Из письма Л. А. Сулержицкого О. И. Поль-Сулержицкой

⇐ ПредыдущаяСтр 34 из 55Следующая ⇒

20 марта 1902 г.

Кореиз

… У тебя будет писатель Андреев[cxxxvi], он тебе расскажет, что я уезжал отсюда на несколько дней… Через Москву проедет вдова Васильева, химика, случайно отравившегося в лаборатории университетской[cxxxvii]. О, если бы ты знала, как мне ее жалко. Счастье ее, что у нее трое детей. Олечка, она зайдет к тебе, и ты непременно постарайся оставить у себя ее двоих детей — Лешу и Зиночку. Они меня ужасно любят — в особенности Зинечка. Когда я приехал, они с маленьким Максимкой — сыном Горького — целый день пели: «Милый Сулер, милый Сулер», чем очень меня растрогали. Зинка все пристает, чтобы я непременно ехал с ними, и я должен это обещать, иначе выходит скандал. А так как Максимка не хочет оставаться без меня, то и он тоже собрался ехать с нами, и когда мать спросила: «А как же я-то?» — то он на минуту задумался и потом решил: «А я тебе буду каждый день три письма писать, — нет, восемь буду писать», но потом и это ему показалось мало, и он прибавил: «тридцать восемь, и столько же Алексейке» (то есть отцу)…

А после обеда весь вечер они сидели у меня на коленях и спрашивали, что я видел в Индии, и требовали, чтобы я все это им нарисовал. Вследствие этого мир обогатился несколькими новыми иллюстрациями к этой чудной тропической стране.

Здесь сейчас Пятницкий, издатель и редактор «Знания». Он очень рад напечатать «Духоборов», так что с этой стороны вопрос решен[cxxxviii]. Не знаю только, справлюсь ли? Что-то замялось. Подавленное настроение, и не идет опять. Может быть, выправлюсь. {409} «Дневник матроса» тоже обещает издать. Положим, что Горький слишком меня расхвалил. Но все же это хорошо…

Меня торопят с «Духоборами». Постараюсь. Но ведь это очень трудная, ответственная работа, и нужно хорошенько, не спеша действовать. То, что написано, кажется, не очень плохо. Увидим. …

30. С. Л. Толстой — Л. А. Сулержицкому [cxxxix]

28 мая 1902 г.

Москва

Дорогой Сулер,

я хлопотал о свидании с Вами и, может быть, я получу разрешение. Посылаю Вам купленные А. Н. Д.[cxl] вещи и 25 р. денег. Надеюсь, что Вы не нервничаете и спокойны. Я уехал из Крыма 19 мая. Отец, как Вы, вероятно, знаете, всю первую половину мая проболел брюшным тифом. К счастью, этот тиф оказался легкой формой тифа, и пока осложнений не было. Когда я уехал, температура уже спустилась до нормы. Последние известия также благоприятны. Я пробуду в Москве еще дней пять, после чего думаю ехать к себе в Никольское, а может быть, опять в Крым, чтобы вместе с нашими переехать назад. Отец предполагает около 20 июня переехать в Ясную Поляну.

Если у Вас нет определенных настроений о том, куда ехать, когда Вас выпустят, не хотите ли поселиться у меня в Никольском, вместе с Ольгой Ивановной, до выяснения Ваших дел? Пожалуйста, рассчитывайте на это.

До свидания, и главное — не унывайте. Как Ваше здоровье?

Ваш Сергей Толстой.

Со вложением двадцати пяти рублей.

31. Л. А. Сулержицкий — С. Л. Толстому [cxli]

18 июня 1902 г. Москва.

Таганская тюрьма

Дорогой Сергуня, пришлите мне, пожалуйста, 30 рублей. Книги я еще не получил, вероятно, на днях получу.

Как живете сами, и как здоровье Льва Николаевича? Напишите об этом подробнее. Переехали ли все в Ясную Поляну?

Что касается меня, то я совершенно здоров, чувствую себя очень хорошо и бодро, нервы, так сказать, отсутствуют, и бываю даже весел. Так что обо мне строго запрещено сокрушаться кому бы то ни было.

{410} Если почувствую себя дурно, то не скрою и сообщу. Но надеюсь, что и впредь буду себя чувствовать хорошо, так как уверен, что это почти целиком зависит от самого себя.

О таковом похвальном поведении моем прошу сообщить любящим меня, ибо кроме Вас никому больше не пишу. Поклон всем.

Ваш Л. Сулержицкий.

32. Л. А. Сулержицкий — С. Л. Толстому [cxlii]

9 июля 1902 г.

Таганская тюрьма

Дорогой Сергей Львович, деньги (50 руб.) я получил 6‑го июля, но ни письма, ни книг (физику и по садоводству) еще не прислали. Вероятно, на днях получу. Как здоровье Льва Николаевича? Напишите об этом подробнее, и переехали ли уже из Крыма в Ясную Поляну? Как отозвалась на его самочувствии эта перемена климата? Что Вы делаете, и что нового вообще в Ясной Поляне? Кланяюсь всем.

Переписываться с Ольгой Ивановной мне запрещено, хотя не понимаю, зачем это нужно?! Но, может быть, Вы узнаете, как ее здоровье и напишете мне? Я здоров и бодр. Много читаю, занимаюсь гимнастикой и так поддерживаю свое здоровье. Так что очень прошу не грустить обо мне и терпеливо и спокойно ждать. Если бы я был уверен, что обо мне не беспокоятся, то сидел бы совершенно легко.

Сердечно любящий Вас

Леопольд Сулержицкий.

P. S. Одну открытку от Ольги Ивановны я получил, но почти одновременно с ней получил из жандармского управления сообщение, что переписываться с нею «жандармское управление не находит возможным разрешить».

Почему?! Но, впрочем, всякие «почему» не имеют места относительно жандармского управления. — Это как дождик, а потому я даже и не полюбопытствовал спросить их.

33. Л. А. Сулержицкий — С. Л. Толстому [cxliii]

20 июля 1902 г.

Новоконстантинов,

Подольской губерния

Дорогой мой, хороший Сергуня, как мне досадно, что не удалось с Вами встретиться. Но в этом виновата Юлька-анафема[cxliv]. Другая досада та, что мы живем не у Вас, а в этом паршивом еврейском городишке. Здесь ужасно. Просто не знаешь, куда и как {411} повернуться. Весь городок состоит из нескольких десятков еврейских домиков, а чем живут их обитатели — я просто понять не могу.

Крестьян не видно совсем, и поэтому физическим трудом заняться негде. Есть еще несколько польских панов-помещиков, у которых до сих пор еще «низший класс» целует ручку. Пусто, пыльно, мертво и далеко от всего… Земли здесь ни в каком случае мы не купим. Тут задохнешься. Еще до осени как-нибудь протянем, а если и зиму тут придется прожить, то беда! Ольга Ивановна не знает как себя бранить за то, что выбрала Новоконстантинов, но ей рассказали о природе здешних мест чудеса, и мы думали тут устраиваться. Теперь мы все придумываем, как бы это на зиму переехать в Тульскую, к Вам, но не знаем, к кому обращаться по этому поводу. Может быть, Вы узнаете, если у Вас есть для этого пути? Во всяком случае, напишите, что Вы по этому поводу думаете.

Поклонитесь сердечно Льву Николаевичу и прочим членам вашего многочисленного семейства, а также Жули-мули[cxlv]. Спасибо Вам, Сергуня, за ваше участие, и надеюсь, мы еще будем иметь возможность видеться и переговорить обо всем.

Самочувствие у меня неважное, ослабел как-то вдруг, и физически и нравственно. Но еще, может быть, выправлюсь со временем. Пишите же хоть несколько слов о том, что с Вами и как здоровье Льва Николаевича.

Кланяюсь Никитину[cxlvi] и крепко жму Вашу руку.

Ваш Сулер.

[Вписано рукою О. И. Поль]. Шлю свой поклон и спасибо.

О. И.

P. S. Местные власти здесь — урядник; ему я должен был явиться в качестве политического преступника, а он уж и обрадовался, но и я и О. И. заявили ему вперед, что ни на какие вопросы ни я, ни она отвечать не намерены не только ему, но ни исправнику, ни губернатору, а если им что нужно, то пусть обратятся к жандармскому управлению. Так они и остались не солоно хлебавши. А Ольга Ивановна коротко отрезала исправнику, что задавать вопросы «не ваше дело». Он и смирился.

Ваш Л. С.

