Люсьену Декаву 15 page

Англичане смешны, у них нелепый вид — помесь священника со школяром… Двусмысленность — их вторая натура… Они ее любят… Ему ужасно хотелось, чтобы мне тоже купили ливрею и одели чемпионом «Meanwell College»! Чтобы я больше не позорил их ряды на прогулке, на футболе… Он даже показал мне письмо, которое писал моему отцу по этому поводу… Может, он хотел немного заработать? Небольшой бизнес? Было что‑то подозрительное в том, как он настаивал… Увидев это послание, я и глазом не моргнул… Я лишь ухмыльнулся… «Посылай, посылай, старый хрыч, ты плохо знаешь моих родителей!.. Они любят деньги гораздо больше, чем спорт…» Конечно, он этого не понимал!.. И продолжал стараться… Они будут тянуть… откладывать!.. Это будет забавно!..

Теперь после завтрака больше не было ни молитв доброму Господу, ни завываний!.. Все собирались… и по двое взбирались на холм рядом с нами, совершенно размокший, крутой, ползли через нагромождение оврагов… Шествие колледжа замыкал я вместе с мадам Мерривин и идиотом, он шел между нами… Мы несли его лопатку и ведро, чтобы он мог делать куличи из грязи, большие, разлезавшиеся. Это его немного успокаивало… Не было ни зонтиков, ни плащей… Ничего, чтобы защититься от ливней… Если бы не грязь, тяжелая, как свинец, нас унесло бы к птицам…

Во время футбольного матча я занимал удобную позицию, защищал ворота… Это позволяло мне думать… Я не любил, чтобы меня беспокоили, и пропускал почти все… По свистку сопляки бросались в свалку, вспахивали грязь, выворачивая ноги, сцеплялись в ком и катались по глине, падали, залепляли себе глаза и волосы грязью… К концу занятия это уже были не наши мальчики, а настоящие ошметки грязи, глиняные комья… с которых свисали куски птичьего помета. Чем плотнее и гуще облепляла их грязь, тем более счастливыми и довольными они казались… Они излучали счастье сквозь слипшуюся ледяную корку.

Они страдали только от одного — от отсутствия соперников… Соперников найти было трудно, особенно поблизости. По правде сказать, единственной командой, каждый четверг выступавшей против нас, были мальчишки из благотворительного заведения «Pitwitt Academy», находившегося за мостом через Струд, группка жалких прыщавых брошенных ублюдков… Они были ужасно тощие, еще легче, чем наши… Казалось, они вообще ничего не весили, с первого же мало‑мальски сильного удара их уносил ветер, они улетали вместе с мячом… Чтобы они не падали, их приходилось поддерживать… Им забивали двенадцать мячей против их четырех… Регулярно. Это вошло в привычку… При малейшем недовольстве и ропоте с их стороны мы, не колеблясь ни секунды, задавали им ужасную трепку… Так уж было заведено… Если они начинали бить по воротам немного чаще, чем обычно, наши мальчишки становились жестокими… Они орали, что их обманули… и отыскивали виноватых… Потом затевали драки… вечером, вернувшись домой они дружно это обсуждали… после молитвы, когда старик запирал дверь, минут пять переругивались… Виноват был Джонкинд… Пенальти был назначен из‑за его выходок… Он получал взбучку… и основательную… Решетку поднимали, его вытряхивали из кровати, растягивали на полу, как краба, и десять человек принимались сильно хлестать его ремнями, даже пряжками… Если он орал слишком громко, на него наваливали матрац, и все начинали по нему прыгать, ходить и топать… Напоследок его хорошенько трахали все по очереди, чтобы научить хорошим манерам… до того, что он уже не мог издать ни одного звука…

На следующий день он не стоял на ногах… Мадам Мерривин была очень озадачена, она не могла понять своего слюнявчика… Он не повторял: «No trouble!..» Он валился за столом в классе… Еще три дня он был совершенно невменяем… Но он был неисправим, его нужно было связывать, чтобы он вел себя спокойнее… Его нельзя было подпускать к воротам… Как только он видел приближающийся мяч, он переставал владеть собой и бросался в ворота, увлекаемый своим безумием, прыгал на мяч, вырывал его у вратаря… Он убегал с ним раньше, чем его успевали остановить… В эти минуты он действительно становился одержимым… Он бежал быстрее всех… «Ура! Ура! Ура!..» — вопил он и бежал без остановки до самого подножия холма, догнать его было трудно. Он врывался в город. Часто его ловили в лавках… Он бил витрины. Сбивал вывески… В него вселялся демон спорта. Его причуды становились опасными.

