Часть третья 1 page

Море

Поутру Дити вышла к лагерному причалу и первой увидела лодки. С губ ее сорвался леденящий душу пронзительный крик; не успело эхо его угаснуть, как весь лагерь был на ногах. Переселенцы выбирались из хижин и шли к причалу – удостовериться, что это не сон, что и впрямь наступил день отъезда. Теперь сомнений не осталось, и лагерь загудел; люди суетились, собирая пожитки, снимая с веревок белье, разыскивая запропастившиеся кувшины и горшки. В суматохе они не вспомнили о заготовленных прощальных ритуалах, однако сама суета превратилась в некий обряд, имевший целью не столько положить конец сборам (нехитрое имущество уже не раз увязывалось в тюки, все давно было собрано), сколько выразить благоговение перед божественным откровением в тот долгожданный устрашающий миг, когда пелена неопределенности прорвана, но возникает загадочная тьма неизведанного.

Охранники палками подбадривали тех, кто испуганно забился в угол, и разгоняли с лагерных дорожек кучки взбудораженных шептунов. В женской хижине царил сумбур, и Дити, забыв о собственных страхах, взяла на себя руководство отъездом, ибо Ратна и Чампа испуганно жались друг к другу, Хиру каталась по полу, повитуха Сарджу зарылась лицом в свои драгоценные узлы, а Муния не нашла иного времени, чтобы вплетать кисточки в косы. Пожитки Дити были давно уложены, а потому она целиком посвятила себя тому, чтобы окриками, тычками и, если требовалось, пощечинами привести в чувство подруг. Командирство ее оказалось настолько успешным, что к появлению Калуа весь багаж до последнего горшка и лоскутка был упакован и грудился у входа.

Подхватив свой тюк, Дити возглавила процессию женщин, тщательно задрапированных накидками. Они держались следом за Калуа, торившим дорогу сквозь переселенческую толчею. На причале Дити разглядела Ноб Киссин‑бабу, чьи волосы сияющими локонами рассыпались по плечам. Он приветствовал женщин, точно старших сестер, и велел первыми усадить их в лодку.

По шатким сходням женщины прошли под соломенный навес на корме, где им выгородили место. Дити не сразу увидела, что там кто‑то уже сидит, ибо взгляд ее был устремлен на вымпел часовни, а душу терзали угрызения совести из‑за не совершенной молитвы. Чего хорошего ждать от путешествия, коль отправился без пуджи? Дити сложила ладони, закрыла глаза и принялась истово молиться.

– Ой, мы движемся! – завопила Муния, и ее тотчас поддержал чей‑то незнакомый голос:

– Ха, чал рахе хай! Да, поехали!

Лишь теперь Дити поняла, что среди них чужачка, и открыла глаза: напротив сидела женщина в зеленом сари, вдруг показавшаяся до того знакомой (может, являлась во сне?), что по шее забегали мурашки. Снедаемая любопытством, Дити сдернула накидку:

– Здесь одни женщины. Чего нам прятаться?

Незнакомка тоже откинула сари: миловидное лицо говорило о том, что хозяйка его скромна, но вместе с тем умна и решительна. Мягкая смуглость кожи выдавала в ней сельскую барышню, не изведавшую трудов в поле под летним зноем. Она казалась настолько свойской, что Дити без колебаний задала вопрос на родном бходжпури:

– Куда едешь?

– Туда же, куда и вы, – ответила девушка на хиндустани, в котором слышался выговор горожанки.

– Но ведь ты не наша.

– Теперь ваша, – улыбнулась незнакомка.

Дити не осмелилась прямо спросить ее имя и решила выяснить его окольным путем, представив подруг: Муния, Хиру, Сарджу, Чампа, Ратна и Дукхани.

– Мое имя Путлешвари, – сказала девушка и, заметив испуг спутниц – как же это выговорить, ведь язык сломаешь? – добавила: – Но все зовут меня Глупышка.

– Чего это вдруг? – усмехнулась Дити. – На дуру ты не похожа.

– Ты меня еще не знаешь, – мило улыбнулась девушка.