Июль, 23

Сергуня, мы только что устроились в хатенке; маленький садик кругом, недалеко Буг… Хотел написать, что очень все мило, но чувствую совсем другое, и потому не написалось. Грустно мне что-то, дорогой, милый Сергуня, всех и все мне жаль, и странной и {412} непонятной кажется мне жизнь. Мне часто хочется себя ущипнуть и спросить — не сон ли «все» и я сам? И в особенности когда много говоришь или находишься в оживленном обществе. А главное, что так близко смерть (мне все с некоторых пор кажется, что тридцать лет, которые, может быть, мне предстоит прожить, представляются мне не длиннее тридцати дней), и зачем тогда возиться, тормошиться, устраиваться? — Непонятно, Я настолько проникся этим чувством, что когда ругаюсь, сержусь, хлопочу, хитрю с жандармами, вообще проделываю все те гадости, которые называются «жизнью», в то же самое время другой «я» удивляется во мне, но не возмущается этими поступками, и только иронически наблюдает: «Что-то, мол, дальше будет?» И стыдно становится перед этим «я», и все, что ни делаю, ломается поэтому надвое, и часто кажется, что приличнее умереть, чем жить. Но, зная, что это нелепый выход, да, собственно, и не выход даже, — живу. И только и остается по возможности не мешать жить другим, да к тому же приневоливает меня и то «жаление», о котором я написал выше. Все товарищи по несчастью — жизни. Одни сознают это, другие нет, только и разница.

А вместе с тем, во сне я или не во сне, но несомненно ем, занимаю место и ношу брюки. Работать же физически я почти совсем не могу, — что-то надломилось в моем здоровье, и для того, чтобы проработать два‑три часа, мне нужно делать большие усилия. Жизнь моя сложилась так, что в тридцать лет я не умею «заработать себе кусок хлеба». Да и так пошло и иезуитски звучат эти слова, что легче, кажется, украсть, чем «зарабатывать кусок хлеба». Дайте мне опять работать на духоборов, молокан, — все равно, — таскаться по пароходам, прериям, при какой угодно нужде и лишениях, и я готов опять, и силы, я знаю, явятся. Так я готов всю жизнь работать и таким образом расплатиться с людьми за свое иждивение.

Единственный труд, который кажется мне честным, — это работать на земле, как я мечтал. Но теперь и это, увы, откладывается на неопределенное время…

Целые дни я чувствую накипающие слезы и никак не могу облегчить себя. Не жалуюсь я, Сергуня, как это может показаться, а делюсь с Вами моей печалью. Грустно…

34. А. П. Чехов — Л. А. Сулержицкому [cxlvii]

7 октября 1902 г.

Ялта

Милый Лев Антонович, здравствуйте! Только что узнал, где Вы, и вот пишу Вам[cxlviii]. Прежде всего будьте добры, дайте знать, как Вы поживаете, как здоровье и не нужно ли Вам чего. Мой адрес: {413} Москва, Неглинный пр., д. Гонецкой. Рассчитываю 12 – 15 октября отправиться в Москву и прожить там, если не будет кашля или кровохаркания, до декабря, потом поеду в Nervi, в Италию.

Жена моя была очень, очень больна, особенно в мае и июне; у нее было воспаление брюшины, едва не отправилась ad patres[135]. Теперь же, по-видимому, она поправилась и уже репетирует. Мое здравие было неважно, теперь же все обстоит благополучно, кашляю мало и даже собираюсь в Москву, несмотря на погоду.

Посылаю Вам «Курьер» со статьей про духоборов. Написано совсем по-американски[cxlix]. Пейте рыбий жир и вообще, если можно, питайтесь получше. Крепко жму руку и желаю здравия и покоя. Напишите же в Москву.

Ваш А. Чехов.

35. Из письма Л. А. Сулержицкого С. Л. Толстому [cl]

11 октября 1902 г.

Новоконстантинов,

Подольской губернии

Милый Сергуня, мне страшно совестно, что до сих пор не выслал я Вам 100 руб., которые просил у Вас по телеграфу. …

Мерихлюндия моя прошла, чувствую себя недурно, много занимаюсь. Живем мы в хатенке, уютно, хорошо; работается отлично, и в этом отношении даже рад, что не в Москве, которая страшно утомляет, тормошит и не дает возможности подумать о жизни. Теперь мне особенно заметно, как неверно положение, будто бы, живя в больших городах, люди больше живут умственной жизнью. Если где и можно больше жить умственной жизнью, то именно в деревне. Жаль только, что это так далеко от места, где все мои друзья, и приходится общаться только письмами, которые я совершенно не умею писать, и потому ненавижу. Это действительно тяжело. …

Здесь я теперь довольно много работаю по медицине. Несу фельдшерские обязанности при одном докторе и очень рад, что попалось такое хорошее дело[cli]. А теперь займусь изучением глазных болезней, и думаю, что через год буду хорошо их знать, и ориентируюсь в каждом случае, так как эта часть медицины так же верна, как хирургия. Я давно думал о работе в этом направлении, но не знал, как это устроить, то есть какую часть взять для изучения, чтобы, не проходя всего курса, необходимого для всякого врача, быть способным к делу. И теперь нашел — глазные болезни. Это меня надоумил врач, с которым я работаю. …

{414} 36. Л. А. Сулержицкий — А. П. Чехову [clii]

20 октября 1902 г.

Новоконстантинов,

Подольской губернии

Милый, дорогой Антон Павлович, не знаю, как Вас благодарить за то, что вспомнили обо мне и написали письмецо. Вы не знаете, как обрадовали меня этим. Вы едете за границу, и мне почему-то грустно это. Вспомнил я, как провели мы зиму, как вы жили в Ялте, и еще грустнее…

Неужели нельзя остаться? И не лучше ли будет Вам хоть в Ялте, но в России? Впрочем, простите, но каждый раз, когда уезжаете за границу, как-то неприятно и грустно. Может быть, потому, что мне лично там все так чуждо и холодно.

Как Ольга Леонардовна чувствует себя теперь?[cliii] Здорова ли вполне? Я слышал об этой страшной болезни, и хотелось мне написать к Вам, но, с одной стороны, боялся не вовремя писать, а во-вторых, сам был как раз в то время в больших передрягах[cliv]. Кланяйтесь ей низенько, низенько и скажите, что так же ее крепко уважаю и люблю, как и Вас. Об одном только и жалею в Москве — о друзьях, которых бог знает когда и как увижу.

Я лично совершенно здоров, жена вот только киснет по временам, да и вижу я, кажется, маленько грустит за Москвой, симфоническими и вообще музыкой. Привыкнет. Я чувствую себя совсем хорошо. Очень много занят, и даже дня не хватает. Только вечером, когда сядешь за чаем поболтать с единственным собеседником — женой, взгрустнется за людьми.

Теперь исполняю фельдшерские обязанности при одном докторе и займусь специально глазными болезнями. Хочу подготовиться теоретически, поработать с этим доктором и потом при первой возможности попрактиковать при клиниках. Пишу, рисую, читаю много, и главное мое наслаждение: «Мир, как воля и представление» Шопенгауэра[clv]. Нравится ли это Вам? Я ничего подобного нигде не знаю и теперь только вижу, что именно этого мне не хватало для объяснения многих неясных чувств и мыслей, в которых я чувствовал, что я прав, но не мог сам разобраться.

Когда была хорошая погода — работал немного в поле. Как это славно! А второе мое удовольствие — это Ваша «Моя жизнь», которою я до сих пор не могу читать без слез. Мы вместе с женой перечитываем ее без конца, и так, вероятно, всегда будет. Не знаю, но мне кажется, что это самая лучшая Ваша вещь. Ее еще не оценили в публике. Что Вы нового написали? Нельзя ли как-нибудь достать «Архиерея»? Очень хочется прочитать. Почему многие читающие Вас не помнят «Мою жизнь»? — не могу себе этого объяснить.

{415} Дорогой Антон Павлович, если только будет Вам удобно, пришлите мне лучшую свою карточку и Ольги Леонардовны, и чтобы с подписями. Ничего у меня не осталось, все в жандармском. Очень бы было это приятно. Я думаю, если бы они стояли на столе, было бы теплее в хате и роднее.

Что театр Художественный? Как я люблю и его и артистов. Как вспомнишь, так, кажется, и покатил бы, хоть в щелку посмотреть на «Квартиру городовых»[clvi].

Кланяюсь им сердечнейшим образом всем, от старого до малого. Еще просьбу имею. Я послал небольшую статейку в «Русские ведомости» и написал Соболевскому[clvii], прося его сообщить, если не принята будет, но не уверен, захочет ли он ответить. Если увидите — спросите его. Очень я нуждаюсь, вот оттого и надоедаю. Пока прощайте, дорогой, славный Антон Павлович, и напишите мне, где Мария Павловна и Ваша мама — в Крыму или здесь? Напишите хоть строчку.

Л. С.

