Дела охотничьи

Я бездельничал и не знал, куда себя деть. Мое пре­бывание в «осином гнезде» подходило к концу. Об этом сказал мне Гюберт. Я понял его так, что моя переброска задерживается из-за Доктора, которого ожидают со дня на день. Но Доктор почему-то не торопился. Шли дни, а его не было.

С Криворученко я больше не встречался. В этом не было нужды. Фома Филимонович с отменным усердием выполнял обязанности связного и через два-три дня уно­сил от меня коротенькие весточки для Большой земли.

Сегодня, после занятий с инструктором Раухом, я по­валялся на койке, послушал радиопередачу и вышел на воздух, решительно не зная, что предпринять и чем за­нять себя.

Фома Филимонович топил баню. Вот-вот должен был вернуться Гюберт. Он и Похитун отсутствовали уже вторые сутки. В сопровождении двух солдат и своры собак, взятой в городской комендатуре, они лазали по окрестному лесу в поисках медвежьей берлоги.

Увидя меня, Кольчугин подошел прикурить и тихо сказал:

– Зайди в баньку, душа моя. Целый короб ново­стей...

– Зайду, – ответил я.

– Как у тебя в комнате, не холодно?

– Прохладно.

– Ну потерпи. Вот истоплю баньку и за твою печь примусь.

Побродив немного по лесу, я зашел в баню. Фома Филимонович без верхней рубахи, с закатанными штанами и босой старательно драил веником лавки и полки. В печи клубился огонь. От котла с водой шел парок. Въедливый дым стариковского горлодера плавал в воздухе, и от него першило в горле.

Фома Филимонович подошел ко мне и весело сказал:

– Лихо наши их взвеселили, а?

– Не понял, – заметил я.

– Я про бомбежку, – пояснил дед.

– Узнал подробности?

– А как же! Я все могу узнать... Всякий кулик на своем болоте велик. Все в аккурат выведал.

– Ну и как? – торопливо опросил я.

– Лихо, лихо вышло! Уж куда лучше: весь аэродром разнесли, только один самолет уцелел, а остальные пра­хом пошли. И цистерны с горючим ахнули. Что там тво­рилось, не приведи господи! Одних грузовиков сорок штук сгорело. Так что можешь докладывать.

Фома Филимонович сел на лавку, достал из узелка черный-пречерный сухарь, зачерпнул жестяной кружкой из котла, помочил сухарь и начал его сосать. Он сосал его и прихлебывал горячую воду.

Я в это время обдумывал текст телеграммы на Боль­шую землю.

– А зверь-то наш! – сказал старик немного спу­стя. – Тю-тю!

Зверем он именовал предателя Наклейкина, так удачно выступившего в роли парашютиста Проскурова.

– Что же с ним? – полюбопытствовал я.

– И хвоста от зверя не осталось, – ответил дед и рассмеялся. – Убрали крапивное семя. И переводчика того, заразу, тоже. Они же сами убрали. Ай, и здорово ты сработал, Кондрат Филиппович! Мастак ты...

Я спросил о подробностях, и дед охотно рассказал мне.

Дело обстояло так. Третьего дня вечером Таня не­ожиданно наткнулась на улице на Наклейкина. Она воз­вращалась с маслобойки, где ей удалось раздобыть не­много подсолнечного жмыха. Уже темнело. Он был вме­сте со своим приятелем – переводчиком гестапо. Он остановил ее, начал всяческие разговоры разговаривать, посмеялся, что она за жмыхом бегала. Я, говорит, могу тебе за дружбу хоть каждый день по три банки консервов дарить. И шоколад есть у меня. Зря ты от меня бегаешь, я ведь с серьезными намерениями к тебе, все честь по чести будет. Королевой, говорит, будешь жить. В общем, старый разговор завел, гадюка. Танька думала было бежать, а потом вспомнила, что с минуты на минуту должен явиться Криворученко. Боязно ей стало; а что, если этот пес Наклейкин со своим дружком увяжутся за ней до самого дома?

Нельзя, чтобы Семен попался на глаза предателям. И она решила поддерживать разговор.

