Часть вторая 17 page

Вскоре Нил понял, что муки сокамерника подчинены определенному ритму. Вначале соседа охватывал легкий, почти незаметный озноб, какой случается в прохладной комнате. Но дрожь усиливалась, и скоро его уже так колотило, что он сваливался с койки и корчился на полу. Под грязной кожей то взбухали, то опадали узлы мышц, и тогда тело его казалось мешком, в котором шурудит крысиная стая. Потом судороги стихали, и человек впадал в забытье, но вскоре начинал задыхаться, хрипеть и бредить; не открывая глаз, он метался и что‑то выкрикивал на своем языке. Наверное, ему мнилось, что он горит, ибо он принимался сбивать с себя пламя. Огонь не затухал, и руки его превращались в когтистые лапы, которые пытались содрать обуглившуюся кожу. Лишь тогда глаза его открывались, словно по команде изнуренного тела, не хотевшего, чтобы его освежевали.

Зрелище ужасало, но чудовищнее всего было то, что сокамерник беспрестанно испражнялся. Видеть, слышать и обонять, как гадит под себя взрослый человек, – от такого любой озвереет, а уж для чистюли Нила сожитель стал просто воплощением мерзости. Позже Нил узнает, что опий мощно влияет на пищеварительную систему: в разумных дозах он хорош как средство против поноса и дизентерии, но его чрезмерное употребление стопорит работу кишечника. Организм привыкает к большим дозам, и резкий отказ от зелья приводит к неконтролируемым спазмам мочевого пузыря и прямой кишки, которые не могут удержать выпитое и съеденное. Даже если б Нил знал, что подобное состояние обычно длится два‑три дня, его это мало утешило бы, поскольку каждая минута рядом с человеком, беспрестанно извергающим дерьмо и блевотину, казалась вечностью. Вскоре он уже сам трясся и галлюцинировал: стоило закрыть глаза, как возникало видение поносной лужи, обраставшей щупальцами, которые забирались в нос и рот и душили за горло. Неизвестно, сколько длилось его забытье, но в минуты просветления он видел изумленные лица других узников, смотревших сквозь решетку, а потом заметил, что кто‑то оставил в камере метлу и совок, наподобие тех, какими пользуются золотари.

Нил понял: если он хочет сохранить рассудок, надо взяться за уборку – иного не дано. Потребовались неимоверные усилия, чтобы встать и одолеть расстояние в три‑четыре шага, отделявшее его от инструментов. Однако он не мог заставить себя прикоснуться к метле, ибо невообразимый страх говорил, что тогда он станет другим человеком. Нил зажмурился и выбросил вперед руку; ощутив в ладони черенок метлы, он огляделся: было странно, что вокруг все осталось прежним, хотя с ним самим произошли необратимые перемены. Казалось, он все тот же Нил Раттан Халдер, но вместе с тем иная личность, поскольку рука его держала вещь в ярком ореоле мерзости. Впрочем, теперь метла выглядела всего лишь инструментом, соответствующим его надобностям. Подражая золотарям, Нил присел на корточки и стал сгребать дерьмо.

Начав работу, Нил вдруг увлекся. Он дочиста выскоблил стены и пол, сливая грязь в сток в углу камеры, и оставил нетронутым лишь островок возле параши, куда передвинул койку соседа. Сквозь решетку за его работой наблюдали заключенные, среди которых нашлись и добровольные помощники – они подносили воду и песок, чтоб было легче отдраить пол. Закончив, Нил вышел во двор помыться и простирнуть одежду; его окликнули сразу от нескольких костров, где готовили ужин:

– Иди сюда… поешь с нами…

Один узник спросил:

– Верно ли, что ты умеешь читать и писать?

– Да.

– На бенгали?

– Еще на английском, фарси и урду.

Человек подсел ближе:

– Напишешь за меня письмо?

– Кому?

– Нашему заминдару. Он хочет отнять у моей семьи землю, и я подам прошение…

В свое время расхальская контора получала дюжины подобных писем; Нил редко удосуживался прочесть их лично, но слог ходатайств был ему знаком.

