Часть третья 2 page. На косе за юго‑восточными городскими воротами чужакам позволили возвести так называемые фактории

На косе за юго‑восточными городскими воротами чужакам позволили возвести так называемые фактории, которые представляли собой не что иное, как длинные строения под черепичной крышей, служившие одновременно складом, жильем и меняльной конторой. За те недолгие месяцы в году, что чужакам разрешали жить в Кантоне, свое бесовство они могли творить лишь на отведенной им территории. Сам город для них, как для всех иностранцев, был под запретом – по крайней мере, так заявляли власти, утверждая, что подобное правило существует уже около ста лет. Однако всякий сказал бы, что за городскими стенами недостатка в чужаках вовсе нет. Пройди кто мимо храма Хао‑Лин на улице Чжан‑шоу, он бы тотчас встретил монахов из темных западных краев, а внутри церкви увидел бы скульптуру ее основателя, буддистского проповедника, что, бесспорно, было чуждым, как и сам Будда Сакьямуни. Если б путник углубился в город и прошагал по улице Гуанли к храму Хуайшен, то минарет подсказал бы ему, что, несмотря на внешнее сходство, это вовсе не церковь, а мечеть. Гость убедился бы и в том, что среди окрестных жителей не все уйгуры, выходцы из западных областей империи, но широко представлены бесовские яванцы, малайцы, малаяли и «черноголовые» арабы.

Так почему же одним можно, а другим нельзя? Или правило касалось только определенного сорта чужаков, истинных «не поднебесных», которым надлежало сидеть в факториях? Если так, то по внешности и нраву они, бесспорно, составляли отдельную касту, ибо среди них были «краснолицые» чужаки из Англии, «цветастые» из Америки и целая россыпь других из Франции, Голландии, Дании и прочих стран.

Из всего этого сонма чужаков наиболее распознаваемым было небольшое, но яркое племя «белоголовых» парсов из Бомбея. Так почему же их относили к чужакам, наравне с «краснолицыми» и «цветастыми»? Никто этого не знал, но дело, конечно, не во внешности: да, среди «белоголовых» встречались румяные физиономии, однако было полно и темноликих, как ласкары, что почками торчали на ветках мачт, высившихся над Жемчужной рекой. Что касаемо одежды «белоголовых», то она имела сходство с нарядами «черноголовых» в чалмах (от которых возникли прозвища) и балахонах, однако ничуть не походила на одеяния тех чужаков, что щеголяли в нелепых штанах в обтяжку и коротеньких обдергайках, из карманов которых выглядывали платки для собирания соплей. Что интересно, сами «краснолицые» и «цветастые» на «белоголовых», чья фактория была самой маленькой, поглядывали косо и почти никогда не звали их на свои советы и пирушки. Однако «белоголовые» были такие же купцы и стремились к барышам, ради которых добровольно вели жизнь чужаков: точно перелетные птицы, они курсировали меж родными гнездами в Бомбее, летними жилищами в Макао и зимними в Кантоне, где городские стены отрезали их от всяческих удовольствий, ибо правила требовали не только отсутствия женщин, но и полного воздержания во всем остальном. Городские власти жестко настаивали на исполнении ежегодно издававшегося указа, который запрещал жителям Гуанчжоу обеспечивать чужаков «девицами и юношами». Но разве подобное исполнимо? Как это часто бывает, говорилось одно, а на поверку выходило совсем иное. Разумеется, те же самые власти прекрасно знали о женщинах, что в цветочных лодках фланируют по Жемчужной реке, донимая ласкаров, купцов, толмачей, менял и всех других предложениями развлечься, а также о том, что в самом центре чужеземного анклава существует некий Свинюшник, хвастающий широким выбором притонов с большим разнообразием не только спиртного, но и прочего дурмана, в котором женские ласки занимают далеко не последнее место. Конечно, власти знали, что китайские лодочники оказывают чужакам мелкие, но необходимые услуги, включая стирку не только одежды, но постельного и столового белья (последнего было особенно много, ибо ограничения в бесовских распутствах не распространялись на еду и питье). Естественно, ремесло прачки подразумевало частые визиты к клиентам, и вот так однажды пересеклись пути чертовски обаятельного «белоголового» Бахрамджи Наурозджи Модди и молоденькой китаянки Ли Чимей.

