ГЛАВА 12. Леопольдина внимательно перебирала документы, которые ей удалось вырвать у равнодушной Валери

Леопольдина внимательно перебирала документы, которые ей удалось вырвать у равнодушной Валери. Она допустила ошибку, зайдя к секретарше отдела ботаники в самый разгар ее трапезы. Реакция не заставила себя ждать.

– Здесь когда‑нибудь можно побыть в покое? – с полным ртом вскричала Валери. – Я едва нашла время перекусить, и вот приходят мне мешать!

– Валери, успокойтесь. Я хочу только узнать, куда положили папку с документами, которую обнаружили вчера в галерее ботаники. Она была вместе с чемоданом.

– Да я спокойна, что вы там говорите? – завопила секретарша. – Ваша папка, наверное, в коридоре!

– Хотела бы поверить в это, но там не те папки, нет той, которая нужна, – спокойно возразила Леопольдина.

– Дайте мне вспомнить… Кажется, ее положили рядом с ксероксом. Вы не можете не заметить ее, она вся в пыли.

– Спасибо, Валери, – сказала Леопольдина с преувеличенной мягкостью. – Приятного аппетита.

Она в сердцах хлопнула дверью и подождала, когда до нее донеслось глухое гневное брюзжание, смешанное с чавканьем. Вот, возможно, что послужит для нее уроком вежливости, этой воображалы!

Обнаружив наконец папку, Леопольдина занялась пачкой документов. Разумнее было бы поместить документы в надежное место, пока кто‑нибудь по рассеянности старательно не засунул их туда, где они окажутся забытыми еще на несколько десятков лет. Она поднялась на шестой этаж, в свободный маленький зал под самой крышей, проглотила бутерброд, натянула перчатки из латекса и принялась за работу.

Прежде всего ее удивила наклейка отправителя, явно китайская. Она прочла «Пекин» и год «1941». И потом, не было никаких сомнений в получателе. А именно: «Национальный музей естественной истории, Париж, Франция». Но вот что было необычно: можно было подумать, будто решили избавиться от документов, не дав себе труда подумать, кто их принял бы. Наконец, документы были составлены на китайском и французском языках и даже на латыни, и, казалось, собирали их в спешке.

Леопольдина пробежала записи, которые заполнял и страницы небольшого блокнота. К великому ее удивлению, он был помечен датой «декабрь 1932». «Черепной купол, фрагменты челюстей и фрагменты бедренных костей, принадлежавших примерно дюжине индивидуумов. Они были найдены в гроте, расположен ним в городище Чжоукоудянь, в пятидесяти километрах к юго‑западу от Пекина. Раскопки были начаты в 1932 году[22]и происходили в городище…»

В другом документе она обнаружила зарисовки костей. Еще там находилась карта Китая, на которой нетвердой рукой был помечен путь и крестик, наверняка обозначающий место раскопок, о которых шла речь. И наконец, она нашла заметки о «Желтом автопробеге».[23]

Все это оставляло очень странное впечатление. Предположение, что документы были навалом сунуты в эту папку и отправлены в спешке, усиливалось. Кто мог быть отправителем? И, главное, где находится чемодан?

Погруженная в свои мысли, Леопольдина Девэр уже дошла до того, что спрашивала себя, не подчиняется ли беспорядок в «Мюзеуме» какому‑нибудь таинственному закону, как вдруг вспомнила, что Лоранс Эмбер просила ее зайти к ней в кабинет. Уже три часа! Леопольдина тотчас же поддалась соблазну забыть об этом. В конце концов, Эмбер говорила с ней, словно с прислугой! Но Леопольдина Девэр была человеком ответственным и считала делом чести не обманывать ожидания своих собеседников – по крайней мере те, которые касались чисто профессиональных вопросов. Скажем прямо, она, пожалуй, подождала бы конца дня, чтобы выказать важной даме Лоранс Эмбер свою сдержанность.

Она решила пройти через зверинец, чтобы попасть в отдел эволюционной биологии. Шум мотора вырвал ее из раздумий.