– Я напишу, – сказал он. – Только достань бумагу, перо и чернила.

Вернувшись в камеру, Нил с ужасом увидел, что труды его пропали: охваченный новым приступом, сокамерник катался по полу, оставляя за собой грязный след. Нил просто затолкал пачкуна в угол – на большее сил уже недостало.

Ночь прошла спокойнее, припадки ослабли, давая страдальцу роздых, и пакостил он чуть меньше – наверное, извергать было уже нечего.

Утром Бишу‑джи сказал:

– Теперь надо его вымыть. Как только учует воду, пойдет на поправку. Уж я таких повидал.

Нил взглянул на истощенного обгаженного сокамерника: даже если преодолеть отвращение и вымыть его, что толку? Ведь он опять изгваздается, а из одежды у него только порты и рубаха, пропитавшиеся дерьмом.

– Прислать кого‑нибудь в помощь? – спросил Бишу‑джи.

– Не надо, – ответил Нил. – Сам справлюсь.

Сейчас уже казалось, что судьбы их переплелись, что общая доля превратила позор или честь в совместное бремя, свалить которое ни на кого не удастся.

Нил провел необходимую подготовку и в обмен на услуги стряпчего разжился парой обмылков, пемзой, старыми дхоти и рубахой. Бишу‑джи неожиданно легко согласился не запирать камеру, и всю первую половину дня двор был в распоряжении Нила, поскольку ссыльных к работе не привлекали. Натаскав из колодца воды, он выволок соседа из камеры. Истаявший страдалец был невесом и даже не сопротивлялся. Когда его окатили водой из ведра, он затрепыхался, точно птичка в силке, но потом затих. Продраив сожителя пемзой, Нил принялся намыливать его завернутым в тряпичный лоскут обмылком; немощное тело было покрыто струпьями и расчесами, но кожа оказалась упругой, что говорило о молодости ее хозяина. Теперь стало видно, что зелье захватило над ним власть в расцвете его юности. Завязки его одежды стянулись в мертвый узел, а потому Нил просто разодрал на нем порты и, давясь рвотными позывами, окатил его водой между ног.

Забота о другом человеке, даже не сыне, а ровеснике и чужеземце, была чем‑то новым и прежде абсолютно немыслимым. Нил привык к тому, что за ним самим ухаживают бесчисленные няньки, щедрую и безответную любовь которых воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Неужели так бывает, что просто внимание к другому человеку порождает гордость и не требующую взаимности любовь, какой мастер любит свое изделие?

Обрядив сокамерника в дхоти, Нил посадил его под мелией и заставил проглотить немного риса. Уложить бедолагу в загаженную койку означало свести на нет все свои труды, а потому он устроил в углу лежбище из одеял, а кровать вытащил во двор, где хорошенько ее отдраил, а затем, по примеру других заключенных, перевернул вверх тормашками, чтобы солнце прожарило ее кишащее кровососами нутро. Лишь закончив работу, Нил сообразил, что в одиночку справился с тяжеленной койкой. Это он‑то, с рождения хилый и подверженный всевозможным болезням! И вот еще перемена: если раньше он давился недостаточно изысканной пищей, то сейчас за милую душу уплетал дешевую чечевицу и мелкий красноватый рис вперемешку с камушками и песком, хрустевшими на зубах.

На другой день посредством сложной серии обменов, включавших в себя письма для узников и джемадаров из других отрядов, Нил заключил с цирюльником сделку на бритье сокамерника.

– В жизни ничего подобного не видел, – сказал брадобрей, приступив к работе.

Нил заглянул через его плечо: дорожка, выбритая на голове сокамерника, будто вновь зарастала, покрываясь мерцающей, как ртуть, пленкой – орды вшей дождем сыпались на пол. Нил кинулся за водой, чтобы утопить гадов, пока не отыскали себе новое пристанище.