Начало было весьма прозаическим: юный Барри, как его называли чужаки, отдал прачке скатерть, заляпанную воскресным дхансаком, и салфетки в следах от киднугошта,^[64]о чем сделал запись в книге расходов – ведение подобного учета вменялось ему в обязанность как самому младшему из племени «белоголовых». Именно «белая голова», вернее, длинный кусок ткани, из которого сооружается чалма, и привел парочку к первому соитию: один из главных купцов фактории Джамшеджи Сохрабджи Нуссерванджи Батливала разглядел в своей чалме дырку и устроил юному Барри страшную выволочку. Предъявив Чимей дырявый головной убор, юноша разрыдался, причем плакал так искусно, что длинная ткань сама собой замотала обоих в уютный кокон.

Однако прошло еще несколько лет любви и стирки, прежде чем у Ли Чимей родился ребенок. Когда дитя появилось на свет, чрезвычайно воодушевленный отец наградил его выразительным именем Фрамджи Пестонджи Модди, надеясь, что оно облегчит младенцу вступление в мир «белоголовых». Но Чимей гораздо лучше представляла себе судьбу полукровки и потому осторожно переименовала его в Лин Фатта.

*

Охрана не замедлила известить женщин, что от них потребуют услуг, в которые входят стирка, пришивание пуговиц, штопка и прочее. Готовая к любой работе, Полетт выбрала стирку, к ней присоединились Хиру и Ратна, а Дити, Чампа и Сарджу предпочли шитье. Муния же отхватила себе единственную работу, считавшуюся «непыльной», – пригляд за размещенной в шлюпках живностью, которая шла в пищу исключительно офицерам, охранникам и надсмотрщикам.

На шхуне имелось шесть шлюпок: две гички с обшивкой внакрой, два яла и два баркаса с обшивкой вгладь, каждый в добрых двадцать футов длиной. Гички и ялы, соответственно вложенные друг в друга, ставили на крышу рубки и закрепляли колодками. Баркасы же подвешивали на палубных боканцах, которые ласкары небеспричинно именовали «боганями», ибо переплетения их канатов и растяжек создавали укромные уголки, позволявшие на пару минут удалиться от нескончаемой корабельной суеты, словно в складки одеяния богини. Под «боганями» же находились шпигаты, у которых шла стирка, и Полетт быстро научилась растягивать время работы, чтобы дольше побыть на свежем воздухе. «Ибис» углубился в водный лабиринт Сундабаранса, и она радовалась любой возможности посмотреть на берега в мангровых зарослях. Здесь река изобиловала банками и камнями, а потому шхуна петляла, часто приближаясь к берегу. Джунгли будили в Полетт воспоминания о счастливых днях, когда в лодке Джоду она с отцом приезжала в эти места, чтобы составить каталог местной флоры. Сейчас сквозь завесу накидки ее взгляд привычно отыскивал знакомые растения: вон, рядом с узловатыми корнями мангрового дерева виднеется кустик дикого базилика, Ocimum adscendens; в здешних лесах его нашел лучший друг отца мистер Войт, датчанин‑управляющий из Ботанического сада в Серампоре. Вдоль берега густые заросли магнолии Ceriops roxburgiana, идентифицированной этим ужасным мистером Роксбургом,^[65]которого отец так не любил, что бледнел от одного упоминания его имени. А вон там, на травянистой опушке, едва видной за деревьями, хорошо знакомый колючий кустарник аканта Acanthus lambertii. Отец дал ему это имя по настоянию Полетт, которая уколола ногу о его острые шипы. Сейчас она смотрела на знакомую зелень, проплывавшую за бортом, и к глазам ее подступали слезы; для нее это были не просто растения, но друзья детства, вместе с побегами которых она сама укоренилась на этой земле. Не важно, куда и надолго ли она уезжает, корни детства – самая крепкая связь со здешними краями.

