Часть третья 3 page

На закате «Ибис» бросил якорь там, откуда переселенцы могли в последний раз увидеть родные берега, – на обжитой стоянке Саугор, что возле острова Ганга‑Сагар, расположившегося в устье святой реки. С палубы можно было увидеть лишь заиленные берега и вымпелы немногочисленных церквей, а из трюма так совсем ничего, однако само имя острова, соединявшего реку и море, светлое и темное, известное и скрытое, напоминало переселенцам о разверзшейся впереди бездне; казалось, они балансируют на краю пропасти, и остров являет собой протянутую длань святого Джам‑будвипы, пытающегося уберечь их от падения в пустоту.

Близость последнего пятачка суши нервировала охранников, и они зорче обычного следили за переселенцами, выпущенными на кормежку. Вооруженный палками конвой выстроился вдоль борта, и стоило кому‑нибудь из гирмитов задержать взгляд на береговых огнях, как его гнали обратно в трюм:

– Чего уставился? Пшел на место!

Но даже незримый, остров не покидал мыслей переселенцев; прежде никто из них его не видел, однако место, куда ступила нога Ганга, было хорошо всем знакомо, ибо, как и другие части Джамбудвипы, воспевалось в поэмах и преданиях, мифах и легендах. Разлука с родиной и неопределенность будущего создавали обстановку, в которой мгновенно вспыхивали злобные стычки. Побоища, разгоравшиеся точно пожар, изумляли даже самих драчунов, ибо в деревне всегда найдутся родичи, друзья и соседи, чтобы разнять забияк, но здесь не было никого, кто не дал бы одному человеку вцепиться в горло другого. Зато имелись такие, как Джагру, кто науськивал товарища на товарища и касту на касту.

Женщины вспоминали прошлое и говорили о мелочах, которых больше никогда не будет: разноцветья маков, усыпавших поля, точно абир^[66]в умытый дождями Холи, неотвязных запахов стряпни, плывущих над рекой, известия о свадьбе в соседней деревне, закатного перезвона колоколов и призыва к вечернему азану, посиделок во дворе и сказок стариков. Пусть прежняя жизнь была тяжела, но в пепле прошлого тлели угольки, вновь занимавшиеся пламенем воспоминаний, в отсветах которого нынешнее пребывание в чреве корабля, готового унести в бездну, казалось безумием.

Дити отмалчивалась, ибо эти разговоры разбередили в ней мысли о Кабутри: дочь вырастет без нее, не поделится секретами, не покажет жениха. Разве такое возможно, чтобы свадьба ее ребенка прошла без нее, чтобы она не запела плач, каким матери сопровождают паланкин, уносящий дочерей из родного дома?

Талва джхарайле

Кавал кумхлайле

Хансе ройе

Бираха бийог

Пруд пересох,

Лотос увял,

Плачет лебедь

Об ушедшей любви.

В гуле голосов песня Дити была почти не слышна, но потом одна за другой ее подхватили все женщины, кроме смущенно молчавшей Полетт.

– Даже если не знаешь слов, пой, – шепнула Дити. – Иначе совсем невмоготу.

Набирая уверенность, женские голоса крепли, и постепенно стычки прекратились, мужчины смолкли; на деревенских свадьбах матери всегда заводили плач, когда невесту забирали из родительских объятий, и молчание мужчин было знаком, что они понимают невыразимую боль разлуки с кровиночкой.

Кайсе кате аб

Бираха ки ратия?

Как пережить

Ночь разлуки?

*

Нил тоже слушал песню и сам не понимал, отчего вдруг язык, в гуще которого он пребывал два последних дня, затопил его, словно поток, водопадом хлынувший сквозь прорванную плотину. То ли голос Дити, то ли слова песни напомнили о детстве, в котором Паримал обращался к нему на бходжпури, пока отец не запретил разговоры на этом наречии. Благополучие Халдеров, сказал старый раджа, зиждется на умении общаться с теми, у кого бразды власти в руках, но не ярмо на шее, а потому грубый язык следует немедля забыть, дабы не испортить свою речь наследного землевладельца, которому надлежит изъясняться на хиндустани и фарси.