– Ну как, красавица? Поболтаем?

– Алекс!

– Собственной персоной. Подвезти тебя?

Она поднялась на грузовичок, груженный тюками с фуражом. Ей всегда было интересно смотреть на посетителей, изумленных видом мальчишки за рулем машины, которая летела со скоростью болида. Алекс очертя голову помчался и углубился в аллеи зверинца. Леопольдина позволила ветру унести ее опасения.

Поравнявшись с загоном розовых фламинго, ее дружок резко затормозил и выскочил из машины. Удивленная Леопольдина обернулась: в загоне дрались двое мужчин. Алан, служитель, который накануне докучал Жаклин в кафе, вопил:

– Ты знаешь, что я с ними сделаю, с твоими птичками? Шлюхи на тонких ножках!

Кровь бросилась в лицо молодой женщине: противником Алекса был не кто иной, как Норбер Бюссон!

Она бросилась на помощь Алексу, который прилагал все усилия, чтобы растащить дерущихся. Норбер попытался оттолкнуть Алана, который коротким резким ударом в подбородок отправил его на землю и, словно охваченный звериной злобой, принялся бить ногой по бокам. Леопольдина, забыв об осторожности, бросилась на служителя, и он отшатнулся. Норбер вскочил и, несмотря на свой маленький рост, накинулся на Алана с угрозами:

– Предупреждаю тебя, если ты еще хоть раз приблизишься к этим птицам, можешь идти искать себе другую работу!

Алан немного остыл, но явно был готов к новому взрыву.

– Это ты мне говоришь, болван? Да кто ты такой, чтобы так говорить со мной? Чем ты лучше меня? Своими дипломами, да? Ты подыхаешь с голоду?

– Ты спятил, Алан…

– Ты выучился и теперь думаешь, что можешь выпендриваться? Бездельник! Ты маленький благопристойный парижанин и потому думаешь, что лучше меня? Подонок, вот что я тебе скажу: там, откуда я пришел, парни вроде тебя долго не важничали, можешь мне поверить. – И он провел пальцем по горлу.

Норбер пожал плечами:

– Если ты воображаешь, что запугал меня, то глубоко ошибаешься.

– Ты не знаешь мыканья… Улицы… Несправедливость… У меня есть малыш, а я даже не могу видеть его… Моя бывшая мне запрещает. Ты находишь это справедливым, да?

– Она права! Ты столько куришь всякой дряни…

– Это помогает мне держаться перед такими, как ты. Если бы не это, я бы что‑нибудь натворил.

Леопольдина смотрела на Алана. А если…

Алан с усмешкой величественным жестом раскинул руки.

– Все люди – братья! – завопил он и вышел, покачиваясь. Через несколько метров он склонился к изящному розовому фламинго, который стоял на одной ноге: – А ты, что ты об этом думаешь, зверушка? Ничего! Ты ничего об этом не думаешь! Ты не обязана думать! Ты не изгой! Ты здесь король! А я – человек и не имею никаких прав! И от этого хочется застрелиться!

– Прекрасно, давай стреляйся! – вскричал Норбер. – Ты окажешь услугу обществу!

Алан гордо выпрямился:

– Я не доставлю тебе такого удовольствия. И останусь здесь, в «Мюзеуме», чтобы чихать на тебя. Потому что я тебе еще кое‑что скажу: я‑то знаю хороших людей. Ты будешь очень удивлен! Вы все будете очень удивлены, все!

У него был вид человека, вполне уверенного в себе. Норбер, Алекс и Леопольдина недоуменно переглянулись. А Алан скрылся за клеткой с попугайчиками, которые надсаживались от пронзительных криков.

– Что он хочет сказать этим? – спросил Алекс.

– Болтает невесть что, – ответил Норбер. – Он курит столько дряни, и это в конце концов сказывается на мозгах. Впрочем, ничего другого он не умеет… Ему наплевать на все. Такие парни всю жизнь остаются вне общества. Они не хотят адаптироваться в нем.