Лишенный бороды и шевелюры в колтунах, узник больше походил на скелет: ввалившиеся глаза, выпирающие из‑под кожи носовой хрящ и лобные кости. Разрез глаз и желтоватое лицо выдавали в нем китайца, но прямой нос и полные губы говорили об иной крови в его жилах. В этом изможденном облике угадывался призрак живого пытливого человека, изгнанного опием, но еще не окончательно покинувшего свою обитель. Кто знает, какими талантами он обладал?

На пробу Нил спросил по‑английски:

– Как тебя зовут?

В тусклых глазах узника промелькнула искра, словно он понял вопрос, голова его упала на грудь, и Нил счел это знаком отложенного ответа. С того дня сокамерник пошел на поправку, а свой вопрос Нил превратил в утренний ритуал; хотя попытки общения успеха не имели, он верил, что скоро дождется отклика.

*

Когда Захарий взошел на «Ибис», мистер Кроул задумчиво вышагивал на шканцах, словно примеряясь к своему будущему капитанству. Увидев сослуживца с котомками через плечо, он остановился и в наигранном удивлении воскликнул:

– Гляньте, кто пришел! Лорд Хлюпик собственной персоной, чтоб мне лопнуть! Малец готов покорять океанские глубины!

Захарий уже решил, что не поддастся на провокации; сбросив котомки на палубу, он радостно осклабился и протянул руку:

– Здравия желаю, мистер Кроул! Надеюсь, не хвораете?

– Еще чего! – Помощник ответил грубым рукопожатием. – По правде, я уж и не рассчитывал, что вы почтите нас своим обществом. Думал, славируете и оторветесь. Эдакому франту‑тюльпанчику вся стать подыскать себе теплое местечко на берегу.

– И в мыслях не держал, мистер Кроул, – тотчас парировал Захарий. – Ничто не заставит меня отказаться от должности на «Ибисе».

– Не спешите, Хлюпик, – ухмыльнулся первый помощник. – Не говори «гоп»…

Захарий пропустил это мимо ушей; в последующие дни он был занят погрузкой провианта и маркировкой запасного оборудования, а потому с мистером Кроулом виделся лишь мельком. Но вот как‑то стюард Пинто доложил, что на борт грузится команда охранников и надсмотрщиков. Любопытствуя глянуть на новеньких, Захарий встал у кофель‑планки, а вскоре к нему присоединился мистер Кроул.

Охранники, почти все бывшие сипаи, носили чалму и патронташ, наискось пересекавший грудь, а сытые надсмотрщики были в черных чапканах и белых дхоти. И те и другие поднялись на борт, словно триумфаторы, вступавшие во владение плененным кораблем. Не унижая себя кладью, они снизошли только до собственного оружия – несли палки, бичи, пики и сабли. В корабельный арсенал носильщики доставили также внушительный запас мушкетов, пороха и пистолей.

А вот доставка багажа и провианта выпала на долю ласкаров, в награду получивших пинки, тычки и брань.

Появление начальника конвоя субедара Бхиро Сингха, который взошел на борт последним, стало церемониалом встречи царька: выстроившись в шеренгу, охранники и надсмотрщики согнулись в низком поклоне. Бочкообразный толстяк с бычьей шеей, но в ослепительно белых дхоти и длинной курте, перехваченной сверкающим шелковым кушаком, субедар держал под мышкой толстенную трость. Подкрутив седые усы, он недовольным взглядом окинул шхуну, однако, увидев мистера Кроула, расцвел улыбкой и приветственно сложил ладони. Казалось, помощник тоже рад встрече.

– Ба, старая квашня! – пробормотал он, а затем с неожиданной сердечностью воскликнул: – Доброго здоровья, субедар!

Удивленный необычной приветливостью помощника, Захарий спросил:

– Ваш приятель, мистер Кроул?

– Случалось вместе ходить, а старые морские волки чтят поговорку «Доброе братство милее богатства». – Скривив губы, помощник смерил собеседника презрительным взглядом. – Хотя в вашей компании, Хлюпик, этого, конечно, не знают.

– Я вас не понимаю, мистер Кроул, – растерялся Захарий.