Послушный сын, Нил забросил бходжпури, но теперь понял, что именно песни – дадра, чайти, барахмас, хори, каджри,^[67]которые он всегда очень любил, а сейчас слышал в исполнении Дити, – были тайным источником этого языка, не давшим ему увянуть в памяти. Еще стало ясно, почему они звучали на бходжпури – никакой другой язык, существующий между Гангом и Индом, не сумеет так передать все оттенки любви и печали, так рассказать об одних, кто покидал родные края, и других, кто оставался дома.

Но почему же рука судьбы, сорвавшая людей с покоренной равнины, протянулась так далеко от моря и выбрала тех, кто накрепко прирос к земле, удобренной страданиями ради урожая сказок и песен? Похоже, длань рока пробила живую плоть земли, дабы вырвать кусок ее раненого сердца.

*

Желание поговорить на всплывшем в памяти языке было настолько сильным, что Нил не мог уснуть. Когда охрипшие от пения женщины смолкли и в трюме воцарилась беспокойная тишина, он услышал, как кто‑то из переселенцев пытается вспомнить легенду об острове Ганга‑Сагар. И тогда, не стерпев, Нил приник к отдушине и поведал невидимым слушателям о том, что если б не остров, не было бы ни Ганга, ни моря. Легенда гласила, что бог Вишну в облике мудреца Капилы пребывал в глубоком размышлении, когда его потревожили шестьдесят тысяч сыновей царя Сагара, которые вступили на остров и заявили, что сия земля принадлежит династии Икшваку. Именно здесь шестьдесят тысяч царевичей были наказаны за свою дерзость – мудрец испепелил их взглядом, и прах нечестивцев лежал неприбранным до тех пор, пока наследник Солнечной династии добрый царь Бхагирата не уговорил Гангу пролиться с небес, дабы наполнить моря; лишь тогда преисподняя отдала пепел цесаревичей.

Слушателей ошеломила не столько легенда, сколько сам рассказчик. Кто бы подумал, что этот зачуханный узник так много всего знает да еще говорит на разных языках? И даже чуть‑чуть кумекает в их родном бходжпури! Ну и ну! Они бы меньше удивились, если б ворона спела каджри!

Дити тоже слушала, но легенда ее не ободрила.

– Скорее бы уехать! – шепнула она Калуа. – Мочи нет, когда земля тянет обратно.

*

На рассвете Захарий с неожиданной для себя грустью распрощался с мистером Дафти, который, забрав свою команду, отбыл на берег. Осталось лишь пополнить запасы продовольствия, после чего можно было сниматься с якоря. С провиантом справились быстро, ибо шхуну осаждали маркитантские лодки, груженные овощами, фруктами и живностью. Плавучий базар предлагал все, что могло понадобиться ласкарам или кораблю: парусину, колодки и вертлюги, мотки тросов и каболки, толстые циновки, табак, веточки мелии для укрепления зубов, травяную заварку для хорошей работы кишечника и настой корней Коломбо от дизентерии; в одной неуклюжей байдарке стояла духовка, в которой готовилась халва. Имея столь богатый выбор, стюард Пинто и его юнги вмиг загрузили все необходимое.

В полдень подняли якорь, и шхуна была готова тронуться в путь, но ветер, капризничавший все утро, решил, что именно сейчас самое время для полного штиля. Команда была наготове, однако «Ибис» замер на зеркальной глади моря. В каждую вахту на мачту посылали дозорного, чтобы дал сигнал о малейшем дуновении, но шел час за часом, и на вопрос «Ну как?» боцман неизменно получал отрицательный ответ.