* * *

В течение трех месяцев я не проронил ни звука; я не сказал ни «ух»! ни «ах»! ни «уф»!.. Не сказал «yes»… Не сказал «no»… Я не сказал ни слова!.. Это было геройством… Я ни с кем не говорил. Я чувствовал себя просто прекрасно…

В дортуаре продолжались коллективные занятия онанизмом… Сосали… Меня очень интересовала Нора… Но это были лишь фантазии…

С января по февраль стоял ужасный холод и такой сильный туман, что едва находили дорогу, когда возвращались с тренировки… Ориентировались на ощупь.

Старик оставил меня в покое, он больше не приставал ко мне. Он понял мою натуру… Он надеялся на мой здравый смысл… Что я начну занятия попозже, постепенно… Но это меня не интересовало… Предстоящее возвращение в Пассаж нагоняло на меня тоску. Я дрожал от мысли об этом уже за три месяца вперед. Стоило мне подумать об этом. Как у меня начинался жар… Черт побери! Снова придется говорить.

Физически мне не на что было жаловаться, с этой точки зрения я прогрессировал. Я еще больше окреп… Мне все прекрасно подходило: суровый климат, низкая температура… Я стал от этого еще сильнее, если бы мы лучше жрали, я стал бы здоровым, как атлет… Я бы всех тогда сбросил вниз.

Тем временем прошли две недели… Вот уже четыре месяца, как я молчал. Тогда Мерривин как будто внезапно испугался… Однажды после полудня, возвратившись после занятий спортом, я увидел, как он схватил бумагу и начал судорожно писать моему отцу… Идиот… Ах! ничего лучше он придумать не мог!.. Когда прибыл почтальон, я получил целых три письма, очень сжатые, которые показались мне крайне мерзкими… сплошь напичканные, нашпигованные тысячами угроз, ужасных проклятий, оскорблений на греческом и латыни, категорическими требованиями… упреками, различными анафемами, бесчисленными ругательствами… Он расценивал мое поведение как адское! Апокалиптическое!.. Я был уничтожен!.. Он посылал мне ультиматум: я должен был сейчас же погрузиться в изучение английского языка, во имя строжайших принципов, самых ужасных жертв… тысяч лишений, длительный страданий, и все только ради моего спасения! Эта грязная тварь Мерривин был жалок, ужасно смущен, ужасно взволнован из‑за того, что спровоцировал весь этот поток… Ему это удалось! Теперь оковы были порваны… Это был настоящий беспредел!.. Я почувствовал отвращение, которое невозможно описать, когда снова увидел на столе все гадости своего папаши, черным по белому… В письменном виде это было еще отвратительнее…

Он оказался порядочной сволочью, этот мудило Мерривин! Еще гаже, чем все эти мальчишки, вместе взятые! И еще более тупой и упрямый… Я был уверен, что он не замечает меня через свои очки.

* * *

Если бы он вел себя тихо и спокойно, я бы остался на шесть месяцев, как договаривались… А теперь, когда он все испортил, это стало вопросом недель… Я замкнулся в молчании. Он меня ужасно раздражал… Если я уеду, ему же хуже… Для его заведения это было разорением! Он сам этого хотел, сам спровоцировал! Дела в «Meanwell College» далеко не процветали… Даже со мной спортивная команда была неполной. Он не закончит сезон.

