Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
Л. А. Сулержицкий — Л. Н. Толстому
|
|
1 июня 1899 г.
Канада
Дорогой, милый Лев Николаевич, — пишу Вам в очень больших спехах. Я все время в разъездах и очень далеких, верст сто пятьдесят — двести. Сижу на месте очень мало — полдня, день и т. д.
Я начал было письмо Черткову[xciv], увлекся и написал все приблизительно. У меня так мало времени, что я просил одну из фельдшериц переписать это письмо Вам. Получили ли Вы мое письмо с Кипра? Отчего Вы мне ни слова не пишете? Я так скупаю за Вами[xcv], так чувствую недостаток близости Вас, когда выпадает {391} свободная минута и несколько очнешься от этой сутолоки и суеты.
Я очень как-то огрубел за последние месяцы.
Напишите мне, милый, родной дедушка, хоть несколько слов; что Вы делаете, где живете и как. Хоть одним глазком хотелось бы взглянуть на Вас и Вашу семью. Что Таня, милый Сережа и все Ваши?
Софье Андреевне мой самый большой привет. Если увидите Ивана Ивановича[xcvi], скажите ему, что очень его люблю и хотелось бы ему написать, но совершенно невозможно. Я получаю, несмотря на количество практической работы, иной раз до тридцати страниц в сутки.
Теперь я еду исправлять дорогу (около тридцати миль). Она очень важна, но ужасно плоха, я на ней 6 раз завяз и все-таки уехал верхом, бросив тележку в грязи. А без нее люди сидели три недели без соли.
Хочу на рождество приехать на месяц отдохнуть в Россию, а потом опять сюда. Еще очень много работы здесь. Пока целую Вас и почти безнадежно, но все-таки прошу хоть несколько слов.
А может, кто из Ваших напишет — Таня или Сережа? Нехорошо, право, даже. Вы знаете, как я Вас люблю и какая у меня последнее время жизнь.
Ваш верный Л. Сулер.
11. Л. А. Сулержицкий — А. М. Сулержицкому [xcvii]
1 августа 1899 г.
Канада
Дорогой отец!
Прости, что я так долго не писал, но я так занят, что в Россию никому не пишу. Сейчас я еду в поезде, и у меня есть свободный часок. Совершенно не знаю, когда приеду домой. Может быть, на рождество, а может быть, придется остаться здесь еще на год.
Мне очень хочется домой. Надоели эти англичане, американцы и индейцы, среди которых приходится крутиться день за днем. Я не живу на одном месте дольше двух дней, а все время на лошадях, в прерии. Тут такая дикая прерия, что можно умереть с голоду, если заблудиться. Один раз мы 28 часов ничего не ели: шли пешком по пояс в воде, а когда наконец добрались до городка, то не могли в него войти, так как река снесла все мосты, и я уже придумал сделать переправу на канатах. И с этого времени англичане и индейцы называют меня «heroico»[xcviii].
Вскоре я, наверное, поеду в Южную Америку и оттуда в Лондон. Потом вернусь опять в Канаду, а потом уже, наверное, домой, но не знаю еще, так будет или иначе.
{392} Я болел малярией, когда выехал пароходом с Кипра, но уже выздоровел. Паршивая болезнь — за день уложила, и так сильно, что ничего не помню, что вокруг меня делалось.
Что дома? Все ли здоровы? Как дела? Очень прошу написать, а пока крепко, крепко целую всех.
Где Сашка?..
Любящий сын.
Жду письма.
Если Сашка будет дома, очень прошу его написать, что он поделывает.
Папа, если ты увидишь Шемельфеника[xcix], то прошу ему передать мой поклон.
12. Л. Н. Толстой — Л. А. Сулержицкому [c]
5 октября 1899 г.
Ясная Поляна
Ради бога, простите меня, дорогой друг Сулер, за то, что так долго не писал вам, не отвечал на ваше прекрасное длинное письмо, которое читал с таким интересом и радостью. Я виноват, но извинением может служить и заслуживать внимание нездоровье, преследующее меня все нынешнее лето. Едва ли из четырех дней есть один хороший. Все желудок, А боли, дурное состояние желудка действуют на расположение духа. Не то, что я мрачен и грустен — я не могу быть таким (мне, слава богу, хорошо на душе), но нет энергии, охоты работать, а какая есть, всю пускаю на колесо обязательной работы «Воскресения», к которой меня подгоняют и рвут со всех сторон. Много было приятного мне в этой работе, в самой работе, но в отношениях с людьми, с издателями было неприятного очень много. Где вы? Что вы? С кем вы? Что намерены делать?