– Как ты здесь оказалась?

– Ноб Киссин‑бабу – мой дядя.

– Ну так я и думала! – кивнула Дити. – Ты бамни, дочка брамина. И куда направляешься?

– Как и вы, на Маврикий.

– Но ты же не гирмитка. Зачем?

– Дядя сосватал мне жениха, охранника на плантации.

– К жениху едешь? – изумилась Дищ. Виданное ли дело: ради замужества переплыть море, словно речь идет о поездке в соседнюю деревню. – А ты не боишься потерять касту? Ведь надо пересечь Черную Воду вместе со всяким людом…

– Ничуть не боюсь, – с непоколебимой уверенностью ответила девушка. – Это все равно что совершить паломничество к храму Джаганнатха в Пури; здесь все равны, касты не потеряешь. Отныне и навеки все мы корабельные чада, братья и сестры. Между нами нет различий.

От столь бесстрашного и умного ответа у женщин аж перехватило дыхание. Я б целый век ломала голову, подумала Дити, но не сумела бы сказать так здорово и волнующе. От избытка чувств она сделала то, на что прежде никогда не решилась бы, – взяла руку незнакомки в свои ладони. И все остальные тотчас последовали ее примеру, сверху положив свои руки.

– Да, отныне между нами нет различий, – сказала Дити. – Мы братья и сестры, мы дети корабля.

С носа лодки донесся мужской возглас:

– Вон он! Наш корабль…

Да, это был он: две мачты, огромный клюв бушприта. Теперь Дити поняла, отчего в тот день, когда она стояла в водах Ганга, ее посетило видение парусника: все это время в его чреве созревали ее новое «я» и новая жизнь, а сам он был отцом и матерью ее новой семьи, предком и основоположником будущих династий. Это был он, «Ибис».

*

С высоты фок‑мачты открывался восхитительный вид, о котором Джоду так долго мечтал: причалы, река и палуба лежали перед ним, точно ожидающие оценки сокровища на конторке ростовщика. Охранники готовились принять на борт осужденных и переселенцев, а ласкары наводили предотвальный порядок: сматывали перлини, убирали помпы, загоняли в клети живность и рядами укладывали ящики.

Осужденные прибыли минут за пятнадцать до переселенцев; их доставили на неуклюжей тюремной барке с зарешеченными иллюминаторами. Казалось, это судно готово исторгнуть целую свору головорезов, но с него сошли всего два человека, совсем не страшных даже в кандалах. Одетые в холщовые порты и рубахи с короткими рукавами, заключенные держали под мышкой флягу с водой, а в руках узелок. Без особых церемоний их сдали под начало субедара, и барка тотчас отбыла восвояси. Бхиро Сингх решил сразу показать, что ждет узников, и погнал их, точно быков, стегая по задницам и ушам.

Перед входом в трюм один заключенный оглянулся на берег, словно прощаясь с городом, и палка субедара с треском обрушилась на его плечо. Ласкары, сидевшие на мачте, сморщились.

– Ох и сволочи эти конвоиры! – вздохнул Мамду. – Не упустят случая прищемить тебе яйца!

– Вчера один дал плюху Кассему, – сообщил Сункер. – Мол, не касайся моей жратвы.

– Я бы врезал в ответ! – сказал Джоду.

– И уже не сидел бы здесь, – пробурчал Мамду. – Они вооружены – не видишь, что ли?

Подтянувшись, Сункер встал на леер и крикнул:

– Вон они!

– Кто?

– Кули. Вон в тех лодках, видите?

Другие тоже привстали и, перегнувшись через рею, посмотрели вниз. От канала Толли к шхуне подходила флотилия из полудюжины лодок, набитых мужчинами в одинаковых белых рубахах и дхоти до колен. Головная лодка слегка отличалась тем, что имела навес; когда она подошла к бортовому трапу, из‑под навеса вырвалось красочное разноцветье – восемь фигур в сари.

– Бабы! – выдохнул Джоду.

Мамду остался равнодушен – по его глубокому убеждению, ни одна женщина не могла соперничать с его очаровательным вторым «я».