– Да ну? – Помощник изобразил улыбку. – Может, оно и к лучшему.

Тут боцман Али позвал его проследить за оснасткой фок‑мачты, и Захарий остался в недоуменном одиночестве. Как назло, тем вечером капитан сошел на берег, и помощникам пришлось ужинать в компании друг друга. Они не перемолвились ни словом до тех пор, пока стюард Пинто не внес подогретые судки. Учуяв, что нынче подают его любимые креветки с рисом и карри, Захарий улыбнулся и кивнул. Пинто снял крышку, однако мистер Кроул недоверчиво принюхался и, скривившись, рыкнул:

– Это еще что? – Он заглянул в судок и тотчас шваркнул крышку обратно. – Унеси и скажи коку, пусть приготовит баранью отбивную. И чтоб больше я не видел этой липкой дряни!

Бормоча извинения, стюард кинулся к судкам, но Захарий его остановил:

– Погоди, не трогай! Принеси мистеру Кроулу, чего он просит, а мне и это вполне сгодится.

Первый помощник молчал, пока стюард не скрылся в коридоре, а затем, сощурившись, спросил:

– Гляжу, вы запанибрата с этими ласкарами, а?

– Мы вместе шли от Кейптауна, – пожал плечами Захарий. – Вроде друг друга понимаем, только и всего. – Вскинув бровь, он придвинул к себе тарелку с рисом. – С вашего позволения…

Кроул кивнул, но губы его брезгливо дернулись:

– Это они приучили вас жрать дерьмо?

– В здешних краях все едят карибат, мистер Кроул.

– Ах, неужели? – Помолчав, Кроул спросил: – Стало быть, этим вас потчевали, когда вы якшались с Наббсами, Нобсами и набобами?

Теперь Захарий понял смысл той фразы на палубе; он поднял взгляд и наткнулся на улыбку Кроула, больше похожую на оскал.

– Думали, я не прознаю, да?

– О чем?

– Про ваши шуры‑муры с семейством Бернэмов и прочими.

Захарий сделал глубокий вдох и спокойно ответил:

– Меня позвали, и я пошел, мистер Кроул. Я думал, вас тоже пригласят.

– Ага! Держи карман шире!

– Так точно. Я полагал, вы приглашены, – повторил Захарий.

– Джека Кроула позовут в Вефиль? – Помощник цедил слова, будто черпал их со дна глубокого колодца горечи. – Нет, он рылом не вышел, чтобы впустить его с парадного крыльца. Не дай бог, скатерть заляпает! Коль уродился с деревянным черпаком во рту, не важно, что ты умеешь отнять ветер.^[60]Всегда найдутся крошки‑лорды Хлюпики, всякие увальни и деревенщина, чтоб охмурить шкиперов да подластиться к хозяевам. Плевать, что они не отличат шкворень от шпильки и пал от зуба, они всегда с подветренной стороны, а Джек Кроул отнимает у них ветер.

– Если вы полагаете, что я родился с серебряной ложкой во рту, – проговорил Захарий, – вы шибко сбились с курса.

– Да знаю я, чего вы стоите! – рявкнул Кроул. – Навидался таких изнеженных капризуль – симпампончики, губки бантиком! От вас хлопот не оберешься. Валите‑ка вы с нашего корыта, пока не поздно, – избавите от неприятностей и меня, и себя.

– Здесь я на службе, мистер Кроул, – холодно сказал Захарий. – И мне ничто не помешает ее исполнять.

– Не говори «гоп», – покачал головой помощник. – Мы отвалим через пару дней. За это время всякое может случиться, что поможет вам передумать.

Дабы не накалять обстановку, Захарий не стал отвечать и молча доел свой рис. Однако сдержанность далась не просто – руки его дрожали, во рту пересохло, и он решил сделать пару кругов по палубе, чтобы успокоиться. Из матросского кубрика доносились оживленный разговор и взрывы смеха ужинавших ласкаров. Захарий прошел на бак и, опершись на утлегарь, посмотрел на воду, расцвеченную огоньками фонарей на кораблях и ламп на лодках, шнырявших меж пришвартованными судами. Одна такая шлюпка, гремевшая нетрезвыми голосами, подошла к «Ибису», и Захарий узнал в ней лодку Джоду. По спине пробежали мурашки от воспоминания о той ночи, когда они с Полетт поссорились.