У меня собираются деньги для духоборов. Возьметесь вы распорядиться ими? Я писал о том же Коншину[ci]. Если он возьмется и ответит раньше, то нельзя ли вам вместе? Ум хорошо, а два лучше. Разумеется, хотелось бы, чтобы деньги пошли для общинников и нуждающихся. Хилков верно пишет, что если дать просто, то разделят по головам, и попадет столько же богатым, сколько бедным. Он советует дать взаймы, и я думаю, что это справедливо. Пусть деньги будут общественные их же, но с тем, чтобы взявшие возвратили. Или как вы лучше придумаете.
Целую вас. Любящий вас Л. Толстой.
{393} 13. Л. А. Сулержицкий — А. П. Чехову [cii]
27 июня 1900 г.
Алушта
Дорогой Антон Павлович,
будьте добры, сообщите мне, будете ли Вы в Ялте 5‑го или 6‑го июля? Мне очень хочется Вас повидать, и я бы зашел тогда к Вам 5‑го июля в 8 часов утра. Кроме того, мне хотелось бы посоветоваться с Вами насчет одного дела. Если же Вы едете раньше этого, то, быть может, Вы назначите мне какое-нибудь утро, и я тогда приеду к Вам в назначенное время.
Не можете себе представить, как мне трудно было отказаться от мысли быть у Вас в то пребывание мое в Ялте, но, к сожалению, от моего запоздания зависело многое, и мне пришлось уехать. Прошу Вас о разрешении зайти к Вам только под одним условием: если это никаким образом не стеснит или не помешает Вам. Нисколько не обижусь, если напишете мне, что принять Вам меня неудобно.
Об одном только прошу, и в том и в другом случае, пожалуйста, ответьте.
Ваш Л. Сулержицкий.
Алушта. Дача Попова. Л. А. Сулержицкому.
14. Л. А. Сулержицкий — Л. Н. Толстому [ciii]
16 сентября 1900 г.
Кучино
Дорогой Лев Николаевич,
в Москве я видел Горького и Поссе (редактор «Жизни»[civ]). С последним мы как-то особенно хорошо разговорились, и говоря о своем журнале и его недостатках, он стал говорить о Вас и его крайнем желании иметь что-нибудь от Вас для «Жизни». Он хотел было заехать к вам, но, узнав от меня, что Татьяна Львовна серьезно больна и что у Софьи Андреевны болит глаз, постеснялся ехать к Вам. Думая, что я увижу Вас в скором времени, он просил меня передать Вам следующее:
Во-первых, о том, что те недостатки его журнала, на которые Вы ему указали, он признает «всем сердцем» — это его больное место, и что он старается сделать все возможное для уничтожения их, но что бороться ему одному с этим очень трудно, нет точки опоры, и что только Вы своим участием могли бы ему помочь, что Вы дали бы ему силу. Если бы появилась Ваша вещь у него, это дало бы ему возможность, опираясь на это, очиститься от многого, не говоря уже о том нравственном подъеме, который бы Вы вызвали у работающих для «Жизни». Что касается {394} условий, то он говорит, что со своей стороны ему было бы постыдно и отвратительно, по отношению такого человека, как Вы, думать о каких бы то ни было вообще условиях, что, конечно, вещь, которую Вы им бы дали, могла быть перепечатываема кем угодно, хоть на следующий же день после появления ее в «Жизни», что единственно, что он считал бы возможным сделать, это собрать большую подписку у участников и сотрудников «Жизни» для духоборов, как людей, мировоззрение которых Вам близко: он говорит, что благодаря Вам он мог бы очистить «Жизнь» от всего лишнего.
Он говорит, что каждый раз, когда он с Вами, у него не поворачивается язык для подобного разговора, но что если Вы захотите откликнуться на его просьбу о помощи, то напишите ему, он тотчас же приедет, чтобы переговорить. Если же вам неудобно его принять, то напишите ему хоть что-нибудь по этому поводу.