– Ведьмы, – буркнул он. – Никто не сравнится с Гхазити.

– Откуда ты знаешь? – удивился Джоду. – Они же под накидками.

– Хватит и того, что я предвижу от них беду.

– С чего это?

– Прикинь: на борту восемь баб, не считая Гхазити, и двести с лишним мужиков – кули, охрана, ласкары и командиры. Чего хорошего?

Джоду пересчитал: верно, на «Ибис» готовились взойти восемь фигур в сари. Уж не те ли это бабоньки, которых он доставил в лагерь? Или тех было семеро? Черт, не вспомнить! Его внимание привлекло розовое сари…

Джоду вскочил и, уцепившись за леер, замахал сорванной с головы банданой.

– Спятил, что ли! – рявкнул Мамду.

– Кажется, одну я знаю!

– Не выдумывай! Лица‑то закрыты.

– По сари узнал. Вон та, в розовом. Точно, она! – не унимался Джоду.

– Закрой хлебало и сядь! – дернул его за штаны тиндал. – Поостерегись. После вчерашнего фортеля с Зикри‑малумом помощник на тебя зуб точит. Если засечет твои шуры‑муры с кули, мачты тебе не видать.

*

Увидев сигналы Джоду, испуганная Полетт едва не свалилась в воду. Ее накидка была существенным, но не единственным средством маскировки: той же цели служили выкрашенные киноварью подошвы ступней, замысловатые узоры хной на руках и тяжелые серьги с кисточками, изменявшие овал лица. Вдобавок она по‑старушечьи волочила ноги, а узелок с пожитками держала на бедре как неимоверную тяжесть. Все эти многочисленные ухищрения вселяли уверенность, что никто, даже Джоду, знавший ее как облупленную, ничего не заподозрит. Но, похоже, усилия пропали даром, ибо он замахал рукой, едва ее увидел. Как быть?

Полетт знала, что Джоду, руководствуясь ненужной братской заботливостью или стремлением к первенству, всегда отмечавшим их отношения, ни перед чем не остановится, лишь бы не допустить ее на «Ибис». Коли он ее узнал, лучше убраться восвояси. Полетт уже настроилась к отступлению, но вдруг Муния ухватила ее за руку. Еще в лодке девушки, почти ровесницы, быстро нашли общий язык, и сейчас Муния прошептала:

– Видишь его, Глупышка? Вон, парень, что машет мне!

– Что? Ты про кого?

– Ласкар на мачте… втрескался в меня по уши… Узнал мое сари…

– Ты его знаешь?

– Ну да. Он отвозил нас в лагерь, когда мы приехали в Калькутту. Его зовут ласкар Азад.

– Ой, правда? Так его зовут? – улыбнулась Полетт.

Решив испытать надежность своей маскировки, сквозь накидку она взглянула прямо на Джоду, висевшего на вантах. Вспомнилось, как в детстве они вместе играли в Ботаническом саду, раскачиваясь на ветках высоких деревьев. Кольнула зависть: Полетт всегда была ловчее, так почему же она, закутанная с головы до ног, карабкается по трапу, а Джоду блаженствует на вольном ветерке? Охранники поторапливали, однако на палубе Полетт снова дерзко взглянула на старого друга – мол, узнай‑ка меня! – но тот не сводил глаз с хихикавшей Мунии.

– Видала! Что я говорила – совсем рехнулся! Захочу, так на голове спляшет!

– Вот и заставь! – съязвила Дити. – Надо преподать ему урок.

– А что, пожалуй! – прыснула Муния.

– Тише ты! Все смотрят.

И верно: за ними наблюдали не только ласкары, помощники и охранники, но и сам капитан Чиллингуорт, который, сложив руки на груди, стоял с наветренной стороны шканцев. Он брезгливо скривился и негромко сказал:

– Поверьте, Дафти, смотрю я на этих несчастных созданий и грущу по старым добрым денькам в Гвинее. Вон две карги – ведь уж на ладан дышат.