Солнце жарило во всю мочь, и шхуна так накалилась, что в трюме гирмитам казалось, будто их варят живьем. Охрана открыла люк, оставив одну решетку, однако внутрь не проникало ни глотка воздуха, а вот из трюма поднималось зловоние, привлекавшее коршунов, грифов и чаек. Одни птицы лениво кружили, словно ожидая падали, другие уселись на реи и ванты, издавая ведьмачьи крики и метя палубу пометом.

Гирмиты еще не привыкли к ограничению в питьевой воде, и новые, никем не испытанные правила рухнули вместе с теми, что поддерживали в трюме относительный порядок. К полудню дневная норма воды почти иссякла, начались драки за кувшины, в которых оставалась хоть капля влаги. Науськанные Джагру, человек шесть мужиков забрались на трап и принялись колотить в решетку люка:

– Эй, там! Воды! У нас кувшины пустые!

Стоило охранникам откинуть решетку, как возникла буча: люди карабкались по трапу и отчаянно пытались выбраться на палубу. Однако в неширокий люк можно было пролезть только по одному, и потому каждая высунувшаяся голова являла собой легкую цель. Палки охранников обрушились на гирмитов, загоняя их обратно. Через пару минут захлопнулись и решетка, и крышка люка.

– Сволочи! – надрывался Бхиро Сингх. – Я вас проучу! Бунтовать вздумали, твари окаянные?..

Впрочем, в поведении гирмитов ничего неожиданного не было, они редко без сопротивления подчинялись непривычным корабельным правилам. Надсмотрщики точно знали, что делать, и приказали всем построиться на палубе, выбираясь из трюма по одному.

Первыми выпустили женщин, многие из которых так ослабли, что сами не могли подняться по трапу, их выносили. Полетт вышла последней и только на палубе поняла, до чего ей плохо: она ухватилась за леер, чтоб не упасть на подламывающиеся колени.

В тени рубки возле бочонка с водой стоял юнга; каждую женщину он наделял двумя черпаками живительной влаги. Получив свою порцию, Полетт отошла в тень баркаса, под которым уже нашли укрытие ее спутницы: одни присели на корточки, другие распростерлись на палубе. Следуя их примеру, она от души напилась из медного кувшинчика, однако последний глоток вылила на заскорузлую от пота накидку. Остудив нутряное пекло, вода потихоньку оживила не только тело, но и мозг, от жажды впавший в спячку.

До сих пор решительный настрой помогал закрывать глаза на всяческие лишения поездки, и Полетт упрямо твердила себе: я моложе и крепче многих, бояться нечего. Но теперь стало ясно: предстоящие недели пути будут невообразимо тяжелы, и вполне возможно, что она не доживет до конца путешествия. Сраженная этой мыслью, Полетт оглянулась на остров и поймала себя на том, что невольно прикидывает расстояние до берега.

Раздался голос Бхиро Сингха, возвестивший, что переселенцы построены:

– Саб хазир хай! Все здесь!

На шканцах появился капитан Чиллингуорт: точно статуя, он высился за балюстрадой кофель‑планки. Ласкары и охранники встали по бортам, взяв в кольцо выстроенных на палубе гирмитов.

– Хамош! Тихо! – размахивая палкой, крикнул Бхиро Сингх. – С вами будет говорить капитан! Первый, кто вякнет, схлопочет мое угощение!

Заложив руки за спину, шкипер спокойно оглядывал толпу. Казалось, от его взгляда воздух раскаляется еще сильнее, и даже оживший ветерок не мог его охладить. Наконец мистер Чиллингуорт заговорил; голос его потрескивал, точно пламя оплывшей свечи:

– Слушать внимательно, повторять не стану.

Капитан помолчал, дав Ноб Киссин‑бабу возможность перевести его слова, и вынул из‑за спины руку, в которой был зажат свернутый хлыст. Не поворачивая головы, он ткнул рукоятью в сторону острова:

– Там берег, откуда вы пришли. А вон там море, которое вы называете Черной Водой. Вы думаете, различие между одним и другим видно невооруженным глазом. Нет. Главное и самое важное различие незримо. Запомните хорошенько: оно в том…

Пока Ноб Киссин переводил, капитан подался вперед и цепко ухватился за ограждение.

