Омега Театральное эхо. Александринский театр. «Расплюевские веселые дни»[cccxxix] «Петроградская газета», 1917, 25 октября

Сухово-Кобылин назвал эту свою пьесу «комической шуткой». По-видимому, он сам не знал, под какой трафарет драматургии подогнать свое детище.

{366} В его время еще не знали ни мимодрам, ни психогримас, которыми в наши дни Л. Н. Андреев так старательно запугивал ленивое обывательское воображение.

И Сухово-Кобылин со свойственным ему мрачным юмором назвал свою пьесу «комической шуткой», где больше «шутки», чем комизма.

Но «шутка» эта особенная. Это шутка без штукарства, без ломания, без всякой попытки выкинуть коленце для услады публики, ждущей от писателя обещанной «шутки»…

То, что изображено в пьесе, это — не действительность, это — не идеальность, это — не цепь истинных происшествий, случившихся с Тарелкиным. Это — бред его искомканной, вывалявшейся в грязи испоганенной и озлобленной мелкой души, тем не менее лелеящей свою мечту, свою «прекрасную» далекую грезу, такую же грязную и пакостную, как он сам и вся его жизнь.

И как бы в зеркале этой души отражаются и другие Тарелкины большего или меньшего калибра, в разных формах, но, по существу, такие же гнусные, как он, захваченный бредом.

Эта точка зрения на характер и смысл всей «комической шутки» Сухово-Кобылина единственно приемлемая, так как в противном случае вся пьеса была бы полна ошеломляющими несуразностями, на которые, разумеется, не способен был бы автор «Свадьбы Кречинского».

И в этом отношении г. Мейерхольд подошел к трактовке пьесы с верным пониманием и с правильным художественным чутьем. Он угадал по этой пьесе в Сухово-Кобылине, если можно так выразиться, предтечу — за 60 лет назад — тех «символизмов», которым, надо при этом заметить, с меньшей силой и с менее яркой экспрессией отдал дань Л. Н. Андреев, например, в своей «Жизни Человека».

В соответствии с таким «подступом» к пьесе оказались и декорации, к сожалению, неизвестного мне художника, в особенности фон декорации первых двух картин.

Увы, трактовка не была выдержана до конца по вине ли режиссера или по вине артистов, еще не привыкших ни к символам, ни к стилизации.

Отдельные групповые сцены, например сцена с кредиторами будто бы покойного Тарелкина, были поставлены так, что близко подходили к основной мысли, руководившей, по-видимому, г. Мейерхольдом.

В таком же соответствии с этой трактовкой было исполнение ролей Брандахлыстовой (г‑жа Чижевская) и в особенности Мавруши (г‑жа Корчагина-Александровская), с ее приплясывающей, {367} под заводную куклу, походкой и каким-то «чужим», взвизгивающим голосом.

Очень хороши были бы, во всяком случае вполне на своем месте, и г. Кондр. Яковлев (Расплюев), и г. Уралов (Варравин), и г. Шаповаленко (Попугайчик), и некоторые другие, если бы эта пьеса была только бытовой, если бы по сцене ходили реальные люди, а не двигались кошмарные образы терзаемого бредом Тарелкина.

Следствием такого «сдвига» в исполнении и негармоничности в трактовке было исчезновение из постановки ее доминирующего элемента — жути и содрогания.

И поэтому едва ли можно быть в чересчур большой претензии на публику, смеявшуюся в наиболее драматических местах, как, например, в сцене допроса Тарелкина «с пристрастием». Правда, она смеялась потому, что нынешней публике, видимо, некогда вникать в пьесы даже таких авторов, как Сухово-Кобылин, но ведь и комиковали же некстати государственные артисты, довольные тем, что есть где развернуться для рукоплесканий.

И только один г. Горин-Горяинов (Тарелкин), неожиданно для тех, которые считали его только способным комедийным артистом, к тому же склонным к шаржу, дал яркие проявления сильного драматического таланта и был на высоте своего положения.

А вообще пьесу стоит посмотреть и в особенности послушать.

Какой язык! Какой сочный юмор, временами бичующий не хуже гневной сатиры Щедрина! Какое богатство глубоких наблюдений, злых афоризмов и красок!

При всей бедности фабулы и малой сценичности этой старой пьесы она смотрится с интересом от начала до конца.