Капитан был уверен, что старухи кули его не понимают.

– Верно изволили заметить, – отозвался лоцман. – Жалкое зрелище.

– Скажем, вон та бабка, – продолжил капитан, глядя на Полетт. – Либо вековуха, либо яловка. Какого черта ее понесло за море? На что годен этот мешок с костями – ни постель согреть, ни от мужика понести.

– Мерзость! – согласился мистер Дафти. – Наверняка в ней еще и куча хворей. Не удивлюсь, если она перезаразит нам все стадо.

– По мне, так милосердней ее прикончить, избавив от тягот путешествия. Горящее судно на буксир не берут.

– Заодно провиант сэкономим. Готов спорить, такая жрет в три горла; тощие, они прожорливые.

*

Разумеется, кто как не Захарий появился в эту самую минуту? Он тоже окинул жалостливым взглядом древнюю согбенную каргу. Полетт вспомнила его высокомерные слова: «Шхуна – не место для девушки». Надменный молодец изливал сочувствие, будто забыв, что своей должностью помощника обязан лишь цвету кожи да мускулам ублюдка. Полетт возмущенно вздрогнула, выронив узелок, который шмякнулся на палубу возле самых ног Захария. Тот машинально за ним нагнулся.

– Оставьте вашу галантность, Рейд! – донесся голос мистера Дафти. – Благодарности не дождетесь!

Предупреждение запоздало: Полетт звонко шлепнула Захария по руке и схватила узелок, в котором лежали отцовская рукопись и два ее любимых романа; вот была бы история, если б этот задавака нащупал корешки книг!

Удивленный Захарий убрал незаслуженно отшлепанную руку, а Полетт заспешила к трюму.

В прошлый раз она чуть не кубарем скатилась по трапу, но сейчас, спеленатая сари и придавленная узелком на голове, спускалась потихоньку. Трюм тоже изменился: горели лампы и свечи, пол устилали разложенные кругами циновки. Из‑за новой деревянной переборки помещение казалось теснее.

Охранник махнул девушкам, чтоб шли за перегородку.

– Там женское отделение, – сказал он. – А за стенкой каторжники.

– Чего? – испугалась Муния. – На кой лад нам такое соседство?

– Не боись, к ним вход с другой стороны. Сюда им не добраться. А вам тут удобнее – не будут через вас в нужник ходить.

Последнее было неоспоримым преимуществом; в переборке, отделявшей женский закуток от камеры узников, Полетт заметила крохотную вентиляционную отдушину. Не удержавшись, она встала на цыпочки и украдкой заглянула в дырку, а затем приникла к ней, поскольку обитатели камеры представляли собой весьма любопытную пару. Один, бритоголовый и тощий, смахивал на непальца, другой, со зловещей татуировкой на виске, явный индус. Он плакал, а сосед обнимал его за плечи, словно утешая; было странно видеть столь нежные отношения закованных в кандалы преступников. Мало того, они разговаривали, что еще больше разожгло любопытство: что же их так увлекло, если они даже не слышат шума за стенкой? И на каком языке могут общаться узкоглазый скелет и татуированный злодей? Полетт перетащила свою циновку ближе к стене и ухом прижалась к щели в досках. Вот это да! Узники говорили по‑английски.

*

Возле отшлепанного Захария тотчас возник Ноб Киссин‑бабу. Приказчик был в обычных дхоти и курте, но формы его обрели женственную пышность, отчего он стал похож на дородную вдовицу. Светясь снисходительным укором, он грациозно отбросил с лица длинные волосы.

– Ай‑ай‑ай! – погрозил пальцем Ноб Киссин. – Даже в суете забот не удержитесь от шалостей?

– Опять вы, Пандер! – вздохнул Захарий. – Какого черта вам надо?

– Будет вам, не чинитесь, – прошептал Ноб Киссин. – Мне все известно.

– О чем вы?

– Взгляните, что у меня есть, – загадочно сказал приказчик.

Он сунул руку за пазуху, и Захарий не удивился бы, если б ему представили спелые груди. Но рука вернулась с продолговатым медальоном.

