Часть 1. СССР в 50–е годы

Жаров Л.В.

Любовь, пол и брак (эволюция понятий за 7 десятилетий)

Часть 1. СССР в 50–е годы.

Модель любви в те годы была простой и понятной, исключающей какие-либо тайны и загадки, кроме главной – почему этот парень любит именно эту девушку.

Любовь должна проявляться не ранее 18 лет, а лучше позже, годам к 25, когда можно подумать о браке.

Любовь к другому полу вытекала из любви к Родине, партии, родителям, учителям и наставникам. В случае конфликта, исход был очевиден: личное чувство должно подчиниться общественному. Для героев того времени любовь была приложением к боевому или трудовому подвигу, служению идее, искусству, науке или другому главному делу жизни.

О любви много говорить было не принято; в лучшем случае она была предварительным этапом к браку. Любить надо было «настоящего» хорошего человека, из нормальной семьи, стремящегося учиться и работать там, куда пошлёт его Родина. К любви между людьми разных национальностей, рас, религий, отношение было часто негативным, к иностранцу вообще не мыслилось. Если такое случалось, это было семейной бедой, а для влюблённых - драмой или трагедией. Идеалом влюблённой пары были фабричная девчонка и заводской парень с окраины, ей лет 18-20, ему 20-25. Любовь должна быть первой и последней, раз и навсегда, никаких альтернатив не допускалось. Верность и пожизненная преданность подразумевались сами собой и не зависели от каких-либо материальных и иных соображений. Любовь полагалось обязательно проверять разлуками, длинными письмами и обязательными трудностями жизни и быта. Целью любви мог быть только брак, который был её единственным «оправданием», ибо любовь была чаще помехой для работы, хотя иногда вдохновляла на трудовые подвиги. На любовь надо было получить согласие родителей не только своих, но и потенциального будущего супруга или супруги. В любви было очень трудно признаться, поэтому, особенно парни не могли выразить свои чувства словесно, а играли на баяне, пели, танцевали, или поручали говорить друзьям. Говорить о любви прямо было очень стыдно, ибо, с одной стороны, это что-то светлое и хорошее, а, с другой стороны, она ведёт к чему-то очень неприличному, о чём не пишут и не говорят открыто.

В кино и литературе любовь была испытанием молодых сердец со стороны их собственных чувств и окружающих людей.

Последнее слово должно было быть за старшим поколением, они знали лучше молодых кого и как следует любить.

Влюблённой паре не полагалось уединяться, а можно было ходить в кино и театр, в музеи и на выставку. Ресторан и кафе были исключены, ввиду неприличия этих мест для молодых. Танцевальные площадки пользовались дурной славой, а вот вечера отдыха в заводских клубах под присмотром старших товарищей приветствовались. Танцевать можно было только классику тех лет – вальс и фокстрот; танго было уже неприличным. Телесные контакты были минимальны или исключались полностью: держать девушку за руку или под руку неприлично, а публичный поцелуй мог вызвать шок у окружающих. Всё это было возможно только после свадьбы, лучше всего комсомольской.

Мода того времени была строго пуританской: юбки только ниже колен, до середины голени и их полагалось постоянно натягивать и оправлять; вырез блузки должен быть минимальным, косметика только для зрелых дам, парфюмерия тоже; на голове – коса или гладкая причёска. Девушке не полагался маникюр или перстни на пальцах; это было возможно для замужних, хотя кольца для них тоже не допускались как религиозный пережиток. Все украшения были знаками идейной незрелости или душевного неблагополучия, входу был термин «модничанье», хотя сама мода не отвергалась.

Главным моментом любви была чистота душевных помыслов и движений при отсутствии или самом минимуме её телесных проявлений. Покраснеть или вспотеть публично было верхом неприличия, надо было вести себя так, чтобы окружающие не догадывались о ваших чувствах. Серьёзность намерений проверялась только одним способом – отсутствием предшествующей любви и готовностью завершить данную любовь браком. «Порча» в виде чувства к другой девушке была отягощающим моментом и явно не украшала юношу. Идеалом был однолюб, чистый и физически и духовно, «правильный» в поведении, труженик и общественник, преданный нашим идеалам, который был достоин любви такой же чистой, идейной и неиспорченной девушки. Он должен видеть в ней только будущую жену и мать их детей, труженицу и хозяйку. Будущие тесть и тёща должны были стать вторыми родителями, почитать и уважать которых было обязательным следствием любви и брака.

