ГЛАВА 16. Зал был погружен в полумрак

Зал был погружен в полумрак. Внезапно в самой середине его, в большом аквариуме, вспыхнула молния. Осмонд, Эрван и отец Маньяни в лихорадочном волнении смотрели на образцы проб, взятых от метеорита, пытаясь воссоздать условия генезиса.[27]Биохимик Антуан Бюкле послал новый электрический импульс, вспышка которого отразила на стенах фантастические силуэты ученых. Измерительные приборы, возвышающиеся над аквариумом, где воссоздавались первые мгновения жизни на Земле, с глухим урчанием регистрировали данные. Буравя взглядом пробу, Осмонд, казалось, молча вопрошал этот небесный объект. Раскроет ли он им свои тайны? Удастся ли им вернуть его в первоначальное состояние, в «первичный бульон»,[28]в котором зародилась жизнь?

Когда зажгли свет, Осмонд едва вернулся к действительности, потрясенный сознанием, что он коснулся последней тайны: происхождения живого.

– Наши предположения и правда подтверждаются? – спросил Эрван тихим голосом, вопросительно поднимая голову. – Иногда я говорю себе, что это открытие просто непостижимо.

– Я отвечу тебе завтра, – выдохнул Осмонд, потирая глаза. – Мы узнаем об этом больше после анализа культур. Если все пойдет хорошо, мы поймем, кроется ли жизнь в этом метеорите.

– В самом деле… А пока не пообедать ли нам вместе? – предложил Эрван.

– Oh sorry,[29]дружище, я еще поработаю. А завтра вечером я буду посвободнее.

Они попрощались, и Осмонд вернулся в зал Теодора Моно. Отец Маньяни уже сидел за компьютером, невозмутимо продолжая свое дело. Под смиренным, скромным видом этого добряка крылось незаурядное упорство, и Питер Осмонд должен был признать, что научные критерии священника полностью согласуются с исследованиями в астрофизике. Осмонду нелегко было признаться молодому коллеге, что он устал. Разница в годах у них была в добрый десяток лет, но американец, человек крепкого сложения, решил немного расширить пределы своей выносливости. Отец Маньяни, от которого не ускользнул усталый вид коллеги, предложил ему отдохнуть, ибо он вполне заслужил это.

– Пожалуй, вы правы, – согласился Осмонд. – Мы неплохо продвинулись. Остается только хорошо поспать ночью. – Он указал на чашки с культурами, стоящие в ряд под стерильным колпаком: – Эти маленькие твари в них поработают вместо нас.

Осторожно взяв метеорит, он положил его в сейф и повернулся к священнику.

– Вы вовсе не обязаны мне давать код, – предварил его предложение тот.

– И все же я это сделаю. Я был немного груб с вами вчера. Сожалею, я понял, что вы заслуживаете доверия. Это…

– Тысяча шестьсот тридцать три, – сказал отец Маньяни.

Потрясенный, Осмонд посмотрел на него:

– Вы подглядывали за мной?

– Ни в коем случае, – сказал отец Маньяни с доброй улыбкой. – Простая дедукция.

– А именно?

– Я провел историческую аналогию. Я был уверен, что вы числите меня как ограниченного служителя Церкви, а себе присвоили роль одержимого наукой. Вы наверняка подумали о Галилее, вынужденном Инквизицией отказаться от своих убеждений в тысяча шестьсот тридцать третьем году…

Питер Осмонд тихо покачал головой. Решительно, он недооценил этого человека.

– Согласен, отец Маньяни, я убежден в вашей честности.

– Благодарю вас, Питер. Вы пойдете завтра утром в большой амфитеатр почтить память профессора Хо Ван Ксана, в десять часов?

– Думаю, да.

– Значит, там увидимся.

Отец Маньяни закрыл компьютер, собрал свои бумаги и положил их в портфель.

– Чем вы собираетесь заняться сегодня вечером?

– О… Я вернусь в гостиницу и рано лягу спать, – ответил американец. – Я… совсем трухлявый.

– Вы хотите сказать – разбитый?

– Yes… разбитый… А вы?

– Думаю, что последую вашему примеру. Нас ждет завтра трудный день. Доброго вечера, Питер.

– Доброго вечера.

Отец Маньяни вышел из лаборатории. Питер Осмонд подождал, пока стихнут на лестничной площадке шаги астрофизика. И снова принялся за работу.

Американец лихорадочно проработал до поздней ночи сначала в зале Теодора Моно, затем в соседней молекулярно‑генетической лаборатории, предназначенной для расшифровки последовательности ДНК. Что же касается Марчелло Маньяни, то он отправился в свой номер в гостинице, чтобы написать пространное письмо, и окончил его лишь к десяти часам. Хотел ли он насладиться теплой вечерней погодой, легендарной красотой города‑светоча? Конечно, нет. Он тихонько опустил свой конверт в почтовый ящик на огромном османовском[30]доме на улице Президента Вильсона и тотчас вернулся, несколько раз оглядевшись, чтобы убедиться, что за ним никто не идет. В этом здании находилась апостольская резиденция папского нунция, иными словами – посольство Ватикана в Париже. Письмо было отправлено в 22 часа 07 минут. Согласимся, довольно странное время для отправки корреспонденции.