А вот Мунию лес пугал. Однажды, показав на стебель, обвивший ствол дерева, она с неподдельным ужасом спросила:

– Змея?

– Нет, бояка! – засмеялась Полетт. – Это ползучее растение, что живет на коре деревьев. Его цветки очень красивы…

Да, это была эпифитная орхидея; три года назад Джоду где‑то ее нашел и принес домой. Сначала отец принял растение за Dendrobium pierardii, но затем понял: это нечто иное. «Как назовем?» – улыбнувшись, спросил он. Джоду глянул на Полетт и ответил хитрой ухмылкой: «Путли‑сорняк», – дескать, такая же тощая и плоская. Однако отцу идея понравилась, и он назвал орхидею Dendrobium paulettii.

– Не, хорошо, что я работаю на крыше, – поежилась Муния. – Рядом матросы лазают на мачты…

– С тобой не заговаривают? – спросила Полетт.

– Только один. – Муния оглянулась на фок‑мачту – стоя на леере, Джоду подбирал топсель. – Видала? Вечно выпендривается! Но ласковый и симпатичный, спору нет.

Раньше Полетт как‑то не задумывалась о внешности молочного брата, но сейчас, взглянув на его подвижное лицо, полные губы и черные как смоль волосы, слегка выгоревшие на солнце, она поняла, что в нем нашла Муния.

– О чем он с тобой говорит?

– Хитрый как лис! – прыснула Муния. – Наплел, что в Басре знахарь научил его предсказывать судьбу. Как? – спрашиваю. Знаешь, что он ответил?

– Что?

– Дай, говорит, я приложу ухо к твоему сердцу, и оно скажет, что тебя ждет. А лучше, говорит, я послушаю губами.

Полетт в голову не приходило, что Джоду такой ходок, его наглость просто потрясала.

– Так люди ж кругом! – ахнула Полетт.

– Не, было темно, никто нас не видел.

– И что, ты позволила слушать свое сердце?

– А как ты думаешь?

Полетт нырнула под накидку Мунии, чтобы видеть ее глаза.

– Быть того не может!

– Ой, Глупышка! – хохотнула Муния, отдергивая накидку. – Пусть ты святая, но я грешница.

Вдруг на палубе появился Захарий; он шел на бак, и путь его лежал мимо боганей. Как назло, именно его рубашка сейчас была в стирке; Полетт торопливо ее спрятала и вжалась в борт.

Удивленная суетой, Муния спросила:

– Чего ты?

Полетт уткнулась головой в колени, и накидка ее свесилась до самых лодыжек, но это не помешало Мунии проследить за взглядом подруги; когда Захарий прошел, она засмеялась.

– Тихо ты! – прошипела Полетт. – Негоже так себя вести!

– Кому? – радостно захихикала Муния. – Еще строишь из себя святую! А сама такая же. Ясно, на кого ты глаз положила: руки‑ноги и свирель, как у всех мужиков!

*

Ссыльным сразу дали понять: дни напролет они будут щипать иступ, который Нил упрямо называл по‑английски паклей. Каждое утро узники получали большую корзину пеньковых отбросов, чтобы к вечеру превратить их в пригодную для шпаклевки паклю. В отличие от переселенцев кормили их в трюме, но раз в день выводили наверх, чтобы они опорожнили парашу и ополоснулись сами, а затем сделали круг‑другой по палубе.