Передаю Вам довольно точно внешний вид разговора. Мне очень не хотелось брать на себя передачу его Вам, так как, как Вы знаете, не делал этого никогда из принципа. Но он так искренне, горячо и тепло говорил о Вас и своем отношении к Вам, так трогательно, что мне казалось, я даже не вправе был бы этого не сделать. И такой он весь славный был, когда говорил о Вас.
Поколебавшись около трех недель, наконец пишу Вам. Если я делаю ошибку, то, Лев Николаевич, простите меня, потому что люблю я Вас так, как никогда еще не любил в своей жизни и, наверное, не буду.
Мое дело отсрочилось. Меня не вызывают, оставили, кажется, в покое[cv]. Но этим дело, конечно, не меняется. Освобожусь от всех этих учреждений самым категорическим образом. Устрою только свои дела, а главное, окончу начатое мною дело… Столовой пока нет времени открывать, так как то, чем я теперь занят, считаю более нужным[cvi]. Как Ваше здоровье? Татьяна Львовна что делает, и что с глазом Софьи Андреевны? Скоро ли переедете в Москву?
Напишите мне, дорогой Лев Николаевич, несколько слов. Как бы Вы мне помогли, написав хоть одну строчку.
Целую Вас крепко, крепко и кланяюсь всем остальным.
Весь ваш
Л. Сулержицкий.
Мой адрес: Москва, Остоженка, Бутиковский пер. Дом Егорова, № 10, квартира Бардашева, Александре Сац.
P. S. Я живу не в Москве. Кругом лес в чудных красках.
{395} 15. Л. А. Сулержицкий — К. С. Станиславскому [cvii]
21 октября 1900 г.
Москва
Константин Сергеевич,
не имею возможности не написать Вам несколько строк по поводу Штокмана[cviii].
Письмо это есть просто желание продолжить то единение, которое Вы устанавливаете с каждым присутствующим на «Докторе Штокмане» не только с собой, как исполнителем Штокмана, но через Вас и со всеми другими Штокманами, боровшимися и борющимися в жизни.
Вашей игрой Вы не только забавляете публику, не только показываете ей, насколько тонко можно обработать какой-либо тип, но даете нечто гораздо более высокое и ценное, чем все эти искусности искусства.
Вы не только действуете на чувства, но проникаете в самую душу, входите в жизнь, в самое «святое святых» человека и делаете это, как мог бы сделать чуткий и участливый близкий друг, укрепляя веру в правду и поддерживая силы отдельных индивидуумов в неравной борьбе со «сплоченным большинством».
Так было по крайней мере со мной. За десять лет своей сознательной жизни мне не раз приходилось расплачиваться за свои убеждения и ссылкой и тюрьмой, и теперь, когда жизнь ставит на очередь новый вопрос, отвечая на который мне придется, быть может, подвергнуться новым неприятностям, более серьезным, чем предыдущие; на этот раз я, имея еще возможность уклониться от ответа, — временами ослабеваю, падаю духом и теряю силы. Как раз последние дни я особенно ослабел, и вот, слушая Штокмана, я еще раз нашел подтверждение тому, что нет и не может быть иного исхода, кроме признания правды всегда и везде, не делая никаких предположений о последствиях такого признания.
«Делай то, что должно, а там будь, что будет».
Сознание правоты этой мысли было, конечно, всегда, но вы перевели это из области сознания в область чувства, то есть сделали то, что необходимо сделать для того, чтобы сознание это могло дать живые результаты, выразиться в действиях, поступках. Вы сделали то, что делает машинист, открывая регулятор и впуская пар котла в цилиндры. Пар и в котле — сила, но вся машина оживает и работает только тогда, когда сила эта переведена из котла в цилиндры.
Прав Штокман, говоря, что сильный только тот, кто сумел быть одиноким, и нужно быть одиноким, это правда, и тяжело это, — но покуда будут такие люди, как Вы, Штокманы могут утешиться — они одиноки не будут.
{396} Своей игрой Вы на несколько часов соединили всех разобщенных холодным эгоизмом жизни людей в одно целое, дали возможность вздохнуть несколько мгновений свободным воздухом добрых, любовных, братских отношений людских друг к другу, без которых все так жестоко страдают в жизни, но которых установить между собою люди еще не могут по своей слабости и непониманию.
