Ортодоксальный марксизм и российско-американская резиновая социология

<...>

Всякий беспристрастный исследователь, осведомлен­ный в марксистской литературе, знаком со следующими простейшими положениями:

A. Ортодоксальный марксизм связан с именами Кар­
ла Маркса, Фридриха Энгельса, Антонио Лабриолы,
Карла Каутского, Георгия Плеханова и Людвига Кржи-
вицкого. Основное положение ордотоксального марксиз­
ма гласит: «борясь с внешней природой, человек изменя­
ет и свою собственную природу». Отличие человеческого
общества от общества животных заключается, прежде
всего, в том, что человек не бездеятельно приспособляет­
ся к внешней природе, а изменяет ее, а изменяя ее, он
изменяет и свои собственные общественные отношения.

B. Борьба человека с природой является основным
двигателем истории. Наиболее общий закон историче­
ского развития гласит: все развитие общества в целом
определяется теми отношениями, в которые вступают
люди в своей борьбе с природой, т. е. экономическими
отношениями.

C. «Общественная жизнь по самой своей природе
деятельна» (Marx ар. Engels, Ludw. Feuerb.). Все обнару­
жения общественного человека находятся в постоянном
творческом взаимодействии (Marx, Einl. zur Kr. 1857; Mis.
d. 1. Phil, etc.), и только в последнем счете оно определяет­
ся упомянутым законом «зависимости от экономики».

D. В силу самой же внутренней необходимости обще­
ственного (в последнем счете экономического) развития
современное классовое общество вызывает необходи­
мость революционного переворота, который уничтожит
последние следы рабства общественного человека перед
природой и своими собственными отношениями.

E. Таким образом, ортодоксальный марксизм надо
строго отличать: 1) от вульгарного экономизма, который
упраздняет деятельную природу общества и превращает
его в простое «отрицание» экономических отношений;
2) от вульгарного идеализма, который провозглашает
«идею» самодовлеющим деятелем истории.

Печатается с сокращениями.— Прим. ред. 614

Наше поколение является свидетелем событий, изменя­ющих все «лицо мира», свои вековые «устои» обществен­ной жизни. Спросим теперь: что сделала за эти знамена­тельные четыре года российская общественная наука? Ока­залась ли она на высоте новых требований времени? Об ортодоксальном марксизме мы говорить не будем: его представителям в эти бурные годы было не до «чистой теории». Что же сделала за это время официальная социо­логия? Перед нами лежат два ее главных творения. Первое носит название: «К. M. Тахтарев. Наука об общественной жизни, ее явлениях, их соотношениях и закономерности. Опыт изучения общественной жизни и построения социо­логии». Заголовок второго гласит: «Проф. П. А. Сорокин. Система социологии. T. 1. Социальная аналитика. T. 2. Социальная аналитика» (обещано восемь томов; почему не восемнадцать и не двадцать восемь?). Было бы, конеч­но, совершенно тщетным предприятием пытаться в крат­кой статье исчерпать все глубокомыслие этого много­объемного профессорского творчества. Однако вполне по­зволительно поставить вопрос: может ли оно дать миру что-либо новое по сравнению с изложенными выше до­стижениями марксистской ортодоксии?

1. Что такое исторический материализм с точки зрения наших «профессоров социологии»? Это прежде всего «мо­нистическая теория экономического фактора» (Наука, р. 13). Выражение довольно нескладное, но смысл его ясен: «экономизм во всяком случае есть самая основная черта марксистского мировоззрения» (ib. p. 100). Подобно со­циальным дарвинистам, марксисты будто бы «весьма склонны отрицать существование более широкой, действи­тельно общественной, а не классовой солидарности» (р. 149). С точки зрения нашего профессора, марксисты, по-видимому, предполагают, что и в социалистическом, бес­классовом обществе будет место только для классовой солидарности... Само собой разумеется, профессорский Маркс не ограничивается и этим: он будто бы никогда «не говорил о взаимодействии явлений общественной жизни» (sie!! ib. p. 335); «понятие взаимодействия, как это хотя и мимоходом, но вполне правильно отмечал Г. В. Плеха­нов, вовсе не свойственно марксизму» (sie! ib.). Другими словами, узкий экономизм Маркса считает творческой си­лой только экономию; все прочее—ее буквальные «отра­жения»... К этим оракульским изречениям автора «Науки» можно прибавить исчерпывающее и высокоторжественное заявление автора «Системы». «Разрыв с философствованием»

