Люсьену Декаву 16 page

Конечно, я был бунтарь, очень неблагодарный и упрямый… Я мог бы немного постараться… от меня ничего бы не убыло… чтобы доставить ему удовольствие… Но стоило мне хоть немного уступить, как я чувствовал, что желчь заполняет мне весь рот… вся мерзость поднимается во мне… отвратительное месиво… Настоящее дерьмо! Я ничего не выучу!.. Я вернусь еще большей сволочью, чем раньше!.. Я заставлю их вопить еще сильнее!.. Уже несколько месяцев, как я не проронил ни слова!.. Ах! Да, это так! не говорить ни с кем! Ни с тем! ни с другим!.. Нужно сосредоточиться… Открывать свою пасть только для жратвы. Самая подходящая работенка, по моему мнению!.. Ты постепенно каменеешь! Я мог бы молчать годами! Прекрасно! Стоило только мне подумать о Горложе, малыше Андрэ, Берлопе и даже о Дивонн и ее пианино, ее восьмых, ее путешествиях на Луну… Черт возьми! Время здесь было бессильно!.. Они вставали передо мной как живые, и со временем я начал видеть их еще более отчетливо… Ах!.. Они застряли у меня в башке с тысячью подробностей, шуток, подзатыльников. Черт их подери! Вместе со всеми их подлостями, дружескими чувствами и мудозвонством их, и баб с их чарами!.. Что же мне делать? Что? — Думать о гвоздях? «Ever and ever»! как тот маленький слизняк?.. Amen! Amen! Козлы!.. Я повторял их гримасы… я подражал им, оставаясь в одиночестве! Я корчил рожу, как Антуан, когда тот ссал в уборной… Это я ссал на его рожу… Язык! Язык! Говорить? Говорить? Что тут будешь говорить?

* * *

Я еще никогда не видел Нору в светлом наряде, в обтянутом корсаже, розовый сатин… он хорошо обрисовывал грудь… Движения бедер… просто ужасно… Покачивания, магия ляжек…

Приближался конец апреля… Она еще раз попробовала развеселить и завоевать меня… Однажды днем я был удивлен, что она идет на прогулку с огромной толстой книгой… похожей по весу и размеру на Библию… Мы пришли в наше обычное место… устроились… Она открыла книгу на коленях… Я не мог удержаться от того, чтобы не посмотреть… На мальчишку Джонкинда она произвела магическое действие… Он уткнулся в нее носом… И не мог оторваться… Краски заворожили его… Эта книга была полна картинок, чудесных иллюстраций… Не нужно было уметь читать, чтобы сразу все понять… Я видел принцев, длинные копья, рыцарей… пурпур, зелень, гранаты, кольчуги в рубинах… Весь этот тарарам!.. Вот это работа!.. Это было неплохо выполнено… Я знал в этом толк.

Она не спеша переворачивала листы… И начала рассказывать… Ей хотелось прочитать нам каждое слово… Ее пальцы притягивали меня, они были… как лучи света… на каждой странице… Я готов был облизать… проглотить их… Меня удерживало только очарование… Но несмотря ни на что… я не произнес ни слова… Я смотрел книжку молча… Я не задал ни одного вопроса… Не повторил ни единого слова… Джонкинда больше всего поразил прекрасный позолоченный обрез… он ослепил его. Он рвал маргаритки, возвращался и осыпал нас ими, он сыпал их на поля книги… Две самые замечательные страницы были в середине книги… Во всю ширину было представлено необыкновенное столпотворение, целая битва… Верблюды, слоны, тамплиеры в бою… Разгром кавалерии!.. Разгром варваров!.. В самом деле, это было замечательно… Я едва мог сдержать свое восхищение… Я едва не заговорил… Едва не стал интересоваться подробностями… Цыц!.. Я спохватился и помрачнел!.. Скотство! Ни секунды больше!.. Все же я даже не произнес «уф!..» Я сел на газон… Черт побери, с меня довольно! Истории!.. На них у меня был иммунитет!.. Разве недостаточно малыша Андрэ? Любимца пидоров?.. Разве не из‑за него я лез наверх? Много раз?.. Падаль!.. Разве я не рассказывал ему Легенду?.. А мое унижение? Кстати? Нет? Стоит только втянуться, куда это потом заведет?.. Пусть из меня больше не делают дурака! Пусть меня оставят в покое!.. Мне нужен только мой суп и мой лук!.. Еда меня интересует больше, чем всякие истории!.. Гм! Это надежней! Это гарантировано!.. Я еще раз доказал ей, что я мужчина, и убежал в Джонкиндом, я оставил ее одну читать свою книжку… В одиночестве среди трав…