Сделав это, Вы тем самым ответили и на главное требование настоящего искусства, заключающееся в том, чтобы соединять людей во всем лучшем.
Присоединяясь к благодарности за эти минуты ко всем слушавшим «Штокмана», мне хочется еще и от себя, за ту поддержку слабеющего человека, которую Вы оказали, сказать Вам свое сердечное спасибо.
Простите за нескладное выражение мысли, но думаю, что Вы сумеете в этих беспорядочных фразах найти то, что побудило меня написать их.
Ваш Л. Сулержицкий
16. Н. С. Антюфьев — Л. А. Сулержицкому [cix]
21 января 1901 г.
Канада
Дорогой друг Лев Антонович, душевно приветствуем тебя вся наша семейства Слепова, то есть Антюфьева.
Во-первых, Николай с супругой Машей, также родительница наша и сестра Луша и также все кланяемся и заочно целуем тебя.
Дорогой и милый друг Лев Антонович, как мы очень скучились по тебе, и нам неизвестно, где ты есть.
Пропиши нам хоть один листок письма, чтобы нам узнать, где ты есть.
Ты был наш сторож и досматривал за нами так, как хороший пастух за овцами, и мы никогда не можем забыть тебя, потому знаем, что бог тебя послал к нам в такое нужное временя.
И мы часто разговариваем и изгадоваем и жалеем об тебе.
Потому знаем, что много неразумных людей, которые оскорбили тебя за твое старанье и услугу, и если ты дорогой славы не утратил, то господь тебе заплатит.
О новостях наших, я думаю, уже и тебе известно.
Как подали просьбу правительству Канады о нашей жизни, а ответа еще не получали, я думаю, что в мире есть добрые люди, которые не хотят допустить, чтобы погасло начатое такое великое дело, хотя и трудно таким людям, но и протерпевшие до конца те спасены будут, потому что бог любит терпенье.
{397} Дорогой друг Лев Антонович, вспомни, как ты сам терпел в то время, когда мы плыли в Канаду на пароходе, и мне очень жалко было тебя, когда у тебя и думы не хватало стараться и хлопотать за нами, и я очень жалел и чуть не плакал об тебе, и господь тебе даст жизнь вечную во царстве небесном.
А также душевно приветит он дорогого Лева Н. Т.[cx]
Дорогой и милый дедушка, благодарим тебя, что ты послал нам таких проводников, и ты помогаешь всегда нашей жизни, и господь бог твою душу примет в свою обитель.
Затем прощайте, пишите свои адреса и пишите, что вам нужно, я буду отписывать.
Николай С. Антюфьев.
Не судите, что нечисто написал.
17. Л. А. Сулержицкий — А. П. Чехову [cxi]
Конец января – начало февраля 1901 г.
Лион
Дорогой Антон Павлович, черт знает до чего обидно: так близко, а заехать не могу, нет денег и времени тоже мало. Дела у меня тут оказалось гораздо больше, чем я ожидал[cxii]. Все-таки отсюда ближе послать Вам свою любовь, а посему (с Вашего разрешения) крепко-накрепко целую Вас.
«Три сестры» на тех репетициях, которые я видел, ставятся очень хорошо[cxiii]; Станиславский очень сдержан, ничего лишнего я по крайней мере не заметил. Санина взяли завидки на роль Соленого, и он не вытерпел, взялся за роль, и, кажется, хорошо будет. Но кто неподражаем — это Вишневский. Буквально невозможно от хохота удержаться. «Я доволен!» — лезет из каждой поры. Ну и шутку Вы с ним сыграли, а он не замечает и даже сам с таинственным видом, подмигивая, говорит, что роли под артистов написаны. «Замечаете?» — спрашивает он иногда. Я говорю, что сильно замечаю. Вот‑те и дружи с писателем!
Ольга Леонардовна очень хорошо рисует свою роль, совсем полковой дамы манеры. Говорит на низких нотах. Мне кажется, что Вы были бы довольны.
