

– Говорят, она жила среди квадлинов, – продолжала Мила. – Может, ее родителей сослали за какое‑то преступление?

– Или они спекулировали рубинами, – вставила Шень‑Шень.

– Тогда где деньги? – возразила Мила. – У нашей Эльфабы и двух монет не найдется, чтобы позвенеть.

– Может, это какой‑то религиозный обет? Сознательная бедность? – предположила Фэнни, и подружки прыснули от смеха.

В столовую вошла Эльфаба, и смех перешел в хохот. Эльфаба даже не оглянулась, зато другие студентки кидали на четверку любопытствующие взгляды, завидуя беззаботному веселью.

К учебе Галинда привыкала с трудом. Ей‑то казалось, что прием в университет был признанием ее гениальности, что она осчастливит храм науки своей красотой и периодическими остроумными высказываниями. Видимо, нехотя признавалась себе впоследствии Галинда, она собиралась быть живой статуей, предметом искусства, объектом поклонения. Вот, мол, богиня ума и очарования, молитесь на нее, восхищайтесь. Разве не прелесть?

Галинда не задумывалась тогда, что в жизни еще есть чему учиться. Образование, в представлении новоприбывших девушек, не имело ничего общего с мадам Кашмери или болтливыми Зверями на трибунах и кафедрах. Вместо рассуждений, изречений и поучений студенткам хотелось развлекаться. Им был нужен сам Шиз и бурлящая в нем жизнь.

Университетский городок полыхал осенними красками. Под крышами домов развевались разноцветные флажки, символизируя студенческое братство. Опекунши организовывали для студенток экскурсии по городу (к которым, по счастью, никогда не присоединялась Эльфаба). Во время экскурсий непременно заходили в кафе, за что девушки скоро начали называть себя «гулятельно‑питательным обществом».

Галинда жадно изучала архитектуру Шиза. То здесь, то там, все больше в переулках и университетских двориках, еще попадались старые дома, покосившиеся и, точно немощные старухи, поддерживаемые с обеих сторон молодыми крепкими родственниками. Архитектурные эпохи сменяли друг друга с головокружительной быстротой: суровое Средневековье соседствовало здесь с причудливым Просвещением, пышным Возрождением, умеренным Классицизмом, помпезным Абсолютизмом и угловатым современным Индустриальным Модерном или, как называли его в газетах, «высококоробочным стилем», который насаждал Волшебник Изумрудного города.

Кроме величественных зданий, смотреть здесь было практически не на что. Только однажды, в день, который студентки Крейг‑холла не скоро забудут, мальчишки‑старшекурсники из Колледжа трех королев, что на другой стороне канала, напились на спор пива, позвали Белого Медведя со скрипкой и пустились на берегу в дикий пляс, раздевшись до подштанников и повязавшись университетскими шарфами. Они разошлись до того, что приволокли откуда‑то старую, потрескавшуюся статую Лурлины, взгромоздили ее на трехногую табуретку и с языческим рвением стали выплясывать вокруг, а богиня со снисходительной улыбкой взирала сверху на пьяный разгул. Девушки и опекунши ахали в притворном ужасе, а сами завороженно смотрели на эту вакханалию, пока не набежали перепуганные старосты и не разогнали весельчаков. Непристойные пляски – это одно, но прилюдное поклонение Лурлине, пусть даже в шутку, граничило с инакомыслием, которое нынешний правитель не терпел.

Как‑то воскресным вечером, когда опекунши ушли на встречу староверов, Галинда повздорила из‑за каких‑то пустяков с Фэнни и Шень‑Шень и, сославшись на головную боль, удалилась к себе. Эльфаба, завернувшись в коричневое одеяло, по своему обыкновению сидела на кровати и читала. Ее волосы спадали почти до самой книги, скрывая лицо. Прямо как платки у дикарок из народа винков на западе страны: Галинда видела их рисунки в учебнике антропологии.

– А ты неплохо устроилась, – впервые за три месяца обратилась Галинда к своей соседке.

– Наверное, – не отрываясь от книги, согласилась та.

– Яне очень помешаю, если посижу здесь у камина?

– Если прямо там, то будешь загораживать мне свет.

– Ах, извини, – сказала Галинда и отодвинулась. – Конечно, как можно читать, когда загораживают свет?

Эльфаба уже вернулась к книге и ничего не ответила.

– И о чем ты постоянно читаешь в этой книге? – не выдержала Галинда.

Эльфаба ответила не сразу. Она возвращалась к окружающему миру медленно, словно выныривала из глубокого пруда.

– Я читаю разные книги. В этой – речи отцов унионистекой церкви.

– Господи, да кто в здравом уме захочет такое читать?

– Не знаю. Я даже не знаю, хочу ли я их читать. Просто читаю – и все.

– Но зачем? Зачем, ваша невменяемость? Чего ради? Эльфаба подняла глаза на Галинду и улыбнулась.

– «Ваша невменяемость», значит? А что, мне нравится.

Галинда, ожидавшая совсем другого, беспомощно улыбнулась в ответ. За окном хлынул дождь. Порыв ветра сорвал щеколду и распахнул окно. Галинда бросилась его закрывать, а Эльфаба спрыгнула с кровати и отбежала в дальний угол комнаты, подальше от капель дождя.

– Дай‑ка мой ремень от сумки, – попросила Галинда. – Я пока привяжу раму, а завтра попросим починить. Он на полке в шкафу. Да‑да, за шляпными коробками.

Стоило Эльфабе достать ремень, как коробки высыпались из шкафа, и три яркие шляпы покатились по полу. Пока Галинда возилась с окном, Эльфаба убирала шляпы назад.

– Подожди, не убирай эту, – воскликнула Галинда. – Примерь.

– Ой, лучше не надо. – Эльфаба потянулась за коробкой.

– Да нет же, примерь, я прошу. Ну, смеха ради. Я еще не видела тебя ни в чем красивом.

– Я не ношу дорогих вещей.

– Брось, глупости! Надень хоть ненадолго. Тебя никто не увидит.

Эльфаба нерешительно обернулась и внимательно посмотрела на Галинду, которая все еще стояла на стуле у окна. Ее зеленое лицо над белой, не украшенной даже кружевами сорочкой почти светилось, прямые роскошные волосы спадали туда, где обозначилась бы грудь, не будь рубашка такой мешковатой. Что‑то диковинное было в Эльфабе, звериное или Звериное. Она ждала, как ребенок в предвкушении первых сладких снов, которых ему всегда желали, но которых он никогда не видел, ждала недоверчиво, прислушиваясь к себе.

– Ах, да надень же ты ее наконец! – не выдержала Галинда. Эльфаба уступила ее напору. Шляпка, о которой шел спор, была прелестным творением лучших модисток с Пертских холмов с оранжевой ленточкой и желтой вуалью, которую можно было опускать на разную длину. Она принадлежала к тем подчеркнуто женственным вещицам, которые мальчишки напяливают на себя, когда изображают девчонок. На другой голове она смотрелась бы нелепо, и Галинда готовилась уже прикусить губу, чтобы не захохотать, но на Эльфабе – ах! – на ее зеленой точно стебель голове шляпка расцвела редкостным цветком.

Date: 2015-09-22; view: 292; Нарушение авторских прав