означает и разрыв с несчастной идеей «монизма»—«незакон­ным детищем незаконного брака социологии с философией» (это — о марксизме! — И. Б.). «Не так давно еще, особенно в русской публицистике, считалась особенно почетной кличка «мониста». И обратно, название «плюралиста» означало нечто ругательное и низкопробное» (следует ссылка на Плеханова). Автор с большой охотой уступает «монизм» всем, кому не лень наклеить на себя эту этикетку. Он твердо убежден, что «монизм»—результат догматического фило­софствования (Система, 1.1, p. XI). Мы намеренно привели в подлиннике все эти вещания наших прокуроров от социоло­гии. Для каждого беспристрастного читателя должно стать ясно, что вся их критическая мудрость заключается в отожде­ствлении марксизма научного с вульгарным экономизмом. Оба профессора социологии не только не имеют никакого сколько-нибудь наукообразного понятия о марксизме—они не имеют о нем вообще никакого представления. Нет никакой необходимости приводить выписки из Маркса, Энгельса и других основоположников исторического материализма; только совершенный невежда в литературе марксизма может иметь дерзость повторять вслед на немецкими буржуазными фельетонистами, будто хоть один его влиятельный предста­витель когда-либо отрицал пресловутое «взаимодействие». В заключение отметим, что первый из упомянутых профессо­ров состоит членом Научного Общества марксистов. <...> Выслушаем теперь следующее заявление: «...Таковы, в основ­ных чертах, главные отделы социологии и основные задачи каждого из них. Нужно ли говорить, что эти задачи необъя­тны и трудности, встающие на пути их достижения, бесконеч­ны. Вместо неопределенной науки «общих фраз» перед нами вырисовывается грандиозная дисциплина. Вместо дилетант­ского «социологизирования» и обычая открывать все тайны общественной жизни волшебным ключом какого-либо «фак­тора», приправленного неизменным «Сезам, откройся»,—-перед нами рисуется тернистая дорога кропотливого исследо­вателя, требующая гениальных способностей, бесконечных сил, терпения и воли для того, чтобы успешно продвигаться по ней...» Что это?—спросит с недоумением читатель. Широковещательное самопревознесение блаженной памяти Евгения Дюринга, вознамерившегося произвести «переворот во всех науках»? Нет, автор этих слов—Pitirim Sorokin, Professor of Sociology in the University of Petrograd, как это значится на титульных листах «Системы». Несмотря на чрезвычайное развитие своей духовной промышленности, Германия имела только одного Дюринга; юная российская

промышленность сразу предложила миру двух великих фабрикантов социологии. Это тем более отрадно, что расцвет их духовной производительности совпал с катастрофическим падением всех прочих видов нашей отечественной промыш­ленности...

<...>

4. Предоставим теперь слово автору «Системы», столь беспристрастному в своей самооценке. «В первом томе «Социальной аналитики» был дан анализ структуры простейшего социального явления. Приняв за элементар­ную форму социального явления факт взаимодействия двух или большего числа индивидов, мы разложили его на элементы; рассмотрели основные свойства этих эле­ментов—индивидов, их акты и проводники; очертили основные виды взаимодействий, и в итоге—совершенно последовательно (sic!)—пришли к выводу, что всякая совокупность взаимодействующих индивидов представ­ляет коллективное единство или реальную совокуп­ность»... Понятие глубоко содержательное, всеисчерпы­вающее определение! Во всяком случае, оно одинаково применимо и к стаду баранов, и к тем «честным пра­вительствам», которые, по меланхолическому заявлению автора, в виде исключения бывают иногда в истории («чтобы обнаружить свою импотентность»— «Система», II, р. 192, п. 3). Перед нами чрезвычайно известный «социологический» метод: простейшим элементом обще­ства объявляется «взаимодействие двух индивидов», и полученные путем такого «анализа» представления рас­пространяются на все общество в целом. Как справед­ливо указывает Маркс (Ein. zur Kr.² in.; Кар. passim), робинзонады —излюбленный метод вульгарной полити­ческой экономии (в данном случае вульгарной социо­логии): сложные предметные (конкретные) научные по­нятия подменяются плоскими и бессодержательными от­влеченными понятиями мышления донаучного. Основной вопрос социологии гласит: что такое человеческое об­щество? В чем заключаются его своеобразные отличия от обществ животных? Эти своеобразия должны быть установлены так, чтобы они могли послужить исходной точкой для понимания законов развития человеческого общества в его целом. Вместо этого нам предлагается следующее общее место: «Если один Робинзон не может составить общества, то Робинзон с Пятницей такое об­щество составить могут» (I, р. 79). Взаимодействие двух или более индивидов объявляется «моделью социальных

