К. Острожский Александринский театр. («Расплюевские веселые дни» («Смерть Тарелкина»), комедия-шутка А. В. Сухово-Кобылина)[cccxxx] «Новое время», 1917, 25 октября

Режиссеры старой школы ставили пьесу… Постановка заключалась в наиболее полном и ярком выявлении авторского замысла. После спектакля много говорили о пьесе и очень мало — о постановке.

Режиссеры новой школы создают пьесу… Создание заключается в том, что на пьесу, как на канву, нашивается такой пестрый и {368} яркий узор режиссерских ухищрений, выдумок и фокусов, что авторская канва совершенно исчезает под сплошной режиссерской вышивкой, и после спектакля очень много говорят о постановке и совсем не говорят о пьесе.

Так было с лермонтовским «Маскарадом», так будет с «Веселыми расплюевскими днями» Сухово-Кобылина… Ведь ставил пьесу глава новой школы режиссеров «сам» В. Э. Мейерхольд.

Когда поднялся занавес и открылась комната Тарелкина, зрители оторопели… Буйный импрессионизм с примесью наглого, кричащего футуризма. Какие-то нелепые, режущие глаз разноцветные полосы и пятна на обоях. Не то бросали об стену сырые яйца, не то пьяный маляр пробовал свежую охру…

Крадучись появляется Тарелкин. И в том, как он на цыпочках, боязливо озираясь и прислушиваясь к каждому шороху, проскальзывает в свою каморку, чувствуется какая-то жуть… Что-то уже случилось, но это «что-то» только начало, быстрая и короткая прелюдия кошмарной, бредовой фуги, стремительные волны которой уже бьются за стенами этого мрачного подполья.

Тарелкин, мелкий, завистливый чиновник, запутавшийся в долгах, прижатый к земле властной рукой своего начальника Варравина, решил вырваться из этого омута, в котором он захлебывается. Он крадет у Варравина важные бумаги и, чтобы скрыть следы этой кражи и безопасно воспользоваться ее плодами, решает превратиться в «живой труп», фиктивно похоронить себя, а самому назваться своим соседом по квартире Силой Копыловым, временно находящимся в отъезде. Тарелкин умер, и с ним умерли все его долги, обязательства, разорвалась сплетенная жирным пауком-кровопийцей Варравиным паутина, в которой, как маленькая, ничтожная козявка, погибал Тарелкин.

Тарелкин умер, и остался Копылов, у которого в мешочке на груди зашиты те бумаги, за которые жадный и скупой Варравин отдаст все, что с него потребуют. И Тарелкин, сняв парик, вынув вставную челюсть, прицепив себе на спину горб и превратившись в Копылова, злорадно хохочет.

Месть! Месть за все унижения, обиды, уколы самолюбия! Месть беспощадная, жестокая и неумолимая!.. В эту минуту забитый, ничтожный чиновник Тарелкин вырастает в жуткую трагическую фигуру… Змея, шуршавшая где-то под сухим валежником и трусливо прятавшаяся в темные норки, вдруг развертывается, как стальная пружина, и с горящими ненавистью глазами, свистя и шипя, высовывает дрожащее ядовитое жало…

В подполье вваливается толпа чиновников во главе с Варравиным, только что узнавшим о смерти Тарелкина… Черт с ним, с {369} этим мерзавцем Тарелкиным, но бумаги, секретные бумаги! И Варравин, как полицейская собака, обнюхивает все углы, а Тарелкин из-за ширмы упивается этим зрелищем и садически глотает первые капли сладчайшего из всех напитков — мести.

Встреча этих двух зверей в образе человеческом, их разговор у ширмы — это начало той бредовой, кошмарной фуги, которая уже кружится, вихрится и наполняет трагическим безумием мрачный подвал.

Нелепые стены не режут больше глаз. Это кошмарная оправа еще больше кошмарного, сверкающего безумием и ненавистью фантастического камня.