– Его надо понять, – сказал Алекс. – Это из‑за кучи неудач.

– Но у него здесь есть все, что нужно, чтобы стать человеком! – вскричал Норбер. – А вместо этого он сидит в своем углу, включает во всю мощь музыку, словно глухой, и саботирует! Мало того, он третирует животных! Он еще не поплатился за это, мне кажется… Но после того, что произошло сегодня, я надеюсь, он отсюда вылетит.

– Что ты говоришь! – возмутился Алекс. – Если он потеряет работу, он станет нищим!

– Мне до этого дела нет. Алан – опасный тип. Черт побери, можно подумать, что он вышел из книжонки Аниты Эльбер… Кстати, вы знаете о ней?

Леопольдина вскинула взгляд к небу. Неужели это так нужно, чтобы ей напомнили об этом событии! Норбер провел рукой по своим пострадавшим в потасовке бокам.

– Проблема в том, что люди все больше отходят от общества, они замыкаются в языках и культурах и размножаются в своей среде. В конце концов это приведет к появлению множества видов, отличных от человеческих существ, которые будут истреблять друг друга ради власти. Впрочем, можно было бы сказать, что это уже началось…

– И что предлагала Анита Эльбер, чтобы избежать этого? – спросила Леопольдина.

– О, она тоже была сумасшедшая. Она предлагала больше наблюдать за личностями, склонными к риску, и помешать им размножаться, чтобы не ставить под угрозу равновесие в обществе. Чистая и непоколебимая евгеника.[24]

Теперь Леопольдина оценила отторжение, которое могла вызвать по отношению к себе Анита. Но другая мысль не давала ей покоя.

– Ты думаешь, Алан знал Аниту Эльбер?

– Это меня удивило бы. Алан из числа нелюдимов. И тем более что и Эльбер была человек нелегкий… Почему ты спрашиваешь об этом?

Леопольдина пожала плечами:

– Так, одна мысль. Ничего важного. Ладно, мне надо идти, у меня встреча.

– А у меня через пятнадцать минут экскурсия по зверинцу, – сказал Норбер. – Увидимся позже!

А Леопольдина подумала, что вчерашняя гроза не успокоила умы. Почти повсюду бродила какая‑то затаенная ярость. Испытания, в которых она готовилась жить, кажется, полностью подтвердят ее правоту.

Норбер Бюссон вернулся в свой кабинет, чтобы подготовиться к экскурсии. Он вымыл руки и осмотрел в зеркало свое лицо. Оно не слишком пострадало от схватки с Аланом. А вот бока, наоборот, доставляли ужасную боль.

Он искал полотенце, когда его взгляд привлекло отражение в зеркале. Он быстро обернулся и бросился к фотографии на стене. Лицо его перекосила ярость, он рывком сорвал снимок. Раздался громкий хохот: из соседней комнаты на него смотрел Алан, держа за хвост мышь, которая неистово дергалась. Он сделал вид, что хочет проглотить ее живьем, а когда убедился, что Норбер хорошо понял смысл его маневра, медленно сжал пальцы и раздавил голову животного. Потом вытер руки о полотенце Норбера, бросил труп мышки в пластиковый бачок для мусора и отправился кормить рептилий.

– Ты мне за это заплатишь! – завопил Норбер, потрясая фотографией.

В это же самое время профессор Питер Осмонд заметил, что из‑за резких скачков напряжения экран рентгеновского аппарата, предоставленный в его распоряжение «Мюзеумом», мигает. Осмонд отнес это на счет неисправности аппарата и снова вернулся к своей излюбленной теме о небрежности французов. Доказательство того, что даже самые известные умы тоже могут выносить поспешные суждения и делать из них ложные выводы.

Отец Маньяни, который не разделял мнения Питера Осмонда, склонился к аппарату, чтобы внимательно осмотреть его, но через какое‑то время отказался от этой мысли. О последствиях мы узнаем.