Третья четверть

Но дурная центробежная сила

(ей что Библия, что, скажем, обёртка

с шоколадки или даже с селёдки!)

волочит тебя вниз, против воли.

Потому что ты, голубчик, закружился,

закружился и зарапортовался,

и в руках твоих – оранжевая грива,

да коня уже нету и в помине.

Посмотри‑ка на своё ополченье ‑

сумасшедший или два сумасшедших,

уцепившись за державное знамя,

вместе с ним улетают прямо в Лету.

Впрочем, так‑то оно даже и лучше:

не хватало только лишнего балласта!

Без него удержаться за обод

не в пример, разумеется, проще.

А куда принесёт потом – неважно:

есть на то не твоё разуменье,

есть особенная музыка жизни ‑

под которую и плачут, и пляшут.

И всего‑то – доверяться движенью,

не сходить с совершенной орбиты:

ведь неважно, кто ты есть на самом деле, ‑

ты какая‑никакая, а ценность!

Четвёртая четверть

Никакая ты, стало быть, не ценность,

уверяет центробежная сила,

может, прежде и был ты обёрткой

с шоколадки или прочей селёдки,

да теперь ты незавидная бумажка,

зацепившаяся чудом за обод

и мешающая силе центробежной…

впрочем, и не мешающая даже!

Ах, когда путешествуешь по грязи,

продолжает центробежная сила,

много всякого на обод налипает:

не во всём на ходу и разберёшься.

А душа… да она всегда мятежна,

а душа – она дитя на каруселях

и катается до головокруженья…

ну до обморока пусть, но не дольше!

И потом, когда музыка смолкает,

ты лежишь уже в кустах и не дышишь:

ведь на то и центробежная сила,

чтобы всех и вся по свету разносило!

Так и ветер подберёт, бывает, мусор,

да поносит, поносит и бросит ‑

в той же точке равнодушного пространства

где велела подобрать его фортуна.

Пятая четверть, черновик

А Колтуны Фаресо крущё ежится ‑

только скошеная берость Колтуны

теставляется предперь поненятнои

и чужёкой, и датой, и даль такше…

МОСКОВСКИЕ ЗОНТИКИ

1983–1988

Animula, vagulablandula

Что, душа, что, скиталица, ветрено в мире?

Да уж, ветрено в мире и мало покоя.

Но трепещет – хотя бы в какой‑нибудь мере ‑

вечереющий зонтик над чашечкой кофе.

Ах, московские зонтики, кто вас придумал!

Ненадёжные кровли случайных пристанищ ‑

между шумом и вывеской, гулом и ГУМом

остановишься, жизнь свою перелистаешь

и подумаешь: экая птичья планида!

На минутку свиданья пять суток полёта…

Два глотка, два словечка – и вот уже надо

расставаться на долгие, долгие лета!

Колокольчик, вонзённый в Москву где попало,

на твоём поплавке устоять каково нам?

А посмотришь на жизнь – жизни как не бывало,

и всего‑то и было что встреча под звоном.

* * *

Начинается Слово (зачем нам оно?) ‑

уменьшается жизни цена.

Время вертит беспечное веретено ‑

и мелькает вдали золотое руно,

а вблизи – занавеска окна.

Не собрать впечатлений: мелькнут и – фьюить! ‑

ускользают, как в землю вода.

Не соткать полотна: обрывается нить.

Бытие раскололось на быть и не‑быть,

на побыть и забыть‑навсегда.

А Искусству Зелёному – время расти,

и искусство растёт, как лоза.

И листы его свежи, когда на листы

с небольшой высоты, но большой чистоты

хоть одна упадает – слеза.

* * *

Колёса, помнится, по слякоти скрипели,

слезились улицы, и плавали дома,

но благовещенская веточка апреля

зелёным пламенем свела‑таки с ума ‑

и вдруг понравилось всё самое простое

и драгоценное, а прочее – ушло,

и стало ясно, сколько что на свете стоит,

и что есть золото, и что есть барахло.

Держись за веточку, покуда не угасла,

держись за веточку иного бытия,

держись за веточку: она твоё богатство,

она спасёт тебя и выкупит тебя

у беззастенчивой судьбы, у ростовщицы, ‑

держись за веточку петляющей душой,

держись за веточку: она твоя защита

и здесь, в отечестве, и там, в земле чужой!

Держись за веточку – и примет как товарищ

у врат своих тебя Господь через сто лет,

когда ты вынешь из кармана и предъявишь

зелёный пропуск, благовещенский билет.

* * *

Отыщем какой‑нибудь мост ‑

весьма подвесной и воздушный ‑

и прямо из сердца ведущий

в заброшенный дом Анны Монс.

Немецкой пойдём слободой,

уместной походкой немецкой

на поиски светлого места,

где память была молодой,

где память растила герань,

и где героиней романа

была государыня Анна,

и где, куда только ни глянь,

топорщился чинный крахмал,

гуляли солдаты из воска…

такое потешное войско,

в котором порядок хромал!

Под пулями или стрелой,

где нынче без низа и верха

возводится дом нежилой, ‑

не стой на окраине века.

* * *

На глухом перекрёстке столкнувшихся дат,

между старым и новым обетом,

растерялась душа, и огни не горят,

и над всею Москвою натянут канат,

и не хочется думать об этом.

Что за грусть, моя радость, а впрочем, молчи:

всякий канатоходец с приветом ‑

и особенно канатоходец в ночи,

впрочем, все мы тут странники и циркачи,

и не хочется думать об этом.

И когда наконец – с перекошенным ртом ‑

отлетит моя жизнь рикошетом

прямо к Вашим ногам, то в луче золотом

не захочется даже подумать о том,

что не хочется думать об этом.

* * *

Почему‑то на краешке пропасти ‑

я заметил, что именно там, ‑

лезут в голову всякие глупости:

я‑тебя‑никому‑не‑отдам.

Это всякие общие глупости,

это искры чужого огня:

я веду себя – вот ещё новости! ‑

так, как будто ты есть у меня.

А на самом‑то деле ты облако,

и хозяин твой, видимо, Бог, ‑

мне позволено быть только около,

на дистанции в несколько строк.

И железные щёлкают ножницы,

и мне слышится в каждом щелчке:

не ходи за границу возможности,

не мечтай о таком далеке.

Жизнь смеётся – банальная, пегая:

– Я Тебя Никому Не Отдам, ‑

полоумным анапестом бегая

по твоим драгоценным следам.

* * *

Загорелся фитилёк в ночнике,

заметался мотылёк в уголке,

а часы идут – и сбились с пути,

и показывают грусть без пяти.

И, сама ещё не зная к кому,

занавеска улетела во тьму,

и звезда упала наземь с ветлы,

и глаза твои ночные светлы.

Перед тем как нам с тобою уснуть,

хочешь – я тебе скажу что‑нибудь?

* * *

Под нашим оранжевым, в дольках, зонтом,

а нет – так под чёрным зонтом

давай мы окажемся в парке пустом,

а нет – так пускай не в пустом.

Давай громыхать прошлогодней листвой ‑

старьёвщика лавка, boutique…

Пусть сойка летит над твоей головой,

а нет – так пускай не летит.

Довольно тогда, чтобы в березняке

стрельнула одна свиристель,

а нет – так довольно, чтоб невдалеке

какой‑нибудь дрозд просвистел.

Ну ладно, и так, без дрозда, не беда!

И я, одиноко бредя,

твержу: хорошо, пусть не будет дрозда.

Но пусть уж тогда – и дождя!

КРАСКИ