[Приписка на полях.] Очень Вам благодарен за присылку «Курьера». Я, к сожалению, газет не получаю и потому не знал бы об этом. Спасибо.

Тут буквально не с кем перекинуться. Сахара, — хуже, Сахара с мошенниками и взяточниками. На днях ездил ловить на мошенничестве сахарный завод и поймал, в другой раз напишу. Они, подлецы, воровали у крестьян, привозящих бураки, по десять-восемнадцать пудов на подводе.

37. Л. А. Сулержицкий — А. П. Чехову [clviii]

30 октября 1902 г.

Новоконстантинов

Милый, дорогой Антон Павлович,

получил я и «Новое время» и афишу, за которую особенно Вас благодарю[clix]. Как это Вы славно придумали. Я целый день возился с ней, перевешивал с места на место и наконец нашел красивое положение для нее. Как взглянешь — точно в Москве побывал. И красивая она очень. Молодцы они, право, — по афишке даже видно, что не остановились еще, а двигаются дальше. Поздравляю Вас, жену Вашу и весь Художественный театр с открытием. Что будет в репертуаре, кто на ролях Мейерхольда?[clx] И лучше ли они идут? Кто санинские роли взял, — в особенности хотелось бы знать, кто играет старика Фокерата, и как[clxi]. Должен Громов. Напишите мне, Антон Павлович, как в новом театре, много ли удобнее, и в каких отношениях? Больше ли мест для публики, в какие цены? Меня беспокоит отсутствие на афишке слова {416} «общедоступный»?[clxii] Не повысили ли они цены? Это было бы очень плохо.

Дорогой Антон Павлович, подумайте, нельзя ли как раздобыть фотографии какой-либо с артистов Художественного театра? Не согласились ли бы они прислать, если есть такая группа.

Очень уж чувствуется недостаток в них всех. Целый вечер мы проболтали сегодня с одним доктором о Ваших пьесах, Художественном театре и исполнителях, и так разошлись, что доктор заорал, что завтра же поедет в Москву, чтобы быть в Художественном театре. И еще досаднее мне стало, что я очень надолго, кажется, буду лишен этого удовольствия. Лишний раз цепочка, на которой привязан, дала себя почувствовать.

У меня прорва всякого дела, и занят я по горло, но ясно вижу, что не хватает мне оседлости, и никогда я так сильно не томился за работой на земле, как теперь. На чужой уже не хочется работать, не потому, чтобы желал «собственности» — вкуса к этому еще не имею, а потому, что страшно надоело работать урывками, не создавая ничего цельного, самостоятельного. Оглядываясь назад, вижу все те хозяйства, где работал то работником, то участником, — противно становится опять изображать из себя только руки, которые работают только там и только так, куда поставит и как укажет хозяин. Просто до боли доходит это чувство жажды земельного труда. Очень я уж уверен в безусловной его правоте. И все, что меня интересует в жизни, гораздо легче удовлетворить именно при этом условии. В противном случае все время, беспрерывно чувствую, что живу неправильно, грешно, и просто стыд какой-то и упрек видится мне во всяком мужике, везущем с поля хлеб. А как завидно смотреть, когда в холодную ясную осеннюю погоду с легким шумом тянется на огромных быках плуг. Так бы, кажется, прогнал бы идущего за плугом и ходил бы по полю сам…

Надеюсь, что скоро все это можно будет мне делать. И сад, о котором я мечтаю, тоже когда-нибудь осуществится. Лишь бы не загнали куда-нибудь к черту на кулички, где, кроме рыбы мороженой, ничего достать нельзя.

Многие из больных, которых я лечил, уже совершенно здоровы, и это ужасно меня радует, — хотя был и печальный случай, к счастью, хорошо разрешившийся. Одна еврейка после вспрыскивания мышьяку засорила укол, и все плечо сильно воспалилось — похоже было на рожу или начинающуюся флегмону. Но после первого же смазывания ихтиолом как рукой сняло. Жена у меня сильно нездорова, — лежит уже с неделю, больше. По семи-восьми раз рвота, и ничем не уймешь. Но сегодня уже лучше, удержалось как-то два яйца, и кажется, что идет на поправку. Крайне истощилась, и страшно мне стало остаться здесь без опытного врача. Я задержал моего приятеля, и не увидит он Художественного театра, пока жена не выздоровеет.

{417} Как живет Ольга Леонардовна? Здоровье ее? Играет ли много?

Напишите мне о живописи Марии Павловны[clxiii], работает ли она и сделала ли успехи. Написала ли что-либо позаконченнее и посолиднее?

Дорого бы я дал, чтобы побывать в Канаде[clxiv]. После корреспонденции «Нового времени» думаю, что, может быть, нечто подобное и происходит там. Но никогда движение это не распространится на всю общину.

Я уверен, знаю, что большинство относится к этому неодобрительно, хотя и не выкажет этого, но что не последует этому примеру — это наверное.

Я почти наверное знаю, что это за люди, пошедшие в поход. Вернее всего, это именно остатки той несчастной партии, которая начала переселение и попала так неудачно сперва на Кипр, где потеряла 20 % в полгода от лихорадки и других болезней, и прибыла в Канаду, когда уже лучшие земли были разобраны, деньги (пособие) также, другими партиями, прибывшими раньше их. Так и шло, все хуже и хуже. В Канаде им очень трудно приходилось. Все давно уже жили в домах, а большинство из них сидело еще в палатках и землянках. И может быть, что на почве истощения и болезненности, ввиду тяжелого будущего, не видя выхода, люди и ищут спасения в «вере», проявляющейся в таких крайних формах, благодаря страшно приподнятым нервам, как это видел я еще два года назад. Ведь это уже шестой год висения на волоске перед смертью, среди ужасных лишений, которые могли выносить так долго только такие железные, могучие организмы, как их.

И все же, не знаю, как Вам, но меня такая печальная сама по себе картина радует, как сила и высота человеческого духа, — для меня в данное время место возле Иорктона кажется самым интересным на всем земном шаре.

Как ни тяжела и животна теперешняя жизнь, все же такое явление поддерживает веру в то, что жив еще «человек», и если так, то, значит, когда-нибудь и восторжествует. Глупее положения, чем положение канадского правительства, действительно ничего не может быть. Если еще что найдете по этому поводу, то пришлите мне, — очень, очень буду Вам благодарен. И вообще я очень тронут Вашей памятью обо мне. Спасибо Вам. Желаю Вам здоровья, здоровья и здоровья, чтобы Вы могли жить среди любящих Вас и любимых Вами людей.

Жму Вашу руку крепко-крепко. Кланяйтесь Ольге Леонардовне, Марье Павловне и Вашей маме. А также всем артистам Художественного театра, если Вас это не затруднит. Очень я их люблю, очень. Простите, что много написал.

Да, пойдет ли моя статья? Поздно. До свидания, и спасибо еще раз.

Ваш Л. А. С.

{418} Священник читал здесь проповедь крестьянам, что: «может быть, некоторые будут вам говорить, что не нужно молиться доскам и что земля — божья и принадлежит всякому, кто ее обрабатывает, — не верьте им, они лжеучители, а доносите начальству».

38. А. П. Чехов — Л. А. Сулержицкому [clxv]

5 ноября 1902 г.

Москва

Новый театр очень хорош; просторно, свежо, нет дешевой, бьющей в нос роскоши. Играют по-прежнему, то есть хорошо, новых пьес нет, а та единственная, что была, прошла без успеха[clxvi]. Отсутствие Мейерхольда незаметно; в «Трех сестрах» он заменен Качаловым, который играет чудесно[clxvii], остальные же пьесы (например, «Одинокие») пока еще не шли. Отсутствие Санина, имеющего успех в Петербурге, чувствуется. Цены такие же, как в прошлогоднем театре. «Дядю Ваню» играют чудесно.

Мать в Петербурге, сестра красками не пишет, жена выздоровела, Вишневский[clxviii] ходит каждый день. Вчера жена ходила слушать Оленину д’Альгейм[clxix], поющую как-то необыкновенно. Меня никуда не пускают, держат дома, боятся, чтобы я не простудился. За границу, вероятно, я не поеду, вернусь в Ялту в декабре. Получаете ли «Русское слово», которое послано Вам? Напишите. В самом деле, Вам надо купить небольшой клочок земли, поближе к Москве, и работать, заняться садом и огородом, а зимой писать небольшие рассказы. Землю можно купить или взять в аренду на 60 – 90 лет. Только, главное, поближе к Москве. Вчера были у меня Суворин, Меньшиков[clxx], Пешков; вообще народа всякого у меня бывает тьма-тьмущая. Фотографии артистов постараюсь прислать. Вы лечите? Это напрасно. Самое лучшее — это посылать больного к доктору. Пришлите название статьи, о которой Вы пишете[clxxi]. Ну, храни Вас ангелы небесные.