Когда они свернули к дому, где жил Наклейкин, Таня заметила, что сзади идут четверо неизвестных в граж­данском. Она вначале заподозрила, что это приятели Наклейкина и что он что-то затеял против нее, но На­клейкин тоже забеспокоился и стал оглядываться.

Короче говоря, на перекрестке неизвестные налетели на Наклейкина и стали крутить ему руки назад. Пере­водчик сразу дал ходу, побежал. Один из нападавших вытащил пистолет, послал пулю вдогонку и уложил бе­глеца намертво. Увидя такое дело, Наклейкин изло­вчился и вытащил свой пистолет, но выстрелить ему не удалось: сильный удар по голове свалил его наземь. Таня, насмерть перепуганная, стояла прижавшись к стене.

Когда Наклейкин затих, неизвестные заговорили ме­жду собой, и Таня поняла, что это немцы.

Один из них подошел к Тане, осветил ее лицо фона­риком и, подмигнув, толкнул в плечо и скомандовал: «Шнелль, марш!..»

И Таня помчалась, не чувствуя под собой ног.

– А сегодня сволокли зверя на кладбище, – закон­чил Фома Филимонович.

Так закончилась жизнь предателя.

Затем старик сообщил мне последнюю новость: пар­тизаны ходили в рейд, разгромили гитлеровский гарни­зон, захватили большой обоз с оружием и продовольст­вием.

Я поблагодарил Фому Филимоновича за новости. Он предупредил меня, что скоро придет топить мою печь.

Я вернулся к себе, а часа через три в комнату вва­лился Кольчугин с дровами.

– Гауптман прибыл, – доложил он, складывая дрова.

– С медведем?

– Ну прямо... – усмехнулся старик. – Вместо мед­ведя тетеревов настреляли.

– Много?

– С полдюжины.

– Ого!

– Да разве это охота? Баловство одно! – заметил Фома Филимонович. – Двое суток – и полдюжины! Только время убили.

Я высказал предположение, что виновны тут, видимо, не охотники – война распугала дичь. Старик возразил: дичи в лесу много, а вот охотники – шляпы. Не знают, где хоронится птица.

– А то Похитун! – возмущался он. – Какой же из него охотник! Балбеска сущая! Обсевок какой-то... рвань! Смотреть на него тошнехонько. Он пьяный не отличит тетерева от своих сапог, а еще хвастается: я да я... А что он? Тьфу! – И дед сплюнул. – Ввернул я ему как-то, что, мол, не годится, когда курица хочет петухом петь. Так он обозлился! Ну и пусть себе... А дичинки в наших лесах на всех хватит.

Достав из поддувала уголек и присев на корточки спиной к дверям, Фома Филимонович начертил на полу неровный круг и объяснил мне, что это лес. Затем он обозначил Опытную станцию, озеро, реку, протоку, зим­ник и поставил крестики там, где, по его твердому убеждению, должна таиться дичь.

В это время распахнулась дверь, и на пороге по­явился Гюберт. На нем был охотничий, ладно сшитый костюм и мягкие меховые сапоги.

Он пнул носком сапога Фому Филимоновича пониже спины. Тот вскочил, и Гюберт прошел в комнату.

В глазах старика, как мне почудилось, мелькнул не­добрый огонек. Я по себе знал, что самая сильная обида это та, на которую нельзя ответить, и отлично понимал Фому Филимоновича. Бросив несколько поленьев дров в печь, он собрался уже выйти, как Гюберт спросил, подозрительно разглядывая примитивный чертеж на полу:

– Чем занимаетесь?

Вопрос мог быть обращен и ко мне и к Кольчугину. Я решил ответить за обоих и сказал:

– Спорим насчет охоты.

Гюберт сел на стул и, уставившись на Фому Фили­моновича холодными глазами, спросил:

– А ты понимаешь что-нибудь в охоте?

– А почему я не должен понимать? Чай, годков тридцать брожу по лесу. Собаку на этом деле съел.

– Собаку... – усмехнулся Гюберт, что с ним бывало редко. (И я решил, что он вернулся из лесу в хорошем настроении.) – А ходишь на охоту?