– …различие в том, что законы суши в море не действуют. Знайте, что здесь свой закон, и его устанавливаю только я. Пока вы на шхуне, я ваша судьба, ваше провидение и ваш законодатель. Этот хлыст лишь один из хранителей моего закона. Но есть и другой…

Капитан перехватил кнут и сделал из ремня петлю.

– Вот второй хранитель закона, и если понадобится, я без колебаний прибегну к его услугам, не сомневайтесь. Однако помните, что главная опора закона – покорность и послушание. И тогда корабль ничем не будет отличаться от вашего дома в родной деревне. Пока вы в море, вы должны подчиняться субедару Бхиро Сингху, как своему помещику, а он подчиняется мне. Субедар знает ваши обычаи, на шхуне он вам мать и отец, а я ему царь и бог. Знайте, что благодаря заступничеству субедара сегодня никого не накажут, он упросил пощадить вас, ибо вы еще не знакомы с корабельными правилами. Но в следующий раз кара будет суровой и коснется любого, кто замешан в беспорядке. Пусть всякий злоумышленник знает: вот что его ждет…

С треском молнии ременная плеть рассекла накаленный воздух.

Несмотря на жару, от слов капитана до самых костей пробирало холодом. Гирмиты оцепенели от страха, ибо лишь теперь поняли, что не только покидают родину и пускаются в плавание по Черной Воде, но переходят во власть хлыста и петли. Взгляды их устремились к острову, соблазнявшему своей близостью. Вдруг один седоватый пожилой мужичок что‑то залопотал, и Полетт догадалась, что он больше не в силах противостоять зову земли. Хоть чутье уведомило ее о том, что сейчас произойдет, она едва ли не первая вскрикнула, когда мужик оттолкнул ласкара и прыгнул за борт.

– Адми гирах! Человек за бортом! – завопили охранники.

Многие гирмиты не видели, что случилось, и заметались в панике. Воспользовавшись суматохой, еще два человека прорвали оцепление и сиганули в воду.

Охрана совершенно озверела и, раздавая удары направо и налево, стала загонять переселенцев в трюм. Ласкары, готовившие баркас к спуску, только усилили суматоху: лишенная чехла шлюпка накренилась и из нее на палубу высыпались квохчущие куры и петухи. Вздымая тучи перьев, помощники бросились к боканцам и сами тянули тросы, с ног до головы перемазавшись куриным пометом и кормом.

Женщины, о которых все забыли, сбились в кучку возле борта. Перегнувшись через леер, Полетт увидела, что один беглец уже скрылся под водой, а двое других борются с течением, тащившим их в открытое море. Над ними кружила огромная стая птиц, которые время от времени пикировали к воде, словно проверяя, жива ли еще добыча. Вскоре головы пловцов исчезли, но птицы терпеливо наматывали круги, ожидая, когда всплывут трупы. Отлив уносил невидимые тела к горизонту, и стая постепенно отдалялась от шхуны.

Наконец‑то подул долгожданный ветер, но ласкары ставили паруса очень неспешно, боясь пересечь след, оставленный тремя обезображенными мертвецами.

На следующее утро небо закудрявилось, как барашек, а порывистый ветер поднял волну, обеспечившую «Ибис» игривой болтанкой. Многих гирмитов подташнивало еще на Хугли, ибо шхуна даже в самом безмятежном состоянии была гораздо подвижнее своих речных собратьев. Теперь же, когда ее колыхало с боку на бок, почти все впали в младенческую беспомощность.