Ваш А. Чехов.

39. Л. А. Сулержицкий — А. П. Чехову [clxxii]

23 ноября 1902 г.

Новоконстантинов

Спасибо вам, Антон Павлович, за «Русское слово» — я так и подумал, что это Вы похлопотали[clxxiii]. Очень Вам благодарен, — как-то веселее стало.

Пишете, что народу у Вас тьма-тьмущая бывает, и меня завидки берут. Хорошо делают Ваши, что не пускают Вас никуда. А у нас теперь тихо, пусто. В хате тесно, даже 2‑х шагов негде ступить. Жена лежит — нездорова, так что я даже почти не гуляю. У нас {419} никто не бывает и мы ни у кого. Так и сидим в четырех стенах. А кругом так тихо, что иной раз думаешь — не опять ли в тюрьму попал, или в ящик замурованы и опущены на дно моря.

Новости наши весьма скудны. Помощник полицмейстера теперь другой, да аптекарь обои новые выписал для своей гостиной. Слыхали мы еще, впрочем, что один помещик (на семь верст отсюда что живет), говорят, ногу сломал. Себе — не другому. И всего только три ступеньки было, — бывает. А скоро, вероятно, услышим, что через всю Москву канат протянут, и про мороз в 200 градусов[clxxiv]. Начальство нас забыло тоже — никто ничего не спрашивает, так что мы уже начали спрашивать. Пошли к уряднику, да и спрашиваем, как нужно засвидетельствовать подписи. А он объяснил, что совсем не может этого сделать. Так что вот только пишем, да читаем, да писем ждем. Как утро, так волнение начинается — от кого, о чем и т. д. Ан смотришь, ни от кого и ни о чем нет, и иной раз даже газеты не принесут, так как-то почта ходит, то иной раз нет газет, а иной раз по две и по три. Иной раз большое раздражение накопляется — так бы, кажется… Но, впрочем, это больше от одиночества, а не от мысли. И Алексей[clxxv] негодяй, ничего не чик‑чи‑рик, точно умер. Я уж Максимке его письмо написал — спрашиваю, не знает ли чего о своем милом папаше.

Интересно знать, долго ли этот египетский плен продолжится. И кому он нужен, главное? И от чего, и от кого он гарантирует?

Ну, впрочем, им виднее — пущай их! Целую вас, милый, хороший Антон Павлович, и низко, низко кланяюсь Ольге Леонардовне, Марье Павловне и всем артистам Художественного театра.

Не забывайте, господа!

Ваш Л. Сулержицкий.

40. О. Л. Книппер-Чехова — Л. А. Сулержицкому [clxxvi]

22 декабря 1902 г.

Москва

Давно я собираюсь написать Вам, милый Лев Антонович, очень давно, право. Частенько вспоминаю Вас, милый Вы человечек, и очень хотела бы Вас повидать. Что Вы поделываете, что надумываете? Из Ваших писем к Антону Павловичу знаю о Вашем житье-бытье, и тогда еще все хотелось поболтать с Вами хоть в письме. Но пока был здесь Антон Павлович, я как в котле кипела и каждую свободную минутку была с ним, и все остальное как-то отодвигалось само собой на задний план. Когда он уехал, началась нервная работа над «Дном». Готовились здорово к этому спектаклю, ждали, и вот дождались. Все счастливы — и автор, и артисты, и весь театр, и вся публика.

{420} Это было удивительно. Таких оваций и такого торжества мы даже не ждали. Максимыч выходил на двух спектаклях после каждого акта много раз, и если бы Вы видели это море голов, аплодирующих рук! Прямо что-то стихийное. Автор, конечно, довольно курьезно кланялся, ежился, убегал при открытом занавесе, мы его держали и не пускали. Он доволен был спектаклем[clxxvii]. Сам присутствовал на репетициях, делал указания, нервился очень, волновался. После спектакля он нас угощал в Эрмитаже. Было очень оживленно, просто, без речей, и всем было хорошо. Народу порядочно: наши артисты, Скиталец с гуслями[clxxviii], Найденов, Бунин, Леонид Андреев с женой, Крандиевская, Скирмунт, из Петербурга Батюшков («Мир божий»), баронесса Икскуль[clxxix]. Много дурили. Играли на гармонике, на балалайке, плясали кто во что горазд; Скиталец играл на гуслях и пел. Я уехала в семь часов утра, и еще оставались там. Вот‑с как мы кутим!

Вчера уехал Горький. Три дня подряд играем «На дне». Уже начали репетировать «Столпы общества» Ибсена[clxxx]. Странно после подвала, низкого потолка, грязи и нар чувствовать себя в красивой обстановке, где много света, воздуха. Сколько шкурок переменишь! А я Вам пришлю афишу и наберу фотографий нашей ночлежки и тоже пришлю. Вам ведь приятно будет?

Антон Павлович теперь в Ялте, здоров, не хандрит, пишет рассказ. Мария Павловна поехала туда. Я, конечно, со слезами смотрела на удаляющийся поезд. Ах ты, жизнь, жизнь! Так вот и живешь все урывочками. Тоскливо и пусто мне без Антона Павловича. Никуда и ничего мне не хочется. Знаешь только репетиции да спектакли. В «Столпах» у меня большая роль. А как полна была жизнь, когда он был здесь! У него было все время такое хорошев настроение, и не хворал он, и острил без конца. Только очень неспокойно ему было — много народу ходило, а квартира небольшая… Не покидает меня мысль устроиться на будущую зиму под Москвой, снять или арендовать хороший дом, теплый, я почему-то убеждена, что это будет хорошо Антону Павловичу. Поговорю с докторами. Если бы это удалось!

Я себя чувствую очень хорошо теперь. А ведь как я хворала! Полгода вон из жизни. Вот я настрадалась и физически и нравственно! И во сне такие страдания не снились.

Поздравляю Вас с праздником, с наступающим Новым годом, а чего Вам желаю — сами должны чувствовать. Хоть я и незнакома с Вашей женой, а все-таки передайте ей мой привет и пожелания всего лучшего.

На праздниках я буду очень занята. Думаю вырвать дня два в январе и съездить в Нижний к Пешковым.

Я все интересное пропустила за это полугодие: не слышала Никиша, Манфреда — Шаляпина, Кубелика-скрипача, — так обидно[clxxxi]. Вообще никуда не хожу. Была раза два в Художественно-литературном {421} кружке, но там скучно, неинтересно. Антон Павлович пишет мне каждый день, и я ему тоже.

Черкните мне словечко, не поленитесь. Я очень буду рада получить от Вас весточки. Будьте здоровы, не тоскуйте, не кисните. Жму крепко Вашу руку.

Ольга Чехова.

41. Л. А. Сулержицкий — О. Л. Книппер-Чеховой [clxxxii]

28 декабря 1902 г.

Новоконстантинов

С Новым годом!

Милая, хорошая, славная Ольга Леонардовна, как я был обрадован и тронут Вашим теплым письмецом — передать не могу! Для меня, живущего воспоминаниями лишь о дорогих сердцу друзьях, Ваше письмо было настоящим праздником.

Последнее время не раз закрадывается грусть в мои воспоминания, и горько подумываю, что забудут меня все, и такое жестокое одиночество переживается тогда, какого не испытывал никогда раньше. Спасибо, большое спасибо, хороший, родной человек.

А перед Вашим письмом дня за два я прочел в «Русском слове» о том, как прошло «На дне»[clxxxiii], о том, как вас всех принимали, как все вы отправились в Эрмитаж, и от волнения слезы душили меня, от радости за всех вас, за театр, за Максимыча, за вечную идею добра, любви к людям, которая вспыхнула во всех людях, бывших в театре, благодаря вам, благодаря Максимычу.

Ну как же не праздник! Камни заговорили! Все озлобленные, живущие борьбой за существование люди, мертвые, вдруг ожили, и вместо злобы — любовь к «человеку»! Ведь, собственно, за это чудо оживления омертвевших в жизненной сутолке сердец, за это воскрешение человеческих чувств и благодарили вас все бывшие в театре; и нам, далеким от этого великого торжества правды, тепло и светло стало. Покуда будет такой автор, такой театр, покуда будут такие восторженные овации «На дне», — можно быть уверенным, что добро живо в людях, как бы дурно, безнравственно и подло они ни жили в настоящем. После таких оваций можно быть счастливым надолго. Пробудили людей! Из этого видно, что людям все же дороже всего правда, и все скептические улыбки и рассуждения путаные, спорные о ней исчезают в такие минуты в счастливых, сияющих лицах, хоть на миг увидавших ее. Звериные рыла исчезли, люди счастливы созерцанием любви и правды.