Захарий знал, что девушка хворает и под приглядом друзей живет в каком‑то поселке на севере Калькутты. Он посмотрел в темноту, сгущавшуюся над рекой, и вдруг почувствовал неодолимое желание прыгнуть в шлюпку и отправиться на розыски Полетт. Страстный порыв сдержала только одна мысль: чего доброго, мистер Кроул решит, что преуспел в своем намерении вытурить его со шхуны.

Дожди кончились, выглянуло солнышко. Полетт быстро пошла на поправку и решила наведаться в Калькутту, чтобы осуществить план, созревший во время болезни.

Она тщательно продумала свой первый шаг – приватную встречу с Ноб Киссин‑бабу. Головная контора фирмы «Братья Бернэм» располагалась на фешенебельной Стрэнд‑роуд, а ее портовые владения – в убогой части Киддерпора, в получасе езды от центра; по делам службы Ноб Киссин бывал там почти ежедневно, ради экономии предпочитая добираться на место в толкучке парома.

Солидная собственность Бернэма представляла собой большие пакгаузы; сарайчик же, служивший конторой приказчика, располагался в дальнем уголке владений. К нему вел проулок, которым приходили клиенты, желавшие без огласки воспользоваться услугами Ноб Киссина как ростовщика. Так поступал и мсье Ламбер, но в нынешних обстоятельствах было слишком рискованно появляться на территории бывшего благодетеля, и оттого Полетт решила перехватить приказчика неподалеку от паромного причала.

Место было выбрано весьма удачно: на узких сходнях просматривались все, кто сходил с парома, к тому же в людской толчее одинокая женщина не привлекала внимания. Наблюдательным пунктом стал древний баньян на взгорке – разлапистые корни дерева, похожие на кудлатую бороду, служили превосходным укрытием. Забравшись в эту чащобу, Полетт уселась на качкий корень и стала ждать, поглядывая сквозь щелку в складках накидки.

Засада едва не оказалась зряшной, ибо Полетт не сразу признала Ноб Киссина в человеке с распущенными по плечам волосами, который, покачивая бедрами, просеменил мимо дерева. Чуть выждав, она пошла вслед за ним, а потом свистящим шепотом окликнула:

– Гомуста‑бабу!.. Шунун! Господин приказчик! Постойте!

Ноб Киссин подскочил и тревожно огляделся. Его подведенные краской глаза лишь скользнули по женщине в сари и зашарили по переулку.

– Ноб Киссин‑бабу! – вновь просипела Полетт, уже по‑английски. – Это я…

Ошалевший приказчик забормотал молитву, отгоняя призрака:

– Хе Радхе, хе схьям…

– Ноб Киссин‑бабу! Да посмотрите же! Это я, Полетт Ламбер!

Наконец пучеглазое лицо обернулось, и Полетт на секунду приоткрыла накидку:

– Узнаете? Это я!

Неуклюже попятившись, приказчик отдавил ноги прохожему, но даже не услышал брань, которой его окатили.

– Мисс Ламбер? Глазам не верю! Вы так подкрались… да еще в сари… я бы никогда вас…

– Тсс! Умоляю, тише!

Ноб Киссин перешел на громкий шепот:

– Однако что вы делаете в этом захолустье, мисс? Мы просто с ног сбились, вас разыскивая! Вот уж хозяин‑то обрадуется! Немедля едемте домой!

– Нет, я не намерена возвращаться в Вефиль. Я искала вас, потому что именно с вами мне очень нужно переговорить. Могу ли я просить вас на минутку присесть? Вас это не обременит?