Предвидя эпидемию морской болезни, охрана спустила в трюм с полдюжины ведер и бадеек. Поперву деревянные посудины сослужили добрую службу, но вскоре наполнились доверху, их содержимое выплескивалось через край. Сначала более крепкие гирмиты помогали ослабевшим товарищам добраться до ведер, но качка крепла, и почти все так обессилели, что опрастывались прямо на лежаках. Теперь болтанку усугубляла жуткая вонь – и без того душный трюм будто накрыло гигантской волной блевотины. Ночью один человек захлебнулся собственной рвотой, но чуть ли не весь день смерть его оставалась незамеченной. Когда обнаружили покойника, уже мало кто держался на ногах, и предание тела воде прошло без свидетелей.

Как и многие, Дити не ведала о несчастье с соседом, но если б и знала, ей бы недостало сил проводить усопшего даже взглядом. Неимоверных усилий стоило перевалиться на бок, чтобы Калуа протер циновку, а уж о том, чтобы встать или выбраться из трюма, не было и речи. От одной мысли о еде она давилась рвотой и чуть слышно шептала:

– Я не вынесу, не вынесу…

– Ничего, – успокаивал Калуа. – Обойдется.

Потом Дити немного оклемалась, а вот Сарджу совсем схудилось. Ночью она так жалобно стонала, что Дити, соскребя остатки сил, положила ее голову к себе на колени и укрыла влажной тряпицей. Вдруг Сарджу напряглась.

– Ты чего? – всполошилась Дити. – Что с тобой?

– Ничего, – прошептала Сарджу. – Помолчи…

Встревоженные криком, закопошились другие женщины:

– Что случилось? Чего с ней?

Взывая к тишине, Сарджу подняла трясущийся палец и приникла ухом к животу Дити. Женщины затаили дыхание; наконец Сарджу открыла глаза.

– Что такое? – спросила Дити.

– Господь наполнил твое чрево. Ты беременна.

*

В полдень капитан Чиллингуорт неизменно появлялся на палубе, чтобы вместе с помощниками определить высоту солнца. Захарий с нетерпением ждал этого ритуала, удовольствие от которого не могло испортить даже присутствие мистера Кроула. Радовала не только возможность применить свой секстант, что тоже было приятно, но эти минуты вознаграждали за скуку беспрерывных вахт и постоянное раздражение от соседства первого помощника; меняющаяся на карте позиция шхуны говорила о том, что путешествие все же не бесконечно. Ежедневно Захарий сверял свои часы с корабельным хронометром, и движение минутной стрелки свидетельствовало: невзирая на неизменчивый горизонт, шхуна неуклонно меняет свое местоположение во вселенной времени и пространства.

Мистера Кроула злило, что у него часов нет, а у Захария есть, и каждый раз он отпускал очередную остроту:

– Извольте, идет наша обезьяна с орехом.

А вот капитану нравилась пунктуальность второго помощника:

– Определиться всегда полезно, никому не помешает знать свое место.

Однажды, когда Захарий возился с часами, он сказал:

– Симпатичная у вас побрякушка, Рейд. Позвольте взглянуть.

– Да, конечно, сэр. – Щелкнув крышкой, Захарий вручил капитану свои часы.

Мистер Чиллингуорт вскинул бровь, разглядывая филигранный узор:

– Хорошая вещица, Рейд. Думаю, изготовлена в Китае; скорее всего, в Макао.

– Разве там делают часы?

– Да, и порой весьма недурно. – Капитан откинул крышку и тотчас заметил гравировку. – Что это здесь?.. Адам Т. Дэнби, – прочел он и, нахмурившись, удивленно повторил: – Адам Дэнби… Можно узнать, как они к вам попали, Рейд?

– Да, знаете, сэр… – Будь они вдвоем, можно было бы спокойно признаться, что часы получены от боцмана Али. Но рядом стоял мистер Кроул, и, не желая поставлять боеприпасы в арсенал его шпилек, Захарий пожал плечами: – По случаю купил в кейптаунском ломбарде.

– Вот как? Любопытно, весьма любопытно.

– Да? Почему?

Капитан взглянул на солнце и промокнул лоб:

– История занятная, но в двух словах не расскажешь. Давайте‑ка сойдем вниз.