После новогодних каникул четверо не вернулись… Команда колледжа уже не могла играть в «football», даже если выпустить на поле Джонкинда… Колледж не мог больше существовать… Оставалось восемь сопляков… Он постепенно разорялся… «Питвиты» все больше наглели, даже при том, что были легче перышка и в два раза меньше питались… Все уезжали… Они уже не боялись поражения… Колледж едва держался… Футбола уже не было, это упадок!.. Старика от этого пробрал понос!.. Он еще делал какие‑то усилия. Спрашивал меня по‑французски… не хочу ли я ему что‑нибудь сказать, пожаловаться… Не обижают ли меня мальчишки?.. Этого только не хватало! Не слишком ли у меня мокрые башмаки?.. Может, мне готовить отдельно?.. Я бы не прочь, но мне было стыдно перед Норой изображать капризника и идиота… На самом деле самолюбие важнее… Раз решил, нужно держаться… По мере того как они теряли учеников, я становился все более необходимым… Мне делали тысячи авансов… улыбались… заискивали… Мальчишки из кожи вон лезли… Маленький Джек, тот, что по вечерам изображал собаку, приносил мне конфеты… и даже листочки кресс‑салата, крошечные… с привкусом горчицы… жесткие, как ости… они торчали из заплесневевших ящиков на подоконниках…

Старик убедил их всячески мне угождать… Чтобы удержать меня хоть до Пасхи… это был вопрос спорта, чести колледжа… если я уеду раньше, команда пропадет… она больше не сможет играть с «Питвитами»…

Чтобы еще более облегчить мне жизнь, меня освободили от учебы. В классе всех я развлекал… Все время хлопал партой… Смотрел в окно на туман и на движение в порту… Я щелкал каштаны и орехи, играл в морской бой… строил большие парусники из спичек… Я мешал другим учиться…

Идиот держался почти так же, правда, еще запихивал ручки себе в нос… Часто вставлял себе две, иногда четыре в одну ноздрю. Он запихивал туда все, что ему попадалось под руку, орал… Пил чернила… Ему полезнее было гулять… Он рос, и присматривать за ним становилось все труднее… Мне было немного жаль покидать класс. Я не учился, но мне было хорошо, мне нравились английские интонации… Приятные, благозвучные, гибкие… Как музыка из другого мира… Я не старался учиться… Мне это было не трудно. Отец все время повторял, что я глуп и непробиваем… Значит, это было закономерно… Мне все больше и больше нравилось одиночество… Я чувствовал в себе упорство, силу… Конечно, они должны были покориться, перестать ко мне приставать… Они начали потакать моим инстинктам, наклонностям к бродяжничеству… Я мог гулять сколько угодно по горам и деревням с идиотом, его тележкой и игрушками…

Как только начинались занятия, мы с Джонкиндом и хозяйкой отправлялись в деревню… Возвращались обратно через Чатам — надо было кое‑что купить. Идиота держали за веревку, привязанную к поясу, чтобы он не убежал на улицу… А сбежать он мог… Спускались в город, шли вдоль витрин, осторожно, остерегаясь лошадей, отскакивая от колес…

Делая покупки, мадам Мерривин пыталась заставить меня понять надписи в лавках… чтобы я начал учиться помимо своей воли… просто так, безо всякого напряжения… Я позволял ей говорить… Я смотрел только ей в лицо, особенно меня притягивала улыбка… в ней было что‑то задорное, вызывающее… Мне хотелось поцеловать ее в это место, около рта… это меня жестоко мучило… Я шел сзади… Я пялился на ее талию, покачивающиеся бедра… На рынок мы несли большую корзину… Она походила на колыбель… Мы с Джонкиндом держали ее за ручки. Загружали продукты на целую неделю… Все утро продолжались разные покупки. Издалека я заметил сосульку, Гвендолину. Она все продолжала жарить пирожки, переменила только шляпу, на ней было еще больше цветов… Я отказался проходить там… Даже не пытаясь объяснить… Если Джонкинд простужался, мы оставались в колледже, тогда Нора ложилась в салоне на софу и погружалась в чтение, всюду были разбросаны книжки… Это была деликатная женщина, настоящая мечтательница, наш грациозный ангел… Она не пачкала себе рук, не готовила, не убирала постелей, не подметала… Когда я приехал, там жили две служанки: Флосси и Гертруда, на вид довольно тупые… Как они туда попали? Либо по глупости, либо по болезни… Обе были не первой молодости… Я все время слышал, как они копошатся, они подслушивали на лестницах, иногда грозили друг другу метлами… Однако не слишком старались… В углах было очень грязно…

