Erlkonig

На весь этот город – один этот лес,

с аллеей, несущейся наперерез

всем тайным прогулкам и страхам смешным, ‑

и солнце заходит, и мы не спешим.

На всю эту землю – один этот кров,

простёртый поверх наших буйных голов:

дурацкое счастье под небом чужим,

где солнце заходит, и мы не спешим.

На всю эту вечность – один этот шаг

в аллею, как в бездну, до звона в ушах:

дитя, что ж ты медлишь, опомнись, бежим!

Но солнце заходит, и мы не спешим.

Какой бы у повести ни был финал ‑

ездок‑погоняет‑ездок‑доскакал! ‑

и кто б ни таился средь тёмных вершин,

а солнце заходит, и мы не спешим.

* * *

Я‑хорошо‑живу – как Вы живёте?

Я хорошо стою на эшафоте:

последнее желанье у меня, ‑

я хорошо, – узнать, как Вы живёте

к исходу безысходнейшего дня?

Вон комары на нитке серебристой ‑

смешное комариное монисто,

оно звенит о будущем уже.

Но как живёте Вы на Вашем триста…

нет, восемьсот тридцатом этаже?

Вон крохотная лампочка в два ватта

качается и смотрит виновато

в колоду карт, упавших со стола.

А на планете под названьем Вето

я всё равно не знаю, как дела.

И плод запретный – невпопад миндальный ‑

совсем неразличим из наших далей,

где ночью не слышны ничьи шаги,

откуда мне видны огни ордалий,

но вообще‑то – не видать ни зги.

* * *

Как бы долго мы ни толковали,

а пора потихоньку домой.

Что ж ты хочешь своими словами

от души моей глухонемой?

Чтоб какого высокого жара

задала она нашей тоске?

Чтоб она тебе что выражала

на неведомом ей языке?

Как бы ни объяснять, ни пенять ей,

как бы строго себя ни вести ‑

всё же облачко дымных понятий

уплывает и тает в пути!

Очертания мира размякли,

растворившись в туманностях луж ‑

так на влажной японской бумаге

расплывается лёгкая тушь,

так какой‑нибудь светленький плащик

быстро сходит на нет – дотемна…

Только плачет душа, только пляшет,

только плачет и пляшет она.

* * *

В сентябре, в государстве оранжевом

проживём на пустых мостовых

сумасшедшим зелёным бесстрашием

в Ваших детских глазах луговых.

В час, когда осторожная улица

огибает какой‑нибудь ГУМ,

луг шумит, и блестит, и беснуется,

и совсем не берётся за ум ‑

выбегает на площадь Отчаянья

с бесполезным чудесным флажком,

с бубенцом золотого бренчания

и одним бесшабашным прыжком

перемахивает через пропасти

Будь‑Здоров, Созвонимся, Прощай,

перемахивает через крепости

Здравый‑Смысл и Порядок‑Вещей.

И, весёлая, буйная, дикая,

жизнь пахнёт виноградным вином,

кардамоном, корицей, гвоздикою

и незрелым кофейным зерном.

* * *

Гремите, колокольчики, опять,

узорчатые, лапчатые, птичьи, ‑

гремите о простом моём величьи:

я научился глупо поступать!

Меняю жизнь мою – на полчаса,

на завтрак, преисполненный восторга,

под колокольчиком Горпищеторга:

заветренное чудо – колбаса,

богов напиток – тепловатый сок

из ягод, не имеющих названья,

и… – чтобы тучка полугрозовая

от завтрака плыла наискосок,

и чтоб один степенный разговор

был начат – и продолжен – и закончен…

Ловушкам несть числа, но мы проскочим,

заклеим только дыры новым скотчем ‑

и с нас все взятки гладки с этих пор!

Небо в сердце и небо на шляпе,

и ещё одно небо – во рту.

И разверзлись небесные хляби,

и обрушили вниз высоту.

И не стало совсем уже света

над прибежищем нашим Земля ‑

Безделушка, Игрушка, Комета

или Палуба Корабля.