Когда Вы будете в России? Мне ужасно хочется Вас видеть. А сильно подозреваю, что не удастся. Есть некоторая надежда, что скрутят мне в этом году голову[cxiv]. Не забывайте меня тогда, Антон Павлович; я все дурачусь, но я Вам говорю, что люблю Вас серьезно и глубоко, и мне дорого Ваше хотя бы самое маленькое внимание…
{398} Почему и отчего, сейчас не в настроении писать, но сказал это Вам искренно.
Ольга Леонардовна и я часто об Вас говорим, когда видимся, и обоим от этого делается хорошо; она верит, что я искренно Вас люблю, а я знаю то же самое про нее, и поэтому хорошо. …
Лев Николаевич был очень огорчен, когда узнал, что Вы уехали. Он очень хотел Вас видеть и поджидал Вас все время к себе; он говорит, что несколько раз собирался быть у Вас и зашел бы непременно, но его останавливало то, что ему показалось, когда он был у Вас, что его посещение было Вам как-то стеснительно[cxv]. «Но непременно передайте ему, что я его очень люблю и всегда был бы рад его видеть» — «как же, как же…» — прибавил он несколько раз, про себя уже.
И мне досадно, что этого не вышло. Я всегда стесняюсь в таких случаях говорить что-нибудь, чтобы не сделаться этакой свахой какой-то писательской, мне это противно… А между тем я сам отлично знаю, что он был бы очень рад Вас видеть. Он всегда с большой похвалой говорит о Ваших работах и считает Вас лучшим писателем. Кстати: прочел он «Трое» Горького[cxvi] и говорит: «Теперь уж стар стал, и хочется читать больше, чем когда-либо, а вот не мог дочитать “Троих”. Неинтересно просто. Вот этого никогда не бывает с чеховскими вещами. Всегда, даже если вещь не нравится по содержанию, всегда прочтешь всю с большим интересом. Большой художник».
Потом еще говорил, что в «Трех» в особенности ярко выделилась эта черта Горького — заставлять героев говорить и, что еще хуже, делать то, что им несвойственно. «Разве такие эти мальчики и такова разве их жизнь? Я знаю, что между ними и онанизм, и распутство, а он каких-то святых отроков изобразил».
Хочется еще писать, а проклятая горничная что-то кричит по-французски уже третий раз, и я понимаю одно, что она хочет, чтобы я ушел. Ну черт с ней, уйду, другой раз напишу. Опять пришла, а я ничего не понимаю. Вот положение.
Пишите непременно, хоть несколько строчек.
M-me Alexandrine Satz. Chez m-lle Merieux.
Rue Bouchardy, 25. Lyon.
Так жду с нетерпением.
Ваш Л. Сулержицкий
{399} 18. В. А. Потапов — Л. А. Сулержицкому [cxvii]
26 февраля 1901 г.
Канада
Дорогой Лев Антонович!
Слезная просьба к тебе.
Просьба эта вот какая: Федор Семенович Арищенков находится в Якутском городе. Больной. Родители его слезно плачут и просят меня, чтобы я написал Вам, нельзя ли как Федора Арищенкова переправить сюда, в Канаду. Я со своей стороны тоже прошу Вас, нельзя ли ему достать паспорт заграничный где-нибудь в Сибири или в России. Мы потому Вам пишем это, что думаем, может, есть у Вас в Сибири друзья, которые могли бы эти дела сделать.
А что касается до платы, то мы вышлем деньги для уплаты паспорта и на проезд.
Он все время лежал в больнице, где доктора его принудили есть мясо. А в настоящее время он живет в гор. Якутске. Служит в Городском училище, получая четырнадцать рублей в месяц.
Дорогой Лев Антонович! Мы знаем, что бог создал тебя специально для таких делов, и мы знаем, что ты только единый из наших друзей эти дела можешь делать.
Конечно, ты скажешь что: я не птица, не могу на крыльях перенести и на такое далекое расстояние, как Сибирь, трудно оказать помощь, но все-таки мы надеемся, что примешь на себя труд и сделаешь, что можешь.
Еще мы просим сделать для нас снисхождение, написать нам свое мнение относительно этого письма.
Адрес наш: С. Америка. V. Potapoff. Croustand P. О. Assa Canada.
Шлют все наши тебе горячую любовь, желают всех благ от бога.