Слово «пол» за рамками биологии уже несло в себе какой-то оттенок неприличия, «секс» вообще не произносился, так как означал «грязное дело» в странах гниющего Запада. Говорить о «половой жизни» значило унизить человека и отвлекать его от высоких помыслов и трудовых свершений. Она подразумевалась, как некая часть семейной жизни, но ни в кое случае не могла быть главной или даже важной её частью. Детям полагалось вырастать в полном неведении об этой стороне жизни, не видя ни первичных, ни вторичных половых признаков, о которых было кратко упомянуто в учебнике биологии. Даже собственному телу не полагалось уделять много внимания, а интимная гигиена сводилась к абсолютному минимуму. Случайное обнажение или неполадки в одежде могли вызвать ощущение несмываемого пожизненного позора и бурную эмоциональную реакцию окружающих и самого человека. Шаровары и плотные майки наглухо закрывали тела, делая всех на вид бесполыми. Обсуждать публично чьи-то телесные достоинства было невозможно, а конкурсы красоты на Западе считались аморальными. Тело должно было быть здоровым и готовым к труду и обороне, а его половые и материнские функции просто подразумевались.

Девочек растили с установкой «умереть, но не давать поцелуя без любви» и строжайше хранить телесную неприкосновенность и девственность. Слово «целомудрие» тогда почти не употреблялось из-за его религиозной нагрузки. Сначала должна быть любовь, потом одобряемый старшими брак, потом поцелуй на свадьбе и только в самом конце – не то таинство пола, не то уступка животности человека, но только во имя рождения ребёнка как вершины любви. Мальчику тоже полагалось быть чистым и невинным в мыслях и делах, так как дотронуться до девочки выше локтя было недопустимым.

Считалось, что сама природа научит новобрачных интимному общению, когда они окажутся вдвоём в брачной постели после комсомольской свадьбы. Главное – не акцентировать на этом внимание, всё свершится «само собой», а если что-то не так, то поможет в частном порядке добрая тётушка или мудрый врач-венеролог. А дальше – всё должно быть покрыто мраком и тайной; делать «это» надо под одеялом, не видя ничего, а при выключенном свете, в единственной позе. Единственная помеха в советском быте – за стенкой или за ширмой могут спать родители и родственники. Поэтому всё надо делать быстро, беззвучно и с минимумом движений. Ещё один вопрос – надо ли предохраняться и как? Юная жена должна была обратиться в женскую консультацию за советом и точно ему следовать. Девять месяцев беременности и первый год жизни ребёнка, естественно, исключали половую жизнь. В это время супружеские узы укреплялись взаимной заботой, воспитанием ребёнка, успехами на производстве. Говорить о половой жизни даже женатым и замужним со стажем было неприлично, а одежда и тщательный контроль за позой, особенно у женщин, должны были полностью скрывать само существование этой стороны жизни. Самой важной частью тела считались чистый, одухотворенный лоб и сияющие глаза как следствие непрерывной заботы о других людях, сочувствие к судьбе угнетённых во всём мире, а также верности супругу.

Что касается техники полового общения, то, видимо, единственно возможной считалась поза «лицом к лицу», в которой супругам надлежало располагаться перед отходом ко сну для обязательного однократного выполнения супружеского долга. Все происходило под одеялом и в нижнем белье и являлось, в сущности, оздоровительной процедурой, которую рекомендовали проводить 2-3 раза в неделю до 30 лет и 1-2 раза до 40 лет. Потом «это» уже не было нужно, особенно женщине, но для укрепления семейного союза 1 раз в месяц или реже можно было себе позволить.

Мысль о каких-то иных объектах и способах половой жизни казалась дикой и кощунственной, а её носители сразу брались под подозрение как люди, зараженные западным развратом, и поэтому, опасные для нашего общества.

Вопрос об удовлетворенности половой жизнью для женщин вообще не существовал, а для мужчин считался само собой разумеющимся. «Железный занавес» препятствовал проникновению информации в широкие массы, а за границей бывали единицы и предпочитали ничего об «этом» не рассказывать. Пожизненная верность приветствовалась и одобрялась, а измена кроме распада семьи влекла за собой, особенно для мужчины, крах карьеры, презрение со стороны окружающих, что ставило его в положение изгоя. Искупить эту вину можно было только другим браком, что хоть как-то оправдывало «любовь на стороне», но это было справедливо только для простого человека, но не партийно-советской номенклатуры. Для них это часто было приговором, не подлежащим обжалованию, хотя и там были исключения, когда чиновник ударным трудом на «переднем крае» заглаживал свой развратный поступок, после чело его восстанавливали в партии и в должности. Партия, таким образом, брала на себя роль Бога, а её аппарат – роль церкви в укреплении семейного союза.