явлений» (ib., p. 81). Всякий, кому случалось внимательно прочитать «Анти-Дюринг» Энгельса, тотчас же назовет имя героя, которому принадлежит высокая честь обо­снования общественной науки с помощью робинзонад. Познавательная ценность последних не возбуждает со­мнений: они были прекрасно известны знаменитому че­ховскому учителю словесности, на смертном одре по­вторявшему то, что всем известно. «Лошади кушают сено и овес». «Волга впадает в Каспийское море»... «По­нижение температуры в одном месте может заставить людей стремиться к такому пункту, где эта температура была бы более благоприятной для человеческого орга­низма. Сходное явление видим в мире животных, на­пример, тараканов. Теплая температура заставляет их скопляться на кухне, около плиты, печки и т. п. (какая точность анализа!— И. Б.). Падение температуры заста­вляет их разбегаться и менять холодное место на теплое» и т. д. в том же духе (I, р. 250 sqq.). «Звуки—символы, в виде слов, соединяют людей между собою... Любая фраза, любое слово похоже на электрический ток, воз­никающий между людьми, дающий им возможность вли­ять друг на друга и обусловливать взаимное поведение. Их эффекты бывают временами поразительны». «Слово может убить человека... Когда мы слышим ряд звуков-символов: „Мне грустно", „Я ненавижу Х-а", „Спенсер был великим мыслителем", „К оружию, пролетарий!", „Долой!", „Да здравствует", „Вперед", „Пли" и т. д., мы тем самым воспринимаем ряд раздражений, дохо­дящих до нас в виде звука и передающих нам идеи, настроения и воления других лиц... Звуковыми же про­водниками... пользуемся мы для передачи наших настро­ений... Пример: „И скучно, и грустно, и некому руку подать", „Безумных лет угасшее веселье мне тяжело как смутное похмелье", „Здравствуй, племя молодое, незна­комое". Когда кому-либо грустно, он может передать свое настроение „песней без слов"; может, напр., подойти к роялю и играть „Осеннюю песню" Чайковского или „Лунную сонату" Бетховена. Его акты состоят в опре­деленных ударах по клавишам рояля, удары приводят в колебание воздушные волны»... (ib., p. 127). Два уве­систых JOMa на три четверти заполнены подобной учено-обывательской болтовней. Но за исключением случайных сопоставлений с тараканами и сходными существами, мы так и не узнаем от автора, чем же отличается че­ловеческое общество как целое от общества животных.

Энциклопедические познания автора (ссылающегося не только на Бергсона и самого себя, но и «Литературные приложения к Ниве», оперу «Смейся, паяц» и даже на заборы с советскими афишами) совершенно заслонили от него главнейший вопрос социологии. Впрочем, он обеща­ет нам еще шесть томов...

<...>

6. «...Население современного города... Здесь элемен­тарных группировок — множество. Комбинации их — бо­гатство. Кумулироваться (т. е. соединяться в сложные группы) при такой „смеси народов, лиц, племен, наречий, состояний" они могут на сотни ладов. В итоге—все население распадается на десятки и сотни... единств. Если взять население Петрограда, то какое несчетное множест­во... групп оно дает: по государственной принадлеж­ности тут есть русские, французы, немцы, англичане, американцы, китайцы, японцы, бразильцы, испанцы и т. д. По языковой группировке здесь живут бок-о-бок: якуты, зыряне, поляки, украинцы, англо-говорящие, фран­ко-говорящие, испанско-говорящие, киргизско-говоря­щие лица» (и просто болтающие!)... «По партийной груп­пировке: монархисты, анархисты, коммунисты, кадеты, прогрессисты, меньшевики, эсеры и т. п. Профессий сотни» (профессора социологии в том числе)... «Легко понять, насколько сложен и дифференцирован такой социальный агрегат. Одно перечисление его элемен­тарных и кумулятивных (простых и сложных) рас­слоений заняло бы десятки страниц»... Вывод: «Все теории, пытающиеся объяснить социальные события столкновением и взаимоотношениями каких-либо одних социальных групп, будут ли ими классы (марк­сизм) или национальности,— все подобные монисти­ческие теории явно и несомненно ошибочны (курсив авто­ра). Они однобоки. Они близоруки. Они поверхностны» (Ни дать ни взять—фельетон из блаженной памяти «Рус­ского слова»! — И. Б.}. «Их представление о структуре населения (общества) соответствует алхимическому пери­оду химии. Доказывать этот тезис, после всего вышеска­занного, нет надобности: вся развиваемая здесь теория служит сплошным его доказательством. Пора со всеми подобными „простыми" теориями расстаться. Для не­прихотливого ума они хороший пункт отдыха и оправ­дание своей лености»... Великолепное изложение в вы­соком фельетонном стиле сразу выдает нам нового Евге­ния Дюринга, автора «Системы» (II, pp. 308 sqq.). Мы