Оставив первого помощника на палубе, они спустились в кают‑компанию и сели за стол.

– Вы знали Адама Дэнби, сэр? – спросил Захарий.

– Лично нет. Но он был хорошо известен в здешних краях, когда вы еще на свет не появились.

– Позвольте узнать, кто он такой.

– Дэнби? – усмехнулся капитан. – Всего‑навсего Белый Ладрон.

– Простите, сэр?

– Ладроны – пираты Южно‑Китайского моря. Свое прозвище они получили по названью группы островов подле Бокко Тигриса. Сейчас их почти не осталось, но прежде это была самая ужасная банда головорезов, какую только встретишь в открытом море. Я был еще совсем пацаном, когда ими верховодил некто Чжэн И, жестокая скотина. Он держал в страхе все побережье – грабил деревни, захватывал и убивал людей, добираясь аж до Кохинхины.^[68]Была у него и жена – шлюха из кантонского борделя. Все звали ее мадам Чжэн. Однако мистеру Чжэн И женщин было мало. Как‑то раз он взял в плен молодого рыбака и сделал его своей второй женой! Думаете, мадам Чжэн взревновала? Ничуть не бывало. Когда старина Чжэн И помер, она вышла за того, кто вроде как был ее соперницей! Сия парочка объявила себя королем и королевой ладронов! – Капитан покачал головой, будто припоминая нечто давнее и удивительное. – По уму, так собственная банда должна бы вздернуть молодоженов, ан нет! У китаез все шиворот‑навыворот: думаешь, раскусил их – глядь, тебя снова облапошили!

– Я не понял, сэр.

– Вообразите: разбойники признали мадам Чжэн и ее муженька‑соперницу своими главарями, и те принялись создавать пиратскую империю. Одно время у них было десять тысяч джонок, а под их началом состояли более ста тысяч человек! Они так досаждали императору, что тот послал против них армию! Флотилию мадам потопили, а ее саму вместе с мужем взяли в плен.

– И что с ними стало?

– Думаете, они получили пеньковый галстук? Отнюдь, для Поднебесной это было бы слишком прямолинейно. Парня одарили шляпой мандарина, а дамочку пожурили и оштрафовали. Живет себе на свободе в Кантоне. Говорят, держит маленький уютный бордель.

– А что Дэнби, сэр? Он был в банде мадам?

– Нет. Когда он прибыл в здешние края, мадам уже списалась на берег. Остатки ее людей разбились на маленькие шайки. Их джонки вы бы не отличили от обычных сельских лодок – прям тебе плавучее подворье: тут и свиньи с курами, и фруктовые деревья, и грядки с овощами. Да еще жены с ребятишками. Кое‑кто маскировался под цветочные лодки, где вам игорный притон вместе с публичным домом. Разбойники прятались в бухтах и заливах, а потом нападали на каботажные суда и потерпевших кораблекрушение. Вот так и Дэнби попал в их лапы.

– После кораблекрушения?

– Именно. – Капитан поскреб подбородок. – Дайте‑ка вспомнить, когда «Леди Дунканнон» налетела на мель? Было это в году двенадцатом или тринадцатом, стало быть, около четверти века назад. Затонула возле острова Хайнань. Большая часть команды сумела добраться до Макао. Но одна шлюпка с десятью‑пятнадцатью матросами пропала; там был и Дэнби. Не знаю, что сталось с другими, а вот он очутился в банде ладронов, это определенно.

– Его пленили?

– Либо так, либо нашли на берегу, куда его выбросило волной. Если учесть дальнейший ход событий, вероятнее второе.

– А что было?

– Он стал ладронской пешкой.

– Пешкой, сэр?..

