Жизнь – это потеря за потерей

Про появление моего сына, Сергея Сергеевича Зверева, постоянно встречаю очень много информации. Мои близкие, все, кто меня окружает, то в прессе, то в Интернете находят мне все новые и новые версии его рождения. Кстати, совсем недавно мне показали несколько моих страниц на сайте «Одноклассники». Якобы я сам их создал. На самом деле я до этого случая даже о существовании такого сайта не знал. Понятно, что все эти страницы делают мои поклонники в кавычках. Сейчас мы хотим связаться с администрацией сайта, чтобы их удалить. Но вернемся к моему сыну. Меня вполне устраивает, что эти разные варианты существуют, как‑то не переживаю по этому поводу. Хотя дошло уже до того, что даже мне на телевидении за определенный гонорар, за очень большие деньги, предлагали самому рассказать версию, будто я его усыновил. Очень настойчиво предлагали подписать контракт, чтобы я красиво рассказал эту придуманную историю. Понято, что рейтинги тогда б у канала до небес взлетели. Но это же явный бред! И я отказался. Похожая ситуация была с моими армейскими фотографиями. Тоже очень просили дать хоть одну, обещали взамен обложку и солидный гонорар плюс еще развороты какие‑то. Смешные люди, как будто ничего святого для них нет. Но главное, чем глупее предложение, тем больше гонорар и тем настойчивее уговаривают. Я помню, мне еще покойная Гелена Великанова говорила, что чем больше тайны про звезду, тем эта звезда интереснее. Она советовала никого особо к себе не приближать. Ведь про некоторые вещи вообще никому и ничего знать не нужно. Чем меньше знают, тем лучше. Я очень долго скрывал, что у меня вообще есть ребенок. Об этом никому не говорил. Потому что главный закон шоу‑бизнеса гласит: ты должен быть вечно молодым, красивым и неженатым (это вообще первое условие процветания в шоу‑бизнесе, если ты хочешь делать настоящий бизнес). Долгожительство в шоу‑бизнесе подразумевает отсутствие семьи. Тогда больше поклонников и поклонниц, результаты лучше.

Когда я был второй раз женат, в принципе ничто не предвещало того, что родится ребенок. Моя жена по определенным медицинским причинам не могла родить. Беременность ей вообще не грозила. Мы даже не предохранялись, зная, что все равно детей не будет. И вдруг новость: она ждет ребенка. Случилось это как раз в момент моего становления. Мне тогда по‑любому никаких детей не надо было, не до них. И я советовался много.

Был такой артист Брунов, он уже умер. Он смешил меня все время. У него уши были, как у котенка. И вот мы встретились с ним за кулисами и разговорились. У меня все мысли тогда только о беременности жены и были. И я решил у него спросить совета, он же был очень опытный человек.

– Знаете, – говорю я, – вот у меня такая непростая ситуация сложилась. Как быть, не знаю. У меня жена беременная, а тут рост, карьера пошла.

– А ты ничего не делай, – сказал он. – Пусть как будет, так и будет. Только ты не открывайся сразу всем. Родные знают, родственники знают и достаточно. Ведь если у тебя карьера пойдет на международный уровень, то в принципе это тебе немножко и помешает. Помни, у тебя должна быть жизнь своя, личная. И это только твоя жизнь, о ней никто не должен знать.

Я принял его совет и по возможности сделал так, чтобы мои коллеги, которые болтают особо много, ничего не узнали. Я принял решение, что никаких абортов не будет. Если так судьба распорядилась, то и не надо ничего менять.

Врачи отговаривали. Они считали, что эта беременность опасна для здоровья и матери, и ребенка, что лучше бы не рисковать и сделать аборт. Но мне сердце подсказывало, что я на правильном пути. Хотя все же не был уверен в состоянии здоровья жены, поэтому обратился к ясновидящей, которая сказала, что предстоит сделать выбор: либо ребенок, либо мать.

– Ты будешь стоять перед выбором и должен будешь определиться, – говорила она. – Пойми, что это очень серьезно.

Аналогичная ситуация была, когда ждали меня. Матери говорили, что все очень серьезно и что не стоило бы ей рожать. Отца предупреждали. Но всегда надеешься на лучшее, и я решил оставить ребенка. В моем же случае выжила и мама моя, и я.