Флосси тайком покуривала, я однажды накрыл ее в саду… В доме ничего не стирали, все белье отвозили в город, в специальную прачечную, находившуюся у черта на куличках, еще дальше, чем казармы. В эти дни у нас с Джонкиндом не было отдыха, мы поднимались, спускались с холма много раз, с огромными тюками… Кто больше и быстрее принесет наверх… Такой спорт я понимал… это напоминало мне дни на Бульварах… Когда ливень становился таким тяжелым и мощным, что казалось, небо обрушивается на крыши, низвергается смерчами, каскадами, бешеными струями, наши выходы превращались в фантастические путешествия. Мы держались рядом, втроем, чтобы противостоять потоку… Нора, ее формы, груди, ляжки… Можно было подумать, что вода твердая, настолько могучим был ливень, одежда прилипала к телу… Вперед продвигаться было невозможно… Тем более подняться по лестнице, что вела на нашу скалу… Приходилось поворачивать к садам… делать крюк мимо церкви. Мы останавливались перед часовней… под портиком… ждали, пока кончится ливень.

Идиот радовался дождю… Он нарочно выходил из укрытия… Подставлял свою физиономию под потоки воды… Широко открыв рот… Он глотал капли, веселился… он дрожал, впадал в буйство… Танцевал джигу по лужам, прыгал, как нечистая сила… Ему хотелось, чтобы мы тоже танцевали… Так у него проходил приступ… Я начинал его понимать… Успокоить его было сложно… Приходилось дергать за веревку… привязывать его к ножке скамейки.

* * *

Я‑то знал своих родителей, номер с разноцветным спортивным комплектом не мог пройти, я уже заранее веселился… Ответ был получен с опозданием, они не сразу пришли в себя. Они испускали истошные крики, предполагали, что я издеваюсь над ними и изобретаю увертки, чтобы замаскировать безумные расходы… Из всего они сделали единственный вывод: я не выучил английскую грамматику, потому что целыми днями гоняю в футбол. Таково было их последнее слово!.. Последняя отсрочка!.. Произношение не имеет значения!.. Сойдет любое!.. Только бы меня можно было понять, этого совершенно достаточно… Нора с хрычом еще раз прочитали письмо… Оно так и осталось раскрытым на столе… Некоторые места они не поняли… Оно показалось им странным, необычным… Я ничего не стал объяснять… Уже четыре месяца я был здесь, и из‑за спортивного костюма не стал бы разводить пошлую болтовню… И все же это их занимало… Даже Нора казалась озабоченной тем, что я не хотел одеться по‑спортивному, в униформу с раскрашенными нашлепками… Без сомнения, во время прогулок по городу это служило рекламой для «Meanwell». Что же касается самого высокого и самого разболтанного из всех… Мое появление на улицах позорило колледж. Наконец их просьбы… меня немного смягчили… я согласился на компромисс… примерить то, что починили… то, что Нора составила из двух старых костюмов своего старикана… Сложная комбинация… меня замечательно прикинули… я стал еще более нелепым, бесформенным, безликим, но это избавляло меня от приставаний… Тогда же мне досталось украшенная двухцветным гербом крошечная оранжевая каскетка, похожая на ермолку… На моей огромной тыкве она выглядела довольно забавно… Но каскетка казалась им необходимой для престижа заведения… Таким образом, приличия были соблюдены… Теперь я мог свободно гулять, никого не оскорбляя своим видом…

Я гулял, и ко мне не цеплялись… Я считал, что это главное, лучше ничего и быть не может… Если бы они очень настаивали, я бы надел и цилиндр… только чтобы доставить им удовольствие… Один такой у них имелся для посещения воскресной мессы… Она сопровождалась криками: «Сесть! Встать!» Моего мнения никто не спрашивал… меня просто водили на службы… чтобы я не скучал дома один… К тому же нужно было присматривать за Джонкиндом… со мной и Норой он держался довольно смирно…