Мы сбегали с идиотом к речке… И вернулись мимо голубей… Вернувшись, я взглянул на ее лицо… Она спрятала свои картинки… Конечно, она считала меня тупым… Она наверняка огорчилась… Она не торопилась возвращаться… Мы шли совсем медленно… Остановились у моста… Уже пробило шесть… Она смотрела на воду… Medway — бурная река… В сильные приливы она неукротима… На ней большие буруны. Мост весь трясется в водоворотах… Вода ревет, издает глухой шум… задыхается в больших желтых воронках…

Нора наклонилась над ней, а потом опять быстро подняла голову… Она смотрела туда, вдаль, на день, гаснущий за домами на берегу… Отсвет упал на ее лицо… Грусть задрожала в ее чертах… И охватила все ее существо, ее невозможно было сдержать… Это заставило ее закрыть глаза…

* * *

Как только «Hopeful Academy» была построена, сразу же начались отъезды… Все, кто хотел смыться, даже не стали дожидаться Пасхи… Шестерых экстернов, которые уже с конца апреля не могли сдержать своего нетерпения, и еще четверых пансионеров приехали и забрали их папаши… Они считали, что «Meanwell College» недостаточно хорош… Они сравнивали его с тем ослепительным домом…

«Hopeful» производила неизгладимое впечатление среди всех местных «grounds». Туда стоило съездить из‑за одного здания… Целиком из красного кирпича, оно возвышалось над Рочестером, на холме было видно только его… Более того, посреди лужайки они установили мачту, огромную, с большими знаменами и разными сигнальными флажками, реями, вантами, фалами и прочим барахлом для тех, кто хотел изучить маневрирование, такелаж и подготовиться к морской службе… Так я лишился моего маленького онаниста, малыша Жака… Ему пришлось переселиться, его отец хотел, чтобы он стал моряком… Эти, из «Hopeful», делали блестящую рекламу для подготовки «Navy»…

Из‑за потери пансионеров в «Meanwell College» нас осталось лишь пятеро, включая Джонкинда. Оставшимся было уже не до смеха… Должно быть, их счета запаздывали… или они не могли поправить свои оценки и потому не уезжали… Футбольная команда растаяла в восемь дней… Пуговичники, бледные воспитанники «Pitwitt», приходили еще раза два и просили, чтобы их изничтожили. Напрасно им пытались объяснить, что все кончено, они не понимали… Они жалели о своем «12:0». Жизнь утратила для них смысл… У них больше не было соперников… Это их ужасно угнетало… Они ушли к себе в самом мрачном настроении…

«Hopeful boys», пижоны из новой школы, не хотели играть с ними, они сторонились их, как прокаженных… и набивали себе цену… «Питвиты» совершенно опустились… Они играли сами с собой…

За нашим столом в «Meanwell» разыгрывались серьезные драмы, которые становились все острее и беспощаднее… Нора Мерривин творила настоящие чудеса, чтобы достать еду. Служанки исчезли… Сначала старуха Гертруда, а через четыре дня Флосси… Наняли приходящую домработницу… Нора почти не прикасалась к еде… Она оставляла нам мармелад, она даже не притрагивалась к нему, не клала сахар в свой чай, она варила себе овсянку без молока… чтобы нам оставалось больше… Но мне все же было немного стыдно… Когда по воскресеньям подавали пудинг, мы готовы были проглотить ложки… Все тарелки были вылизаны… Мерривин проявлял нетерпение, он ничего не говорил, но он все время нервничал, без конца ерзал на стуле, стучал по столу, сокращал молитвы, чтобы все побыстрее разошлись… Столовая становилась слишком неспокойным местом…

В классе он делал то же самое… Он поднимался на свое возвышение… Надевал свою плиссированную накидку, платье магистра… И сидел за пюпитром, в кресле, весь скорчившись, уставившись на класс… Он то принимался хлопать глазами, то ломал себе пальцы, ожидая, когда пройдет урок… Он больше не говорил с учениками… мальчишки могли делать все что хотели…