Родился ребенок. Обычно родители очень долго думают, как его назвать. А нам не пришлось вообще об этом думать, потому что когда он родился, врач сказал: «О! Да это ж Сергей Сергеевич!» Лицо у младенца было практически мое. Овал и глаза один в один. Сразу стало понятно, что новее имени вроде Леши, Пети, Феди или Коли изобретать не надо. Хотя до рождения Сергея у меня была мысль назвать его в честь папы Анатолием либо в честь дедушки Андреем. Но когда я его увидел, то понял, что это точно Сергей и мыслей никаких не было, прямо Сергей, и всё. Так и записали: Сергей Сергеевич Зверев.

Состояние здоровья жены все время ухудшалось, после родов она еле выжила. Начались странные колебания: то ухудшение, то улучшение, а потом опять резкое ухудшение. Когда мы обращались к врачам, они говорили, что предупреждали нас и что не хотят брать на себя такую ответственность. Сейчас уже время много прошло, но мне до сих пор очень сложно писать об этом. Не бывает хуже ситуации, когда перед выбором стоишь: или‑или.

Было такое время, когда ее отпустило. Все обрадовались, что и мать, и ребенок живы. Но вдруг опять начались эти перепады, ухудшение и улучшение. И мне уже начали говорить, чтобы я успокоился, что сколько она проживет, столько и проживет. После очередного резкого улучшения она умерла.

Очень важно, кто те люди, которые окружают тебя в горе. Потому что когда ты один остаешься, можно сойти с ума. Мне очень повезло: в этот нереально сложный момент моей жизни рядом со мной были очень хорошие люди. Их было не много, но они помогли мне переключиться на мир моды и музыки. И у меня начались поездка за поездкой. Ни одной свободной секунды не было. Я полностью погрузился в работу, в творчество. Помню, что мы переезжали с тренером из одной страны в другую, из одного города в другой. Постоянно все вокруг менялось. Эта работа не приносила доходов, одни расходы, но она полностью поглощала мои мысли. Меня спасала. К тому же хотя моя работа на тот момент и не приносила денег, мне хватало на жизнь, чтобы как‑то устоять на ногах, условно говоря. Было на что выезжать и одеваться, на что жить, чем платить за квартиру, за продукты, на что содержать семью и мать. Тимофеевна[1]уже не работала к тому времени, она занималась моей семьей. Такой помощник очень важен для меня.

Когда что‑то приходит, всегда что‑то уходит. И практически каждая победа в чемпионате сопровождалась для меня потерей близкого человека. Помню, стою на пьедестале в Румынии и понимаю, что меня не радует эта победа. На самой этой победе мне стало как‑то не по себе. Помню, из динамиков раздавались слова: награждается Сергей Зверев, кругом аплодисменты, весь стадион встает. Выхожу, радости никакой нет, и такое впечатление, что я что‑то потерял. Но потом как‑то все это сменилось другой обстановкой. Я приехал в Москву уже без сил. Уставший. Оказывается, в это время у меня умер брат Саша.

Тогда я снимал квартиру в Лялином переулке. Хозяйка квартиры была Марина. Дверь квартиры она мне открывает, присаживается и говорит:

– Ты чемоданы не распаковывай, какие‑то вещи лишние выложи, что тебе там не нужно будет, прямо сейчас выезжай. Умер брат.

Я сначала поверить не мог, как это умер брат, когда он мне только что звонил перед отъездом на этот чемпионат. А это, оказывается, был последний его звонок.

До этого он никогда мне не звонил. В то время не было мобильных телефонов, связь была недоразвитой. У него не было моего телефона вообще. Я тогда снимал квартиры, периодически их менял, и какая то была квартира по счету, уже не помню вообще. Естественно, что телефона моего ни у одного из моих родственников, кроме мамы, не было. Видно, она и дала ему номер. И не случайно дала, а, похоже, он попросил ее об этом, думаю, звонил он из больницы. Тогда он не сказал, откуда звонит. Я был очень удивлен, что он позвонил. Помню этот разговор дословно. Когда я снял трубку, он сказал:

– Алло, это Сергей? Привет, это я, Саша.

Мой первый вопрос:

– Какой еще Саша?

– Твой брат.