– Вот как хорошо спрятано! В самом безопасном месте. Однако я должен вас предостеречь.

– В чем?

– Здесь негоже.

– Что – негоже?

– Шалить с пастушками, – шепнул приказчик, склонившись к самому уху Захария.

– Идите вы к черту, Пандер! – рявкнул Захарий. – Я просто хотел помочь женщине.

– Не тревожьте дамочек. И свирель свою не показывайте. А то они шибко возбудятся.

– Вы про что? – Уже не впервые Захарий подумал, что приказчик не просто чудак, а сумасшедший. – Отстаньте, Пандер!

*

Отвернувшись, Захарий ухватился за поручень и хмуро глянул на красноватую от шлепка ладонь. На душе остался какой‑то осадок. Женщину в зеленом сари он заприметил, когда она первой ступила на бортовой трап; казалось, из‑под накидки она разглядывает Захария. На палубе ее походка стала медленной и тяжелой. Выронив свой скарб, тетка схватила его лишь одной корявой, расписанной хной лапой, а другой, не менее уродливой, вцепилась в накидку. Видно, мужского взгляда бабка страшилась как огня. Захарий усмехнулся, вспомнив испепеляющий прощальный взгляд Полетт. Может, сейчас с берега она высматривает «Ибис»? Джоду говорил, девушка оправилась от болезни. Наверняка она захочет их проводить – если не Захария, то хотя бы старого друга. Неужто не поняла, что они желали ей добра?

Рядом возник боцман Али, точно дух, вызванный ворожеей.

– Еще не знать? – прошептал он. – Мисси Ламбер найти себе муж и бежать вон. Лучше Зикри‑малум ее забывать. Она шибко тощий. Китай ходить хороший женка ловить. Титьки много, жопа много. Зикри‑малум шибко счастливый стать.

Захарий грохнул кулаком по поручню:

– Пропади ты пропадом! Когда ж это кончится? Пандер со своими пастушками, да еще ты с чертовой женкой! Послушать вас, так я просто свихнулся в охоте за мандой…

Вдруг боцман Али пихнул его в бок:

– Там! Гляди!

Захарий обернулся и увидел кота Крабика, который несся по ограждению, словно улепетывая от незримого хищника. Вытянувшись в прыжке, он перескочил на бортовой трап, оттуда сиганул в пришвартованную лодку и исчез. Полосатый котяра даже не оглянулся на шхуну, в которой проехал полсвета.

С палубы за побегом кота наблюдали ошеломленные ласкары и переселенцы; Захария кольнуло нехорошее предчувствие. Ему доводилось слышать болтовню суеверных матросов, но только сейчас он в полной мере понял их выражение «пузырьки в животе».

На мачте тиндал Мамду вцепился в рею, костяшки на его руке побелели.

– Ты видел? – спросил он Джоду. – Видел?

– Что?

– Кот сбежал с корабля. Чтоб мне лопнуть, если это не знак.

*

Дити взбиралась по трапу, когда кот перебежал ей дорогу. Она бы предпочла свалиться в воду, нежели первой пересечь его след, однако сзади ее страховал Калуа, да еще напирали переселенцы. Эти совместные усилия вкупе с окриками охранников перенесли ее через роковую границу и доставили на палубу шхуны.

Сквозь накидку Дити глянула на громадины мачт и, почувствовав головокружение, опустила голову. Шпалера охранников палками подгоняла переселенцев к трюму:

– Чал! Чал!

Несмотря на понуканья, посадка шла медленно, ибо палубу захламляли канатные бухты, бочонки и помпы, а кое‑где шныряли удравшие из клетей куры и мекающие козы.

Вдруг раздалась брань на бходжпури; голос показался странно знакомым. Сквозь путаницу снастей Дити разглядела бычью шею и роскошные седые усы толстобрюхого сквернослова. Холодная лапа сжала ее сердце; Дити его узнала, однако голосок в ухе нашептывал, что это не просто смертный, но сам Шани, который всю жизнь за ней охотился и теперь настиг. Колени ее подломились, она грянулась о палубу.