– Присесть? – Ноб Киссин хмуро покосился на замусоренные ступени причала. – Но здесь же никакой мебели… На что присесть? Наши сари… то есть наша одежда запачкается…

– Не волнуйтесь. – Полетт указала на взгорок: – Вон там, на холме, мы укроемся под деревом. Никто нас не увидит.

Приказчик тревожно взглянул на баньян; с недавних пор в нем развилось отвращение рачительной хозяйки к насекомым, и он всячески избегал мест их возможного обитания. Однако нынче любопытство пересилило опаску перед рассадником ползучих и летающих тварей.

– Что ж, я уступаю вашей просьбе, – неохотно согласился Ноб Киссин. – Направимте стопы под дерево.

Поднявшись по склону, они забрались в сплетение корней; приказчик карабкался еле‑еле, но был покорен до тех пор, пока его не подтолкнули к корню, служившему Полетт сиденьем. Оглядев корявый отросток, Ноб Киссин взбрыкнул:

– Здесь сидеть нельзя! Вон как тут всякое шныряет! Наверняка есть и кусачие гусеницы!

– Нет, на этих корнях гусеницы не водятся, – увещевала Полетт. – Садитесь без опаски.

– Нет‑нет, не уговаривайте. Я предпочту остаться на ногах.

Сложив руки на груди, Ноб Киссин встал так, чтобы ни листик, ни травинка не коснулись его самого и одеяния.

– Что ж, как вам угодно, не смею настаивать…

Приказчик уже извелся от любопытства:

– Рассказывайте же! Где вы были все это время? Куда скрылись?

– Это не важно, Ноб Киссин‑бабу.

– Понимаю, – сощурился приказчик. – Стало быть, это правда.

– Что?

– Не хочу перестирывать грязное белье, мисс Ламбер, но вообще‑то все только и говорят о вашем непристойном поведении, в результате которого вы пребываете в ожидании, вот почему и скрылись.

– В ожидании чего?

– Внебрачного приплода. Разве не вы сказали миссис Бернэм, что пирожок уже в печке?

Полетт залилась румянцем, пришлепнув ладони к щекам.

– Нет! Никакого непристойного поведения и никакого ожидания! Уверяю вас, что покинула Вефиль по собственной воле, это было мое решение.

– Ах, не чинитесь, со мною можно быть вполне откровенной, – придвинулся Ноб Киссин. – Пострадало ваше целомудрие? Нарушена девственная плева, да?

– Ничего подобного! – возмутилась Полетт. – Не понимаю, как вам только в голову взбрело!

Помешкав, приказчик нагнулся еще ближе и прошептал, словно изрекая немыслимую крамолу:

– Скажите, причина вашего бегства – хозяин?

Полетт спустила с головы накидку, взглянув ему прямо в глаза:

– Возможно.

– Ай‑ай‑ай! – Ноб Киссин облизал губы. – Значит, имели место шалости?

Он явно изнывал от желания узнать о тайных пристрастиях своего господина; зачем ему это, Полетт не ведала, но сообразила, что любопытство приказчика можно обернуть себе на пользу.

– Больше ничего не могу сказать, Ноб Киссин‑бабу, – вздохнула она. – Разве что…

– Да‑да? Умоляю, говорите! – вскинулся приказчик.

– Разве что вы окажете мне крёхотную услугу.

Едва запахло сделкой, толстяк насторожился:

– Что за крохотная услуга? Прошу разъяснить.

Полетт одарила его пристальным взглядом.

– Вы помните, когда и зачем к вам приходил мой отец?

– Разве такое забудешь, мисс Ламбер? Я же не придурок какой… Он был у меня незадолго до переселения в небесную обитель. Слов, сказанных на последнем издыхании, так запросто не отринешь…

– Вы помните, что он хотел устроить мой отъезд на Маврикий?

– Разумеется. Я же вам о том и поведал, верно?

Полетт выпростала руку из‑под сари.

– Вы сказали, что готовы все устроить в обмен на эту вещицу? – Разжав кулак, она показала медальон, не так давно полученный от приказчика.

Ноб Киссин покосился на ее ладонь.