– Какой еще брат? – Я даже и не подумал, что мне может позвонить мой брат Саша. Это было исключено, он просто не мог мне позвонить. Сразу же подумал, что что‑то случилось. Естественно, я и спросил:

– Что, что‑то случилось?

А он рассмеялся, закашлял и говорит:

– Да не‑не, все нормально.

– А чего ты так кашляешь?

– Да нет все хорошо, это я простыл. – А у него астма была, и уже неизлечимая, запущенная. Хотя, может, его и можно было вылечить. Если б я знал и забрал его сюда, сделал бы все, что мог, создал бы все условия, чтобы это вылечить. Но он почему‑то все время стеснялся. Наверное, подумал так: «Он снимает квартиру. Ему и так тяжело. Эти еще безумные поездки, чемпионаты, ответственность за страну и так далее. Ну что я буду его нагружать собой, своим здоровьем?»

Когда мы говорили по телефону, я несколько раз переспросил: точно ничего? Он отнекивался, говорил, что просто так позвонил. Я его в гости приглашал, на что он сказал:

– Да ты что, какие там гости! Теперь уже никаких гостей.

– Почему?

– Да не‑не, все нормально. Просто очень работы много.

– Ну, ты выздоравливай и приезжай!

– Уже потом как‑нибудь.

Потом он отвел разговор, начал спрашивать про мои дела. Я тоже не стал рассказывать про свои проблемы. Кому это надо? Сказал, что все хорошо у меня. А какое хорошо: квартиру снимал, зарплаты никакой не было, а то, что было, уходило на платья, аксессуары, коллекции, показы, билеты, гостиницы, питание и так далее. Конца и края этим тратам не было. Долги даже появились. Поэтому просто так сам я вылететь, чтобы просто проведать его, не мог, все свободное время и деньги уходили на дело. Но я бы все бросил, если б знал, в каком он состоянии. Из этого последнего звонка я запомнил каждое слово. Каждое.

И вот, когда Марина сказала, что Саша умер, я тут же все бросил, поехал в этот поселок на Байкал, в Култук. В дороге просто не понимал, что происходит. Но мне почему‑то все время помогали проводники и проводницы. Видимо, узнавали в лицо и подсказывали что куда, потому что я вообще был в неадекватном состоянии. Не осознавал, куда деться, куда идти, чего делать, где взять билеты. Я и когда нормальный как‑то очень тяжело воспринимаю эти аэропорты, поезда и самолеты. А в таком‑то состоянии, стрессовом и невменяемом, вообще терялся.

Люди мне очень помогали в пути, уже с того момента, как я поехал в аэропорт. Там билетов не было. И тогда я сразу пошел в парикмахерскую этого аэропорта и тут же рассказал девчонкам, что у меня такое горе, брат умер, что я только что вернулся с конкурса и мне его срочно надо хоронить ехать, а билетов нет и я не знаю, что делать. Они меня успокоили, посадили в подсобке, напоили чаем, накормили. Одна из них пошла к директору аэропорта и каким‑то образом выбила для меня билеты. Потом они меня проводили в самолет. Так я улетел. В самолете за мной все время ухаживали.

Мне было очень плохо. Все повторялось. Только что я пережил нереальную потерю, и опять потеря. Это было просто невозможно. У меня была жуткая депрессия. Она дошла даже до такой степени, что никакое творчество мне было уже не нужно.

В Новосибирске пересадка была: нелетная погода. За мной ухаживали пассажиры, стюарды и стюардессы. Они меня отправили в Иркутск, а в Иркутске посадили на поезд. В поезде я появился еще более невменяемый. Но видно, они друг другу передавали, что следить за мной надо. У меня полусонное состояние, потому что несколько суток я уже не спал: то на конкурсе не спал, потом приехал, опять не спал из‑за переживаний. В поезде я боялся, что усну и просплю свою остановку. Но проводница меня успокоила, сказала, что мне еще четыре часа ехать. Пообещала обязательно разбудить. В общем, высадила она меня там, где мне нужно было.