Фома Филимонович поскреб затылок:

– Это дело сложное. Надо коменданту города в ножки кланяться, а я не хочу – стар уж, да и характер не таков. И опять-таки с ружьишком дело дрянь... Со­всем дрянь!

– Плохое?

– Никакого нет.

– Выходит, что дрянь не с ружьишком, а без него? – заметил я.

– Так оно и выходит, – согласился Фома Филимо­нович, порываясь покинуть комнату.

Но Гюберт его остановил:

– Погоди!.. Ты и в самом деле охотник? – спро­сил он.

– А зачем мне брехать при седой голове, – ответил старик. – Я, можно сказать, потомственный охотник. Прадед мой, дед и батька – все были отчаянные медве­жатники да и дичинкой не гнушались. Особенно боро­вой. Мне довелось еще промышлять в лесу с батьковским самопалом. Старинная такая штуковина! Как вдаришь из нее, так и оглохнешь сразу.

В глазах Гюберта я заметил искорки заинтересован­ности. Лицо заметно оживилось. Я еще не видел его та­ким и вспомнил слова доктора: «Гауптман Гюберт – какой-то маньяк».

Гюберт, не сводя глаз с Кольчугина, спросил:

– Почему же ты до сих пор молчал?

– А зачем лезть на глаза? – смело ответил Фома Филимонович. – Да и опять-таки, проводник у вас есть, господин начальник.

– Это кто же? – подняв брови, осведомился Гюберт.

– А господин Похитун...

Гюберт опять усмехнулся и проговорил:

– Какой из него проводник? Он понимает в охоте так же, как ты в астрономии.

– Вот, вот!.. – подхватил Фома Филимонович. – И я то ж говорю... С его мордой пристало только кассы взламывать. Кабы такой егерь в доброе старое время моему хозяину попался, он бы за него и щенка послед­него не дал. Ей-богу!

Я опасался, что прямота в высказываниях Кольчугина не понравится гауптману, но этого не произошло.

– Твой хозяин, видно, требовательный был чело­век?

– Он был человек правильный, серьезный и охотник отменный! Царство ему небесное. – И старик перекре­стился, заведя под лоб хитрые глазки.

– Это хорошо, – одобрил Гюберт. – А как звали твоего хозяина?

– Карлом Карловичем Эденбергом... Первостатей­ный был хозяин.

– Эденбергом?! – воскликнул в удивлении Гюберт.

– Да, – подтвердил Фома Филимонович.

– Так ты у Эденберга служил?

– Без малого семнадцать годков. И не служил, а работал, – поправил дед. – Сам и в могилу положил старика в шестнадцатом году. Золото, а не человек! Та­кого днем с огнем теперь не сыщешь: требовательный, и добрый, и горячий. Для всякого человека у него хоро­шее слово припасено. На семь годков старше меня был и рано ушел. Такому жить бы да жить...

Во мне зрело твердое убеждение, что Фома Филимо­нович врет самым отчаянным образом. Я был поражен его смелостью и находчивостью и, признаться, немного струхнул за деда. Струхнул потому, что у меня склады­валось впечатление, что по странному совпадению Гю­берт знал этого Эденберга. Я побаивался, что старик запутается. Действительно, в здешних местах до револю­ции существовал такой помещик. Об этом мне Фома Фи­лимонович как-то рассказывал. Это было связано с Наклейкиным, отец которого служил управляющим име­ния у этого помещика. Но Фома Филимонович не рабо­тал у помещика, работал его двоюродный брат, по фа­милии тоже Кольчугин. И по рассказу Фомы, не таким уж милым человеком был этот Эденберг, каким распи­сывал он его сейчас...

А Фома Филимонович продолжал говорить, не морг­нув глазом и нисколько не смущаясь. И чем дальше он говорил, тем естественнее и правдоподобнее звучал его рассказ. Я сам готов был верить ему. Старик делал вид, что воскрешает в памяти сохранившиеся детали, и, поль­зуясь тем, что Гюберт слушает его со вниманием, про­должал плести.

– А какой охотник был покойный Карл Карлович! – проникновенно говорил он. – Куда там! А без меня в лес – ни шагу! Точно... Звал меня Хомкой. Ружья его всегда у меня в избе висели. Я за ними и присматривал. Никому более не доверял...