– Все так, только не понимаю, к чему вы клоните.

Набрав в грудь воздух, Полетт выпалила:

– Я прошу вас сдержать обещание. В обмен на медальон я желаю стать пассажиром «Ибиса».

– Что?! – разинул рот приказчик. – С ума сошли, что ли? «Ибис» перевозит лишь кули и заключенных. Он не берет пассажиров!

– Не имеет значения. Я согласна быть в списке рабочих. Вы же его составляете? Никто не заметит, если в него добавить еще одно имя.

– Кажется, вы из меня дурака валяете, мисс Ламбер? – насупился приказчик. – Как только вы осмелились такое предложить, не постигаю! Немедля изгоните сию идею!

– Да какая разница, если в списке прибавится одно имя! – взмолилась Полетт. – Вы главный, а рабочих так много – одним больше, одним меньше! Ведь даже вы не узнали меня в сари. Не бойтесь, никто меня не признает, а вы получите медальон…

– Ни за что! – Ноб Киссин энергично потряс головой, отчего уши его затрепетали, словно папоротник на ветру. – Знаете, что будет, если затею раскроют и выявят мое участие? Хозяин мне голову оторвет! У капитана Чиллингуорта глаз‑алмаз! Едва он прознает, что средь кули затесалась барышня, он меня придушит и скормит акулам… Нет, нет и нет!

Приказчик бросился вон, продираясь сквозь занавесь корней. Издали донесся его голос:

– Нет‑нет, ваша идея сулит крупные неприятности… Следует немедленно ее похерить…

– Прошу вас, Ноб Киссин‑бабу!..

Полетт очень рассчитывала на эту встречу, но теперь поняла, что план ее рухнул. Губы ее задрожали, на глаза навернулись слезы; и тут вновь заколыхались корни, трещавшие под натиском приказчика.

– Послушайте, вы же забыли поведать мне о шалостях хозяина, – робко сказал он, теребя бахрому дхоти.

Полетт торопливо промокнула глаза, придав голосу жесткость:

– Ничего я вам не скажу! От вас ни помощи, ни толку!

Ноб Киссин задумчиво сглотнул, отчего кадык его дернулся, точно поплавок.

– Кажется, есть один способ, – наконец вымолвил приказчик. – Но воспользоваться им крайне трудно, ибо он предполагает массу ухищрений.

– Не важно! – загорелась Полетт. – Что нужно сделать? Рассказывайте!

*

Город шумно отмечал череду праздников, и потому лагерная тишина казалась еще невыносимей. Подоспел Дивали,^[61]переселенцы зажгли пару‑тройку ламп, однако веселее не стало. Об отправке известий не было, но каждый день лагерь будоражили новые слухи. Иногда никто, кроме Дити и Калуа, не верил в корабль, что куда‑то их повезет. Все это вранье, говорили люди, лагерь этот – просто тюрьма, где все мы сдохнем, а трупы наши разрежут на куски, что пойдут на корм господским собакам или наживку для рыбы. Зачастую слухи эти распускали зеваки, слонявшиеся у ограды: лоточники, бродяги, ребятня и прочие, в ком гирмиты разжигали ненасытное любопытство. Порой они часами разглядывали переселенцев, как зверей в клетке, да еще и подзуживали: че не сбежите‑то? Валяйте, мы поможем! Иль не понимаете: здесь только и ждут, когда вы передохнете! Чтоб продать ваши трупы!

Если кто‑нибудь пускался в бега, эти же зеваки его и ловили. Первым попытался удрать седоватый мужичок из Ары, слегка слабый на голову: едва он перелез через ограду, как доброхоты его сцапали, связали и отволокли к вербовщику; за усердие им выдали ничтожную награду, а неудачливого беглеца избили и на два дня оставили без кормежки.