Я вышел, а вокруг только ночь, снег и дорога железная. Ровно‑ровно все вокруг покрыто снегом. Вижу, что давно уже не ходили здесь машины. Думаю, интересно, сколько мне стоять вот так вот. Идти пешком – это нереально просто. Что мне делать, неясно, стою с этим дурацким чемоданом, в этой идиотской звездной одежде и никого нет. Наверное, минут пять вот так пребывал в недоумении. Вглядывался в родные места, а вокруг ни огонька. Ничего не видно, и вдруг машина, даже голосовать не стал, понимал, что она не остановится. Но машина остановилась. Высовывается водитель и спрашивает: «Вам куда?» Я объясняю, куда мне нужно. А он говорит, что знает это место, мол, там только что похоронили парня молодого. Я сказал, что это мой брат. Водитель предложил мне сесть в машину. Машина была маленькая, типа «Запорожца», но в ней было тепло.

Довез меня водитель до бабушкиного дома, осветил фарами окна, и все проснулись. Бабушка выскочила, открыла дверь и увидела меня. Все родственники были в шоке. Они уже меня не ждали.

Потом у меня был провал в памяти. После того как бабушка дверь открыла, ничего не помню. Видимо, держал себя в руках, пока ехал. А как добрался, упал без сознания и так проспал всю ночь. На следующий день мы поехали на кладбище. Когда мы подъезжали к нему, погода была отвратительная. Лютый холод, снег и темнело уже. Но вдруг выглянуло яркое солнце такой силы, что я почувствовал тепло, как от печи. Все осветилось ярким‑ярким светом. У нас в деревне на горке кладбище, мы стали подниматься на эту горку, а ощущение такое, будто свет кто вокруг включил. И тепло, такое тепло необычное, как будто меня кто‑то принимает, встречает и мне очень рады. Я почувствовал родное тепло.

На этом кладбище у меня папа, дедушка и все родственники. Там я увидел свежую могилку Саши, было ощущение, как будто это он меня встречал. Я побыл там с ними и со всеми усопшими родными. Мысленно пообщался и с папой, и с дедушкой. Перед этим похоронили тетю без меня. Я был на каком‑то чемпионате и даже приехать не смог тогда. Посмотрел на могилку тетину. Получилось, что у меня было сразу три смерти подряд. Жена, тетя и брат. Потом оказалось, что смерть Саши не была последней.

Когда вернулся домой, конкурсы навевали на меня в панический страх. Я все ждал, что очередная победа принесет очередную потерю. Слишком уж много было совпадений. И после очередного конкурса, когда я уже в страхе думал, кто следующий, мне сообщили, что бабушка умерла. Не могу слышать, как говорят, что эти конкурсы – ничего серьезного, простой пустяк. Ведь у меня все эти победы были через колоссальные потери. Я терял самых дорогих людей.

Моя тетя умерла от рака. Мама успела, застала ее при жизни, а я – нет. Когда я уезжал с похорон брата и мы далеко уже отъехали от дома, моя бабушка все стояла и махала. У меня сложилось впечатление, что она со мной прощалась, что она знала, что следующая. Я очень надеялся, что она еще поживет, ей было 80 лет. Она хорошо выглядела, очень худенькая, стройненькая, моложавая. И когда она во время очередного конкурса умерла, у меня чуть совсем руки не опустились. Если бы не работа, не это мое умопомрачительное и фанатичное отношение к ней, не представляю, как бы пережил все это.

У меня часто спрашивают, как мне удается так хорошо выглядеть. Очень может быть, что я стараюсь хорошо выглядеть именно назло и вопреки всем и всему. Кроме того, в моей профессии, в шоу‑бизнесе, плохо выглядеть нельзя. Приходилось находить в себе силы для этого, ведь я начал жить и добиваться чего‑то уже не просто для себя, а для сына Сереги. Он рос, очень поздно начал ходить, поздно начал говорить. И это заставляло держать себя в ежовых рукавицах. Всегда, когда мне казалось, что нет больше сил, перед глазами стоял Сергей. Ради него, ради семьи я не мог сдаваться. У меня не было выбора: началось сложнейшее постсоветское время, очень тяжелый период становления страны. Он, безусловно, отразился и на мне, и на моей семье. В этот момент происходило и мое профессиональное становление. Очень тяжело быть номером один в своей профессии, быть номером один во всем мире и при этом не показывать проблем. Научиться держать все в себе. Не все публика должна знать, не все должна слышать и видеть. Что‑то должно быть твое и только твое. Я и сейчас рассказываю о некоторых событиях дозировано. Мне очень тяжело возвращаться в то время.