Это может сделать только настоящее, высокое искусство, и довольно одного такого вечера, чтобы Художественный театр остался в человеческой истории на веки веков.

{422} Я послал Вам тогда телеграмму, — получили ли Вы ее? Посылал на имя Станиславского, всему театру. Мне очень хотелось быть со всеми Вами, хоть мгновение. Голубушка моя, еще раз огромное Вам спасибо за карточки «На дне», присланные Вами («Новости дня»). Как все хороши! Не знаешь, кем любоваться больше. И откуда вы все это узнали, где научились?

Да и славно же вам было, должно быть, после спектакля.

Поклонитесь от меня сердечно всем, всем вашим товарищам. Экая досада — вы в новом театре, и я не могу себе представить, как бы там вертелся у вас за кулисами. Все в старом театре еще живу. Хороши ли у Вас уборные теперь? Нет ли такой сутолоки за сценой, как в старом театре? Напишите хоть в двух-трех словах.

А за карточки, что собираетесь мне прислать, и за афишу заранее сердечно Вас благодарю. Вы еще спрашиваете, будет ли это мне приятно! — только и мечтал всю зиму об этом.

Но мне очень бы хотелось иметь Вашу без грима и Антона Павловича карточку. Так давно я Вас не видал! А карточки у меня Вашей никогда и не было. Антона Павловича тоже. Спасибо ему. Он один писал мне и заботился, высылал то газету, то афишу, то вырезку какую из газет.

Я ведь тоже давно собирался писать Вам, да ведь нечего мне написать, настоящего нет. Прошлое знаете, о будущем не знаю, что думать. Сижу точно под стеклянным колпаком — глаз видит, да зуб неймет. Живу скверно, тяжело, точно жернова какие в душе ворочаются. Прислали и мне и жене на днях из жандармского управления арестованные при обыске вещи, и не поймешь, что это значит. Высылают ли потому, что уж в Москву больше не пустят, или потому, что дело в жандармском закончено, передано в министерство юстиции, а вещи за ненадобностью высылают до окончания дела? А нам ничего оттуда не пишут. Приезжает только еженедельно жандарм — удостовериться, что мы живы, урядник присматривает за нами — не нашалили бы, да приезжал раз жандармский полковник записать мои приметы, родинки да измерил ухо, нос при помощи доктора и, получив немало насмешек от меня, уехал, и опять тихо. Доколе, доколе, о господи, будем изображать из себя консервы!

Ольга Леонардовна, читал я Ваше письмо, как провожали Вы Антона Павловича, и вспомнил Смоленский вокзал, громогласного Вишневского, и как мы грустно возвращались на санях в теплом влажном тумане по мокрому снегу. И захотелось мне опять побыть с Вами, поболтать, развлечь малость.

Но ведь теперь Вам не так должно быть тяжело. Антон Павлович здоров, не хандрит, долго был с Вами, а ведь скоро и опять увидитесь. Я страшно рад был узнать, и за него и за Вас, что он так долго мог прожить в Москве с Вами.

{423} То-то будет радость, если удастся Вам осуществить Ваш проект относительно подмосковного дома.

Ольга Леонардовна, не оставила ли болезнь Ваша следов? Я очень этого боялся. Напишите мне, совсем ли Вы теперь здоровы?

Жена моя благодарит Вас за привет и со своей стороны благодарит Вас за письмо и желает всего, чего Вы сами себе пожелаете. Она о Вас много знает из моих рассказов.

Какая Вы отличная в «Дне»! Мы оба любовались. Если увидите Пешковых, передайте им мой привет.

Напишите, как и что с Антоном Павловичем? Вы ведь каждый день пишете друг другу, — я это понимаю. Не правда ли, так сживаешься, что трудно провести линию между двумя людьми? Как будто один человек, одно существо.

Дай бог Вам обоим здоровья, здоровья, здоровья, а Вы оба такие славные, что счастье всегда с Вами.

Крепко жму Ваши руки и остаюсь верный по гроб.

Л.

42. А. М. Горький — Л. А. Сулержицкому [clxxxiv]

Конец декабря 1902 г. – начало января 1903 г.

Нижний Новгород

Хороший мой Сулер — твое письмо получилось в Нижнем без меня, мне отправили его в Питер, но раньше, чем оно пришло туда — я уехал в Москву, где прожил до вчерашнего дня — вот причина, почему я замедлил ответ тебе. 12‑го я снова буду в Москве, откуда вышлю тебе пока 300 или 500 р., в конце января дошлю остальное. Не сердись, голубчик, и не сомневайся в горячем искреннем желании моем быть полезным тебе. Скоро снимусь соборне и пошлю тебе рожу мою вкупе со всеми чадами. Очень я рад, что ты пишешь о духоборах. Присылай скорее! Тороплюсь кончить письмо — Верка[clxxxv] идет на почту. Все тебе низко кланяются к жене твоей. Чего она хворает?

Ну — крепко обнимаю!

Твой Алексей.

43. А. М. Горький — Л. А. Сулержицкому [clxxxvi]

12 января 1903 г.

Нижний Новгород

Не сердись на меня, друг мой милый, я не стою сердитьбы твоей, ей-богу! Продолжай, работай, скоро получишь твою {424} рукопись с указаниями, кои я нашел необходимым сделать. Книжица будет интересная, поверь[clxxxvii].

Не пишу — потому что всё пишу. Носа высморкать некогда. Знаешь, я думаю, что если дело пойдет так, как идет, я и не умру никогда, ибо — свободного времени на смерть не найдется. В конце сего месяца переведу тебе 500, а хочешь — 700, а нужно — больше[clxxxviii].

Писал бы чаще, все равно я отвечаю туго. Ну и до свидания! Недавно все мы очень пожалели, что тебя нет с нами, эх, голубь!

Жене — поклон.

А. Пешков.

Скиталец — не смейся — женится. Да, ты его не знаешь, я все забываю. Ну — у Андреева родился сын Вадим[clxxxix], а мы еще — погодим. Вот так каламбурчик вывернулся.

А. П.

44. Из письма Л. А. Сулержицкого С. Л. Толстому [cxc]

19 января 1903 г.

Новоконстантинов

… Милая Книппер, ныне Чехова, прислала мне снимки с артистов в «На дне», и мне кажется, судя по этим снимкам, что играли, должно быть, очень хорошо. Хотелось бы посмотреть. Я слышал эту пьесу, когда она только что зарождалась у Алексея, и потому не могу судить о ней. Но думаю, недостатки пьесы искупаются общим духом автора. Ну, впрочем, не люблю об этих материях изъясняться письменно. …

45. Л. А. Сулержицкий — А. М. Горькому [cxci]

10 февраля 1903 г.

Новоконстантинов

Алексейка,

прости, голубчик, что так долго не писал, — но был болен, сегодня только встал, всю ночь пролежал.

Впрочем, без шуток, был и есмь нездоров и трудно писать было, а чтобы жена под диктовку писала — не хотелось. Жар, пот были во всем теле, и пр. и пр. Надеюсь, что скоро пройдет.

Я послал тебе продолжение, но, друг ты мой милый, не беспокойся, что не просмотрел еще, — это ведь не к спеху[cxcii]. Я знаю, что тебе трудно выбрать свободное время. И еще раз прошу — не стесняйся, ежели только не годится, то так прямо и вали. Мне же лучше будет.

{425} Что у тебя суетная жизнь — это я предполагал, и жалею об этом, так как сие сильно утомляет душу, отнимает силы на пустяки и почти ничего взамен не дает… Ну, це вже хвылозопия!..

Что это приключилось с Екатериной Павловной? Беда, ей-богу, с нонешним народом — то один, то другой хворает. Хлюпкий народ стал. Надо новых так воспитывать, чтобы ни черта они не боялись. А то так неудобно.

Пришли же мне, наконец, рожу твоего макаки Сингапурского[cxciii]. Очень хочется его повидать. Глядя на всякие портреты, что у меня теперь развешаны, грустно делается… Когда мы увидимся?

А тут все пакости всякие под меня подстраивают, — хочу припугнуть прокурорским надзором. Но об этом, впрочем, после как-нибудь.

Получил я «На дне». Большое тебе спасибо. Удивительная это, братец ты мой, вещь. Читал я вслух и восхищался мыслями и хохотал.