И владели судьбой как хотели

все стихии, сцепившись в клубок, ‑

дни летели без смысла и цели,

и бездействовал Бог…

Вечерело, штормило, знобило,

волочило кормой по песку,

а потом ненароком прибило

наконец к одному островку,

где последний забрезжил мне берег

на беспамятном чёрном ветру ‑

разговор за пятнадцать копеек

обо всём, без чего я умру.

* * *

Как на маленьком парусе

детства – или далече ‑

нас качает на паузе

в ожидании встречи:

вы откуда отчалили,

побросав свои флаги,

два внезапных отчаянья,

две весёлых отваги?

Я – от шумного общества,

что почти незнакомо,

я же – от одиночества

в людном хаосе дома.

Леденея от ужаса,

без единого звука

нас баюкает лужица

на окраине века.

А стихия незрячая

всё колдует над чашей

моего красноречия

и безмолвности Вашей.

* * *

Жизнь снова бьёт через края

и снова кажется иная ‑

так ничего не знать, как я,

нельзя… но так я и не знаю:

мне ощупью в кромешной тьме ‑

поди пойми по очертанью ‑

мир перемалывать в уме,

за тайной тайну!

Сухая белая мука

далёких смутных истин, манна…

нет ничего наверняка,

нет ничего, усни, осанна!

Спи, славословье, спи, тоска, ‑

без снов, без просыпа, без звука

и на границе городка

чужого – спи, моя разлука:

жизнь не добра, но и не зла,

а так… нема лишь.

Что морок мой тебе и мгла ‑

забыв про все свои дела,

ты спишь во все колокола

и всё на свете понимаешь!

* * *

Напрасные хлопоты, карточный домик надежды,

сердечко и пика, квадратный бубенчик, трилистник ‑

дорожка шагов, бесконечно лукавых и лисьих,

обманщицы‑жизни, чьи речи темны и мятежны!

Всё слушать, и слушать, и слушать мятежные речи ‑

пустые слова: позабудем, оставим, уедем…

все наши дороги известны дотошным соседям,

все наши дороги кончаются тут, недалече.

И сыпятся наземь сердечки, трилистники, пики

под звуки бубенчика – частые и золотые,

и сыпятся вслед двоеточья, тире, запятые:

ах, жизни мятежные речи бессвязны и дики!

Куда как нелепы все эти возьмите, храните… ‑

напрасные хлопоты, карточный домик надежды!

Но там, где кончается время и дни безмятежны,

две парки, пожалуй, уже перепутали нити.

* * *

Искусимся, пожалуй, немного

белым светом в начале весны ‑

ну‑ка, что это тут за дорога,

где не видно ни чёрта, ни Бога,

ни дороги… не думай, рискни:

мы ещё никогда не ходили

мимо стольких далёких вещей ‑

мимо тонкого этого шпиля,

капителей коринфского стиля…

мимо всех, мимо вся – вообще!

Мимо маленькой, но златоглавой

светлой церкви о трёх куполах,

мимо славы и мимо расправы,

мимо прав, мимо льгот, мимо благ…

Небо ласково, небо сурово

смотрит сверху на милых людей ‑

и молчит, и не скажет ни слова,

а прекрасная Vita Nuova

лёгкой лодкой плывёт по воде.

* * *

Это всё уже неважно,

это всё уже не суть:

скрипка‑и‑немножко‑лажа ‑

Бог желает отдохнуть.

Бог сказал, ничто не ново.

Мирозданье, поостынь!

Всё равно до Дня Седьмого ‑

сколько? Ровно шесть пустынь.

Как это – воздать сторицей

или, скажем, рваться в бой?

Если что‑то сотворится,

то не мной – само собой.

Из каких‑нибудь материй,

неизвестных естеству,

из фантазий, из мистерий

не во сне – так наяву.

Помнишь музыку былого

в переплёте золотом?

Там, в Начале, было Слово,

да забылось, что потом.