– Да, окитаился. Женился на местной. Обрядился в простыни и полотенца. Выучил их тарабарщину. Палочками жрал змей. И все такое. Впрочем, винить его нельзя. Он был всего лишь неотесанный юнга из Шордича или еще какой лондонской трущобы. В море чуть ли не с пеленок. Быть чернорабочим матросом очень нелегко. Весь день тягаешь канаты, а потом всю ночь отбиваешься от старых педрил, охочих поживиться на халяву. Кормят только лобскаусом^[69]да лежалой кониной. Никаких баб, кроме «дочки пушкаря».^[70]После такого пиратская джонка со шлюхой и жратвой покажется раем. Вряд ли пришлось его долго уламывать – наверное, просто подсунули мокрощелку, едва он оклемался. Однако парень он был не промах, котелок у него варил. Придумал чертовски хитрую хитрость. Оденется понарядней и махнет в какой‑нибудь порт вроде Манилы или Анжера. Ладроны следом, и все нанимаются на судно с недокомплектом команды: Дэнби – помощником, пираты – матросами. Разве кому придет в голову, что белый – лазутчик косоглазых? Уж капитану и подавно. А Дэнби был тот еще златоуст. Разоденется, весь в побрякушках. Корабль выходит в море – и нате вам: пиратский флаг, захват судна. Дэнби разоружал офицеров, с остальными управлялись ладроны. Пленных сажали в шлюпки и пускали на волю волн, а сами с добычей смывались. Дьявольски хитрая хитрость. Кажется, удача им изменила у мыса Ява. Удирая с добычей, напоролись на английский линкор. Почти вся шайка и Дэнби погибли. Но кое‑кто спасся. Наверное, один из них и заложил эти часы.

– Вы вправду так думаете?

– Конечно. Сможете вспомнить, где их купили?

– Думаю, смогу, сэр, – промямлил Захарий.

– Когда придем в Порт‑Луи, надо все рассказать властям.

– Вот как? Зачем?

– Думаю, они захотят проследить путь к последнему владельцу.

Покусывая губы, Захарий вспомнил, как боцман отдал ему часы.

– Если прежнего хозяина разыщут, что с ним сделают?

– Полагаю, к нему будет много вопросов, – ответил капитан. – Если он был хоть как‑то связан с Дэнби, его повесят. Тут никаких сомнений: розыск продолжается, и любого из той шайки ждет петля.

*

Вскоре морская болезнь чуть‑чуть отступила: многие пошли на поправку, но были и такие, кто не выказывал никаких признаков выздоровления, а все больше слабел и буквально таял на глазах. Их было немного, но они заметно влияли на других, усугубляя тяготы путешествия: видя плачевное состояние спутников, поправившиеся гирмиты впадали в уныние и вновь заболевали.

Каждые два‑три дня конвоиры опрыскивали трюм уксусом и присыпали углы известью, а кое‑кому из больных давали выпить зловонный тягучий отвар. Едва охранники отворачивались, пациенты его выплевывали, ибо ходил слух, что зелье состряпано из копыт свиней и лошадей, а также коровьих рогов. Во всяком случае, на самых больных, которых было около дюжины, снадобье никакого эффекта не возымело.

Следующим умер тридцатилетний медник из Баллии – некогда здоровяк, он превратился в скелет. Родственников у него не имелось, а был только друг, который сам слишком ослаб и не смог выйти на палубу, когда покойника бросили за борт.

Дити была еще очень больна, и событие прошло мимо нее, но когда умер молодой ткач‑мусульманин из Пирпайнти, ехавший с двоюродными братьями, она уже начала поправляться. Спутники умершего были совсем еще мальчишки и не осмелились возразить охранникам, приказавшим вынести покойника на палубу и сбросить в воду.

Дити вовсе не хотела вмешиваться, но молчание других не оставило ей иного выхода.

– Стойте! Так нельзя, – сказала она.

– Не лезь не в свое дело! – буркнули охранники.

– Как раз мое! – огрызнулась Дити. – Пусть мертвый, но он наш, и его нельзя выкинуть как луковую шелуху.

– Чего ты хочешь? Чтобы всякому кули устраивали пышные похороны?

– Я хочу всего лишь кроху уважения… Нельзя так с нами обращаться.