«Мушкетеры» под предводительством квартального надзирателя Расплюева выносят гроб, в который Тарелкин уложил чучело, одетое в мундир. Все идет превосходно, задуманный план удался блестяще, ни у кого нет никаких подозрений… Но, опьяненный этим успехом, задыхающийся от мстительного восторга, Тарелкин не может удержаться от соблазна поиграть с огнем… И он произносит сам себе надгробное слово…

Вопль истерзанной, заплеванной и загаженной души сменяется гаденьким, подленьким, сладострастным смешком, который ширится, растет и гремит диким хохотом беспощадного победителя.

Но Тарелкин слишком понадеялся на свои силы. Паук Варравин не сдастся без боя, его собачий нюх учуял что-то неладное, и медленно, исподволь он начинает плести новую паутину… И Тарелкин снова попадается в ловко расставленный капкан. С каким торжеством и злорадством Варравин с помощью Расплюева напяливает на Тарелкина найденный в ящике комода парик и вставляет ему фальшивую челюсть. Игра бесповоротно проиграна… И когда Тарелкин, привязанный к стулу, с ужасом озирается, в глазах его сверкает безумие затравленного зверя и животный, безграничный ужас перед грядущей расплатой.

Варравин натравливает на него пьяного, трусливого, жадного и бессмысленно жестокого Расплюева. Расплюев, сделанный «следователем», чувствует, что Тарелкин — первая ступень открывающейся перед ним карьеры, и грубо, злорадно топчет грязными сапожищами эту изломанную и исковерканную Варравиным ступеньку.

Тарелкина играл г. Горин-Горяинов. Изящный, блестящий актер скорее французской, чем русской школы, он создал на этот раз превосходный по силе, экспрессии и жуткой трагической правде образ. Может быть, это был не столько Сухово-Кобылин, сколько Достоевский, и не столько Тарелкин, сколько амальгама из Миги Карамазова и Петра Верховенского, но это было ярко, художественно закончено, глубоко пережито и выношено. Все, начиная с {370} мельчайших интонаций и кончая еле заметными, как бы что-то хватающими движениями бледных рук, дополняло, усиливало впечатление и сливалось в одном гармонически стройном целом. Вчера г. Горин-Горяинов показал себя большим, очень большим артистом. Он вычеканил такого Тарелкина, который не скоро изгладится из памяти тех, кто его видел…

Монументальную фигуру Торквемады[cccxxxi] в вице-мундире вылепил г. Уралов из Варравина. Пожалуй, в Варравине Сухово-Кобылина более издевающегося, насмешливого добродушия, больше грубо-хамской, но веселой иронии, чем это показал г. Уралов. Но по общему стилю постановки, на фоне кошмарных стен он был бесспорно хорош. Он сумел выявить силу Варравина, ту дьявольскую, жестокую силу, которая, как тысячепудовый каток, давит все на своем пути и уравнивает за собой дорогу.

Интересно задуман Расплюев у г. Яковлева. Сцена обнаружения Тарелкина и допрос в участке были проведены им ярко и сочно.

Выпуклый художественный гротеск сделала г‑жа Корчагина-Александровская из кухарки Мавруши.

Вчерашний спектакль был победой новой школы режиссеров, а победителей не судят.

Узор, расшитый г. Мейерхольдом на авторской канве, так ярок и своеобразен, в нем столько новою, дерзко-смелого и молодого, что не хочется останавливаться на некоторых досадных «нажиманиях на педаль», вроде прыжков и беготни чиновников в первом акте, метанья кредиторов во втором, сцены с палкой в участке и вскакивания Тарелкина на кресло при виде незаконных детей Копылова. Эти реминисценции Далькроза звучали фальшиво и странно.

А в общем, удивительно, на редкость удачный и интересный спектакль, на котором тем радостнее было сидеть, что за последнее время «автономная» Александринка не баловала нас художественными представлениями.