После смерти бабушки я думал, что долго еще не будет потерь. Оказалось, недолго. Недавно у меня погиб самый мой любимый двоюродный брат. Он был самым младшим в нашей семье. Со старшим двоюродным братом мы общий язык не нашли. У нас большая разница в возрасте. С моим ровесником – средним двоюродным братом, с которым мы учились в школе вместе, – тоже особо не общаюсь. Мы очень разные. А вот младший брат двоюродный был как моя половина.

Он был нереально красивым, но не очень фотогеничным. У него были огромные глаза, худое лицо, худощавая фигура. Иногда огромные глаза – это не очень красиво, но у него были невозможно красивые глаза. Он очень располагал к себе. Он безумно любил меня. Помню наше детское расставание, когда я уезжал из деревни навсегда, мама меня забрала от бабушки, тогда мы тяжело с ним расставались. Он только должен был пойти в школу, а я уже закончил четвертый класс. Для нас расставание было целой трагедией. Как будто мы сиамские близнецы и нас вдруг разлучили. Он очень рыдал, и я это пережить не мог. Как будто он потерял что‑то. Мы потом увиделись с ним, когда он проездом приехал в Москву всего на полдня и одну ночь. Он приехал с пожилым дяденькой, они вместе работали и приехали тоже по работе. У меня переночевали и уехали. Но в эту ночь мы с ним наговориться не могли. Что у нас было общего, я до сих пор не понимаю.

У него была жена и три дочки. Помню, он рассказывал, что все хотел сына. Много детей, и, видно, ему тяжело было о них заботиться. Потом оказалось, что они почти как нищие жили. При жизни он все это скрывал, очень старался, работал на двух работах. Он не выдержал и повесился. Говорят, очень болел: язва желудка, перенес операцию.

Каждая смерть воспринималась мной все тяжелее и тяжелее. Ведь самое родное уходило, умирали самые нужные и дорогие люди. Например, смерть моей тети, тети Фаи, которая воспитывала и мою маму, и меня. Маму она с сестрой из детдома забрала. А когда мне было плохо, когда у меня было малокровие, она приехала, увидела меня, истощенного и изможденного, и увезла в деревню. Убедила маму, что мне нужно перейти на парное молоко, то есть просто не дала мне умереть. И ее смерть для меня была невозможной потерей. Жуткая трагедия. А смерть моей жены… Получилось так, что я остался один, раздавленный горем и с больным ребенком на руках. Я, переживая за жену, должен был бороться дальше, ведь мне сказали, что ребенок долго не проживет, надо было сделать все, что только возможно, чтобы этого не случилось.

После бабушки у меня осталось очень много воспоминаний. У нее было пять внуков: три внука от моего дяди и нас с Сашей двое. Но почему‑то я был у нее самым любимым. Все вкусное и все лучшее всегда доставалось мне. Наверное, она понимала, что у моих двоюродных братьев есть отец, а у нас его нет, и поэтому относилась к нам помягче. Но если взять только нас с Сашей, то первая очередь всегда была моя. Для меня бабушка была чем‑то святым и неземным, как и тетя. Нельзя было, чтоб она ушла. Но она умерла. И следом смерть младшего брата.

Сейчас у меня такой период, когда это все позади. Но у меня есть очень старенький дядя. И несмотря на то, что мы с ним в жизни никак не пересекаемся, и то, что внимания он мне особо не уделял, я все равно переживаю. Он и моя тетя, папина младшая сестра, остались одни из немногих, кто помнит моего отца. Не будет их, и у меня не останется никого, кто моего папу знал. По старым фотографиям, особенно по армейским, вижу, что я очень похож на своего отца. Хотя я и на маму похож сильно. В Сереге что‑то есть от меня и от моей мамы. Особенно нос и челюсть. На меня очень похож. Он и моя мама сейчас часто ездят на Байкал, и я просто обалдеваю: он воспитывался в Москве, и непонятно, откуда у него такая тяга к деревне. Его тянет туда, как и меня.

Если просто взять мой творческий путь, то кажется, что все в жизни у меня хорошо: одни первые места, одни гран‑при. Мало кто знает, как больно я падал. И хорошо. Не надо никому этого показывать, как больно ты упал. В моей профессии особенно, ведь ты приходишь на работу и обязан улыбаться. Клиенты не должны знать о проблемах. Они же совершенно ни при чем. Поэтому делаешь вид, что все круто, делаешь вид, что все хорошо.

