Amadeo Напрасная красота («Маскарад» Лермонтова)[cccxxiii] «Речь», 1917, 19 марта

Какой блестящий расточительный фейерверк этот беззаботный спектакль, который приготовили в бывшем императорском театре точно нарочно к грозным дням переворота! Как эффектен просцениум с белыми колоннами и золотом; как хитро запутан ряд фестонов гигантских портальных ламбрекенов, в просветах которых виднеются золотые балконы и вазы; как пышны шуршащие занавесы, затканные серебром и шелком, чередующиеся в пьесе один за другим; как элегантен желтый кабинет с отполированной мебелью, с тонким плющом, обвивающим окно, расписанное морозным узором, и как восхитительно звучит там музыка изысканных курантов Глазунова.

А в самом начале пьесы как действительно красиво, когда подымается в глубине занавесе — и открывается этот игорный зал с группой игроков под лампой вокруг стола, где так хороши красные мундиры гусар, кучи цветных ассигнаций и каскады карт, — но главное, самое великолепное во всей пьесе, это умопомрачительные костюмы, особенно на балу.

Поражаешься разнообразию их фасонов, тому, как они замечательно сшиты и расшиты перьями, цветами, и диву даешься, какие они настоящие и как в великолепии своем они уже где-то далеко за той чертой в чувстве меры, о которой не вспомнил художник… действительно, смотришь на это неистовое изобилие шелков и бархатов, на этот цветной водоворот и даже не можешь это назвать калейдоскопом, этим синонимом сменяющегося разнообразия, ибо где же те стройные фигуры, в которые складываются пестрые осколки калейдоскопа? Где же общая художественная мысль, где же центр, красочные «удары», где, наконец, какая-нибудь композиция? Именно этого, самого нужного, нет — костюм каждого персонажа сам по себе…

И смотришь на всю эту хаотическую пестроту и роскошь костюмов, на блеск золота, сияние зеркал, навею эту пышную смену светлых декораций и недоумеваешь: зачем это? во имя чего забыто самое нужное? И что за чертоги, к чему все это сказочное великолепие, да и что такое в конце концов перед нами?

«Маскарад» Лермонтова? Но где же Лермонтов? Где за весь спектакль веяние его демона? Не в завываниях же Юрьева, не в {359} фигуре же ни с того ни с сего взятого у Пьетро Лонги черного с белой маской домино Неизвестного?[cccxxiv] Где хоть намек на темный, беспросветный мрак души Арбенина? Ведь «Маскарад» — драма Арбенина! Где же тайна, которой полна эта драма? Разве нам показали этого страшного и странного Арбенина, и где загадочный и жуткий Неизвестный? Ничто в постановке не напоминает того, что составляет самую душу, самую суть лермонтовского «Маскарада», и как все вообще далеко и от романтизма эпохи!

Непонятно то легкомыслие, с которым все это можно было игнорировать. Именно эта романтика, эта жуть тайны, веющая от драмы, и должна была бы быть положена в основу постановки и, конечно, должна была бы осветить совсем по-иному задачи и направить совсем в другую сторону фантазию режиссера и художника.

Без души Лермонтова эта нагроможденная пышность пуста и ненужна, и эта беспечная внешняя «красивость» постановки — словно тяжеловесный наряд расфрантившейся глупой красавицы, надевшей на себя без удержу все драгоценности, все свои шали, ленты и ожерелья…

Просто непонятно, как фантазия Головина (мы знаем, у него огромная фантазия), миновав Лермонтова, прошла и мимо его эпохи. Не говорю о костюмах в отдельности, они настоящие шедевры, но декорации…

Не в археологическом подходе дело — пусть была бы свободная фантазия в пределах стиля, но просто, как не использованы декоративные темы тридцатых годов: приблизительно в «Маскараде» и позднее рококо Луи-Филиппа, и faux gothiqe[116]. Особенно как кстати мог бы быть использован этот последний стиль, столь подходящих, казалось бы, по своей романтике ко всему «Маскараду». Но, главное, — как в корне фальшива вся радостная гамма светлых тонов декораций, а спускающийся в финале траурный флер, снабженный розовым венком à la Самокиш-Судковская[cccxxv], и проходящая позади этого прозрачного занавеса та же злополучная маска из Лонги (долженствующая служить якобы заключительным аккордом драмы) — все эти выдумки Мейерхольда только смешат своей претенциозностью, для Лермонтова, в сущности, оскорбительной.

Нельзя не придраться ко всему тому, что делает такой крупный художник, как Головин, так как «кому много дано, с того много спрашивается». И мелочи страшно важны — второстепенного нет в искусстве. Почти неизбежна в театре спешка, от этого часто многое {360} на сцене бывает непродуманным и сырым, но вот уж в данном случае этим никого нельзя оправдать: мы ждали «Маскарада» чуть ли не пять лет!

И что же нам показали? Груды ослепляющих на первый взгляд выдумок, а наряду с этим такие невозможные «провалы», как веселенькая голубенькая спальня-модерн Нины (это в сцене-то смерти), где и не ночевал демон Арбенина, как безвкусно увитые зеленой драпировкой малахитовые колонны, как совершенно непонятные приблизительности в архитектуре и промахи в некоторых очень заметных костюмах[117] — это, может быть, и детали, но они портят и дешевят все.

И как во внешнем утрачен дух и смысл пьесы, так и то, что в постановке от Мейерхольда, показывает только, что он и тут, как и во многих своих предыдущих постановках, лишь придрался к случаю, чтобы еще и еще новый раз показать так часто виденные всеми, может быть, и остроумные, но однообразные и, наконец, уже и надоевшие трюки. Ясно, что в «Маскараде» он увидел лишь один маскарад и до гения Лермонтова, до романтики, до драмы Арбенина и Нины ему, в сущности, было очень мало дела… И дальше всего от Лермонтова уж, конечно, весь «балет» в картине маскарада. Это сцена для какой-то ультрасовременной пьесы Кузмина или для балета Нижинского, где все так замысловато запутано (даже не замечаешь главной сцены потери браслета…), так изысканно и прилично, что и сам Арбенин не осудит легкомыслия Нины, появившейся на этом великолепном аристократическом празднестве, на таком ужасно благовоспитанном «Carnaval de Venise»…

Не ближе к Лермонтову и другие сцены. Как несерьезно и бедно, например, придумана mise en scène’а в спальне, где умирает Нина, скорее это из «Травиаты», и можно только изумляться, как в погоне за внешне красивой позой во что бы то ни стало забыто самое главное, самое прекрасное, что есть в «Маскараде».

Об актерах же, о самой игре — такой внешней, столь малоинтересной — не будем вообще говорить. Зрелище совершенно заслонило игру, в лучшем случае ее просто не видишь и не слышишь…

И когда вспоминаешь весь ослепляющий глаз спектакль, так больно становится за то, сколько бессмысленно потрачено сил, времени, средств на огромный, пустой, красивый мыльный пузырь. Сколько ненужного, «как пышно, как богато»[cccxxvi] и как все мимо! {361} И разве не символично, что это пустое и громоздкое зрелище было последним бесцельным фейерверком на фоне только что умершего прошлого.