Василий Потапов
19. А. М. Горький — Л. А. Сулержицкому [cxviii]
Конец 1901 г.
Крым
Лев Антонович!
Как только встанешь на ноги и будешь в силе — приезжай сюда, ко мне. Я живу на даче Токмакова в Олеизе, верстах в двух от Л. Н. Толстого. Квартира — большая, есть лишние комнаты.
Если денег не будет налицо — пойди в «Курьер» и возьми у Фейгина[cxix], сказав, чтобы записали мне.
{400} Не напишешь ли — если можешь — пару строк о здоровье в еще о чем-либо. Крепко жму руку.
А. Пешков.
Адрес: Кореиз, Таврич. губер.
20. Из письма Л. А. Сулержицкого О. И. Поль-Сулержицкой [cxx]
24 января 1902 г.
Кореиз
Олечка, вот я и на месте, у Горького… Он очень мне рад, так же, как и Чехов, и другие здесь живущие. К удивлению своему, я заметил, да мне это и говорили, что меня здесь все очень ждали; это мне несколько приятно, но думаю, что они ошиблись. Они очень ждали от меня жизни, даже поддержки, — ведь они все тут печальные узники, загнанные сюда для поправления здоровья. Но только два дня как я здесь, и я уже таков же, как они… Чувствую себя так, как будто я здесь два года. Мне тяжело, тоска меня давит. Небо темное, мертвые скалы, нелепые кипарисы, унылый ветер. Холодно. Пусто. Неуютно…
Беседовать с окружающими? Скучно, — эти разговоры похожи на то, что делают море и берег. Они никому не нужны, так как они — времяпрепровождение.
Чехов умирает от тоски, Горький тоже. Я мечусь то по двору, то по комнате и не знаю, как быть. Тоска доходит до физического ощущения ее. Когда идет разговор, мне кажется, что все лгут и притворяются, за исключением Чехова, который больше молчит…
Все страшно удивлены и огорчены, что я без тебя приехал и ждут тебя и очень хотят тебя видеть. Меня это тронуло. …
21. Из письма Л. А. Сулержицкого О. И. Поль-Сулержицкой [cxxi]
27 января 1902 г.
Ялта
Олек мой, славный, дорогой,
я получил 25‑го твое первое письмо и очень этим обрадован. Я уже немножко привык к своей тюремной жизни.
Вчера я с Горьким ездили к Чехову, который смертельно скучает. Посидели, поболтали у него, поехали к Средину[cxxii] и оттуда домой.
Мне предлагали место на 25 рублей, заниматься от десяти до трех, но я отказался. Черт с ним. И без того скука, тоска, а то еще сидеть в душной канцелярии и выводить нелепые окладные листы какие-то.
{401} Начинаю основательно писать про духоборов. Пожалуйста, сходи, голубчик, к Суворину (Неглинный пр.) и купи там «Духоборческую эпопею» Тверского, она в двух книжках, и попроси их выслать немедленно сюда. Она мне необходима.
Читал Горький мой «Дневник матроса», очень хвалил и требует, чтобы обработать. Хотя я не слишком доверяю почему-то, но, может быть, это и правда.
Говорит, что оригинальная манера писать, что видно, что боюсь писать, и что в печати будет хорошо выглядеть. Многое, конечно, надо выбросить (что я и сам знаю), и многое обработать. Я почему-то более уверенно отношусь теперь к этим запискам и буду с удовольствием над ними работать. Мне именно страшно мешала двойственность отношения. Сяду писать, несколько строчек напишу и думаю: «Дрянь — не стоит возиться». Теперь же с удовольствием займусь. Он говорит, в «Мир божий» послать надо. Увидим. Поработаю.
А пока вышли, детка, «Духоборческую эпопею».
Толстой очень плох. Сейчас идем к нему. Он лежит, все время стонет, не спит уже вторую ночь и, как говорят доктора, вряд ли перенесет. Если он умрет, я тебе телеграфирую. У него плеврит левой стороны и плохое сердце. Очень часто и с перебоями. Вспрыскивают морфий. Я с ним виделся все-таки. К нему никого не пускают, но когда он узнал, что я приехал, то велел меня пустить, и я просидел у него четверть часа.
