Между двух стульев

…В этом городе прекрасных миражей,

где действительность не знает, что ей делать,

было столько уже разных виражей

на мостах и мостовых заледенелых!

Появлялось божество из‑за угла,

и два призрака владели нищей нишей,

и судьба моя меня подстерегла

львиной мордой, неожиданно возникшей…

Это было – я не помню, на каких

длинных улицах без всякого названья

и в каких‑то переулочках глухих,

где встречались вы не с нами, мы не с вами,

где к утру уже от жизни кочевой

и от жизни вообще – такая жалость! ‑

вдруг совсем не оставалось ничего,

сновиденья – и того не оставалось!

* * *

А был когда‑то розоват

наш белый свет – и, между нами,

приятно было называть

своими – вещи – именами

и говорить: кольцо, стрела

и поплавок из пенопласта! ‑

какие громкие дела,

какое лёгкое богатство…

Вот так, длина, и ширина,

и угловатость, и овальность:

мы называли имена ‑

и вещи тут же отзывались.

Но искоса, не в полный глаз

всё это время жизнь другая

хитро разглядывала нас,

наш смутный час подстерегая, ‑

Искусство… кто же виноват,

что ты всегда шутило с нами

и заставляло называть

чужими – вещи – именами!

* * *

Минувшая жизнь, имперфект и аорист ‑

подумайте, что за дела!

Я вдаль проводил мою повесть, как поезд,

и повесть, как поезд, ушла.

Зелёный фонарик далёкой свободы

уже догорает – и вот

затеплился красный фонарик: субботы

и милых домашних забот.

Убрать со стола, заварить себе кофе ‑

и долго смотреть из окна

на двор в сентябре, на качели в покое,

на облако в виде слона.

И вдруг – отойти от окна: беспокоясь,

как с этого самого дня

невнятная совесть по имени Повесть

одна проживёт, без меня.

* * *

Ступать из полымя в огонь

нетвёрдою ногой,

из одного дождя в другой,

из сумрака в другой ‑

по двум концам одной прямой

нас развели с тобой:

шаг из не‑дома не‑домой ‑

словно из боя в бой.

Из полыньи да в полынью,

с обрыва на обрыв,

с моей планеты на твою ‑

зонта не приоткрыв:

я дважды вымок и просох,

пройдя из шквала в шквал,

я дважды умер, видит Бог,

и дважды выживал ‑

кидаясь из броска в бросок

по скользкой мостовой,

как маятник твоих часов,

бессменный сторож твой.

ПСАЛОМ

Где безумные люди в безумии дней

уповают на зыбкий песчаник

и на нём воздвигают постройку – и в ней

пребывают в делах беспечальных,

там для нас нет ни родины, нет ни родни,

ни прибежищ – ни явных, ни тайных!

Ибо нам с тобой светят иные огни

в наших лёгких и бедных скитаньях.

И пока, окликая нас словом чужим,

в отдаленьи беснуется форум,

мы в дешёвом кафе переждём нашу жизнь

за сердечным одним разговором:

переждём как какой‑нибудь дождь или как

полоумный какой‑нибудь морок ‑

в двух шагах от того, кто живёт в облаках…

Ибо Он приготовил нам Город.

* * *

Среди всегда кочующих громад,

прикинувшихся жизнью и искусством,

мне – сколько места можно занимать

не в жизни вообще… в твоей, допустим?

Аршин‑другой, но дальше – ни ногой,

ни взглядом и ни помыслом случайным:

там не моя земля, там я изгой,

чужой твоим преданиям и тайнам.

Полпесенки оттуда, полсловца,

полпирога, полплитки шоколада,

одна восьмая светлого лица…

И хорошо, и правильно, и ладно:

благослови, Господь, твои шаги,

твой разговор со мной вполоборота

и все твои не‑предо‑мной‑долги,

и все твои не‑обо‑мне‑заботы.

* * *

В честь уже наступившего лета

на пустынной одной мостовой

вот тебе одуванчик салюта

надо всею твоею Москвой.

Это что‑нибудь вроде подарка ‑

одуванчик, смешной сувенир,

это так, как от бублика дырка

или след от бесцветных чернил.

Это что‑нибудь вроде привета.

Только так и могу я, увы,

посигналить тебе – через лето,

через тёмную бездну Москвы.

* * *

Осень, осень, золотая мишура,

бросим, бросим эту жизнь: давно пора

нам на лодочке какой‑нибудь убогой

отправляться, захватив с собой черпак!

В самых общих, как мне кажется, чертах

мы поедем с Вами с печки на чердак ‑

пропылённою скрипучею дорогой,

чтоб однажды, через много‑много лет,

вдруг прибыть на отобеданный обед,

на котором ни друзей, ни близких нет,

и закончить всё беспечной чашкой кофе

за одним столом с надеждой дорогой!

Хорошо, когда в печи трещит огонь.

Хорошо, пугая пламя кочергой,

золотые собирать в щепотку крохи

этой жизни, не жалея о другой.

* * *

То, что мы когда‑то знали,

мы забыли позабыть ‑

и всё теми же глазами

плохо видим новизну,

и умеем мимоходом

поздороваться с чужим,

с незнакомым небосводом,

как с приятелем: привет!

Два тысячелетья с лишним

пронеслись во весь опор ‑

и не слушаем, а слышим

стук подков издалека.

Время, полчище Мамая,

в сумраке пороховом ‑

там, где жизнь глухонемая

бьётся в танце вековом.

* * *

Прекрасный белый особняк,

в котором были мы на днях,

стоит, задумавшись глубоко.

И в тонкой галерее сбоку

гуляет маленький сквозняк.

Нас больше нет в особняке ‑

и друг от друга вдалеке

мы совершаем нашу память,

к которой нечего прибавить,

весь мир сжимая в кулаке.

И, если силой сквозняка,

нас, как вот эти облака,

однажды вынесет со свету,

дай Бог нам встретить участь эту,

не разжимая кулака:

в котором мост, за ним дворец,

а дальше – лес, и в нём скворец,

минутной вечности глашатай…

И мир нам сладок, как зажатый

в ладошке детской – леденец.

* * *

Мир дольный и мир дальний,

долина и небеса…

Мир данный и не‑данный ‑

нет, данный на полчаса

и взятый назад – вольным

движеньем: поднять флаг!

Мне пусто в моём, дольном,

а в дальнем твоём – как?

Оранжевым занавешен

на окнах твоих свет.

Я в дольном моём – грешен,

ты в дальнем твоём – нет.

И с тёмной моей тайной

на горнее божество

смотрю я – на твой, дальний,

из дольного – моего.