В церкви Нора казалась мне еще прекрасней, чем на улице, так мне казалось, по крайней мере. Под звуки органа в полусвете витражей ее профиль ослеплял меня… Я и сейчас как будто вижу ее… Уже много лет я вижу ее всякий раз, когда захочу. Плечи, шелковый корсаж, эти линии, эти очертания, изгибы тела — жестокие картины, нежность которых так трудно вынести… Да, я млел от наслаждения, пока наши ублюдки орали псалмы Саула…

В воскресенье после полудня, когда снова начинались гимны, я стоял на коленях рядом с ней… Старик долго читал, а я сжимал свой член двумя руками в глубине кармана. Вечером после мечтаний желание достигало наивысшей силы… Мальчишка, который сосал меня по воскресеньям, вечером был готов, он был удовлетворен… Но этого мне было не достаточно, я хотел бы ее, ее всю целиком, черт побери!.. В этом все очарование ночи… она приходит и сопротивляется вам… нападает на вас… увлекает вас… Вынести это невозможно… Из‑за видений, которые меня одолевали, в голове все перепуталось… В столовой нам давали жрать все меньше, и я все больше был вынужден собирать крошки… В спальне же было так холодно, что едва старик уходил, мы снова натягивали одежду…

Фонарь под нашим окном, тот, что зажигали в ураганы, скрипел не переставая… Чтобы было теплее, ложились по двое… Дрочили нещадно… Я был безжалостен, я как будто взбесился, особенно когда приходилось защищаться от приступов воображения… Я буквально пожирал Нору во всей ее красоте, все ее изгибы… Я разрывал ее на части. Я готов был вырвать ей дырку, укусить внутренности, выпить изнутри весь сок… высосать все, ничего не оставить, всю кровь до капли… Мне больше нравилось разорять постель, полностью сбрасывать белье… чем гулять с самой Норой или с какой‑нибудь другой! Я понял: для тех, кто влюблен, аромат дырки, жопы — это настоящая фарандола! Каскад! Пропасть, дыра!.. Я душил его, этот кран… Я скручивал из него нечто вроде спирали, но он не извергался… А! ну нет! Несчастный, жалкий, вымокший, настоящий червяк!.. К чертям скотские признания!.. Уа! Уа! Я люблю тебя! Я обожаю тебя! Уэн! Уэн! Не надо больше стесняться, это праздник! Наслаждаемся! Конфетка! Невинность!.. Еще совсем крошечным я понял, что такое кайф! Интуитивно! Я плыву! В гондоле! Нынче в моде Падаль!.. Я гребу вперед, весла у меня в ширинке! Дин‑дин‑дин! Я не хочу подыхать импотентом! Со стихами в глотке! Уэн!

Кроме моих обычных бдений, я испробовал и другое… Лукавый дух трахания карабкался по всем тропинкам, прятался за каждым кустом… Мы избороздили огромные пространства с идиотом и красоткой, я прошел все деревни Рочестера…

Мы изучили все долины, все дороги и мосты. Я часто смотрел на небо, чтобы отвлечься. При приливах оно меняло цвет… Во время затишья на земле на горизонте появлялись совсем розовые облака… а потом поле становилось голубым…

Город был расположен так, что крыши домов как бы перекатывались по берегу реки, можно было подумать, что это лавина, животные… огромное черное стадо, сгрудившееся в тумане, спускающееся из деревни… Все это дымилось в желтой и сиреневой измороси…