Позади скопилась чертова уйма народу, и если б не Калуа, Дити наверняка бы затоптали. Но великан уперся и сдержал натиск толпы.

– Ну что еще такое? – Привлеченный заминкой, на палубе появился Бхиро Сингх.

Дити подтянула накидку, но что в ней толку, если Калуа на виду и сейчас его узнают? Закрыв глаза, она стала молиться: «Хе рам, хе рам…»

– Как твое имя? – раздался голос Бхиро Сингха.

Неужто субедар не узнал великана? Да, вполне возможно: ведь он давно уехал из деревни и видел Калуа только мальчишкой; что ему до выкормыша кожемяк? Но после скандального бегства с погребального костра имя Калуа ему наверняка известно. Какое счастье, что судьба подсказала сменить имена! Только бы Калуа сообразил! Дити вонзила ноготь в его ступню, подавая знак: берегись!

– Как тебя зовут? – повторил субедар.

Молитву услышали – помешкав, Калуа ответил:

– Мое имя Мадху, малик.

– Кто это разлегся, твоя жена?

– Да, малик.

– Забирай ее и неси в трюм. И чтоб больше никакой дури!

– Слушаюсь, малик.

Перекинув Дити через плечо, Калуа отнес ее в трюм и уложил на циновку; он хотел вернуться на палубу за тюками, но жена не пустила:

– Сначала послушай: знаешь, кто это был? Бхиро Сингх – мужнин дядя, который меня сосватал и выслал за нами погоню. Если он узнает, что мы здесь…

*

– Готовы? – рявкнул лоцман и тотчас получил ответ боцмана Али:

– Саб тайяр, саиб!

Солнце было в зените, трюмный люк давно задраили. Вместе с другими Джоду прибирал на палубе: складировал бочонки с водой, сматывал канаты, заправлял перлини в швартовые клюзы, расселял курей и коз по шлюпкам. Наконец все было сделано, и ему не терпелось очутиться на мачте, чтобы с ее высоты бросить прощальный взгляд на родной город; после долгожданной команды «Марсовые наверх!» он первый схватился за выбленки.

Двадцать миль от Калькутты до Алмазной гавани шхуне предстояло идти в связке с «Форбсом» – одним из паровых буксиров, которые недавно появились на Хугли. Издали Джоду уже видел эти пыхтящие кораблики, что тягали за собой здоровенные барки и бригантины, словно невесомые лодчонки, и его нетерпение частью объяснялось предстоящей буксировкой. С мачты он увидел тупорылый тягач, который звоном рынды оповещал суда о своем приближении.

С высоты хорошо просматривались знакомые деревья и тропинки Ботанического сада. Промелькнула грустная мысль: вот бы рядом очутилась Полетт, то‑то было бы здорово! Конечно, на шхуне ей не место, но все‑таки жаль, что они так вздорно расстались – ведь кто знает, когда еще свидятся…

Задумчивость Джоду нарушил голос Сункера:

– Вон, глянь‑ка…

Рядом с буйками поплавками прыгали головы двух ныряльщиков, отвязавших швартовые тросы. Еще минута, и шхуна тронется в путь. Тиндал Мамду запрокинул голову, прикрыл веки с пушистыми ресницами и произнес первые слова Аль‑Фатиха; Джоду и Сункер тотчас его поддержали:

– Бишмилла ар‑рахман ар‑рахим, хамдулилла аль‑раб аль‑аламин… Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного! Хвала Творцу всего Сущего…

*

– Свистать всех наверх!

Приказ мистера Дафти тотчас был сдублирован криком боцмана:

– Саб адми апна джагах!

Буксир подошел ближе; в душной тесноте трюма стук его движка воспринимался рыком разъяренного демона, который пытается разодрать деревянную обшивку, дабы сожрать притулившихся за ней людишек. В трюме было совсем темно, поскольку перед уходом охранники загасили лампы и свечи – мол, вы и так уж ладно устроились, и огонь вам ни к чему, не дай бог, подпалите судно. Никто не возразил, но все понимали, что охрана просто жмотничает. Единственными источниками света были щели в досках и шпигаты нужника. Серый мрак, полуденная духота и зловоние от сотен тел превращали тесную обитель переселенцев в сточный колодец, где и дышалось‑то с трудом.