Рождение ребёнка вне брака было сравнительно редким явлением, но отчасти оправдывалось в глазах окружающих стремлением женщины к материнству при отсутствии мужа. Вообще, воспитание детей женщина должна была умело сочетать с производством, которое считалось её главным занятием. Быть матерью и домохозяйкой считалось хотя и возможным, но нежелательным явлением, поскольку исключался коллектив, где происходит подлинное развитие человека.

Полового воспитания не было вообще, а во взаимоотношениях девочек и мальчиков главным была дружба и верность идеалам пионерии и комсомолии. Всякие проявления интереса к вторичным половым признакам жестко пресекались, а глава из учебника биологии, где шла речь о размножении, изучалась очень бегло, причём краснела даже учительница. Педагогика была практически стопроцентно бесполой, а единственно, что можно было позволить себе – это освободить старшеклассницу от физкультуры в дни месячных, да и то под другим предлогом.

Если с любовью и браком всё было более или менее понятно и спокойно, то сексуальность всё-таки пробивалась через все препоны. На стенах дворовых сортиров, пропитанных запахом хлорки, рисовали какие-то чудовищно большие изображения половых органов, сопровождаемые двустишиями и четырёхстишиями нецензурного содержания. В развалинах домов часто валялись использованные презервативы, один вид которых вызывал ужас и отвращение. Кстати, их даже так не называли, а в аптеке, когда их покупали, произносили: «Дайте две штуки». В том, что каждый второй из них рвался при половом акте, люди узнавали по нежелательным беременностям, а аборты были запрещены.

Во всех художественных и научно-популярных книгах, издаваемых тогда, даже не было намека на секс, а новеллы Мопассана, достать которые было невозможно, казались верхом непристойности. Прекрасные скульптуры считались опасными для рассматривания, не говоря уже об эротической живописи, которая была фактически запрещена.

Даже медицинские тексты, касающиеся половых органов и их функций, писались каким-то суконным, выхолощенным языком, с явным эмоциональным отвращением к предмету.

Словом, секс был сплошной грязью, от которой девочкам и мальчикам лучше держаться подальше, а женатым и замужним терпеть во имя деторождения, а потом забыть как можно скорее. Всё противоречащее этой основной идее в лучшем случае рассматривалось как явление больной психики, а может быть и идеологической диверсии. И в том и в другом случае носителю таких взглядов не было места в том обществе, поскольку его надо было либо лечить, либо изолировать и наказывать.

В этом смысле общество едва терпело «обычную» сексуальность, а уж её отклонения вызывали бешеную злость и ненависть, даже несмотря на другие хорошие качества человека.

Быть «дрочуном» или «пидаром» означало выпасть из круга общения, вызвать насмешки и презрение окружающих, обречь себя на одиночество и стать объектом агрессии, вплоть до призывов к физическому уничтожению. Всякое «неправильное» поведение в сексе вызывало ужас: если мужчина лизал половые органы женщины, то он считался падшим на «дно», откуда уже не было возврата, анальный секс делал человека «опущенным» пожизненно, о групповом сексе даже не помышляли, кроме как с проститутками. О тех, кто любит девочек или мальчиков, говорили как об умалишённых, то же самое относилось к другим перверсиям. Случаи инцеста бывали, особенно в деревне, но всё объяснялось беспробудным пьянством.

«Иного», «неправильного» секса у нормального советского человека не могло быть по определению, а те, кто «подхватывал» эту заразу, будучи в командировках на Западе, рисковали исключением из партии, крахом карьеры и даже уголовным преследованием.

Введение полового члена в задний проход мужчины могло повлечь наказание в виде 8 лет лишения свободы, хотя вряд ли кто-то мог объяснить на уровне хотя бы здравого смысла, в чём же вред для общества такого рода акта, если он совершается втайне от всех.