Бхиро Сингх быстро сообразил, как превратить прогулку в развлечение, которое бесконечно его потешало: он изображал пахаря, а узники были волами. Захлестнутые на шее, цепи становились ярмом, а ножные кандалы вожжами, которые субедар то и дело вздергивал, прищелкивая языком и охаживая узников палкой по ногам. Возможность причинить боль доставляла удовольствие, однако главной целью было показать всем, что он, Бхиро Сингх, не восприимчив к заразе, исходящей от подвластных ему выродков. Нилу хватило одного взгляда, чтобы понять: субедар питает к ним безграничное отвращение, какого не чувствовал бы к заурядным преступникам. К разбойникам и душегубам он был бы мягче, но только не к этим безоговорочно осквернившим себя ублюдкам – чужестранцу и лишенцу. Что еще хуже, если только бывает хуже, эта парочка сдружилась, и никто из них не пытался верховодить, что убеждало в одном: они даже не мужики, а бессильные скопцы – короче, волы. Гоняя узников, субедар покрикивал, веселя охрану:

– Пошли, пошли! Чего уж теперь по мудям плакать! Слезами горю не поможешь!

Еще он любил стегнуть их палкой между ног и посмеивался, когда они корчились от боли:

– Что такое? Вы же евнухи! Вам ни жарко ни холодно!

Пытаясь рассорить узников, одному он выдавал лишнюю пайку, а другого заставлял вне очереди выносить парашу:

– Давай‑давай, отведай дерьма своего дружка!

Интриги оказались безрезультатны, и Бхиро Сингх, усмотревший в том коварный подрыв своей власти, изливал ярость на узников при любой их попытке помочь друг другу. На прогулках по качкой палубе закованные Нил и А‑Фатт спотыкались на каждом шагу, но стоило одному нагнуться к упавшему другу, как на обоих обрушивался град ударов.

Однажды бешеная атака внезапно остановилась, и субедар прошипел:

– Быстро встали! Второй помощник идет. Нечего ему о вас ноги марать!

Нил с трудом поднялся и, увидев знакомое лицо, неожиданно для себя сказал:

– Добрый день, мистер Рейд.

Бхиро Сингх аж задохнулся от беспредельной наглости узника, заговорившего с офицером, и удар его палки вновь сбил Нила с ног:

– Сволочь! Ты смеешь глядеть саибу в глаза?!

– Стойте! – Захарий удержал руку субедара. – Подождите в сторонке.

Его вмешательство так взбеленило надсмотрщика, что, казалось, следующий удар достанется ему. Однако субедар опомнился и отошел.

Тем временем Нил поднялся.

– Благодарю вас, мистер Рейд, – отряхивая руки, сказал он и растерянно добавил: – Надеюсь, вы в добром здравии?

Нахмурившись, Захарий вгляделся в его лицо:

– Кто вы? Ваш голос кажется знакомым, но, признаюсь…

– Меня зовут Нил Раттан Халдер. Если помните, полгода назад вы обедали на моем… тогда моем… плавучем дворце. – Впервые за долгое время Нил говорил с посторонним человеком и, опьяненный радостью, мысленно перенесся в свою зеркальную гостиную. – Если мне не изменяет память, вас потчевали утиным супом и жареными цыплятами. Прошу прощенья за этакие детали, но с недавних пор я часто думаю о еде.

– Мать честная! – изумился Захарий. – Вы раджа… как его…

– Вы не ошиблись, сэр, – поклонился Нил. – Верно, я расхальский раджа. Но, как видите, обстоятельства мои весьма изменились.

– Я понятия не имел, что вы на борту.

– Я тоже не был осведомлен о вашем присутствии, – усмехнулся Нил. – Иначе непременно послал бы вам свою карточку. Почему‑то я решил, что вы уже вернулись в родовое поместье.

– В поместье?

– Ну да. Вы же родня лорду Балтимору, не так ли? Или я что‑то путаю?

Нил сам поразился, до чего и легко и приятно было вновь окунуться в великосветскую болтовню. Доступная, эта маленькая радость была мелочью, а сейчас казалась жизненно необходимой.

– Наверное, вы запамятовали, – улыбнулся Захарий. – Я не барских кровей, и поместья у меня нет.

– По крайней мере, в этом мы с вами схожи, – откликнулся Нил. – Мое нынешнее достояние – параша и ржавые кандалы.