Гирмиты уже разложили циновки по своему усмотрению, ибо все мгновенно поняли: охране плевать на то, что происходит внизу, ее главная забота – укрыться в своей каюте от зноя и трюмной вони. Едва захлопнулся люк, переселенцы нарушили аккуратные круги циновок – каждый стал отвоевывать себе место.

Буксир рокотал все громче; Мунию охватила дрожь, и Полетт, предвидя истерику, прижала ее к себе. Она притворялась спокойной, но почувствовала, как в ней самой зарождается паника, когда прямо над ее головой раздался голос Захария:

– Трави помалу! – Хамар тиркао!

– Разом навались! – Лаг саб барабар!

Туго натянулись перлини, связывавшие «Ибис» с буксиром, и шхуна встрепенулась, точно птица, пробудившаяся от долгого ночного сна. От ватерлинии дрожь побежала вверх и, тряхнув трюм, достигла рубки, где стюард Пинто перекрестился и пал на колени. Вестовые разных вероисповеданий опустились рядом и склонили головы, слушая его шепот:

– Аве Мария, гратия плена, Доминус текум… Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с тобою…

*

Стоя за штурвалом, мистер Дафти покрикивал:

– Живей, собаки, живей!

Шхуна накренилась на правый борт, и в трюме люди посыпались как горох. Возникла паника: обезумевший народ кинулся к трапу и заколотил в люк:

– Откройте! Выпустите нас!

Ответа не было, сквозь палубу доносились лишь команды: «Навались, ублюдки, навались!»

Раздраженный суетой гирмитов, Нил крикнул в отдушину:

– Тихо вы, дураки! Пути назад нет!

Вместе с плавным движением корабля, которое каждый ощутил нутром, шум угасал, сменяясь напряженной тишиной. Лишь теперь переселенцы окончательно поняли: да, они плывут в бескрайность Черной Воды, и этот невообразимый путь страшнее рождения и смерти. Бунтари сползли с трапа и вернулись на циновки. В темноте чей‑то ломкий от страха голос произнес начальные строки Гаятри‑мантры; Нил знал их с пеленок, но сейчас шептал, словно в первый раз: «Ом, бхур бхувах свах, тат савитур вареньям… О, даритель жизни, избавитель от мук и печали…»

*

– Товсь! – Тайяр джагах джагах!

Дрожь, пробравшая шхуну, аукнулась на фок‑мачте, и Джоду понял: наступил долгожданный миг; наконец‑то он покидал заиленные берега, направляясь в воды, которые приведут его в Басру, Кантон, Мартабан и Занзибар. Джоду распирала гордость за парусник, красавца среди уродливых речных собратьев. На высоте казалось, будто шхуна одарила Джоду крыльями, чтобы он воспарил над своим прошлым. Млея от восторга, он ухватился за ванты и сорвал с головы бандану.

– Прощайте! – крикнул он неприглядным берегам. – Джоду уплывает!.. Прощайте, портовые шлюхи и сводни!.. Ласкар Джоду ушел в море! В море!

«Ибис» бросил якорь там, где его застали сумерки, – на плавном речном изгибе. Лишь когда тьма поглотила берега, на шхуне отомкнули зарешеченный люк и выпустили гирмитов на палубу. Охрана предполагала, что знакомство с корабельными условиями кое‑кого подтолкнет к побегу, и не желала искушать переселенцев видом суши. В темноте привлекательность берега снижалась из‑за воя шакальих стай, вышедших на промысел, но и тогда охранники были начеку, ибо по опыту знали: всегда найдутся вконец отчаявшиеся, кто предпочтет покончить с собой, бросившись в воду. Ужин готовился под строгим надзором: сначала конвой следил за кашеварами, помешивавшими в горшках, а затем группами выпускал на палубу гирмитов и загонял их обратно в трюм, едва они справлялись с пайкой риса с чечевицей и соленьями.