Напрасно она шла в обход и делала долгие остановки, это не располагало меня к признаниям… даже когда прогулки продолжались часами, даже когда мы возвращались домой по маленьким улочкам… Однажды вечером, уже переходившим в ночь, на мосту через Струд… Мы просто смотрели на реку… на водовороты у пролетов… вдали слышались колокола… очень далеко… из деревень… Тогда она взяла мою руку и поцеловала ее… Я был очень взволнован и позволил ей это… Я не шелохнулся… Никто не мог видеть… Я ничего не сказал, я стоял неподвижно… Она ни о чем не догадалась… Главное, что я устоял… Чем дороже мне это обходилось, тем сильнее я становился… Ей не разбудить во мне вампира! будь она даже в тысячу раз смазливее! Начнем с того, что она спала с другим, с этой макакой! Чем ты моложе, тем отвратительнее кажутся трахающиеся старики… Если бы я заговорил с ней, я попытался бы узнать, почему он? почему он, такой уродливый? В этом была какая‑то несоразмерность!.. Возможно, я немного ревновал?.. Без сомнения! Но в самом деле на это невозможно было спокойно смотреть… с его короткими ручками… болтающимися, как культи… без начала… без конца… Он так ими размахивал, что казалось, их у него десяток… Стоило на него посмотреть, как тебя коробило… Он без остановки то прищелкивал пальцами, то похлопывал руками, то снова принимался вращать ими, то скрещивал их… на секунду… Потом — фррр! Снова…

Она, напротив, излучала гармонию, все ее движения были совершенны… Это было настоящее очарование, мираж… Когда она проходила из одной комнаты в другую, в душе как бы образовывалась пустота, грусть опускалась на этаж ниже… Она могла бы быть более озабоченной, чаще показывать свое плохое настроение. В первое время я всегда видел ее довольной, терпеливой, неутомимой с этими говнюками и идиотом… Они далеко не всегда были забавны, это зависело от ситуации… с ее красотой она спокойно могла бы выйти замуж за денежный мешок… Она, должно быть, была очарована… возможно, она дала обет. А он, точно, был небогат! Это обстоятельство не давало мне покоя, я не переставал думать об этом…

Идиот доставлял Норе множество хлопот, от которых к концу дня можно было свалиться… Вытирать ему сопли, следить, чтобы он писал, каждый миг удерживать его, чтобы он не попал под машины, не сожрал, не проглотил невесть что — это было настоящей каторгой…

Она никогда особенно не торопилась… Как только погода стала чуть менее мерзкой, мы начали возвращаться еще позже, гуляя по деревне и берегу реки… Джонкинд пускал слюни на прогулке гораздо меньше, чем дома, где постоянно таскал различные предметы и воровал спички… Стоило хоть ненадолго оставить его одного, как он поджигал занавески… Безо всякого злого умысла, ибо он сразу же прибегал нас предупредить… Он был в восторге от маленьких язычков пламени…

Лавочники в округе хорошо знали нас, потому что часто видели, как мы проходим… Это были «grocers»… так называлось что‑то вроде бакалейной лавки… Я все же выучил это название… Они устанавливали в витринах горы из яблок и свеклы, а на прилавках настоящие поля шпината… Все это нагромождалось до самого потолка… из лавки в лавку… цветная капуста, маргарин, артишоки… Джонкинд был счастлив, когда видел все это. Он прыгал на круглую тыкву и впивался в нее зубами, как лошадь…

Меня поставщики тоже считали чокнутым… Они спрашивали обо мне у нее… они делали знаки Норе за моей спиной… Пальцем вот так, около головы… «Better? Better?» — шептали они. «No! No!» — грустно отвечала она… Мне не было лучше, Боже мой! Никогда мне не будет better!.. Подобные манеры мне не нравились!.. Жалость… Забота…

Во время походов за покупками я всегда обращал внимание на один занятный факт… и это меня очень интересовало… Бутылки с виски… Их брали по меньшей мере одну или две в неделю… а часто еще больше — бренди… На столе же я их никогда не видел!.. ни в приемной! ни в стаканах!.. ни капли!.. Мы все регулярно пили совершенно чистую воду… Куда же тогда девалась эта выпивка? Разве в доме был еще кто‑то? Я в этом сильно сомневался! Я был уверен, что кое‑кто здесь здорово прикладывается!.. Распущенный тип, ему‑то, наверное, не холодно!.. Ему даже зимой нечего бояться ревматизма!.. Вот!