Мерривин худел, у него и так были огромные оттопыренные уши, теперь они превратились просто в настоящие крылышки… Четверо оставшихся мальчишек устраивали тарарам, как все тридцать шесть… Наконец и это их перестало развлекать… тогда они просто убегали из дома… в сад… на улицы… Они оставляли Мерривина одного и присоединялись к нам на прогулке. Позже его встречали на дороге… в чистом поле… его видно было издалека… Он, согнувшись, очень быстро ехал на огромном трехколесном велосипеде…

«Hello, Nora! Hello, boys!» — кричал он нам, проезжая мимо… На секунду сбавляя темп… «Hello, Peter!» — отвечала она ему очень нежно. Они любезно улыбались друг другу… «Good day, mister Merrywin!» — хором тянули мальчишки… Он устремлялся в нужном направлении. Мы смотрели, как он удаляется, жмет на педали, пока не теряли его из виду. Он возвращался раньше нас…

* * *

По тому, как разворачивались события, я чувствовал, что мой отъезд приближается… Я уже перестал писать… Я больше не знал, что еще сказать, что придумать… Я все взвесил… Мне надоели бесконечные разборки… Игра уже не стоила свеч… Я предпочитал наслаждаться тем, что мне осталось, без писем, которыми меня постоянно травили. Но с тех пор как уехал Жак, в дортуаре было уже не так весело… этот маленький негодяй сосал сильно и умело…

Я слишком много дрочил на Нору, от этого мой член стал совсем сухим… в темноте я вызывал все новые образы… еще более коварные, лукавые, соблазнительные и нежные… Перед тем как уехать из «Meanwell», мне хотелось увидеть, как эта девчонка обрабатывает своего старика… Это давило… Грызло меня, так мне вдруг захотелось полюбоваться на них вместе… Одна только мысль об этом лишала меня покоя. Что же он мог с ней делать?

Я уже закоснел в пороке… Только застать их было не так просто… У них были отдельные комнаты… Его комната была направо в коридоре, сразу за газовой горелкой… Там еще было вполне возможно… Но чтобы подсматривать за Норой, пришлось бы выйти с другой стороны дортуара, а потом еще подняться по лестнице… За умывальной… Довольно сложно…

Как же они трахались? Это происходило у него? У нее? Я решился… Я все же хотел удовлетворить свое любопытство… Я ждал слишком долго…

Так как пансионеров оставалось только пятеро, передвигаться можно было довольно легко… Впрочем, старикан уже даже не приходил по вечерам, чтобы сотворить молитву… Мальчишки засыпали очень быстро, как только согревались… Я подождал, пока они заснут, услышал храп и потом влез в штаны, сделав вид, что иду в уборную… и на цыпочках…

Проходя мимо двери хрыча, я резко пригнулся… и очень быстро посмотрел в замочную скважину… Черта с два!.. Ключ не был вынут… Я продолжал свою прогулку… Как будто я иду писать… Я быстро вернулся… снова лег… Но это был еще не конец! Я сказал себе: «Теперь или никогда!» В доме не слышалось ни звука… Я сделал вид, что сплю… Я полежал еще несколько минут… весь трепеща, но тихо… Я не сошел с ума!.. Я хорошо видел свет в форточке… Как раз над его дверью… Как на улице Эльзевир, похоже… Я сказал себе: «Ну, если тебя застукают, малыш, ты должен будешь выслушать множество нудных речей!» Я действовал очень осторожно… Перенес стул в коридор… Если бы меня накрыли в этот момент, я бы прикинулся лунатиком… Я поставил стул вплотную к его двери. И в ожидании ненадолго притаился… Я прилип к стене… И услышал там что‑то вроде толчка… Как будто деревянный стук… один… другой… Может, это его кровать?.. Поддерживая равновесие… я пополз миллиметр за миллиметром… тихо‑тихо… Я добрался до уровня окошка… А! Вот! Здорово! Я как раз увидел! Увидел все!.. Я увидел моего голубчика… Он лежал… вот так, развалившись в продавленном кресле… Он был совершенно один! Девчонки не было!.. А! он почти нагишом, скажите, пожалуйста!.. Растянулся, ухмыляясь, перед огнем… От этого он был весь ярко‑красный! И дышал так, как будто ему жарко… Он был голый до брюха… в одних кальсонах с прорехой спереди… и еще его мантия, та самая, магистерская, в складку, свешивалась сзади до пола…