А в это время в кают‑компании стюард Пинто и юнги подавали офицерам барашка в мятном соусе с вареным картофелем. Порции были щедрые, ибо перед отходом из Калькутты стюард загрузил две бараньих полтуши, которые могли не выдержать неурочную жару. Несмотря на обилие еды и питья, застолье было менее оживленным, чем кормежка возле камбуза, откуда временами долетали обрывки песни:

Маджха дхара ме бай бера мера

Крипа кара асрай хай тера…

Плот мой слабый несет волна,

На милость Твою надежда одна…

– Чертовы кули! – с набитым ртом пробурчал капитан. – Они будут гундосить даже в Судный день.

*

В зависимости от погоды и ветра путь от Калькутты до Бенгальского залива длился до трех дней. Между устьем Хугли и открытым морем лежал остров Ганга‑Сагар – последнее место речного паломничества. Предок Нила воздвиг там церковь и не единожды посетил остров. Поместье Халдеров располагалось на полпути между Калькуттой и Ганга‑Сагаром, и Нил знал, что «Ибис» минует его к концу второго дня. Он так часто наезжал в родные края, что по изгибу реки угадывал их приближение, и голова его полнилась обрывочными воспоминаниями, яркими, как осколки стекла. Вскоре, словно в издевку, раздался крик дозорного:

– Расхали! Минуем Расхали!

Возникший образ был таким четким, будто сквозь борт шхуны, ставший прозрачным, Нил и впрямь видел свое имение: вот дворец с колоннадой, терраса, с которой сын учился запускать змеев, аллея бутий, посаженных отцом, окно спальни Элокеши…

– Что такое, э? – спросил А‑Фатт. – Почему головой бьешься, э? – Не получив ответа, он так встряхнул Нила за плечи, что у того лязгнули зубы. – Мы проезжаем место – ты знаешь, не знаешь?

– Знаю.

– Твое селение, э?

– Да.

– Дом? Семья? Все говори.

Нил покачал головой:

– Нет. Может, в другой раз.

– Ачха. Другой раз.

Казалось, слышен звон колоколов расхальской церкви. Нил хотел лишь одного: скрыться от воспоминаний.

– Где твой дом, А‑Фатт? – спросил он. – Расскажи о нем. Ты жил в деревне?

– Нет. – А‑Фатт поскреб подбородок. – Мой дом очень большой – Гуанчжоу. Англичане звать Кантон.

– Рассказывай, все рассказывай.

– Угу…

«Ибис» шел по Хугли, а Нил перенесся в Кантон, совершая свое собственное яркое путешествие, которое помогло ему сохранить рассудок; именно А‑Фатт, недавно совсем чужой человек, дал ему возможность скрыться в незнакомых краях, ничем не напоминавших родину.

Прелесть косноязычного рассказа была в том, что он требовал усилий слушателя, которому приходилось подключать воображение и домысливать живые детали. И тогда Кантон превращался в то, чем была Калькутта для жителей окрестных деревень: местом, где соседствовали пугающая роскошь и страшная убогость, щедрым источником наслаждений и коварным кладезем непереносимых тягот. Помогая рассказчику, Нил и сам видел город, вскормивший того, кто стал его вторым «я». В глубине изрезанного бухтами берега воображение представляло порт, отделенный от моря путаницей болот, отмелей, ручьев, топей и заливов. Высокие городские стены придавали ему облик корабля. Полоску земли, отделявшую стены от водяной кромки, так густо населяли всевозможные сампаны и джонки, что было невозможно сказать, где кончается суша и начинается вода. Этот плавучий шельф, достигавший почти середины реки, казался мешаниной из воды, ила, лодок и пакгаузов, но впечатление это было обманчиво, ибо в сей замусоренной толчее имело место четкое подразделение на маленькие общины. Разумеется, самой странной из них была территория, отведенная чужеземным торговцам, которых местные жители именовали «фанки» – чужаки.

Date: 2015-09-05; view: 308; Нарушение авторских прав