* * *

Погода становилась лучше, зима кончалась… Она прошла в прогулках, в спортивных состязаниях, беге по пересеченной местности, в ливнях и онанизме…

Чтобы получать дополнительное питание, я разживался у поставщиков… Они считали меня таким невинным, что даже не опасались меня… Я шпионил, прятался… Я играл в прятки с Джонкиндом за рядами столов, за прилавками. И тибрил понемногу колбасу, яйца, то там, то здесь, пару печений, бананы… разные мелочи… И ни разу меня не застукали…

В марте снова заладил дождь, небо стало тяжелым, оно действовало на нервы, до такой степени, что к концу месяца просто давило нас… Оно висело над всем, на домах, на деревьях, оно обрушивалось на землю… и ты, весь мокрый, идешь по нему в облаках, в измороси, в обломках… Гадость!

Самое дальнее место, куда мы ходили гулять, находилось за Струдом, за лесами и холмами, огромные частные владения, где разводили фазанов. Они были не дикие, прогуливались в огромном количестве и, как куры, рылись на большой лужайке вокруг наклонившегося памятника, огромного куска угля, установленного стоймя, великолепного, размером с дом… Он возвышался над окрестностями… Дальше никогда не ходили… Не было дороги…

Набережные внизу города были местом, куда меня очень тянуло, особенно в субботу вечером, но туда я не мог пойти один… Просить Нору доставить мне это удовольствие не имело смысла, она и так проходила там довольно часто… Это был большой крюк, особенно для Джонкинда, он спотыкался среди тросов, несколько раз чуть не упал… В общем, предпочтительнее было прогуливаться наверху в поле, где все опасности видны издалека: большие собаки, велосипеды…

Однажды, просто так, в поисках приключений, мы взобрались на другой холм, что поднимался к 15‑му бастиону… по ту сторону кладбища… бастиону, где каждый четверг упражнялись шотландцы, восемнадцатый полк… Мы видели, как они сражаются, они делали это всерьез… В сопровождении ужасных звуков волынок и труб. Они так вспахали поле, что увязали в нем все глубже… Они зарывались почти до плеч… И должны были скоро закопаться полностью…

Наша прогулка продолжалась, мы шли через овраг… И на самой середине луга заметили настоящую стройку, приблизились… Вокруг было полно рабочих! Они строили огромный дом… Мы взглянули на забор… Там была надпись огромными буквами… ее нетрудно было прочитать… Это тоже колледж… Великолепный участок… чудесное местечко между лесом и виллами… и еще лужайка для занятий спортом, по меньшей мере раза в четыре больше нашей… Дорожки уже были проложены, засыпаны… в каждом углу поставлены флажки… намечены ворота… В общем, все было готово… Судя по всему, строительство не должно было затянуться: было построено уже три этажа… В компаньонах явно недостатка не было… Название было написано красными буквами: «The Hopeful Academy»[4]для мальчиков всех возрастов… Вот так сюрприз!..

Нора Мерривин не могла прийти в себя… Она буквально застыла на месте… Наконец мы потихоньку тронулись. Она торопилась рассказать об этом своему козлу… Их дела мне были до лампочки, но все же и я понимал, что для них это было настоящей трагедией!.. Ужасный удар!.. Весь день не было видно ни его, ни ее… Я сам кормил Джонкинда за столом после всех остальных мальчишек…

На следующий день Нора была все еще бледная, она совсем растерялась, она, обычно такая любезная, такая жизнерадостная, сдержанная, жестикулировала почти как он, как деревянная, она, должно быть, не спала, она не могла усидеть на месте, то вставала, то поднималась по лестнице… то опять спускалась, чтобы побеседовать с ним… То уходила опять…

Старик оставался неподвижен, он даже не моргал, он сидел как пень, как оглушенный. Он смотрел перед собой в пространство. Он не ел, только пил кофе… Он глотал его целыми чашками, без остановки… Между глотками он бил себя в правую ладонь левым кулаком вот так, неистово… Птап! Птап! и это было все…

Примерно два дня спустя он поднялся с нами почти до самых «шотландцев»… Он хотел убедиться сам… Благоустройство в «Hopeful» продолжалось. Они уже принялись за дорожки… подстригли лужайку для крикета… У них было две площадки дли игры в теннис и даже маленький миниатюрный гольф… Это точно должно было открыться к Пасхе…

Тогда старый хрыч начал суетиться вокруг ограды… Он хотел взглянуть сверху… Он был карликом… И плохо видел… Он пялился в щели… Мы нашли лестницу… Он сделал нам знак идти дальше… мол, он нас догонит на нашем участке… Он вернулся… Но больше не прыгал. Он сел возле своей жены, он был в прострации, у него перед глазами стояли чудеса из «Hopeful Academy».