У меня была подруга Овакова Катя. Я очень рад, что в ту трудную минуту, когда я терял жену, мы вместе работали, что она была со мной рядом, все знала и понимала, очень помогала мне.

С Катей Оваковой у меня были нереально близкие отношения. Я мог прийти к ней даже с очень интимными вопросами. Что‑то где‑то вскочило, где‑то что‑то болит, где‑то что‑то кольнуло, где‑то что‑то чешется, так я сразу бежал к Кате и все подробно рассказывал. Она иногда возмущалась, говорила, что такие вещи женщинам не показывают и не рассказывают, для этого должны быть друзья‑мужчины. Но потом успокаивалась и смотрела.

Доходило до смешного: я мог наголо перед Катей раздеться и показать то, что у меня болит. И в этом не было ничего такого, ведь в ней я видел исключительно подругу.

Катя была косметологом‑визажистом. Она умела хранить в себе то, что знала и что понимала. Например, она первая поняла, что я не проживу долго с моей первой супругой. Неудивительно, что она была единственным человеком, кому я мог рассказать о своем горе. Мне кажется, что она боль всю мою брала себе. Катя меня оберегала, хотя у нее сын был и с мужем какие‑то нелады. Для меня она была свой, очень теплый и родной человек. Благодаря ей я хоть какие‑то ошибки не совершал, потому что она мне многое подсказала, чего я не понимал и не знал. Даже такие элементарные вещи, как забрать жену и ребенка из роддома. Помню, она мне все время тогда говорила:

– Обязательно спроси лишний раз, как ее здоровье, как она себя чувствует, женщины это очень любят.

– Я не смогу, – говорю ей. – Я как ее лицо увижу, так и не смогу это спросить.

– Спрашивай как можно чаще – это будет ей очень приятно.

Как‑то раз, когда я собирался в роддом, она подошла ко мне и спрашивает:

– Ты цветы купил?

– Какие цветы? – Не сразу понял, о чем она. Замотанный весь был: мне и за лекарством бежать надо, и надо фруктов купить. Совсем не до цветов.

– Идиот! Ну, ты же не понимаешь, что цветы для женщины – лучшее лекарство! В больницу только с цветами, это же твоя вторая половина! – Сказала это, потом пошла и принесла свой букет.

Катя за руку меня на рынок водила. Выбирала там все, что надо. Я был такой тормоз, все время в страхе, меня трясло. Но благодаря ей, мы все быстро‑быстро покупали и везде успевали. Она подсказывала мне с лекарствами, показывала мне витамины, теплые вещи, что‑то по женской части. Положит мне это в сумку и отправит, а моя жена потом удивлялась, откуда это я знаю, что ей все это нужно. То есть она чувствовала, что со мной была какая‑то женщина. Но я ее успокаивал, говорил, что это Катя Овакова мне помогает.

И как только все стало налаживаться и я мог хоть как‑то расслабиться, узнаю, что у моей Кати рак. Началось с того, что она всем говорила:

– Что‑то у меня грудь болит, покалывание какое‑то. Вот знаешь, Серега, особенно к погоде. Вот как погода, так я, как старая бабка, у меня тут же грудь прихватывает. Ноет, – но она это так сексуально произносила, с интонациями такими игривыми, что я и подумать ничего страшного не мог. Никто не придавал этому значение. В итоге оказалось, что у нее злокачественная опухоль.

Катю все вокруг обманывали, и она до последнего считала, что у нее доброкачественная опухоль. Но я‑то чувствовал, что что‑то не так. Я на тот момент это все прошел. Я просил Катю точно узнать свой диагноз, еще раз сдать анализы. Потом наступило резкое ухудшение, к ней меня уже не подпускали. И вдруг улучшение. Она приехала ко мне, сказала, что уезжает в кругосветное путешествие с мужем. Он делал все, чтоб ее отвлечь от болезни, и придумал кругосветное путешествие, отдых. Я очень обрадовался за нее. Говорил ей, как рад, что муж ее так любит, что она счастлива, что все так хорошо. Это был последний день, когда я ее видел. Потом мне сказали, что она умерла от рака тяжелой смертью и очень резко. Это была большая потеря, человек, с которым я мог всем поделиться, которому мог все показать и все рассказать. Когда в тяжелый момент жизни рядом родственников практически никого не было, Катя нереально помогала мне и стала очень своим, родным человеком. Все свободное время, какое у нас было и на работе, и вне работы, мы старались проводить вместе. Я, когда ложусь спать, всегда молюсь за усопших, Овакова Катя одна из первых, кого я называю. Светлая ей память.