– Но что произошло? – спросил Захарий, удивленным взглядом окидывая Нила от татуированного лба до босых ног.

– Долгая история, мистер Рейд. Скажу лишь, что по решению Верховного суда мое поместье перешло к вашему хозяину мистеру Бернэму.

Захарий присвистнул:

– Сочувствую…

– Я лишь еще одна жертва насмешницы судьбы, мистер Рейд. – Вспомнив об А‑Фатте, который молча стоял рядом, Нил смущенно встрепенулся: – Извините, мистер Рейд, я не представил вам своего друга и коллегу: мистер Фрам‑джи Пестонджи Модди.

– Как поживаете?

Захарий чуть было не сунулся с рукопожатием, но субедар, чье терпенье лопнуло, ткнул китайца палкой в спину:

– Чал! Хат! – Пошевеливайтесь! Оба!

– Приятно было повидаться, мистер Рейд, – морщась от тычков, сказал Нил.

– Мне тоже…

Но, как выяснилось, встреча доставила лишь неприятности и Захарию, и узникам. Нил заработал оплеуху субедара.

– Думаешь, удивил, если пару слов вякнул по‑аглицки? – прорычал Бхиро Сингх. – Ужо я поучу тебя аглицкой речи…

А Захарий получил выговор от мистера Кроула:

– Что это за треп с осужденными?

– С одним из них я был знаком. Что мне оставалось? Притвориться, будто его не существует?

– Именно. Притвориться, что его нет. Нечего якшаться с острожниками и кули. Субедару не по нраву ваши замашки. Да и вы сами. Сунетесь еще раз, огребете по полной. Я вас предуведомил, Хлюпик.

*

Встреча Захария с узниками имела еще одного свидетеля, на которого она произвела неизгладимое впечатление. Утром Ноб Киссина Пандера разбудило мощное пророческое бурчанье в животе. Естественно, это не прошло мимо внимания отзывчивого на знаки приказчика, ибо колики не объяснялись одной лишь качкой – брюхо сводило так, будто в нем намечалось землетрясение либо сдвиги пластов.

В течение дня предвестники катаклизма только крепли, и в конце концов приказчик удалился на бак, где подставил себя ветерку, раздувавшему его свободный балахон. Сидя на носу шхуны, он смотрел на серебристые воды расширявшейся реки, но трепыханье в животе все усиливалось, что принудило его скрестить ноги, дабы избежать непредвиденного извержения. Вот так он ерзал и корчился, когда на палубу вышли узники, погоняемые Бхиро Сингхом.

Бывшего раджу Ноб Киссин‑бабу знал в лицо – случалось видеть в окошке проезжавшей фамильной кареты. Однажды экипаж промчался так близко, что приказчик испуганно отпрянул и, оступившись, плюхнулся в лужу; он хорошо запомнил презрительную усмешку раджи. Однако сохранившееся в памяти бледное утонченное лицо – губки бантиком, пресыщенность во взоре – не имело ничего общего с той истощенной смуглой физиономией, какую приказчик видел сейчас. Не знай он, что опозоренный раджа на «Ибисе», никогда не узнал бы его в одном из узников – настолько разительны были перемены не только во внешности, но и манерах, из которых исчезла всякая вялость, но появилась бдительная настороженность. Ноб Киссина слегка будоражила мысль, что он причастен к унижению этого заносчивого аристократа, этого изнеженного баловня, ныне пребывавшего в нужде, какая не приснилась бы ему в самом страшном кошмаре. Приказчик вдруг почувствовал себя повитухой, что поспешествовала рождению новой жизни; озаренный сей яркой и неожиданной мыслью, он мгновенно понял: источник ее – Тарамони. Чем еще объяснить волну жалости и стремления защитить, окатившую его при виде грязного, закованного в кандалы Нила? Иначе откуда взяться материнской нежности, переполнившей его, когда несчастного гнали по палубе, точно тягловую скотину? Ноб Киссин догадывался, что бездетность была величайшей печалью Тарамони. И теперь это подтверждалось той волной чувств, захлестнувшей приказчика, тем безотчетным желанием обнять и защитить узника от невзгод; казалось, Тарамони признала в Ниле своего взрослого сына, которого не смогла родить от мужа, дяди Ноб Киссин‑бабу.