– А кто нам помешает? – фыркнул охранник. – Ты, что ли?

– Если не я, найдутся другие…

Гирмиты привстали – не потому, что собирались атаковать охранников, а просто из любопытства. Но конвоиры сочли это угрозой и беспокойно попятились к трапу. Задержавшись у входа, один вдруг миролюбиво спросил:

– А чего с ним делать‑то?

– Дайте родственникам время, они решат, что нужно.

– Ладно, поглядим, что скажет субедар.

Через полчаса охранник крикнул в люк: мол, субедар согласен, пусть родичи покойника сами все устроят. Уступка вызвала бурную радость, и больше десятка человек предложили свою помощь.

Позже родственник усопшего сказал, что все сделали по правилам – перед погребением в море тело омыли. Даже самые вздорные и завистливые согласились, что в этой знаменательной победе огромная заслуга Дити.

Лишь Калуа не особенно радовался.

– Бхиро Сингх уступил, но шибко злится. Спрашивал, кто все это затеял, не та ли баба, что уже доставляла неприятности.

Взбудораженная успехом, Дити отмахнулась:

– Чего он теперь сделает, когда мы в море? Назад не отправит, верно?

*

– Прибрать бом‑кливер! Тан фулана джиб!

Ветер крепчал, и почти все утро шхуна, распустив паруса, шла крутым бейдевиндом. Однако днем разыгравшиеся волны уже перехлестывали через борт. Очарованный мощью судна, Захарий так и шел бы полным ходом, но капитан велел прибрать паруса.

– Страхуй! Сабтайяр!

Обычно бом‑кливер отвязывал один матрос, самый быстрый и ловкий. Он забирался почти к клотику фок‑мачты, чтобы распустить кливер‑галс, а матросы внизу стягивали парус и крепили его к утлегарю. Джоду справился бы и один, но тиндал Мамду не любил работу внизу, особенно когда тридцатифутовая балка то и дело ныряет в воду, и все, кто в нее вцепился, промокают насквозь. Под предлогом проверки старшина тоже влез на мачту и удобно расположился на рее, пока Джоду возился с леером.

– Стягивай! Даман тан чикар!

– Держись! – Предупреждение Мамду поступило именно в ту секунду, когда распустился узел кливер‑галса.

Словно охваченный паникой, парус вздыбился, как загнанный лебедь, что неистовым биением крыльев пытается отогнать хищника. Джоду успел прильнуть к мачте, обхватив ее обеими руками. Матросы внизу стягивали кливер, но им мешал сильный ветер, и парус неистовствовал, будто пытаясь куснуть юнгу за пятки.

– Видал? Не так уж и легко, – поучительно сказал Мамду.

– А кто говорит, что легко?

Джоду соскользнул по мачте и спиной к тиндалу уселся на рее. Море было исполосовано широкими черными тенями, отмечавшими прогалы между волнами. Наверху мотало сильнее – казалось, ты сидишь на раскачивающейся пальме. Джоду крепче ухватился за леер – если грохнешься в море, это верная смерть. Чтобы развернуть шхуну при таком ветре, уйдет не меньше часа, а потому никто не станет менять курс, ибо шанс спасти утопающего будет ничтожен. Но опасность лишь добавляла специй в пьянящий напиток высоты.

Мамду был того же мнения.

– Хорошо здесь! А бедолаги внизу вдосталь накупаются! – Старшина показал на утлегарь, который ласкары называли «дьявольским языком» – он слизнул немало матросских жизней. – То‑то Гхазити радость!

«Язык» вместе с оседлавшими его ласкарами то и дело окунался в волны, а вынырнув, окатывал водяными фонтанчиками гирмитов, выбиравшихся из трюма на дневную кормежку. Сквозь переплетение снастей Джоду разглядел две фигурки в сари, присевшие на корточки возле баркаса. В одной из них он признал Мунию, которая, судя по наклону головы, тоже на него смотрела.