* * *

Было время, когда я оставался периодически ночевать у моей подруги Гелы. Гелены Великановой. Все было очень душевно: сядем на кухне с ней, посмеемся и кости перемоем всем звездам. Она много рассказывала про своих звезд, которых я не застал.

Обычно Гелена Великанова укладывала меня спать в большой комнате для гостей. И рано утром яркое солнце освещало эту комнату. Оно меня будило, от такого света невозможно было не проснуться. Когда Гелена уезжала на гастроли, то она оставляла мне ключи от дома. И я, если была такая необходимость, оставался ночевать в ее квартире.

В комнате, где я спал, висели картины с огромными яркими цветами, не то георгины, не то флоксы. Они были нереальной красоты. А в детстве у меня над кроваткой висел гобелен. Это был обычный гобелен из Германии, который где‑то умудрилась достать моя мама. И когда я долго не мог уснуть, то смотрел на этот гобелен. На нем было незамысловатое изображение: мельница старинная, дом жилой, река или озеро, не помню точно, в ней плескались утки, видно было отражение огромных деревьев в воде, и какой‑то дяденька в сапогах вел лошадь, которая запряжена в телегу, загруженную мешками, явно он муку куда‑то везет. За уздечку тянет лошадь и ведет ее от мельницы. На гобелене была очень красивая природа. По архитектуре дома можно было понять, что это Германия. Дом явно в немецком стиле. Еще рядом с моей кроватью висел светильник‑кувшинка. Где‑то у матери еще этот светильник остался. Включаешь его, кувшинка загорается, от этого я и засыпал.

Так вот я, как в детстве, долго‑долго смотрел на картины с цветами и засыпал. Я их как сейчас помню: какого цвета они, как расположен букет. От этих картин такое нереальное тепло исходило. Я всегда говорил Гелене, что они мне безумно нравятся.

Иногда Гелена с Серегой оставалась, когда очень надо было. Помогала мне держаться. И, как и Катя Овакова, очень неожиданно ушла.

Помню, я еще ей говорил, что не надо проводить это заложение плиты на алее звезд. Но ее было не переубедить, очень хотелось ей заложить свою звезду, пока жива была. И вот она это все через себя пропустила: и само заложение, и концерт дикий, который ей в копеечку встал и вымотал нервы. Конечно, все вокруг помогали, но морально ей было очень тяжело. В итоге случился сердечный приступ, она упала, головой ударилась и умерла. Я нашел ее родственников, дочь. Приехал к ним. Дочь ее мне все рассказала, как это случилось, ведь я не верил, что Гелена умерла, думал, пресса опять обманывает. Оказалось – правда. Последний раз тогда я побывал в ее квартире, прошелся, посмотрел, все хорошее вспомнил.

Очень страшно, когда жизнь – это потеря за потерей. И привыкнуть к этому невозможно. Для меня страшной утратой была даже моя Луша, собачка, которая очень много лет со мной прожила. Серега был маленький, все время ее пинал. У него ревность была дикая, что я ее люблю. Поэтому, когда научился ходить, первое, что он делал, – пинал Лушу. Они друг друга терпеть не могли. Когда собачке было около десяти лет, она умерла. Ей и операцию тогда делали, продлили жизнь, но ненадолго.

«Страшная авария»

Нереальное количество смертей вокруг далеко не все, что приготовила мне судьба. В моей жизни была и страшная автокатастрофа, в которой я чуть не погиб. Дело было в ночь с 31 декабря на 1 января. Новогодние праздники, вокруг активно готовятся. У меня запись была бешеная в салоне, все забито. Но я решил освободиться пораньше, и это у меня почти получилось. Даже до дома добраться успел, но тут одна клиентка мне просто все мозги вынесла. Позвонила и начала просить, чтобы я приехал и ее прическу поправил. Причесал я ее еще утром, часов в одиннадцать. Но, видать, случилось что‑то, потому что очень она упрашивала, любые деньги предлагала. По пути к ней решил заодно заехать в супермаркет, докупить что‑то к столу. Я думал, что быстро съезжу туда и обратно.