Вот тебе и «Горький пьес не умеет писать». Прогресс в этом отношении, по-моему, такой, как будто ты их уже не меньше сотни написал. Понимаю, почему она такой успех имеет. Ничего подобного еще театр не видел. Ново, сильно, смело, краски яркие, горячие, талант, что называется, брызжет из каждой строчки… Ну, ты небось много повозился, пока разрешили тебе все без цензурных поправок. «Бьют для порядку» и тому подобное не очень-то любят пропускать. Умилил ты меня и тронул так, что, прочтя, одного не хватало — тебя самого, чтобы расцеловать твою славную харю… Эх! Человечина! Дай только малость ослобониться да хоть чуток поустроиться на земле, а тогда, хоть не захочешь, войною затащу к себе. Буду за всеми вами, подлецами, ухаживать, лелеять, выдумаю, придумаю вам всяческие удобства самоновеющие, каких еще и на свете не бывало… Одним словом, желаю поскорее с вами быть… Сохну я тут, брат. Душа становится, как старый сапог без ваксы. Вот только и есть, что письма да чтение… Ты смотри, Алексейка, пиши мне, хоть и короче, хоть всего две строчки, но пиши — и‑и! Все же это прикосновение живой, милой души… Много бы я тебе порассказал, да погожу.

От моей жены поклон, и твоей жене поклон, и говори ей, чтобы нос не очень задирала, а то вот, видишь ли, что бывает за это — режут. И пущай скорее выздоравливает. Да напиши мне, серьезная ли это штука, как резал этот анафтема[cxciv]? Поклон ему, Малиновским[cxcv] и пр.

Деньги получил (200), спасибо большое. Большими суммами мне не надо вовсе, так и высылай, как тебе поудобнее.

Твой Сулеренька

(как ты назвал когда-то).

{426} 46. А. М. Горький — Л. А. Сулержицкому [cxcvi]

20 марта 1903 г.

Ялта

Рукопись я прочитал, и — скажу по совести — она выше моих ожиданий[cxcvii]. Серьезно, голубчик, это — ценная вещь. Разумеется, много в ней неуменья распорядиться материалом, местами — ты просто грабишь сам себя, не разрешая воображению развернуться с той силой и яркостью, с которой оно, не сомневаюсь, — могло бы развернуться. В этом меня убеждают такие места, как похороны ребенка, умершего от рака, вторые похороны, буря в океане, приезд в Канаду. Все это очень хорошо, и — что главнее — все это ты же можешь написать еще лучше. Как это сделать? Я не буду советовать, найди сам, если хочешь. Отъезд из Батума — нужно добавить, расцветить, момент очень важный. Подсыпь везде, где можно, чисто комических черточек, они оживляют рассказ и помешают, со временем, упрекнуть тебя в односторонности освещения. Все, что я скажу тебе: прочитай рукопись внимательно и серьезно, раз и два, ты увидишь в ней многое сам, лучше меня. Затем: тебе нужно писать. Пиши больше. Практически — рукопись можно печатать, но — с литературной стороны ты можешь и должен сделать ее лучше. Можешь.

В некоторых местах ты увидишь сбивчивость рассказа, кое-где — ненужные, замедляющие ход повествования отступления — убери это. Особенно обрати внимание на «введение». Сделай ты в нем краткий очерк истории духоборов, от времени образования секты до выезда с Кавказа. Маленький, краткий и сухой очерк, без жалких слов, без упреков. Я думаю, что в этой форме можно провести через цензуру.

Нецензурное место — одно, объяснение Васи Попова и другого с англичанкой по поводу креста — но — ты его не тронь[cxcviii].

Больше жанра, больше картин, они у тебя выходят хорошо. Например — сцена, где с мальчика смывает ветром картуз. Мало места женщинам, дай им речи и сцены.

В главе «Первые дни в Канаде» — есть длинноты и что-то скучное, нужно разбавить; хорош конец главы, прекрасно моление. В следующих главах не забудь сцену в блокгаузе за чаем, издевательство англичан и т. д. Пропустил ты эффектное описание погрузки угля в Адене — напрасно[cxcix]. Введи ее. Действуй, друг, скорее, чтобы к августу все было готово, а в конце сентября книга — была б напечатана.

Собственно говоря, в этой рукописи ты обнаружил нечто такое, что дает мне право предъявить к тебе очень строгие требования, но на сей раз — это неудобно, ввиду щекотливости темы в цензурном отношении, а также и ввиду дальности расстояния. Трудно, дружище, писать о всем, что чувствуешь и что нужно сказать лицо {427} к лицу да с рукописью в руках. Иное ощущение скорее и вернее передашь жестом, интонацией, чем словом, иную мысль можно объяснить только молча, мимикой. Я очень жду встречи с тобой и знаю, что скоро уже мы встретимся. Есть верный слух, что тебя скоро выпустят на вольную волю. Ну, я кончаю.

Пиши мне на Поля[cc], с которым я еще пока не знаком, но все равно. Очень кланяются тебе Пятницкий, Алексин и Средин, который едва не умер недавно, а ныне — снова жив, да еще лучше прежнего[cci].

Всего тебе доброго и бодрости духа прежде всего. Пиши! Работай, ты можешь, поверь мне. Крепко обнимаю и кланяюсь жене твоей.

Алексей.

Рукопись послана посылкой ценою в 10 р.

47. Л. А. Сулержицкий — С. Л. Толстому [ccii]

18 июля 1903 г.

Вильно

Что ж, Сергуня! проиграли Вы пари: мальчишка, господин Дмитрий Леопольдович Сулер и даже жицкий № 2‑й появился на свет 8‑го июля в одиннадцать часов ночи.

Со скандалом! Не хотел никак выходить, и лишь щипцами его вытянули. Должно быть, умный малый будет, если еще в утробе матери отказывается от удовольствия, называемого жизнью.

Большой, подвижной и в то же время покойный.

Я сам его пеленаю и купаю, и не думаем нанимать няньки. Ольга Ивановна сама кормит. Очень только измучилась Ольга Ивановна, но теперь немножко поправляется. Что же, высылайте проигранное Вами пари — помните, условие было, если мальчик, то Вы пришлете последние сочинения Льва Николаевича — легенду об аде, письмо к духовенству и еще что-то[cciii].

Ждем посылочки, хе‑хе! Выиграл! Я и не сомневался ни минуты в этом.

Ольга Ивановна кланяется Вам, а я жму Вашу руку и кланяюсь сердечно Льву Николаевичу, Юлечке и прочим членам Вашей семьи.

Сулер № 1‑й.

{428} 48. Л. А. Сулержицкий — А. П. Чехову [cciv]

23 июля 1903 г.

Вильно,

Гористый переулок,

дом Вильневчиц, 15, кв. 1

Дорогой Антон Павлович, хочу просить Вас об одном деле.

Может быть, вы знаете, что я давно уже пишу о духоборах, то, что помню, в виде воспоминаний. Алексей Максимович читал и советовал издавать отдельной книжкой, но теперь для этого встречается некоторое затруднение, а именно — мне кажется, что если издавать, то нужно, чтобы все уже было готово теперь же, а то, пожалуй, будет поздно, а я теперь очень занят, и хотя мне очень немного осталось, я никак не могу окончить этого скоро.

Кроме того, мне предлагают Сергей Толстой и Бонч-Бруевич составить сборник по этому делу вместе с ними. В этот сборник войдут все документы, касающиеся этого дела письма и т. д., а также из всего ранее напечатанного будет извлечено все, для того чтобы дать целую картину всего дела[ccv].

Ввиду всего этого, мне очень хотелось бы, если это возможно, напечатать свое произведение в «Русской мысли». Первая часть у меня почти совершенно готова, и если бы оказалось возможным напечатать, то я ее привел бы в окончательный вид за одну неделю. А пока она печаталась бы, я успел бы закончить вторую часть.

Посылаю Вам первую часть и то, что написано из второй части, для просмотра, если бы Вы захотели только просмотреть это.

Вначале, Антон Павлович, у меня скучнее, а дальше лучше, как мне кажется. Говорю об этом потому, что боюсь, как бы Вам не надоело это марание.

Я вполне уверен, что если это не годится, то Вы мне так прямо и скажете. Начиная с отдела «В прерии» написано не так четко и мало еще поработано, но посылаю затем, что, может быть, лучше будет, если Вы все увидите, что уже есть.

Если бы Вы знали, с каким тяжелым чувством я посылаю Вам это, то, думаю, простили бы мне многое и в этой просьбе и в том, что посылаю непереписанное. Не примите, дорогой Антон Павлович, мою просьбу за нахальство или неуместную развязность — ничего подобного.

С одной стороны, я нахожусь в чрезвычайно трудных материальных обстоятельствах, к тому же у меня восьмого июля родился сын, жена заболела, так как ей накладывали щипцы для извлечения ребенка, хотя уже теперь ей лучше. Мне самому приходится и купать его, и пеленать, и все прочие вещи делать.