Материнский инстинкт взыграл столь мощно, что если б не страх перед возможным конфузом, заставлявший узлом сплетать ноги, приказчик тотчас кинулся бы на палубу, дабы собою прикрыть Нила от града палочных ударов. И можно ли считать совпадением, что именно Захарий остановил руку субедара, не убоявшись признать в осужденном знакомца? Ноб Киссин чувствовал в себе соединение двух ипостасей любви, на какую способна одна Тарамони: матери, взыскующей приласкать блудного сына, и того, кто жаждет преступить границы сего мира.

Приказчика так растрогала встреча двух людей, подноготную которых знал лишь он, что давняя угроза катаклизма начала осуществляться: казалось, в кишках бурлит расплавленная лава, а потому даже страх перед конфузом не удержал его от того, чтобы опрометью кинуться в кормовой гальюн.

*

Днем, когда все желудки откликались на корабельную качку, переносить трюмную духоту и вонь помогала мысль, что с каждым мигом все ближе конец путешествия. А вот ночные стоянки отнимали это утешение, ибо тигриный рев и кашель леопардов, доносившиеся из окрестных джунглей, нагоняли дикий страх даже на тех, кто был лишен всякого воображения. Хватало и таких, кто распускал слухи и стравливал людей друг с другом. Самой первостатейной сволочью был Джагру, которого выперли из родной деревни, уставшей от его баламутства. Нрав его вполне соответствовал скособоченной роже с выпирающей челюстью и налитыми кровью глазами, однако ловко подвешенный язык и смекалка завоевали ему кое‑какой авторитет среди молодых и доверчивых гирмитов.

В первую ночь и без того никому не спалось, но Джагру принялся рассказывать о маврикийских джунглях, стращая тем, что самых юных и слабых пустят на приманку для диких зверей. Голос его, разносившийся по всему трюму, насмерть перепугал женщин, особенно Мунию, которая залилась слезами.

В жаркой духоте страх, точно заразная лихорадка, охватил гирмитов, и Полетт сообразила: надо что‑то срочно предпринять, иначе разразится паника.

– Хамош! Тихо! – крикнула она. – Слушайте меня! Все, что он говорит, – баквас, вранье! Не верьте пустым бредням! На Маврикии нет диких зверей, только птицы и лягушки! Еще козы, свиньи и олени, завезенные человеком! На всем острове ни одной змеи!

Нет змей?!

От удивительной новости плач смолк, и все взгляды обратились к Полетт. Вопрос, у всех вертевшийся на языке, задала Дити:

– Как это – нет змей? Разве бывают такие джунгли?

– Бывают. На островах.

Джагру не сдавался:

– Ты‑то откуда знаешь? Кто поверит бабе!

– Я прочла об этом в книге, которую написал человек, долго живший на Маврикии, – спокойно ответила Полетт.

– В книге? – хохотнул Джагру. – Во брешет, сука! Ты хоть одну букву знаешь?

Тут взвилась Дити:

– А почему бы ей не знать? Она дочь брамина, он и обучил ее грамоте.

– Брехня собачья! – завопил Джагру. – Обожрись своим говном!

– Что? – Калуа лишь привстал, но уже уперся головой в потолок. – Что ты сказал моей жене?

Злобно надувшись, Джагру молчал, а все его подпевалы сгрудились вокруг Полетт:

– Змей нету, верно? А какие там деревья? И рис растет? Правда?