Я‑то понимал, что такое конкуренция! Наши мальчишки уже и так убегали!.. А они знали только «Минвелл»… Что же теперь?.. Что их удержит?.. Это был полный крах!.. Я не мог понять, о чем именно разговаривали папаша и мамаша, но тон был мрачный… Каждый день мы ходили смотреть, как возводился эшафот… Они строили две стенки для отработки ударов… Это был какой‑то разгул роскоши… Старик, наблюдая это великолепие, в смятении засунул себе пальцы в нос, сразу три… За столом он все время пребывал в прострации. Он уже не видел перед собой будущего… У него остывал его «gravy»[5]… Он с такой силой тряс своей челюстью, что она в один прекрасный момент выскочила… Он положил ее на стол, как раз рядом со своей тарелкой… Он уже ничего не понимал… Он продолжал бормотать обрывки молитв и мыслей… Вдруг он сказал: «Amen! Amen!». Потом внезапно поднялся… И бросился к двери. Он поднялся через четыре ступеньки наверх… Тогда мальчики вскочили… Челюсть оставалась на столе. Нора больше не решалась ни на кого смотреть… Джонкинд уже подался вперед, наклонился, истекая слюной, и всосал челюсть папаши… Никогда они так не смеялись. Пришлось заставить его выплюнуть ее.

* * *

На дисциплину наплевали. Мальчишки делали что хотели… Старик не осмеливался ничего им сказать… Нора тем более, ни дома, ни на улице… Для игр нас оставалось только десять, и, чтобы составить команду, в четверг собирали мальчишек в городе, маленьких сопливых бродяжек… Нужно было продержаться до Пасхи…

Дни стали намного длиннее… Чтобы мои родители запаслись терпением, я писал им открытки, я выдумывал всякую чушь о том, что я начинаю говорить… Домашние меня поздравляли… Почти пришла весна… Джонкинд подхватил насморк… и кашлял целых пятнадцать дней… Больше мы не решались прогуливать его так далеко. После полудня мы сидели на откосе у замка‑крепости, огромной развалины, наполненной эхом, пещерами и подземными камерами… В дождь мы укрывались под ее сводами вместе с голубями… это были их владения, там их были сотни, совсем ручных и смирных… они ворковали прямо в руке, эти маленькие твари очень забавны, они ковыляют, косятся на вас и моментально начинают вас узнавать… Джонкинду еще нравились бараны, он смеялся, скакал за ними, ковыляя и спотыкаясь. Он катался с ними в грязи и блеял, как и они… Он радовался, млел… превращался в настоящее животное… Он возвращался насквозь мокрым. И кашлял еще восемь дней…

Грозы гремели все чаще, дули новые бризы, распространялись нежные и чарующие запахи… Повсюду в лугах трепетали лютики и маргаритки… Небо опять поднялось к себе и удерживало облака. Кончилась капающая без остановки, блевотная, выплескивающаяся на землю каша… Пасха приходилась на май, мальчишки сгорали от нетерпения… Они собирались повидать своих родителей. Тогда я тоже должен буду уехать… Мое пребывание подходило к концу. Я тихонько готовился… Тут получили специальный конверт, письмо от моего дяди с деньгами и парой слов… Он писал мне, чтобы я остался и потерпел еще три месяца… Что так будет лучше… Он был добрым, дядя Эдуард! Это был чудесный сюрприз!.. Он сам сделал это… От чистого сердца. Он хорошо знал моего отца… И не сомневался, что скандалы начнутся сразу же, как только я приеду, как последний негодяй, ничего не выучив по‑английски… Это действительно было очень неприятно…