Огонь живой и сильный… трещал на всю комнату!.. Этот старый мудак был хорошо виден! полностью освещен!.. По его виду нельзя было сказать, что ему скучно… на нем был колпачок… шляпка на члене… А! сволочь! Член качнулся, наклонился… Он схватил его и стал тискать… Он был совсем не такой грустный, как в классе… Он развлекался в одиночестве… Он теребил и раскачивал своего неваляшку! Тот растет! Колосс! Он попытался натянуть на него колпачок… Промахнулся и захихикал… Он не разозлился… Он выронил колпачок… его накидка свалилась… Он с трудом подобрал все это… Рыгнул и вздохнул… Он ненадолго оставил свою игрушку… Налил себе большой стакан какой‑то жидкости… И стал тихонько потягивать ее. Наконец‑то я увидел виски!.. Целых две бутылки рядом с ним на полу… И еще два сифона… рядом с его рукой… и горшок мармелада… полный!.. Он залез туда большой ложкой… Поднес ее ко рту… весь облился… он жрал!.. Он снова принялся за своего неваляшку… опустошил еще стакан… Шнурок от накидки выскользнул у него из рук, обмотавшись вокруг колесика кресла… Он потянул его, запутался… проворчал что‑то… он был доволен… Он не мог найти свои руки… Он оказался связан… Он захихикал, грязная скотина… Довольно!.. Я спустился… Тихонько взял стул… Выскочил в коридор… Никто даже не шевельнулся… Я прыгнул в постель!..

* * *

Кое‑как дотянули до пасхальных каникул… Были ужасные ограничения… на еду… на свечи… на отопление… В течение последних недель мальчишки, те пятеро, что остались, не слушались больше никого… Они делали что хотели… Старик не вел даже занятий… Он оставался у себя… или уезжал совсем один на своем трехколесном велосипеде… на долгие экскурсии…

Прибыла новая служанка… Она продержалась только восемь дней… Мальчишки были просто невыносимы, они становились ужасны, они перевернули всю кухню вверх дном… Приходящая прислуга заменяла горничную, но только по утрам. Нора помогала ей убирать комнаты и мыть посуду… Для этого она надевала перчатки… Она закрывала свои прекрасные волосы вышитым платком, делая из него тюрбан…

После полудня я гулял с идиотом, я занимался им теперь один. Нора больше не могла ходить, ей нужно было готовить… Нам не говорили, куда идти… Распоряжался только я сам… Мы гуляли, сколько хотели… Проходили по всем улицам, набережным, тротуарам. Я оглядывался по сторонам в поисках «сосульки», мне хотелось ее встретить. Ее и тележки больше не было нигде в городе… Ни в порту, ни на рынке… ни рядом с новыми казармами… Нигде…

Тянулись тихие часы прогулок. Джонкинд был довольно послушным… Только не нужно было его волновать… Его нельзя было удержать, например, когда встречались военные, фанфары, громкая музыка… Их было полно в Чатаме… и моряков тоже… Возвращаясь с учений, они выводили затейливые мелодии, победные ригодоны. Джонкинду это переворачивало внутренности… Он вонзался в самую гущу, как дротик… Он просто не мог устоять… Это действовало на него, как футбол… Он буквально уносился за звуками!

Полк — что‑то живое и по цвету и по ритму, это хорошо видно на фоне природы… Музыканты были гранатового цвета… Они резко выделялись в небе… среди стен табачного цвета… Эти шотландцы играли решительно, стройно, сильно, слаженно… Волынки у этих волосатых обезьян звучали очень забавно…

Мы шли за ними до бараков, до их палаток в поле… На пути мы находили новые деревни… За Струдом, еще дальше… на другом берегу другой речки. Мы возвращались мимо школы для девочек за вокзалом и ждали их выхода… Ничего не говорили, просто с вожделением смотрели, пялили на них глаза… Потом снова спускались к Арсеналу, специальному участку для тренировки футболистов… Они готовились к соревнованиям на кубок Нельсона. Они били так сильно, что лопались мячи…

Мы старались вернуться как можно позже… Я ждал, пока совсем стемнеет, чтобы увидеть, как зажигаются все улицы, и тогда шел по High Street, той, что заканчивалась перед ступенями, ведущими к нам. Это часто было уже после восьми часов… Старик ждал нас в коридоре, он старался ни о чем не думать и читал свою газету…

Как только мы приходили, все садились за стол… Прислуживала Нора… Мерривин больше не разговаривал… Они ничего никому не говорили… жизнь стала по‑настоящему спокойной… Джонкинд тут же за ужином принимался пускать слюни. Его утирали лишь под конец.

* * *

Никто из недоносков не вернулся с пасхальных каникул. В «Минвелл» остались только Джонкинд и я. Наша спальня напоминала пустыню.

Чтобы меньше тратить, они закрыли весь этаж. Мебель исчезла, ее загнали за бесценок, предмет за предметом, сперва стулья, а потом столы, два шкафа и даже кровати. Кроме двух наших коек. Полная самоликвидация… Зато жрать стали лучше, никакого сравнения!.. Было варенье! Даже в банках — сколько хочешь… можно было брать добавку пудинга… Изобилие пищи, чудеса… никогда раньше такого не бывало… Нора делала себе большой тюрбан, она не перестала кокетничать. За столом я видел ее очень приветливой и даже, я бы сказал, радостной.

Старик сидел за столом через силу, он очень быстро набивал брюхо и опять уезжал на своем трехколесном велосипеде. Только Джонкинд без умолку болтал, только он один! «No trouble!» Он выучил еще одно слово! «No fear!» — выдавал он мне без конца после каждого глотка…

Я не любил, когда мне делают замечания на людях… Я немного наподдал ему… Он хорошо меня понял и оставил в покое… Чтобы утешить его, я давал ему корнишоны. У меня был запас, целые карманы были набиты ими… Это было его любимое лакомство. С этой приманкой я мог заставить его идти… Он бы позволил удавить себя за «пикули»…

Наш салон опустел… Сперва исчезли мелочи… а потом розовый стеганый диван, китайские вазы, а под конец, в завершение, занавески… Посреди комнаты последние 15 дней оставался только большой черный монументальный «Плейель»…

Меня не очень тянуло домой, потому что мы больше не голодали… На всякий случай мы брали с собой припасы, опустошали кухню перед тем, как уйти. Я теперь никуда не торопился. Даже устав, я лучше чувствовал себя на улице, болтаясь то тут, то там… Мы отдыхали где придется… Делая последний привал на ступенях или на скалах у дверей нашего сада… Там, где проходила большая лестница, подъем из порта, почти под нашими окнами… мы сидели с Джонкиндом допоздна, не двигаясь и молча.

Оттуда нам хорошо были видны приходящие и уходящие из порта корабли… Это напоминало настоящую волшебную игру… на воде переливались отблески… удаляющиеся, приближающиеся, еще мерцающие иллюминаторы… Горящая, дрожащая, проносящаяся через крошечные арки железная дорога… Нора, ожидая нас, все время играла на рояле… Она оставляла окно открытым… Ее хорошо было слышно из нашего убежища… Она даже напевала… вполголоса… Она сама себе аккомпанировала… Она пела совсем тихо… Это, в общем, было похоже на шепот… грустный романс… Я еще помню мелодию… Я никогда так и не узнал его слов… Голос тихо поднимался, плыл по долине… Возвращался к нам… В воздухе над рекой он отражался и усиливался… Он был, как птица, ее голос, он бил крыльями, витал повсюду в темноте, как слабое эхо…

Все люди, что возвращались с работы, прошли, лестницы опустели… Мы были одни с «No fear»… Мы ждали, когда она перестанет, когда больше не будет петь, когда она закроет клавиатуру… Тогда мы возвращались.

* * *

Рояля больше не стало. Грузчики пришли за ним в понедельник утром… Его пришлось разобрать на части… Мы с Джонкиндом принимали в этом участие… Они соорудили под окном настоящую лебедку… Но он плохо проходил в окно… Все утро в салоне они растягивали веревки, блоки… Они вытащили огромный ящик через веранду в саду… Перед моими глазами до сих пор стоит этот большой черный шкаф, который поднимается в воздух… над панорамой…

Нора с самого начала работы спустилась в город и все время оставалась там… Может, она к кому‑нибудь ходила?.. Она надела свое самое красивое платье!.. Она вернулась очень поздно… И была крайне бледна…

Старик приходил обедать точно в восемь часов… Он поступал так уже несколько дней. После он снова поднимался к себе… Он больше не брился, даже не умывался, он стал грязен, как расческа… Он был очень раздражен. Он сидел рядом со мной… Он начал есть и не докончил… Начал рыться в своих брюках, складках, выворачивать карманы… У него дрожали руки… Он рыгнул… Зевнул… Заворчал… Наконец, нашел бумажник! Это было еще одно послание, и на этот раз заказное… По меньшей мере уже десятое, полученное от моего отца с начала года… Я ни разу не ответил… Мерривин тоже… Мы были поставлены перед фактом… Он развернул его и показал мне… Я взглянул для очистки совести… Я пропустил множество страниц… Письмо было большое, настоящий документ… Я пробежал его снова. Это был настоящий официальный вызов!.. То, что меня облаивали, было не ново… Нет! На этот раз здесь был билет!.. В самом деле, для возвращения через Фолкстоун…

Терпению моего отца пришел конец! Мы и раньше получали письма! Почти такие же, отчаянные, хрипящие и угрожающие… Старикан складывал их после прочтения в специальную коробочку… Он заботливо расставлял их по порядку в соответствии с датами… Он уносил их все в свою комнату… Покачивая головой и протирая глаза… Комментарии были излишни… Достаточно и того, что он классифицировал эту болтовню!.. По дням! По степени извращенности… Но на этот раз это был ультиматум… Билет… Мне оставалось только собрать вещи… Все, сынок, отчаливай!.. Не позднее, чем на той неделе… Месяц подходил к концу… Окончательный расчет!..

Нора, казалось, ничего не понимала… она сидела, как бы отключившись… С отсутствующим видом… Старик хотел, чтобы она знала… Он закричал ей довольно громко, чтобы она проснулась. Она вернулась на землю… Джонкинд скулил… Она вдруг встала и стала рыться в коробке, чтобы понять… Она читала вслух…

«Я никогда не имел никаких иллюзий относительно твоего будущего! Мы уже несколько раз, увы, убеждались в твоей низости и подлости, в твоем ужасном эгоизме… Мы знаем твою склонность к лени, расточительности, твою quasi — чудовищную жажду роскоши и наслаждений… Мы знаем, что нас ждет… Никакая снисходительность, никакая забота не может обуздать и смягчить твой разнузданный и нетерпимый характер… Мы, кажется, сделали для этого все, что могли! Сейчас наши силы на исходе, мы больше не можем рисковать! Наши скудные ресурсы не позволяют нам продолжать борьбу с твоим злым роком!.. Положимся на Бога!..

Этим письмом я хочу предупредить тебя по‑отечески, по‑товарищески перед твоим окончательным возвращением, в последний раз предостеречь тебя, пока еще есть время, ото всякого ненужного огорчения, удивления или возмущения тем, что отныне ты сможешь рассчитывать только на самого себя, Фердинанд! Только на себя! Не рассчитывай больше на нас! прошу тебя! Мы не в силах больше обеспечивать твое содержание и пропитание! Мы с твоей матерью на пределе! Мы больше ничего не можем для тебя!..

Мы буквально изнемогаем под тяжестью наших забот, как старых, так и новых… На пороге старости наше здоровье, подорванное длительными тревогами, изнурительной работой, неудачами, постоянными волнениями, отсутствием какого бы то ни было порядка, сильно пошатнулось и продолжает разрушаться… Мы in extremis, дорогой мальчик! Материально у нас ничего нет!.. От небольшого состояния, доставшегося нам от твоей бабушки, ничего не осталось!.. абсолютно ничего!.. ни единого су! Более того! Мы задолжали! В Пассаже твоя мать столкнулась с новыми трудностями, которые кажутся мне непреодолимыми… Перемена, совершенно неожиданный резкий поворот моды свел в этом сезоне к нулю наши шансы немного поправить положение!.. Все наши планы рухнули… Наша предусмотрительность подвела нас… Мы собрали с большим трудом, сокращая все расходы, даже на питание, в течение этой зимы настоящую коллекцию «ирландских болеро». И вот удар! Покупатели неожиданно отвернулись от них в погоне за новой модой… Ничего больше нельзя понять! Это просто злой рок обрушился на наше бедное суденышко!.. Можно было предвидеть, что твоя мать не сможет разом избавиться от этих болеро! Даже по бросовой цене! Теперь она пытается переделать их в абажуры! для новых электрических приборов!.. Бесполезная затея!.. Сколько это может продолжаться? Что нас ждет? В свою очередь в «Коксинель» я вынужден ежедневно отбивать коварные лицемерные, я бы даже сказал, изощренные атаки со стороны молодых редакторов, только что получивших назначение на должность… Богачи с престижными университетскими дипломами (некоторые из них являются стипендиатами), поддерживаемые Генеральным директором, имеющие многочисленные светские и семейные связи, современные и абсолютно лишенные какой бы то ни было разборчивости в средствах, эти молодые выскочки имеют в сравнении с простыми служащими, вроде меня, несоизмеримые преимущества… Никакого сомнения, что им удастся (и кажется, очень скоро) не только выжить нас с наших скромных должностей, но и окончательно выбросить за борт!.. Это вопрос какого‑нибудь месяца, даже если особенно не сгущать краски! У меня нет на этот счет никаких иллюзий!

Что касается меня, то я постараюсь продержаться как можно дольше… не теряя самообладания и достоинства… Я стараюсь свести к минимуму возможность грубого инцидента, последствия которого легко себе представить… Все возможные последствия! Я прилагаю максимум усилий!.. сдерживаюсь!.. я стараюсь держать себя в руках, чтобы не дать ни малейшего повода для перебранки! Увы, далеко не всегда это удается… В своем усердии эти молодые выскочки доходят до настоящих провокаций!.. Я становлюсь мишенью, целью для их интриг! Я чувствую, что они преследуют меня своими уловками, издевательствами и непрекращающимися остротами… они меня доводят… Почему? Я теряюсь в догадках… Только ли из‑за моего присутствия? Подобное соседство и постоянная враждебность, ты можешь себе представить, для меня чрезвычайно болезненны. Более того, как следует все взвесив, я осознаю, что обречен в этом состязании в ловкости, хитрости и коварстве!.. Что я могу им противопоставить? У меня нет никаких личных или политических связей, моя жизнь близится к концу, у меня нет ни состояния, ни родственников, у меня есть в этой игре лишь один козырь! Это честная беспорочная служба в «Коксинель» в течение ДВАДЦАТИ ДВУХ ЛЕТ БЕСПРЕРЫВНО, моя чистая совесть, моя порядочность и строгое непоколебимое представление о долге… Чего же мне ждать? Очевидно, худшего! Тяжкий груз моих добродетелей мне засчитают, я боюсь, скорее в дебет, чем в кредит, когда придет время сводить со мною счеты!.. Я предвижу это, мой дорогой сын!..

Если мое положение станет совсем невыносимым (а оно таковым быстро становится), если я буду выброшен раз и навсегда? (А предлог найдется! Все чаще ставится вопрос о полной реорганизации наших служб.) Что тогда будет с нами? Мы не можем думать об этом с твоей матерью без содрогания! Нас охватывает страх!..

На всякий случай, пытаясь защититься, я поступил учиться (последняя попытка) печатать на машинке, не в бюро, естественно, а в те несколько часов, что свободны еще от доставок и беготни по делам, связанным с нашим магазином. Мы взяли напрокат этот инструмент (американский) на несколько месяцев (еще расходы). Но и на этот счет я не тешу себя особыми иллюзиями!.. В моем возрасте, ты это знаешь, нелегко приспосабливаться к новой технике, к другим методам, другим манерам, другим мыслям! Особенно людям, измученным, как мы, длительными тяготами жизни, крайне измученным… Все это вынуждает нас смотреть в будущее, мой дорогой сын, с тяжелым сердцем! и мы не имеем права, без сомнения, и это не будет преувеличением, даже на одну ошибку, даже на малейшую неосторожность!.. Если мы, твоя мать и я, не хотим закончить жизнь в полной нищете!..

Мы целуем тебя, мой дорогой мальчик! Твоя мать присоединяется ко мне, еще раз! Она призывает! Умоляет тебя! Заклинает тебя перед возвращением из Англии (не ради нас, не из любви к нам, а в твоих личных интересах) решиться наконец окончательно и полностью отдаться достижению успеха в твоем предприятии.

Твой любящий отец Огюст.

P. S. Твоя мать просит меня сообщить тебе о кончине мадам Дивонн, последовавшей в прошлый понедельник в Крэмлэн‑Бисетр.

Она слегла и не вставала уже несколько недель. У нее была эмфизема и сердечная недостаточность. Она не очень страдала, все последние дни она постоянно спала… Она не почувствовала прихода смерти. Мы видели ее накануне, незадолго до ее конца».

* * *

На следующее утро, примерно около полудня, мы вдвоем, Джонкинд и я, были в саду и ждали завтрака… Стояла прекрасная погода… Какой‑то тип на велосипеде… Остановился и позвонил в дверь… Телеграмма… Я вскакиваю… это от моего отца… «Возвращайся срочно, мать беспокоится. Огюст».

Я потихоньку поднялся на третий этаж и встретил там Нору, передал ей бумагу, она прочитала и спустилась к столу. Она принесла суп, и мы начали есть… Уф! Вдруг она разрыдалась… Она всхлипнула, не сдержавшись, и убежала на кухню. Я слышал, как она рыдает в коридоре… меня смутило ее поведение! Это на нее не похоже… этого с ней никогда не было… Я все же сохранил спокойствие… И остался на месте с идиотом, заканчивая его кормить… Наступило время идти гулять… У меня не было ни малейшего желания… Случившееся выбило меня из колеи…

К тому же я снова подумал о Пассаже, меня неотвязно преследовала мысль о моем возвращении «туда»… соседи… снова поиски места… Прощай, независимость! Чертово молчание… Проклятые прогулки!.. Нужно начать сначала, с самого детства, переделать все! Срочно!.. Сволочи!.. Мерзость!.. Гнусное поведение! Очень воспитанный ребенок! Отвратительный бонза! Мне надоели их заклинания! Стоило мне представить своих родителей, у меня во рту появлялся вкус птичьего помета! Мать с ее ножкой‑ходулей, отец с его вакхическими усами и вакханалиями, все его отвратительные разборки…

Джонкинд тянул меня за рукав. Он не понимал, что происходит. Он хотел идти. Я смотрел на него. «No trouble». Мы скоро расстанемся… Может, ему будет не хватать меня в этом мире, этому смешному, все заглатывающему, совершенно ненормальному мальчишке… Кем я ему представлялся? Быком? Лангустой?.. Он уже привык, что я с ним гуляю… Ему, пожалуй, повезло… Он мог быть даже нежен, если ему не пытались досаждать… Мой задумчивый вид не очень‑то ему нравился… Я ненадолго отвернулся к окну… Когда я обернулся, этот шалун прыгал среди тарелок… Потом он застыл и начал мочиться! Он напустил в суп! Он уже сделал это! Я бросился, схватил его и заставил слезть… Как раз в этот момент открылась дверь… Вошел Мерривин… Он машинально прошел вперед, ни на что не обращая внимания, черты его лица как бы застыли… Он шел, как автомат… Сперва сделал круг вокруг стола… два, три раза… потом опять… Он снова надел свою прекрасную черную адвокатскую мантию… Но под ней был спортивный костюм, штаны для гольфа, напоминающие кальсоны… зеленая блуза его жены… совершенно тупая рожа… Все так же сомнамбулически он прошел дальше… в несколько приемов преодолел порог… немного прогулялся по саду… Даже попытался открыть решетку… Потом заколебался… Изменил свое решение и вернулся к нам, к дому… полностью погруженный в свои мечты… Он прошел мимо Джонкинда… Торжественно поприветствовал нас, очень широким жестом… Его рука поднялась и упала… Всякий раз он слегка наклонялся… Он как бы обращался к толпе, которая далеко, очень далеко… У него был такой вид, как будто он отвечал на бурные овации… А потом, наконец, он снова поднялся к себе… очень медленно… с достоинством… Я слышал, как он снова закрыл дверь…

Date: 2015-07-27; view: 364; Нарушение авторских прав