Городская жара и влажность усугубляли ситуацию – многие хворали. Одни поправлялись, а другие вроде и сами хотели умереть, так их истомили ожидание, слухи и тревожное чувство пленения. Как‑то раз один парнишка впал в горячку; совсем еще юнец, он носил длинные посыпанные пеплом волосы – говорили, его выкрал, а потом продал в гирмиты садху.^[62]Парень метался в жару, рычал и стонал, изрытая проклятья. Переселенцы бросились за помощью к охране, пившей кокосовый самогон, но та и бровью не повела. Мальчишка вопил всю ночь, а к рассвету уже остыл. Смерть его вызвала у охранников несравнимо больший интерес – они тотчас унесли тело, сказав, что сожгут его на погребальном причале. Но кто знает, что с ним сделали? Гирмитов на похороны не пустили, а потому никто из них не мог возразить лоточнику, нашептавшему сквозь ограду – мол, парня‑то вашего вовсе не сожгли, а просверлили ему в башке дырку и подвесили за ноги, чтоб вытекло мозговое масло.

В противовес слухам и дурным знакам переселенцы говорили о богослужениях, которые устроят в день перед отплытием, вспоминали пуджи и намазы, отрывки из Корана, «Рамачаритаманасы» и «Алакханда».^[63]Люди горячо обсуждали ритуалы, словно им уже не терпелось их совершить, однако горячность эта была продиктована невыразимым страхом перед путешествием; во всех жил глубинный ужас, сродни тому, когда тянет забиться в угол, ткнуться лицом в колени и что‑нибудь бормотать, лишь бы не слышать голоса, звучащие в голове. Так было легче – подробно обсуждать обряды, расписывая их по минутам и сравнивая с богослужениями из прошлой жизни.

Когда день настал, все было не так, как ожидалось, и единственным дурным знаком стал внезапный приезд в лагерь приказчика Ноб Киссин‑бубу, который заперся с охранниками в их хижине. Потом переселенцев согнали на поляну, и дуффадар Рамсаран‑джи сообщил, что отныне и до прибытия на Маврикий, где их распределят по плантациям, они переходят под опеку других охранников и надсмотрщиков, которые уже на борту и проверили готовность судна к приему путников. Отправка завтра. Свою речь он закончил пожеланием мира и счастья в новом доме и обещанием помолиться богу переправы за благополучие путешествующих: Джай Хануман гьян гун сагар…

*

В Алипоре праздники отмечались с размахом, особенно Дивали, по случаю которого заключенные устроили огненное зрелище, осветив тюремные дворы лампами и самодельными бенгальскими огнями. На Нила шумные празднества оказали обратное воздействие, подорвав в нем до сих пор жившую решимость. В ночь Дивали, когда двор пылал огнями, он не мог заставить себя даже встать с койки и подойти к решетке; все его мысли были о сыне – о фейерверках, какие устраивались для мальчика в прошлые годы, и сумрачной тихой скудости, в которой он встретит нынешний праздник.

За пару дней Нил окончательно сник, и потому сообщение Бишу‑джи о том, что определен срок его отправки, встретил недоуменным вопросом:

– Куда меня отправляют?

– На Маврикий. Забыл, что ли?

Нил потер глаза:

– И когда?

– Завтра. Корабль готов.

– Завтра?

– Да. Рано утром. Приготовься и скажи Аафату.

Джемадар ушел, и Нил хотел вновь опрокинуться в койку, но поймал на себе вопрошающий взгляд соседа. Утренний ритуал с вопросом о его имени уже давно не соблюдался, однако сейчас Нил заставил себя отрывисто произнести по‑английски:

– Завтра уезжаем. Корабль готов. Нас заберут утром.

Ответа не последовало, если не считать чуть расширившихся глаз сокамерника, и Нил, пожав плечами, плюхнулся в койку.

Теперь, когда отъезд был близок, вновь нахлынули образы, которые Нил старательно гнал из памяти: Элокеши, дом, жена – соломенная вдова, сын‑безотцовщина. Ночью ему привиделся кошмар: он, изгой, лишенный всех связей, одиноко мечется в черной пустоте океана. Потом он стал тонуть и замолотил руками, пытаясь вырваться к свету.

Date: 2015-09-05; view: 279; Нарушение авторских прав