С другой стороны, я все же долго уже работаю над этим писанием, что дается мне трудно. Я полюбил свою работу, и мне казалось {429} бы несправедливым бросить ее зря, если только она хоть немного способна к существованию. Я больше других имею право написать о духоборах и хочу это сделать, как могу.

А времени теперь ужасно мало. Недели через две я смогу работать спокойнее и легко окончу начатое, лишь бы мне увидеть, что я работаю не на воздух. Еще раз простите, дорогой Антон Павлович, мое обращение к Вам и не откажите ответить что-либо по этому поводу.

Еще одна просьба: у меня нет копий. То, что я послал Вам — единственный экземпляр написанного мною. И я очень, очень прошу Вас не затерять рукописи.

Если будет годиться для помещения в «Русской мысли», то пришлите мне все обратно, и я через неделю по получении вышлю Вам всю первую часть в годном для печатания виде; а не будет годиться — тоже пришлите все мне в Вильно, Гористый переулок, дом Вильневчиц, 15, кв. 1.

Очень стыдно мне, что посыпаю Вам непереписанные вещи, но мне кажется, что дальше у меня идет лучше, — а переписать при настоящем положении я никак не смог бы.

Из того, что Вы живете в Москве и редактируете, вижу, что здоровье Ваше хорошо, а это одно, что, как мне кажется, Вам нужно.

Где теперь Ольга Леонардовна? Я писал ей, но она мне не отвечала.

Вообще никто не пишет, а это очень тяжело. Чувствую какую-то оторванность. Так далеко мне кажется все, что было в Москве, что иногда даже сомнение нападает — было ли все это?

Алексей уже на четвертое письмо ни слова не отвечает[ccvi], Скирмунт больше трех месяцев даже открытки не прислал[ccvii], из театра тоже ни с кем не переписываюсь. Точно в другой мир переселился.

А о деле нашем ни слуху, ни духу. Вот уже больше года прошло, а и не видно конца-краю этому томительному ожиданию. Кажется, что все забыли уже обо мне…

Жизни нет, — все жду, жду конца дела, чтобы наконец увидеть всех, услышать разговор человеческий, знакомые лица… Ну, простите меня и за нескладное письмо, и за все. Позволяю себе поступить так только потому, что знаю — Вы хорошо относились ко мне.

Я просил Пешкова спросить у Вас об этом деле, но он уже с месяц ничего не отвечает, и я не знаю, ни где он, ни что с ним.

Еще раз простите, дорогой Антон Павлович. Крепко целую Вас и кланяюсь Ольге Леонардовне и Марье Павловне, а также вашей старушке матери.

Ваш Л. Сулержицкий.

25 июля 1903 г.

Дорогой Антон Павлович, я все же не решился послать Вам рукопись, не имея на то Вашего согласия. Будьте добры, напишите, могу ли Вам ее выслать, и если да, то на какой адрес. Хотел бы просить также, если возможно, хотя бы самых общих указаний и пометок в моем писании, если найдете для этого время и желание.

Буду ждать пока Вашего ответа.

Л. С.

В Вильно мне разрешили переселиться по случаю болезни.

{430} 49. А. П. Чехов — Л. А. Сулержицкому [ccviii]

16 августа 1903 г.

Ялта

Дорогой Лев Антонович, сегодня, 16 августа, получил Ваше письмо, посланное 23 июля. Дело в том, что я не в Москве, а у себя в Ялте, и все, что про меня печатают, есть не что иное, как пустая сказка. Пришлите мне в Ялту Вашу статью[ccix], я прочту и тогда скажу, что Вам с нею, со статьей, делать — печатать ли в журнале, или издавать отдельно. Быть может, напечатаем в «Русском богатстве», отослав Вашу статью Короленко[ccx].

Поздравляю Вас с младенцем. Стало быть, Вы теперь уже папаша.

Часто вспоминаем и говорим о Вас, чаще, чем Вы думаете. Осенью, с первого октября по январь буду жить в Москве, где, надо полагать, увидимся. Вы бы подали прошение, чтобы Ваше дело поскорее рассмотрели и поскорее бы Вас отпустили[ccxi]. Жена и сестра здравствуют, Художественный театр все тот же. Мое здравие ничего себе, а зимою было плоховато. Ну, да хранит Вас господь, крепко жму руку и низко кланяюсь. Буду писать скоро еще раз.

Ваш А. Чехов.

Пишите подробнее.

50. О. Л. Книппер-Чехова — Л. А. Сулержицкому [ccxii]

24 августа 1903 г.

Ялта

Как это нехорошо с моей стороны, милый Лев Антонович, что я так бессовестно долго не писала Вам, а отлично знаю, что обещала Вам почаще писать. Очень нелепо с моей стороны. Я вспоминаю о Вас частенько и очень хотела бы повидать Вас. Значит, Вас {431} с сыном можно поздравить! Мне нравится, что Вы возитесь с пеленками, я могу Вас представить себе в этой обстановке. А здоровье жены теперь лучше, надеюсь? А Вы сами как? Такой же все?

Я все еще благодушествую в Ялте, хотя все товарищи работают с 5 августа, и мне немножко совестно, а вместе с тем так трудно уехать от Антона Павловича, с каждым разом труднее. Он чувствует себя хорошо это время, работает теперь усидчиво над пьесой, и не хочется его тревожить. Мы здесь с 8‑го июля, а июнь и кусок мая мы отлично провели в деревне по Брянской ж. д. в имении знакомых, Якунчиковых[ccxiii]. У нас там был флигель на высоком берегу реки; кругом сосны, лес, воздух чудесный, и я упивалась ароматом зелени, цветов, майской травы, земли. Хорошо там было. Ведь лето прошлого года я прохворала и не видела его совсем, так что я как ребенок радовалась каждой травке. Здесь красиво, хорошо, но не то. Очень все сияет, все по-праздничному, все определенно, и эта красота вечная порой давит меня, и я перестаю ее чувствовать. Вы это поймете, наверное. Встаю я рано, в 6 часов, и хожу в Ялту купаться. По утрам вода чистая, народу нет, и я плаваю с аппетитом. Перечитывала «Войну и мир» и наслаждалась.

Сад наш неузнаваемо вырос, стал тенистый, и я в одном углу пристроила себе гамак, где и лежу после купания. Вообще живу «барыней», к чему не привыкла. Потолстела, стала крепкая и на зимнюю себя совсем не похожа. Вот скоро уже примусь за работу и опять высохну. Хочется попасть в Москву, чтоб сразу работать над новой ролью. Да не выйдет. Теперь репетируют «Юлия Цезаря», где я не занята. Потом примутся за пьесу Чехова, где мне есть роль[ccxiv]. Когда Вы думаете попасть в Москву? Поговорили бы, а то так долго не виделись, что и не знаешь, о чем писать. Только не думайте, что я забыла Вас, так редко пишу. Постараюсь исполнить свое обещание писать почаще. Будьте здоровы, жму крепко Вашу руку.

Ольга Чехова.

51. Л. А. Сулержицкий — А. П. Чехову [ccxv]

30 августа 1903 г.

Вильно

Дорогой Антон Павлович!

Спешу уведомить, что мы оба с женой совершенно свободны. Вчера получили приговор — поведено даже особый надзор снять. Послезавтра скачу в Москву. Ур‑ра! Увидимся, боже мой!

Ваш Л. Сулержицкий.

Грустно за Скирмунта[ccxvi].

{432} 52. Из письма Л. А. Сулержицкого О. И. Поль-Сулержицкой [ccxvii]

11 сентября 1903 г.

Нижний Новгород

… Не думай, милая, что я хоть на минуту забыл о тебе; не пишу потому, что со дня на день жду чего-то более определенного. Только сегодня могу уехать отсюда в Москву. Частью мешал мне и кашель, я боялся, чтобы не повторилась клиника, и старался беречься.

Переговорил я с Алексеем обо всем подробно лишь 9‑го числа. Пока здесь был Шаляпин, говорить невозможно было ни о чем. На концерте я «во фраке» переворачивал ноты. К сожалению, отчаянный насморк не дал мне возможности попеть при Шаляпине. Но я это сделаю в Москве. Он несколько раз начинал пробовать мой голос, — но это было невозможно.

На следующий день поехали все по Волге на Моховые горы, а я правил, к своему величайшему удовольствию, пароходом. Алексей бранил меня ужасно, что я тебя не привез. Мне очень грустно, что тебя тут не было, но с другой стороны, — тебе бы было все это донельзя утомительно. Ну, — это все так, а дела вот как:

1) Писание, — увы! — Сборник.