С другой стороны переборки напряженно слушал Нил. Сквозь отдушину он частенько разглядывал переселенцев, но до сих пор Полетт ничем не привлекла его внимания: всегда под накидкой, среди других женщин она выделялась только темными от хны руками и ступнями, выкрашенными алой краской. Судя по ее выговору, родным для нее был скорее бенгали, нежели бходжпури; как‑то раз Нил заметил, что она вроде бы прислушивается к его разговору с А‑Фаттом, но отмел это как полную нелепость. Разве возможно, чтобы женщина‑кули понимала английский?

Слова Дити заставили его внимательнее присмотреться к Полетт. Если эта женщина и впрямь получила образование, он должен знать ее родителей или кого‑то из родственников. Среди бенгальских семейств очень немногие обучали дочерей грамоте, и те, кто на это отваживался, непременно состояли в каком‑нибудь родстве с Халдерами. Калькуттские дамы, которые могли похвастать хоть каким‑то образованием, были наперечет и хорошо известны в его кругу, но ни одна из них открыто не призналась бы во владении английским – этот порог еще не пересекли даже самые либеральные семьи. И вот еще одна загадка: все городские образованные дамы происходили из зажиточных семейств, и потому казалось невообразимым, чтобы их отпустили в плавание вместе с переселенцами и осужденными. Но вот одна такая здесь – кто же она?

Дождавшись, когда расспросы угаснут, Нил приложил губы к отдушине и сказал на бенгали:

– Надеюсь, тот, кто столь учтив к собеседникам, не воспротивится еще одному вопросу?

Изящная фраза и благородный выговор тотчас насторожили Полетт; она сидела спиной к камере, но сразу поняла, кто говорит, и догадалась, что ей устраивают какую‑то проверку. Полетт знала, что ее бенгали отличает легкая вульгарность речников, подцепленная от Джоду, и потому, тщательно подобрав слова, ответила в том же стиле:

– От вопроса вреда нет; если ответ известен, его непременно дадут.

Усредненность выговора не позволяла определить, откуда она родом.

– Позвольте справиться о названии упомянутой книги, – продолжил Нил. – Той, что стала кладезем информации об острове Маврикий.

– Я запамятовала. Разве это столь важно?

– Чрезвычайно. Я перерыл свою память, однако не нашел в ней книги на нашем языке, содержащей подобные факты.

– На свете так много книг, – отразила выпад Полетт. – Разве все упомнишь?

– Верно, все не запомнишь, – согласился Нил. – Однако число книг, отпечатанных на бенгали, пока не превышает пары сотен, и некогда я гордился тем, что владею ими всеми. Вот что меня заботит: неужто какую‑то я пропустил?

– Упомянутая книга еще не издана, – нашлась Полетт. – Это перевод с французского.

– Ах, вот как? Не соблаговолите ли назвать имя переводчика?

Смешавшись, Полетт назвала первое пришедшее в голову имя – конторщика, что обучал ее санскриту и помогал отцу в составлении каталога.

– Его зовут Коллинот‑бабу.

Нил тотчас узнал это имя:

– Правда? Вы говорите о конторщике Коллиноте Баррелле?

– Именно о нем.

– Но я хорошо с ним знаком, он давно служит у моего дяди. Смею заверить, Коллинот ни слова не знает по‑французски.

– Я хотела сказать, он помогал переводить, – поспешно исправилась Полетт. – Французу, Ламбер‑саибу. Я же была ученицей Коллинот‑бабу, и порой он давал мне листы в переписку. Вот так и я прочла книгу.

Нил не поверил ни единому слову, однако не мог придумать, как вытрясти правду. Наконец он сказал:

– Будет ли мне позволено узнать имя добропорядочного семейства, из которого родом дама?

У Полетт был наготове вежливый отказ:

– Не слишком ли мы спешим, касаясь столь интимного предмета после весьма краткого знакомства?

– Как вам будет угодно. Скажу лишь, что вы понапрасну тратите время, пытаясь образовать неотесанную деревенщину. Пусть бы себе загнивала в невежестве, ибо это ее удел.