Он умолк и неожиданно обратился к Гюберту, попро­сив у него разрешения закурить.

Гюберт, к моему удивлению, разрешил. Фома Фили­монович достал кисет, свернул цигарку и задымил.

– Так-так... – задумчиво промолвил Гюберт. – Зна­чит, ты знал Эденберга... – И, повернувшись ко мне, продолжал: – Представляете себе?

Я кивнул.

– Самого старика Эденберга я, правда, почти не знал, – сказал он. – Видел лишь один раз, даже плохо представляю, как он выглядел, а вот с сыном его мы вместе учились.

– Правильно! – подтвердил Фома Филимонович. – Был у него наследник, один-одинешенек. И его я знал, Как же! Тоже Карлом звали, как и батьку.

– Совершенно верно, – подтвердил Гюберт. – Кар­лом, как и отца.

Я диву давался. Искусство старика поражало меня. Откуда такая бойкость? Я и не представлял себе, что с гауптманом Гюбертом можно было заговорить о чем-либо, не относящемся непосредственно к делу.

– Сынок-то его больше по разным странам ездил, – продолжал Фома Филимонович, – к нам сюда редко за­глядывал. Непоседа был, за девками все волочился и такой хлюпенький с виду, не в батьку... А одевался с шиком, всем, бывало, господам нос утрет. И в музыке силен был. Выйдет в сад, в беседку, и в сопилку свою дует и дует... И как у него терпежу только хватало. А за год до смерти батьки пропал куда-то. Совсем пропал. Слух прошел, что громом его убило где-то в горах...

– Ерунда! – заметил Гюберт. – Он в крушение по­пал в Польше в 1915 году и погиб.

– Видишь... – покачал головой Фома Филимонович. – Хорошим людям не везет. А хозяин после его смерти совсем сдал. Любил его шибко...

– Да... В хороших руках ты был, старик! – одобри­тельно произнес Гюберт. – Придется попробовать тебя.

– Попробуйте, – отозвался Кольчугин.

– Ружье тебе дам отличное, – сказал Гюберт. – По­смотрю, какой ты охотник.

– А чего смотреть, – заметил Фома Филимонович. – Я ведь зазря не гож болтать, господин начальник. Не­привычный к этому сызмальства. Каков есть, таков есть. Будут у нас и зайчишки, и тетерева, и глухарей сыщем. Они, правда, одно время откочевали отсюда, подались на Смоленщину, а ноне, как я примечаю, опять тут объ­явились. Недавно за дровами с солдатами ездил, своими глазами двух видел. Здоровенные, сытые, красавцы! Я все загодя проверю, обнюхаю и поедем наверняка. Мне вот все недосуг было. То трубы почистить надо, то дро­вишек запасти, то с конями, а тут опять снегу поднамело. Не в обиду будь сказано – ленивые солдаты вам попались!

Гюберт энергично потер ладонью о ладонь и встал.

– Попробуем. Обязательно попробуем... – сказал он и обратился ко мне: – Почему вы не подстригаете бо­родку?

Я провел рукой по голове и признался:

– Разленился.

Гюберт покачал головой и ничего не сказал.

– Можно идти мне, господин начальник? – спросил Кольчугин.

Гюберт вдруг принял свой обычный холодно-безраз­личный вид. Он надменно кивнул. Старик вышел, а вслед за ним и Гюберт. Минуту спустя ко мне забрел Похитун.

Уставший и голодный, он был мрачен. Хоть он и ба­хвалился, что является завзятым охотником, я этому не верил. Вид его после охоты говорил об обратном.

– О чем вы тут? – спросил он, наверняка зная, что у меня был Гюберт, и притом необычно долго.

Я рассказал о беседе Гюберта с Кольчугиным.

– Ядовитый старикашка! – отозвался Похитун о Фоме Филимоновиче. – И языкатый... Вы обедали?

– Не успел.

– Пойдемте. У вас ничего нет?

– Пока нет, но к вечеру выдадут.

Похитун разочарованно сморщился, и мы отправи­лись в столовую.