Алексей говорит, что Бонч меня зарезал своей статьей[ccxviii]. Невозможно печатать отдельной книжкой, почти буквальные повторения. Это будет похоже на пересказ другими словами. И может вызвать обвинение чуть ли не в литературном воровстве. Для журнала — слишком велико и опять-таки невозможно по той же причине. Он очень жалеет об этом. У него было уже налажено издание этой книжки, но Бонч опередил, и ничего не поделаешь. Он говорит, что он ошибку сделал, посоветовав мне начинать с этого. Очень напирает на «Дневник матроса».

Очевидно, я опоздал со своей книгой. Но плевать! Это меня нисколько не огорчает.

Я чувствую, что близко, милая моя детка, то время, когда мы с тобой будем на земле, и только эта мысль поглощает меня теперь.

2) С займом дело легко устроить. Алексей говорит, что он это устроит без труда у Саввы Морозова. А то и в другом месте. Это пустяки. Алексей выпроваживает Екатерину Павловну с детьми на один месяц в Крым и настаивает, чтобы и я и ты поехали туда же непременно до конца октября. Мне очень улыбается эта мысль. Но предоставляю разрешить это исключительно тебе… Напиши поскорее. …

{433} 53. Л. А. Сулержицкий — К. С. Станиславскому [ccxix]

До 17 ноября 1903 г.

Москва

Дорогой Константин Сергеевич,

вот уже несколько дней прошло, как я видел в первый раз Брута, а его образ, его лицо, слова, вся эта глубоко благородная, честная жизнь и смерть великого человека стоит передо мной как живая[ccxx]. До сих пор я «знал», что был Брут, чтил этот «тип», если можно так сказать, но он был для меня далеким, чужим и холодным. Он существовал только в уме, в сфере отвлеченных понятий.

Вы Вашей игрой превратили эту прекрасную, но холодную античную статую в живого человека, облекли его в плоть и кровь, согрели его страданием и заставили его сойти со своего недосягаемого каменного пьедестала в сердца людей. Вы сделали его достоянием жизни…

Мне кажется, что Вы сделали самое большое, что может сделать актер, достигли самой высокой цели, какую может поставить себе театральное искусство.

Разве не в том назначение искусства, чтобы переводить великие идеи из области мысли в сферу чувства, чтобы делать их близкими, дорогими всякому сердцу? А сделано это прекрасно.

Когда в своем саду Брут проводит тяжелую бессонную ночь, я вместе с ним чувствую боль во всем теле, чувствуются воспаленные глаза, сухие, горячие руки, чувствуется вся напряженная, мучительная работа души, так внимательно, так глубоко относящейся к жизни, к правам и обязанностям человека.

Я мог бы перечислить все отдельные движения, выражение лица в каждую минуту, интонацию каждого слова, а между тем я видел только один раз. Короче сказать — я не знаю минуты, когда бы Брут не был Брутом в самом лучшем смысле этого слова.

Мне кажется, дорогой Константин Сергеевич, что это одна из Ваших лучших ролей. Смею так говорить потому, что ничего не понимаю в технике актерского дела, и это меня не сбивает. Я — один из зрителей и потому имею право говорить.

Не потому я так ценю в данном случае Ваш труд, что Бруты вообще мне дороги; я «знал» их и раньше…

В театре я приобрел новое сокровище — трогательный, чистый образ Брута, который в том далеком уголке души, где живут у человека Будда, Сократ, Эпиктет и другие, занял подобающее ему место.

И за это приобретение я, как один из зрителей, в знак глубокой благодарности, сердечно пожимаю руку.

Пишу это не Алексееву, которого совсем не знаю, пишу не как знакомый, а как зритель, которому хочется слиться с актером в {434} сочувствии к Бруту, погибшему, как погибает все прекрасное в жизни, где только ложь может торжествовать. Зато правда вечна и одинакова как для Рима, так и для нас…

Пишу тому Станиславскому, который уже не раз поддерживал и укреплял людей в вере в «Человека». Еще раз спасибо и за себя и за всех тех, кто только аплодисментами может выражать свою благодарность.

Ваш Л. Сулержицкий.

Простите за нескладицу. Как написалось, пусть так и будет.

54. Л. А. Сулержицкий — К. С. Станиславскому [ccxxi]

17 ноября 1903 г.

Москва

Константин Сергеевич!

Посылаю Вам письмо, о котором говорил.

Я видел еще раз — и если бы не написал первого письма, то, может быть, написал бы лучшее. Прекрасно и прекрасно…

Не верьте, дорогой К. С., никому, кто не в восторге от исполнения Брута. Иногда сами себя люди не понимают. Эту игру, Вашего Брута, люди не успевают оценить в театре. Там слишком много блеску, света, «настоящего Рима», слишком много шума и движения, увлекательного, красивого движения, за что великое спасибо Владимиру Ивановичу; но когда человек придет домой и будет ложиться спать, тогда только выплывет у него на пестром фоне шумного, блестящего Рима — Брут, трогательный, чистый Брут. Он не даст покоя и будет живым упреком для совести всякого, видевшего его. Это чувство настолько глубоко, что благодарить за него вообще трудно, а тем более аплодисментами.

Будьте уверены в себе — это нужно для нас, зрителей. Верьте не мне — себе поверьте. Я убежден, что сами Вы чувствовали удовлетворение от исполнения Брута. А сбило Вас то, что ожидали большего одобрения.

Но ведь не всякое дело одобряется по качеству сейчас же.

Вы делаете большое дело, делаете его превосходно — и потому вперед! Бейте, бейте и бейте по сердцам… А то иногда чувствуется, что Вы не то что робеете, а не доверяете себе. Этого у Вас в Бруте не должно быть!

Л. С.

55. Л. А. Сулержицкий — А. П. Чехову [ccxxii]

17 ноября 1903 г.

Москва

Дорогой, милый Антон Павлович,

вот уже недели две, как думаю послать Вам радостное известие, что выпал снег, ударил мороз и можно ехать в Москву. Но, {435} как назло, проклятая погода не устанавливается. Сегодня, например, на нуле, и идет дождь. Извозчики опять на пролетках, — одним словом — слякоть!

Как мне хотелось бы Вас поскорее увидеть! Говорят, Вы очень поправились, хорошо выглядите. Вас все здесь ждут — не дождутся. Как только установится погода, будем ждать.

Я все время ездил, смотрел земли. Ничего не нашел подходящего. Я раньше спорил с Вами о хохлах. Но, по правде сказать, я согласен с Вами. Трудно с ними жить, очень трудно.

Ищу в Орловской, Курской губерниях. Надеюсь, найду. Я теперь только и живу мыслью о работе на земле. Больше мне решительно нечего делать, ничего не хочется, ничто так не интересует.

У меня, как Вам известно, сын. Он уже большой — почти пять месяцев. Очень славный, живой, веселый. Мне он очень нравится. Только много времени уходит на него.

Пишете ли Вы, Антон Павлович, какой-нибудь рассказ? Готовятся к «Вишневому саду» в Художественном театре?[ccxxiii] Качалов хочет играть Трофимова, студента, «под меня». Не знаю, удачно ли это он задумал. Я пьесы не читал еще, к сожалению. Что-то у них, к сожалению, в театре, кажется, не ладится.

Говорят, «Вишневый сад» будет ставить не Владимир Иванович, а Станиславский. Хорошо ли это будет?

«Цезарь» идет у них, по-моему, прекрасно. Удивительная постановка, и отлично играют. Прекрасный Цезарь — Качалов, эта огромнейший артист, ей-богу! Вишневский очень хорош[ccxxiv]. Ругают Брута — Станиславского, но мне лично он очень нравится, — по-моему, отличный Брут.

Смотрел «Дядю Ваню». Уж бог знает который раз играют, но сыграли отлично, — живо, тепло. Публика отлично чувствовала и принимала. И артисты с удовольствием играли. Многие места играют иначе, чем раньше, и лучше.

Ждем Вас, дорогой Антон Павлович, поскорее бы уж можно было Вам ехать! Целую Вас крепко-крепко, милый, хороший Антон Павлович.

Кланяйтесь от меня Вашей матушке.

Ваш Л. Сулержицкий.

Жена и Митька кланяются Вам.

56. А. П. Чехов — Л. А. Сулержицкому [ccxxv]

25 ноября 1903 г.

Ялта

Милый Лев Антонович, большое Вам спасибо за то, что наконец собрались написать. Ваше письмо доставило мне не малое удовольствие. Хотелось бы повидаться с Вами и потолковать о {436} том, о сем, о хохлах, о Вашем будущем имении, о редиске и бобах, которые будут произрастать под Вашим наблюдением. Очень рад, ч
⇐ Предыдущая 29 30 31 32 333435 36 37 38 Следующая ⇒
Date: 2015-09-17; view: 365; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...

mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.008 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию