Люсьену Декаву 14 page

Узнав дорогу, мы перестали торопиться… Оставался еще подъем, очень длинные перила… Приключение подходило к концу!.. Мы пошли совсем медленно, она не хотела, чтобы я утомлялся… Она была полна предупредительности. Больше не осмеливалась мне надоедать… Только робко целовала меня, когда мы останавливались отдохнуть. Под фонарями она показывала жестами, что я был как раз в ее вкусе… Что она для меня готова на все… Примерно на середине подъема мы сели на скалу, оттуда было хорошо видно, как над рекой плывут туманные облака, устремляясь в пустоту. Маленькие корабли на спокойной воде скрывались за ними. Их огни были уже не видны… Только лунный свет, а потом облака закрывали все… Девчонка все жестикулировала… Не хочу ли я еще поесть? Она готова была сходить принести, должно быть, из самых лучших побуждений… Несмотря на сильную усталость, я все же спрашивал себя, хватило бы у меня сил сбросить ее в овраг сильным ударом кулака в поддых? А?..

Внизу были скалы… Вершина тонула в темноте…

Вот из темноты раздаются голоса, показывается вереница мужчин с факелами, я узнаю их, это «Ministrels», размалеванные под негров. Они тоже поднимаются из порта… Тащат в тумане свою тележку. С большим трудом. У них такое тяжелое барахло, которое к тому же постоянно рассыпается… Их причиндалы раскачиваются из стороны в сторону и дребезжат… Заметив нас, они перебрасываются несколькими словами с моей сосулькой… Они останавливаются, рассаживаются и складывают всю свою мелочь в столбик на краю скамейки. Им так и не удается ее сосчитать… Они слишком устали… Они по очереди ополаскивают лица в ручье чуть впереди. И возвращаются такие бледные при тусклом утреннем свете, что напоминают мертвецов… На мгновение вскинув голову, они снова сникают, возвращаются и садятся на гравий… Они подшучивают над моей шалуньей… Наконец все начинают собираться. Трогаемся вместе… Они толкают свою тележку, тащат барахло, чтобы как‑то добраться вверх. Мне остается идти совсем немного! Они не хотят расставаться… «Meanwell College» уже за деревьями, за поворотом, еще один спуск, и сад…

Рассвело… К калитке мы подходим, уже став друзьями. Номер было трудно сразу рассмотреть. Два или три раза пришлось чиркать спичками… Наконец‑то!.. Девчонка начала ныть. Пора было расставаться!.. Я жестами показывал ей, чтобы она не оставалась здесь… продолжала путь… уходила со своими приятелями… Что я обязательно снова с ней увижусь… внизу… в порту… попозже… как‑нибудь… Я делал ей страстные знаки. Правда, я к ней действительно привязался. Я даже дал ей свое одеяло, чтобы она поверила… что я приду за ним… Она понимала с трудом… Я не знал, что еще предпринять… Она обнимала меня все сильнее… «Ministrels» умирали со смеху, глядя на нашу жестикуляцию… Они пародировали наши поцелуи…

Маленькую узкую улочку продувало ледяным ветром… Я смертельно устал… Едва держался на ногах… Наши нежности были слишком смешны… Всем уже хотелось с этим как‑то покончить, это уже становилось идиотизмом… время было самое неподходящее… Наконец она решилась… Она не хотела оставаться одна и побежала за бродячими артистами… Они пошли все вместе за колымагой с инвентарем в огромном ящике… все болталось из стороны в сторону… Девчонка посылала прощальные сигналы издалека своим фонариком… Наконец она скрылась… За поворотом аллеи, за деревьями…

Я взглянул на табличку перед собой… И прочел: «Meanwell College» и еще над этим — красными буквами: «Директор Ж. П. Мерривин». Так было написано, меня не обманули. Я приподнял молоток: «Бам! Бам!» Сначала не последовало никакой реакции… Тогда я позвонил в другую дверь. Опять никто не ответил… Тишина… Наконец в доме зашевелились… Я заметил, как на лестнице замелькал свет… Я видел его сквозь занавески… Это подействовало на меня отталкивающе… Внезапно мне захотелось смыться… Побежать вслед за девчонкой… Догнать бродяг… Никогда не возвращаться в колледж… Я уже было повернулся… Так! И тут наткнулся на человечка… маленького, сгорбленного, в халате… Он уставился на меня… В ожидании объяснений… Должно быть, это и был хозяин… Он был взволнован… У него были бакенбарды… рыжие… и еще белая щетина… Маленькая челка над глазами. Он повторял мое имя, недоверчиво меня разглядывая… Он, должно быть, опасался воров… Прикрывая свечу… он стоял прямо передо мной в недоумении… Погода не слишком располагала к беседе. Он с трудом находил нужные слова, ветер задул свечу:

— Фердинанд! Я… вам… должен сказать… здравствуйте… Я рад… что вы здесь… но… вы… очень опоздали… что с вами произошло?

— Абсолютно ничего… — ответил я.

Он не стал настаивать и засеменил впереди меня… Наконец он открыл дверь… Запихнул ключ в скважину и никак не мог вытащить его, так он торопился. Как только мы вошли, он сделал мне знак, чтобы я подождал, посидел здесь на сундуке… пока он уберет наверху. На середине лестницы он вдруг обернулся, перегнулся через перила и ткнул в меня пальцем.

— С завтрашнего дня, Фердинанд! С завтрашнего дня… Я буду говорить с вами только по‑английски! Э? What? — это уже заранее смешило его… — Подожди меня немного! Wait! Moment! А! Видите! Уже, Фердинанд! Уже!..

Он валял дурака…

* * *

Он бесконечно долго рылся в ящиках наверху, перетаскивал за собой сундуки. Я же говорил себе: «Он слишком усердствует! В конце концов я усну!..» И продолжал ждать…

Я видел, как в конце коридора порхает бабочка, полуночница.

Когда мои глаза немного привыкли к темноте, я заметил большие часы… здоровенные стенные часы… действительно великолепные… а на циферблате, целиком сделанном из меди, маленький крошечный фрегат без передышки вытанцовывал секунды… тик! так! тик!.. так!.. Он бегал туда‑сюда… Навевая на меня дремоту…

Старик все продолжал колдовать… он сражался с мебелью… Пускал воду… Говорил с какой‑то женщиной… Наконец он снова спустился… Он постарался на славу!.. Вымытый, выбритый, подпрыгивающий от важности… он старался выдержать стиль!.. Что‑то вроде адвоката… черная развевающаяся накидка… свисала с плеч… складки… гармошка… а на макушке красовалась ермолка с большой кисточкой… Я думаю, это все для того, чтобы оказать мне достойный прием. Он явно хотел доконать меня… Он жестом пригласил меня… Я встал… Покачиваясь… По правде говоря, я уже едва держался на ногах… Он старался подобрать слова, относящиеся к моему путешествию… Сразу ли я нашел его? Я ничего не отвечал… Только шел за ним… Сперва через салон… вокруг пианино… Потом через прачечную… ванную… кухню… Наконец он открывает еще одну дверь… И что я вижу… Постель!.. Я даже не дожидался приглашения!.. Бросился на нее!.. И растянулся прямо в верхней одежде!.. Вдруг этот маленький краб пришел в ярость и подскочил ко мне… Это на него было совсем не похоже. Он был крайне возбужден!.. Подпрыгивал!.. Суетился вокруг постели!.. Он явно не ожидал подобного!.. Он схватил меня за башмаки… И попытался меня стащить…

— Ботинки! Ботинки! Boots! Boots! — кричал он, разъяряясь все больше и больше!.. Он становился просто ужасен! Я запачкал его драгоценную кровать… и покрывало в цветах и разводах! От этого ему стало совсем плохо, у него начался припадок эпилепсии! «А ну, отвяжись! Провались ты, дерьмо!» — так я ему сказал… Он пытался даже драться… Носился по коридорам… Звал людей на помощь!.. Если бы они меня только тронули, я не знаю, что бы сделал!.. Я бы встал и задал ему такую взбучку, этому паяцу! Прямо сейчас!.. Я уже настроился! решил! Он был худой и тщедушный! И носился за мной со своей дребеденью!.. Я бы вывернул его, как перчатку! А потом все кончилось… Несмотря на то, что он все продолжал топтаться, я заснул.

* * *

Нельзя было и представить себе что‑нибудь лучше, чем «Meanwell College», с точки зрения воздуха и природы. Местность была просто чудесная… Из сада и даже из окон классной комнаты открывался замечательный вид. В ясные дни было видно все вокруг, панораму реки и города, порт и доки, громоздившиеся у самой воды… Линии железных дорог… все отплывающие корабли… как они уходят все дальше и дальше… за холм и луга к морю… за Чатам… Это производило непередаваемое впечатление… Правда, когда я приехал, было ужасно холодно, а так как все это располагалось наверху, на открытой скале, тепло здесь удержать было практически невозможно… Ветер бился прямо о дом… Все дожди, все ураганы обрушивались на этот холм… В комнатах завывало, двери хлопали день и ночь. Мы жили среди настоящего смерча. Во время вихря мальчишки орали, как орут глухим, никто ничего не слышал… Сам Господь Бог был здесь бессилен! Все это должно было либо провалиться сквозь землю, либо развалиться. Деревья гнулись и так и оставались согнутыми, все лужайки была завалены сучьями и трухой. Я думаю, продолжать не стоит…

Подобное опустошение, такой суровый климат способствуют дикому аппетиту… Мальчики становятся здоровяками, настоящими амбалами! Если, конечно, жратвы хватает! Только в «Meanwell College» с этим было плоховато!.. Как обычно и бывает. Проспект сильно преувеличивал. За столом вместе со мной было 14 человек! И еще хозяин с хозяйкой… По меньшей мере восемь лишних ртов! Судя по жратве, ее осилили бы и шестеро! Особенно в те дни, когда такой сильный ветер… Рагу было совсем скудное!

В моей команде я был к тому же самым рослым и самым голодным. Я усиленно вытягивался. К концу месяца я стал почти вдвое выше. Неистовая сила элементов произвела настоящую революцию в моих легких и моем теле. Из‑за того что я все пожирал и вылизывал тарелки, не дожидаясь, пока меня пригласят, я представлял за столом серьезную опасность. Мальчишки поглядывали на мою миску, косились на меня. Конечно, они подвергались сильному искушению… Я на это плевал, я ни с кем не разговаривал… Я, пожалуй бы, даже съел еще лапши, если бы мне предложили, так я был голоден… Колледж, где бы жрали досыта, с неизбежностью пришел бы в упадок… Тут все время нужно было быть бдительным! Я набрасывался на «porridge»[3], я был просто безжалостен… Мармелад я пожирал еще быстрее… На четверых мальчиков полагалось одно маленькое блюдечко, которое я проглатывал один… оно просто исчезало, его даже не успевали разглядеть… Остальные могли хрипеть от злости, само собой разумеется, я не отвечал… Чай каждый наливал себе сам, он согревал, успокаивал, эта приятная благоухающая жидкость еще больше возбуждает аппетит. Когда ураган затягивался и холм сотрясался в течение нескольких дней, я залезал в сахарницу ложкой и даже рукой, этот желтенький сахарок утешал меня.

За столом месье Мерривин располагался прямо перед большим блюдом, он все раздавал сам… Он хотел заставить меня говорить… Но ему это не удавалось… Говорить со мной!.. Любая попытка выводила меня из себя!.. Я был непослушен… Только его обворожительная жена, уже слегка меня околдовавшая, возможно, была способна меня смягчить. Я сидел рядом с ней… Она действительно была очаровательна. О да! Лицо, улыбка, руки, каждое движение, буквально все. Она неизменно кормила маленького Джонкинда, ребенка, не похожего на других, «отсталого». После каждого или почти после каждого глотка ей приходилось помогать ему, подбадривать, утирать слюни. Это требовало терпения.

Родители этого кретина были в Индии, они его даже не навещали. От подобного придурка можно было ожидать чего угодно, особенно во время еды: он глотал все, что было на столе, — ложечки, кольца от салфеток, перец, маленькие графинчики и даже ножи… Заглатывать было его страстью… Когда он появлялся, рот его уже был раскрыт, растянут, как у настоящей змеи. Он всасывал мельчайшие предметы, слюнявил их. При этом он завывал и пускал пену. Мадам Мерривин, всегда такая изящная, собранная, отнимала у него все. И никогда ни одного резкого слова…

Если бы не эта страсть к заглатыванию, мальчишка был бы не так уж ужасен. Он был вполне податлив. Он совсем не был отвратителен, только взгляд был какой‑то странный. Он на все натыкался без очков, так как был жутко близорук, в этом он мог бы посоперничать с кротом, ему нужны были толстенные стекла, настоящие кабошоны… Глаза вылезали у него из орбит и казались больше, чем все лицо. Он всего боялся, и мадам Мерривин успокаивала его двумя словами, всегда одними и теми же: «No trouble, Jonkind! No trouble!..» Он повторял их целыми днями, по любому поводу, как попугай. Это была единственная фраза, которую я запомнил после нескольких месяцев в Чатаме… «No trouble, Jonkind!»

* * *

Прошло уже две или три недели… Они оставили меня в покое. Они не собирались специально досаждать мне. Им просто хотелось, чтобы я заговорил… чтобы немного подучил английский. Это было ясно. Мой отец в письмах спрашивал, занимаюсь ли я?.. Стараюсь ли?..

Я не поддавался… Я больше не намерен был ни с кем вступать в разговоры… Мне вполне хватало моих воспоминаний… Вопли в доме! Причитания матери!.. Никакие слова больше на меня не действовали! Черт побери! Это не для меня! С меня довольно!.. Я сыт по горло излияниями и болтовней!.. Чего‑чего, а этого добра у меня хватало… У меня все это уже в печенках, пусть бы только попробовали… Только бы меня здесь и видели… Это как раз то, что надо! У меня появилась прекрасная возможность молчать, просто уникальная, и я воспользуюсь ею до конца… Сознательно! Без дураков! Они хотели, чтобы я клюнул на их трепотню… Возможно, так же, как на лапшу… А между тем, стоило мне только подумать о доме, как во мне все буквально вскипало…

Месье и мадам Мерривин уже не знали, что еще предпринять, они никак не могли понять, в чем причина подобной немоты, такого странного поведения… Особенно он лез из кожи за столом, по малейшему поводу… разворачивая свою салфетку… Ему казалось, что я так чему‑нибудь научусь: «Hello! Фердинанд!» — звал он меня… Меня это мало трогало… «Hello! Hello!» — отвечал я, и все. На этом все кончалось… Начинали жрать… Он напряженно рассматривал меня через свои окуляры… Ему было грустно, он, должно быть, думал про себя: «Этот мальчик у нас не приживется!.. Если ему неинтересно, он должен уехать!..» Но сказать это вслух он не решался… Он только моргал своими крошечными, как половая щель, глазками, тряс своим галошеобразным подбородком и подымал едва заметные, да к тому же еще разноцветные брови. Он старался выдержать свой старинный стиль — бакенбарды и маленькие косметические усики с тщательно заостренными кончиками… Выглядел он совсем неплохо. Он, как спортсмен, носился по горам и даже ездил на трехколесном велосипеде…

Его жена была совсем не похожа на него, она вряд ли кому‑нибудь уступила бы в очаровании, я должен признать, что она действительно завораживала… Она меня глубоко волновала.

Их столовая на первом этаже производила гнетущее впечатление своей обстановкой. Окна упирались в тупик. Когда она в первый раз вошла с Джонкиндом в эту комнату… Невозможно передать, какой прекрасной она мне показалась… Потрясение было необычайным… Я смотрел на нее… Не отрывая глаз… На меня нашло настоящее умопомрачение… Потом я снова погрузился в процесс поглощения пищи… Ее звали Нора… Нора Мерривин…

В начале и в конце еды все становились на колени, чтобы старик прочитал молитву… Он начинал подробно комментировать Библию, а мальчишки ковыряли в носах и вертелись как могли…

Джонкинд не хотел стоять, а пытался проглотить дверную ручку, находившуюся как раз на уровне его рта. Старикан был полностью поглощен молитвой, он любил трындеть… и бурчал добрые четверть часа, этим неизменно завершалась жратва… Наконец все поднимались после слов: «ever and ever!»

Стены были выкрашены в табачный цвет до середины, остальное было побелено. На них висели гравюры из библейской истории… Иов с посохом, в лохмотьях шел через пустыню… И еще Ноев ковчег, весь залитый водой, терялся в волнах и дымящихся безднах… Совсем как на том холме в Рочестере. И крыша точно такая же. Я знал, здесь случались ураганы еще и посильнее… От них вылетали даже двойные стекла… Затем наступало затишье, время туманов… Все становилось волшебным… Напоминало иной мир… В саду ничего не было видно в двух шагах… Существовало лишь одно огромное облако, оно потихоньку входило в комнаты, все обволакивало, постепенно проникая всюду, в классы, к мальчишкам…

Из города, из порта, поднимался и множился эхом шум… Особенно шум с реки внизу… Казалось, что буксир приходит прямо в сад… За домом был слышен его гудок… Потом он опять удалялся… Снова уходил в долину… Гудки с железной дороги по‑змеиному обвивали тучи в небе… Настоящее царство призраков… Но долго здесь оставаться было нельзя… Можно было упасть со скалы…

* * *

Во время молитвы я подвергался сильному искушению… Стоя на коленях, я почти касался ее, Норы. Я дышал ей в шею, в волосы. Я испытывал мучительное желание… Я был на грани и едва удерживался от того, чтобы не наделать глупостей… Интересно, что бы она сказала, если бы я все же решился?.. Вечерами в дортуаре я дрочил на нее, совсем поздно, когда все уже спали, а днем у меня опять вставал.

У нее были замечательные руки, тонкие, розовые, светлые, нежные, такие же нежные, как и лицо, смотреть на них было настоящим блаженством. Больше же всего меня возбуждало и трогало до глубины души особое очарование, рождавшееся на ее лице, когда она говорила… ее ноздри слегка дрожали, щеки и губы округлялись… Этим я был просто заворожен… Настоящее колдовство… Это так волновало меня… Что у меня искры сыпались из глаз, я не мог пошевелиться… Стоило ей немного улыбнуться, как меня буквально захлестывало волнами колдовства… Я боялся смотреть на нее. Я все время сидел, уставившись в свою тарелку. Ее волосы, когда она проходила мимо камина, тоже переливались и играли… Черт возьми! Несомненно, она была настоящей феей!.. Мне же больше всего на свете хотелось укусить ее за губу, в уголке рта.

Она была так же внимательна ко мне, как и к кретину, переводила мне каждое слово, все, что говорилось за столом, все разговоры этих сопляков… Она все объясняла мне по‑французски и произносила очень медленно… Она выполняла двойную работу… Ее старик продолжал моргать за очками… Он больше не лопотал по‑птичьи, а довольствовался тем, что со всем соглашался… «Yes, Ferdinand! Yes!» — одобрительно говорил он, приглашая к еде… Он развлекался тем, что тщательно прочищал свои клыки, уши, играл вставной челюстью, то вынимая, то снова вставляя ее, в ожидании, пока мальчишки закончат и можно будет приступить к молитве.

Когда все вставали, мадам Мерривин перед тем, как пойти в класс, делала слабую попытку заинтересовать меня какой‑нибудь вещью… «The table, стол, ну, Фердинанд!..» Я старался не поддаваться ее чарам. Ничего не отвечал. Пропускал ее вперед… И завороженно смотрел на ее бедра. Не только лицо, но и задница у нее была восхитительная… крепкая, аккуратная попка, ни большая, ни маленькая, туго обтянутая юбкой, мускулистая, феерическая… Божественно… Я готов был проглотить, съесть эту бабу, клянусь… Я пребывал в постоянном возбуждении. Остальных недоносков в этом заведении я сторонился, как чумы. Банда сопляков, драчливых, склочных, злобных и подловатых. Я уже утратил вкус к детским забавам… и они не вызывали у меня ничего, кроме отвращения… эти мальчишки со своим кривлянием… Я уже вышел из того возраста, когда все это спокойно терпишь. Школа мне казалась просто невыносимой… Вечное бахвальство, россказни… Это было невозможно спокойно слушать… особенно на фоне того, что нас всех ожидало… Ведь нас всех приберут к рукам, как только мы выйдем отсюда… Если бы я захотел, то трех моих слов, трех жестов хватило бы, чтобы разрушить эту ложь. От нее бы ничего не осталось. От одного вида, как они толкаются на перемене, во мне просыпалась ненависть… Первое время они подстерегали меня по углам, само собой разумеется, чтобы подразнить… Они думали, что я все же заговорю… Они толпились, жадно затягиваясь сигаретами… Я же притворялся, что ничего не замечаю, я дожидался, когда они подойдут поближе. И тогда я обрушивался на них с кулаками, бил ногами по голени… Как в тесто! А стук, как от кеглей! Они долго ощупывали свои кости… После этого они вели себя приличнее… Становились тихими, вежливыми… Иногда они пытались следить за мной… Но когда я уложил двоих или троих… они приняли это к сведению…

Я на самом деле был самым сильным и, возможно, самым озлобленным… Французские или английские сопляки — одинаковая сволочь… Их нужно ставить на место при первом же знакомстве… Нельзя расслабляться ни на секунду, это надо делать сразу или никогда! Бить! Крепко! Иначе вам сядут на шею!.. И тогда все пропало, разрушено. При первом же удобном случае от вас останется куча дерьма! Если бы я говорил с ними, я обязательно объяснил бы им, что такое настоящий «business»!.. Сказал бы пару слов о жизни, об учебе… я бы быстро просветил этих недоумков! Они ничего еще не знали, эти детки… Они и не подозревали… Конечно, они догадывались, что недостаточно только гонять в футбол… А потом рассматривать свой член…

* * *

Уроки продолжались недолго, за них нас засаживали только по утрам… Что касается образования, религии, разных видов спорта, то всюду властвовал месье Мерривин, он брал на себя все, он был один, у него не было других преподавателей.

Рано утром он, в сандалиях и халате, приходил и будил нас. Он уже дымил своей маленькой глиняной трубкой. Тряс над кроватями своей длинной тростью, похлопывая ею то там, то здесь, но никогда не бил сильно. «Hello, boys! Hello, boys!» — выкрикивал он своим старушечьим голосом. Все шли за ним в умывальную… Там было несколько кранов, которыми старались пользоваться как можно реже. Было слишком холодно, чтобы мыться. А дождь не прекращался. Начиная с декабря он превратился в настоящий потоп. Уже исчезли город, порт и река вдали… Сплошной туман, огромное облако хлопка… Иногда дожди растворяли даже его, и видны были огни, но потом исчезали. Слышались гудки, позывные судов, шум начинался с зари… Скрежетала лебедка, маленький поезд шел вдоль набережной, задыхаясь и повизгивая…

Когда Мерривин приходил, он зажигал газовую горелку, чтобы мы могли найти тапки. После умывания, все еще мокрые, мы бежали трусцой в подвал за скудной жратвой. Молитва и breakfast! Это было единственное место, где иногда жгли уголь, жирный и блестящий, дымящийся и пахнущий асфальтом. Это был приятный запах, но с небольшим привкусом серы, который постепенно усиливался.

К столу подавали сосиски с жареным хлебом, но совершенно крошечные! Неплохо, конечно! Лакомство, но его всегда было слишком мало. Я готов был проглотить их все. Сквозь дым пламя отбрасывало блики на зверей, Иова и ковчег… Создавалось фантастическое впечатление.

Из‑за того что я не говорил по‑английски, я мог полностью предаться созерцанию… Старик жевал медленно. Мадам Мерривин приходила после всех. Она одевала Джонкинда. Устраивала его на стуле, отодвигала посуду, особенно ножи, просто удивительно, что он еще не выколол себе глаз… Или, всегда такой ненасытный, не сожрал маленький кофейник и не сдох от этого… На Нору, хозяйку, я смотрел украдкой, я слушал ее, как песню… Ее голос, как и все остальное, был исполнен нежности… В ее английском меня волновала музыка, все как бы танцевало вокруг среди пламени. В общем, я был чем‑то похож на Джонкинда, я тоже был в оглушенном состоянии… Я впал в слабоумие, я позволил себя околдовать. Со мной было все ясно. Эта сука, должно быть, прекрасно все чувствовала! Все женщины одинаковы. Она была не лучше других. «Ну скажи же! Что с тобой, Артур? Ты не проглотил жука? Ты не заболел? Скажи, нет? Ты не в себе! Ты улетаешь, дурачок? Чурбан не в себе. Чурбан ты мой! Проснись, недоделок! Приди в себя, идиот! Уже без двух минут четверть!..» Иначе и быть не могло, я мгновенно каменел… Съеживался в комок. Конечно! Свершилось! Заткни хлебало!

Мне следовало быть начеку, сдерживать свое воображение, здешняя местность, бураны и вездесущие облака слишком располагали к мечтаниям. Нужно было скрываться, прятаться под броню. Часто я спрашивал себя: как она могла выйти замуж за подобного червяка? хорька с тростью? Это с трудом укладывалось в голове! Какая кляча, какой урод, старая щеколда! В постели его наверняка можно было испугаться! Я за него не дал бы и двадцати су! Ладно, в конце концов, это его проблемы!..

Она все время приставала ко мне, хотела, чтобы я заговорил: «Good morning, Ferdinand! Hello! Good morning!» Я был смущен… Она так мило гримасничала… Сколько раз я мог клюнуть! Но всякий раз старался отвлечься… Я снова прокручивал все, что было… Снова передо мной вставал Лавлонг, Горлож, все вместе!.. Было от чего блевануть! Мамаша Меон! Шакья‑Муни!.. Мне оставалось лишь сопеть носом, который у меня всегда был вымазан дерьмом! Я бормотал про себя… «Говори, говори, давай еще, моя лангуста! Ты меня не проймешь… Ты можешь растягивать свою мордашку в улыбке, как дюжина лягушек! Я не поддамся!.. Я уже достаточно возбудился, гарантирую, у меня там просто колонна»… Я снова вспоминал своего доброго отца… его задвиги, его трепотню… все это дерьмо, ожидавшее меня, предстоящую работу, всех чертовых покупателей, круглые столики, лапшу, доставки… хозяев! Как мне били морду! Пассаж!.. Желание проучить их пронизывало меня до самых печенок… Меня сводило судорогами от воспоминаний! До самой дырки в заднице!.. Я приходил в такую ярость, что сдирал с себя целые куски кожи… Я уже ни на что не был способен. Эта краля меня не получит! Возможно, она добрая и замечательная… Но будь она еще в сотни тысяч раз ослепительнее и восхитительнее, я не сдвинусь с места! Не пророню ни единого вздоха! Пусть она обдерет себе кожу с задницы и нарежет ее ремешками, чтобы мне понравиться, пусть она обернет их себе вокруг шеи, как серпантин, пусть она отрежет себе три пальца на руке, чтобы засунуть их мне в жопу, пусть она купит себе дырку из чистого золота, я не заговорю!.. Никогда!.. Ни одного поцелуя!!! Не стоит того! Все это уже было! Я предпочитал смотреть на ее старикана, рассматривать его рожу… это меня отвлекало!.. Я занимался исследованиями… Его физиономия была усеяна красноватыми бородавками, похожими на капли крови… Уши и нижнюю часть щек закрывали вьющиеся штопором жесткие волосы морковного оттенка… Как же ему все‑таки удалось уломать красотку?.. Наверняка деньги здесь ни при чем… Тогда ошибка?.. Женщины же всегда торопятся. Это толкает их невесть на что… Им сгодятся любые отбросы… Совсем как цветам… Самым прекрасным — самый вонючий навоз!.. Сезон длится не так долго! Хи! К тому же они все время врут! Я мог бы привести ужасные примеры! Никогда не останавливаются! Это их аромат! Такова жизнь…

А если бы я заговорил? Она тотчас бы заморочила мне голову! Это было ясно как день… Я бы сразу запутался… Во всяком случае то, что я не раскрывал рта, вырабатывало во мне характер.

В классе месье Мерривин убеждал меня, старался, привлекал к работе всех учеников, чтобы заставить меня заговорить. Он писал фразы печатными буквами на черной доске… Их было легко разгадать… а потом внизу перевод… Мальчишки все время повторяли одно и то же, много раз… хором… дружно… Тогда я широко открывал рот и делал вид, что сейчас… Я ждал, пока что‑нибудь выйдет… Ничего не выходило… Ни слога… Я закрывал рот… Попытка была закончена… Меня оставляли в покое на 24 часа… «Hello! Hello!» — снова и снова приставал ко мне этот капуцин, ужасно раздраженный и огорченный… Я уже начинал злиться по‑настоящему… Я бы с удовольствием заставил его проглотить его длинную трость… Насадил бы его на вертел… или подвесил бы на окне… А! в конце концов он это почувствовал… Он перестал упорствовать. Он угадал мои настроения… Я хмурил брови… Ворчал, когда слышал свое имя… Я больше не снимал пальто, даже в классе, и даже спал в нем…

Мерривин держался за меня, у него в классе было не густо. Он не хотел, чтобы я смылся и уехал до истечения шести месяцев. Он опасался моих выходок и занимал оборонительную позицию…

В дортуаре мы вместе с другими мальчишками читали молитву… Все стояли на коленях в ночных рубашках… Мерривин произносил что‑то вроде заклятия, все располагались вокруг него… А потом он отправлялся в свою комнату… и больше не появлялся… Остальные, перебросившись парой слов, заваливались спать, торопясь заняться онанизмом… Это согревало… А идиота Нора Мерривин закрывала в специальной кровати с решеткой сверху. Он постоянно пытался убежать… иногда опрокидывал кровать, потому что был лунатиком…

Я познакомился со странным мальчишкой, который мне отсасывал почти каждый вечер. Мне повезло больше, чем другим… он был падок на это и смешил всю комнату своими выходками… Он сосал еще двоих… изображал собаку… Ав! Ав! Так он лаял. Он ковылял, как песик, ему свистели, он подбегал, ему нравилось, когда им командовали… Вечерами во время сильных ураганов, когда все под нашими окнами как будто проваливалось в пропасть, мы заключали пари по поводу фонаря, потушит его ветер или нет? Фонарь, подвешенный на столбе, громко скрипел. Я разбивал пари, имбирь, шоколадки, картинки, окурки сигарет… даже огрызки сахара… три спички… Мне доверяли… Все это складывалось на мою кровать… «собака ав‑ав» часто выигрывал… Он чуял шквалы… Накануне Нового года начался такой циклон, что фонарь в тупике был вдребезги разбит. Я навсегда запомнил это… Все пари пожирали я и «ав‑ав».

* * *

Отдавая дань моде и традициям, в полдень все надевали спортивные костюмы в зеленую и желтую полоску, шапочки «ad hoc»; то и другое было украшено нашивками с гербами колледжа… Я лично не очень стремился вырядиться в маскарадный костюм, а потом, должно быть, подобный наряд дорого стоил… Особенно башмаки на шипах… Я не был настроен играть в бирюльки… В моем будущем для игр места не было… Этот жанр создан специально для сопливых полудурков…

Сам старик Мерривин сразу после завтрака вылезал из своей сутаны, надевал пеструю куртку — и фрр!.. понеслось… Он сразу же становился игривым до неузнаваемости… скакал как козел с одного конца участка на другой… Под ливнями и ураганами он чувствовал себя прекрасно… Этот костюм арлекина производил на него магическое действие… Он был забавен, настоящий живчик!