Из свидания я вынес впечатление, как это ни странно для меня, что он очень боится смерти. Это мне очень неприятно было видеть в нем. Говорили о Добровольском, и Толстой, оказывается, очень верно догадался по письмам Добровольского, что он все время рисуется перед собой и тебя не любит. Я был очень рад, что он такого мнения о Добровольском, так как это еще раз подтверждает мне, что я прав был в своем мнении о Добровольском. Он говорил, что очень рад, что я женился, но видно было, что он несколько обижен тем, что я ему ничего не сказал о своей женитьбе. Все Толстые спрашивали, отчего ты не приехала со мной, и я всячески выгораживал тебя, что ты должна была остаться в Москве, и что я не соглашался ехать в Крым, если ты поедешь. …
22. Л. А. Сулержицкий — О. Л. Книппер-Чеховой [cxxiii]
28 января 1902 г.
Ялта
Ольга Леонардовна, у нас вообще очень тяжелое настроение, у всех. Всем тоскливо, неуютно, а Антон Павлович томится больше всех. Вчера мы у него были, у него опять началось небольшое кровохарканье.
{402} В день, когда я приехал в Ялту, я, конечно, ночевал у него, и мы долго беседовали. Между прочим, я его обнадежил, что Вы, вероятно, скоро приедете, хоть на несколько дней.
По тому, как он разубеждал меня в возможности Вашего приезда, я особенно ясно понял, как ему этого сильно хочется. Если бы Вы, Ольга Леонардовна, сумели устроить так, чтобы приехать хоть на два‑три дня, то уж и это было бы очень хорошо. Антону Павловичу это прямо-таки необходимо. Он задыхается в своих четырех стенах и, как сильный человек, не жалуется, не старается разжалобить других своим положением, а от этого ему еще тяжелее[cxxiv].
Мы же все здесь такие же узники, как и он. Что мы ему можем дать, при всем нашем самом искреннем желании?
Наши клетки только шире, потому что можем выходить. А что мы видим такое, о чем могли бы ему рассказать?
Толчется бестолково между глупыми камнями холодное море, торчат нелепые безжизненные кипарисы, темное, тяжелое небо точно набухло и вот‑вот расплачется, а унылый ветер он слышит из дому так же хорошо, как и мы. Жутко, холодно, неуютно. А главное, пусто.
Когда собираемся вместе, то смотрим друг на друга безнадежно — все, что можно было выжать нового друг из друга, уже давно выжато…
Приезжайте, Ольга Леонардовна, приезжайте непременно, я знаю, Антон Павлович втайне от нас и даже от самого себя ждет уже Вас.
Не забывайте, что он не только муж Ваш, но и великий писатель, к которому Вы имеете право приехать не только по этой причине, но просто как человек, могущий поддержать его бодрость, а следовательно и здоровье, которое необходимо всем, всей русской литературе, России.
, Художественный театр не только не должен мешать Вам в этой поездке, но обязан командировать Вас сюда, хотя бы на самое короткое время. Я не говорю здесь, что жестоко со стороны театра не устроить Вашего приезда к больному тоскующему человеку. Это вопрос условный. Но как к Чехову, к писателю они должны Вас отправить, если только это действительно «литературный» театр. Если он действительно таковой, то есть «литературный», то должен он понимать, что к великому русскому писателю, да еще так много сделавшему для них своими пьесами, следовало бы относиться теплее и благодарнее. Как грубо и некрасиво при существующем отношении выглядят все венки, адреса, аплодисменты и прочие способы чествования! Они свойственны толпе, — от нее больше нечего ждать, кружок же театра должен быть более внимательным к своим близким людям.
{403} Может быть. Вы меня браните за все вышенаписанное, но Вы знаете, как хорошо я отношусь ко всем, о ком идет речь в этом письме. Я очень люблю и театр, и Вас, и больше всего люблю Антона Павловича, и потому только и осмелился так написать, не примите это дурно.
Ваш Л. Сулержицкий.
Неужели нельзя на восемь дней или на неделю поставить без Вас?.. А если бы Вы заболели?
Целую ручку Марии Павловне[cxxv] и сердечно кланяюсь всему Вашему прекрасному, но эгоистическому театру.
Не сердитесь.
Date: 2015-09-17; view: 379; Нарушение авторских прав