До сих пор Полетт сидела спиной к камере, но теперь, задетая высокомерием собеседника, медленно повернулась к отдушине. Сквозь накидку она увидела ввалившиеся глаза, горячечно светившиеся на обросшем щетиной лице, и злость ее сменилась жалостью.

– Если вы такой умный, почему же вы здесь? – мягко сказала она. – Думаете, ваша ученость вас спасет, если возникнет паника или бунт? Неужто вы не слышали поговорку «Все мы в одной лодке – амра шобьи эк наукойе бхашчхи»?

Нил победоносно рассмеялся:

– Слышал, да только не на бенгали! Это английская пословица, которую вы прямо сейчас и весьма ладно перевели. Но возникает вопрос: где вы научились английскому?

Полетт молча отвернулась, однако Нил не отставал:

– Кто вы, добрая леди? Лучше скажите, я все равно узнаю.

– Я не вашенская. Будет с вас и этого.

– Да, пожалуй, – насмешливо откликнулся Нил.

В последней реплике явно слышалось пришепетывание, характерное для прибрежных жителей, и загадка была решена. Как‑то Элокеши рассказывала о новом типе проституток, которые выучились английскому от своих клиентов. Наверняка девица одна из них и держит путь в островной бордель.

*

В трюме Дити и Калуа выбрали себе местечко под гнутой балкой. Сидеть там было удобно, если под спину подсунуть циновку, а вот лежать приходилось с оглядкой, ибо балка оказывалась над самой головой – стоило, забывшись, резко встать, как шишка тебе обеспечена. Пару раз крепко треснувшись, Дити приучилась осторожно выбираться из‑под балки и даже прониклась к ней благодарностью, словно к твердой отеческой руке, что не дает трепыхаться в кавардаке.

Деревянная соседка особенно пригодилась в первые дни путешествия: непривычная к качке, Дити открыла для себя, что за нее можно держаться, и перед глазами не так сильно плывет, если сосредоточить на ней взгляд. Несмотря на полумрак, рисунок древесины вскоре стал знаком до последнего завитка и трещинки, вплоть до царапин, оставленных ногтями прежних обитателей трюма. Калуа говорил, что дурноту легче унять, глядя на небо, но Дити сварливо отвечала: смотри, куда заблагорассудится, а для меня все мое небо в этой балке.

Звезды в ночном небе всегда напоминали ей лица тех, кого она любила или боялась. То ли разговор о небе, то ли закуток под балкой, но что‑то навеяло воспоминание о молельне в ее прежнем доме. Что бы то ни было, но утром третьего дня путешествия она мазнула пальцем по пробору, выкрашенному синдуром, и нарисовала на балке личико с двумя косичками.

– Кабутри? – тотчас узнал Калуа, и Дити пихнула его локтем под ребра, напоминая, что существование ее дочки – тайна.

Позже, когда переселенцы стали выбираться на палубу, всех охватил какой‑то странный недуг: на последней перекладине трапа каждый вдруг застывал, и его приходилось подталкивать тому, кто шел следом. Но затем толкач и сам замирал, не слыша возмущенных криков снизу, хотя за минуту до этого костерил неуклюжих увальней, создающих пробку. Когда настал черед Дити, ее тоже не миновала эта напасть, ибо прямо перед носом шхуны расстилалась гладь Черной Воды.

Не было ни ветерка, и под палящим полуденным солнцем темная поверхность без единой светлой крапины казалась теневой мантией, что скрывает разверстую пропасть. Все остолбенели, поскольку то, что открылось взору, было невозможно воспринять как воду, у которой всегда есть какие‑то очерченные берегами границы, придающие ей форму. Здесь же было нечто, подобное ночному небу, которое держало на себе судно, точно планету или звезду. Когда Дити вернулась на свою циновку, рука ее сама повторила рисунок, давно‑давно сделанный для Кабутри: крылатый корабль летит по воде. Вот так «Ибис» стал вторым образом, возникшим в морском святилище Дити.

Date: 2015-09-05; view: 331; Нарушение авторских прав