А в это самое время на другом конце города, в районе Менилмонтан, Леопольдина и Алекс сели в «БМВ», которая привезла их на улицу Каскад. Их осунувшиеся лица выдавали полную растерянность.

Полчаса назад они позвонили в дверь Норбера Бюссона, и тот, совершенно спокойный, открыл им.

– Привет, Леопольдина… О, Алекс! И ты пришел! Тебе повезло, у меня еды на троих.

– Я не голоден, – проворчал Алекс неприветливо.

– Знаешь, мы хотели бы кое о чем поговорить с тобой, – сказала Леопольдина, гладя собаку Норбера, которая радовалась ее приходу.

– Конечно. Располагайтесь на диване. Я сейчас покажу тебе книгу, которая задала мне загадку, Лео. Вы хотите что‑нибудь выпить?

– Нет, спасибо, – ответила Леопольдина, отталкивая двух сиамских котов, которые уже терлись о ее ноги.

Норбер поднял удивленный взгляд поверх своих очков:

– Что вас так удручило? Сегодняшняя стычка?

– Стычка… и ее продолжение, – сказал Алекс, взбираясь на кухонный табурет.

Он огляделся вокруг. Стены были увешаны военными плакатами. Один из них – фотография пирамиды из убитых баранов – висел рядом с другим: поле боя, усеянное трупами. А над ними – кровавыми буквами известное изречение Льва Толстого: «Когда человечество уничтожит скотобойни, оно уничтожит войну».

Норбер налил себе стакан вина и сел в кресло.

– Вы хотите поговорить о несчастном случае с Аланом?

Леопольдина села на диван и глубоко вздохнула.

– Вот именно. Мы хотели бы знать, что произошел именно несчастный случай.

– Разумеется, именно так. Нечто подобное должно было случиться когда‑нибудь, этот тип творит невесть что.

– Вплоть до того, что входит один в клетку леопарда? – спросила Леопольдина с ироничной улыбкой.

В углу собака и оба кота заинтересованно и явно недоверчиво следили за разговором.

Норбер посмотрел на Леопольдину, потом на Алекса.

– Вы подозреваете, что… Да нет… вы бредите!

– У тебя были все основания отделаться от него, – свистящим голосом произнес Алекс. – Во всяком случае, мы, Леопольдина и я, знаем об этом.

– Что вы вообразили себе? Когда произошел несчастный случай, я работал в процедурном зале.

– У тебя есть свидетели? – жестко спросила Леопольдина.

– Нет. Но я еще не спятил.

– Мы знаем твою позицию по поводу защиты животных, – продолжил Алекс. – Всем известно, что Алан плохо относился к ним в зверинце. Можно легко сделать вывод.

– Если точно, вы в нем нуждаетесь! Как все ясно… Да, я считаю, что жизнь животного так же ценна, как жизнь человека. Да, я считаю шокирующим, что убийство человека расценивается как преступление, в то время как убийство животного не считается серьезным проступком. И да, я верю также, что животное часто более достойно уважения, чем человек. Прежде всего – у животных никогда не было рабства, расизма, пыток и геноцида. Вот оно, преимущество человека… Именно это я сказал полиции.

– Следовательно, для тебя уничтожить человека, приносящего вред, не так уж серьезно! – воскликнула Леопольдина, вскакивая.

– Ты не должна делать такой вывод! – вскричал Норбер. – Можно подумать, что я слышу Аниту Эльбер!

– Она тоже… умерла… И при обстоятельствах тоже весьма странных, – заметил Алекс.

– Вы просто больны. Я отказываюсь продолжать этот разговор.

На столе в гостиной валялась фотография с оборванными уголками: в иракской тюрьме Абу‑Грейб американка в солдатской форме держит на поводке заключенного. На месте реальных лиц чья‑то торопливая рука приклеила другие.

Леопольдина и Алекс без труда узнали в роли американки Алана, а у пленного было лицо Норбера. Леопольдина встала перед Норбером и сунула ему в глаза фотографию:

– А как быть с этим? По‑твоему, мы больны, да?

Норбер метнул на нее яростный взгляд, но ничего не ответил.

Согласно компьютеру, в молекулярно‑генетической лаборатории профессор Осмонд закончил свои анализы в 23 часа 41 минуту. Известно только одно: то, что подверглось тщательной проверке самой точной аппаратурой в молекулярной генетике, была бирка, которую он снял с пальца Аниты Эльбер.

Многие в этот вечер работали допоздна или по крайней мере бродили по «Мюзеуму». Так, к примеру, окно лаборатории профессора Флорю светилось всю ночь. И похоже также, что лейтенанты Вуазен и Коммерсон тоже кружили около большой галереи эволюции.

Наконец, журналист Люсьен Мишар, после того как расспросил многих служащих «Мюзеума» о несчастном случае, редчайшем в истории зверинца, работал не покладая рук над своей статьей, предназначенной для рубрики «Разное» в завтрашнем номере. К тому же некоторые свидетели сочли нелишним припомнить преступление, совершенное накануне вечером в самом чреве «Мюзеума». Этого было достаточно, чтобы привлечь внимание журналиста и побудить всерьез заняться делом.

СРЕДА

Если наука в один прекрасный день станет господствовать одна, легковерные люди будут иметь только легковерных людей науки.

Анатоль Франс. Литературная жизнь