Сексуальные действия между женщинами в законе вообще не упоминались, очевидно, как чересчур экзотическое явление, не свойственное нашим женщинам. Если им не везло с замужеством, они могли найти себя в науке, искусстве, на производстве, в воспитании и образовании, что делало половую жизнь излишней.

Холостяков мужчин облагали налогом и относились к ним с долей подозрения, поскольку им было труднее, чем женщинам, полностью исключить секс из жизни и заменить его творческим горением на ниве труда и обороны. Их старались сосватать даже в зрелом возрасте, дабы ещё одна простая советская семья укрепляла могущество государства и вносила свой вклад в движение общества к светлому будущему.

Быть в семье счастливым считалось нормой, а всякие «скелеты в шкафу», если и были, то тщательно скрывались от окружающих. Интимные подробности жизни были также самой оберегаемой тайной, о которой было невозможно поведать даже близкому другу. Если у мужчины случались проблемы в сексе с женой, то он не мог даже объяснить словами, что у него не так. В ходу был такой приём – врач давал ему тетрадку и предлагал написать «всё как есть», так как пациент не мог произносить вслух многие термины. На слуху могли быть только детские словечки («письки» и т.п.) и матерные слова, но ни то, ни другое не годилось для обсуждения проблем даже при крайней необходимости. Рассказать же кому-то свою сексуальную биографию, начиная с детского «порока», то есть онанизма, было абсолютно невозможным, ибо означало крах личности, несоответствие её идеалам общества и задачам государства. Нетрудно представить, что ожидало такого человека, как в личном, так и в социальном плане. Единственным способом выживания могла быть только мимикрия и люди усердно изображали полноту жизни, надевая маски ударника производства, крепкого общественника, идейного борца со всякой нечистью и счастливого семьянина. Если бы кто-то заикнулся о своей сексуальной неудовлетворенности, то получил бы совет выбросить всё из головы и отдать все силы строительству коммунизма.

Ещё большее неприятие вызывало изображение обнажённого тела даже вне какого-либо сексуального контекста. Быть голым позволялось только в общей бане, соответственно мужского и женского отделений. В семейные номера пускали только по паспортам супругов, тщательно проверяя все штампы. Случайное обнажение вызывало бурный эмоциональный всплеск, вплоть до истерик, как нечто уже пожизненно непоправимое и убивающее светлые идеалы. Дети, правда, ещё могли быть обнаженными на пляже, но это допускалось только для дошкольников и ради ровного загара и здоровья. В Артеке загорали голыми даже пионеры, но это ни у кого не вызывало удивления, так как считалось оздоровительной процедурой. К детским ролевым сексуальным играм отношение было в основном спокойное и несколько ироничное; никто не ужасался, но и не пускал слюнки по этому поводу.

К концу 50-х годов уже стало кое-что меняться. Идеология оставалась прежней и даже в ряде случаев более суровой и презрительной к «растленному» Западу, однако, поведение людей становилось более раскованным. Появились медицинские монографии, посвящённые импотенции и её лечению. Даже самые простые фразы в них, посвящённые технике половой жизни, производили впечатление разорвавшейся бомбы. Как это наш советский человек может быть неспособным ввести половой член во влагалище жены? Стало всё больше появляться игральных карт с мутными изображениями голых женщин в непристойных позах. Это тоже вызывало шок у многих мальчиков и служило толчком к онанизму, о котором тоже начали упоминать в популярных изданиях на тему здоровья. На танцплощадках всё чаще можно было увидеть то, что у девчонок под юбчонками, которые становились всё короче. В журнале «Юность» стали появляться рисунки девочек с юбками, задранными от свежего ветра. Западная мода постепенно проникала всё глубже, что вызывало яростное осуждение в печати и неподдельный интерес у народа, особенно у женщин.

В сознании многих стали меняться местами любовь, секс и брак как элементы личной биографии. Взамен старой модели, где секс был только после брака и в неразрывном союзе с любовью, стал допускаться вариант «пробного брака», где вначале были любовь и секс, а затем мог быть и брак, если пару всё устраивало. На внебрачную связь, особенно мужчины, взгляд становился всё более либеральным по принципу: «не пойман, не вор!». Термин «кобель» приобрёл кроме негативного ещё и известный положительный смысл, ибо делал мужчину сверхполноценным. Аналогичная ситуация в отношении женщины строго осуждалась как и ранее, хотя и с оттенком зависти. На очереди были 60-е и 70-е годы, когда ситуация стала существенно меняться.