нарочно привели почти полностью эту бесподобную страницу. Начав с провозглашения социологии общим местом, «Система», разумеется, кончила тем, чем конча­ют все предприятия подобного рода: отрицанием пред­метных социологических и исторических законов. Или пустопорожние общие понятия, сближающие людей с та­раканами, или бескрылый эмпиризм, подменяющий на­уку о человеческом обществе статистикой петроградского населения. «Таков конечный пункт нашего анализа» (ib., р. 310). Остается только отметить, что наш Евгений Дюринг напрасно думает, будто требование всесторон­него учета всех своеобразий «населения» обязано своим появлением его социологическим усилиям: это требование выдвинуто впервые, если не ошибаюсь, Карлом Марксом в его «Введении в политическую экономию» (1857 года!!лава «Метод политической экономии»). Отсюда не ново и отрицание социологических общих законов во имя эм­пирических своеобразий: в этом состоит вся мудрость так называемого «идиографического» направления в совре­менной истории культуры... Не будем распространяться о том, что ортодоксальный марксизм всегда был по ту сторону обеих односторонностей: для него общие («от­влеченные») законы социологии всегда были неотделимы от своеобразных («конкретных») законов истории; чита­тель и без этого по достоинству оценит старое открытие Дюринга, сближающее марксизм с социальной алхимией и теориями «лености»...

7. Мы далеки от мысли отрицать всякое значение за
только что отмеченными плодами «гениальных способ­
ностей», «тернистого и кропотливого исследования».

Первый из них («Наука об общественной жизни») представляет собой весьма вялый, скучный и несамосто­ятельный, но, действительно, кропотливый и не бесполез­ный библиографический обзор так называемой современ­ной социологии. Что до второго («Система»), то он являет собою весьма своеобразный и доселе неведомый российской литературе образчик многотомного фельето­на, недурно описывающего ту анархию, которая царит в современной социологической мысли.

8. Наконец, в общем и целом оба творения являются
первыми провозвестниками на русской почве того социо­
логического течения, которое столь громко заявляет о се­
бе на всех идеологических рынках «заграницы», по пре­
имуществу в Соединенных Штатах Америки, этого на­
долго еще не досягаемого для нас образчика

капиталистической промышленности. «Для такой поли­тически слабо организованной страны, как Россия, впол­не достаточно и 240000 человек (коммунистов), воору­женных и хорошо организованных,— для того, чтобы господствовать над миллионами неорганизованных и де­зорганизованных людей, еще не способных стать насто­ящими гражданами» (Наука, р. 207). Глубокий сдвиг современной всероссийской действительности находит у наших профессоров социологии и совершенно не­двусмысленную оценку, особливо при сопоставлении с граждански сознательной «единой, великой морской Британской Республикой». Последняя «сохраняет только некоторые внешние формы монархии и империи» (ib., p. 138); между тем, нынешняя Советская Россия — «простая копия древних военных деспотий» (Система, II, р. 133 прим.). «Писатели, ученые, поэты — чиновники государ­ства. Критику заменяет донос. Оценку—решение комис­сара печати... Его деятельность тождественна с деятель­ностью Магницкого» (ib., II, р. 326 п.). Заниматься всем этим реакционным вздором нет необходимости. Для его сопоставления с истиной достаточно сослаться на то, что на последней книге имеется пометка: «2-я Гос. Тип., Крас­ная, 1». Не лишне отметить разве лишь одно обстоятель­ство: оба научных исследования местами переходят в зло­стный памфлет против коммунистической партии. «Критическая работа» самоновейшей социологии нечувствительно переплетается с крохоборством обыва­теля, с наслаждением подбирающего шипящие легенды о пьяных комиссарах. Правда, «Наука об общественной жизни» не идет в этом отношении так далеко, как «Систе­ма», но обе они одинаково показывают, что марксист­ской социологии российско-американская резиновая со­циология может противопоставить только одно — недо­мыслие обывателя.

Книга и революция. Ежемесячный критика-библиографический журнал. 1922. № 4(16). С. 18—22.