Машины у меня тогда не было, и я поймал «чайника». Мы поехали по адресу к этой клиентке. Дмитровское шоссе за окном. А на нем есть такое место, где постоянно происходят аварии. Оно неприметное, перед мостом, но как проклятое. Когда я там ехал, то еще об этом не знал. Мне потом рассказали, что именно на этом самом месте много очень известных случаев произошло.

Вот я сел в машину, сказал адрес и, успокоенный, уснул. Сидел я на переднем сиденье. И вдруг очень сильный удар. Я вылетел через лобовое стекло. Больше ничего толком не помню.

Первое отчетливое воспоминание: открываю глаза, а рядом стоят какие‑то люди. Много людей. Что‑то горячее льется по лицу. Я еще подумал, зачем это они меня обливают, с ума, что ли, посходили все. Сознание было очень ясное. Такое, как обычно, будто ничего не произошло. Поэтому я даже не понял, что со мной что‑то страшное случилось.

Меня на «скорой помощи» доставили в ближайшее медицинское учреждение. Это оказалась ветеринарная клиника. Там мне врач сказал, что надо срочно искать хирурга, который либо делал, либо делает пластические операции. Потому что у меня, очевидно, были проблемы. Перелом носа был такой, что он просто съехал, стекол очень много. Ветеринар сказал, что может оказать первую помощь, удалить стекла, но все остальное делать должен хирург. Причем прямо сейчас.

В принципе моя профессия – парикмахерское искусство и мода – это все рядом с пластической хирургией, это все равно красота. И я знал многих хирургов и врачей. Может, я их в лицо и не видел, но много о них слышал. Ведь я про всех своих клиенток знал, кто, что и у кого делал. Поэтому разбирался, кто из хирургов как оперирует: кто хорошо делает носы, кто хорошо делает губы, кто хорошо делает глаза. Хотя до аварии мне это и ни к чему было знать вообще.

И я помню, мне подруга рассказывала, что есть некий врач‑хирург. Очень хороший врач, он прекрасно делает носы. Еще она говорила, что к нему ехать очень далеко. Я к нему посылал несколько хороших клиенток, у которых были проблемы. К примеру, мне одна все время морочила голову, все повторяла, что ей надо что‑то с челкой делать. Металась, стричь ее или не стричь. Никак не могла решить, а я ей сразу сказал, что ей не челку надо делать, а нос. Что с челкой, что без челки, она была все равно никакая. Но стоило ей сделать нос, как она тут же стала красавицей. Несколько операций он сделал моим клиенткам, и они потом ко мне довольные приезжали и приезжают до сих пор. Одна сразу замуж вышла, другая стала просто неземной красавицей. Очень долго работала моделью и фотомоделью, даже когда ей было за тридцать. Поэтому, когда ветеринар сказал, что мне надо срочно к пластическому хирургу, то, естественно, первая мысль была об этом враче.

В то время я уже вел программу «Секреты Сергея Зверева». И у меня через двадцать дней был назначен выход в эфир. На тот момент шли каникулы праздничные, и эти двадцать дней на телевидении никто не работал. Программа была очень рейтинговая, и я понимал тогда, что если не поправлюсь и не выйду в эфир, то подведу большое количество людей. Поэтому мне надо было срочно вставать на ноги. Но когда я спросил у этого ветеринара, сколько приблизительно по времени займет лечение, он сказал, что это зависит от хирурга, но в любом случае не меньше нескольких лет. Звезда в шоке!

В общем, я с этим месивом на лице находился в жуткой панике, не понимая, что у меня еще и сломаны левые рука и нога. Ветеринар начал расспрашивать, что у меня с рукой. Потом посмотрел на нее и сказал, что есть перелом. Но мне на это было наплевать, потому что лицо важнее. Из ветеринарной лечебницы как‑то меня довели до машины, посадили и привезли в какую‑то больницу. Далеко очень ехали, мне показалось, что это вечность. Естественно, в праздники никого не было, кроме санитарок и врача дежурного. Там позвонили от меня хирургу. Ему сказали, что появился пациент, звезда, который очень просит, чтобы он приехал. У Олеко гости собрались, какая операция?! Естественно, ему не хотелось работать. Но когда сказали, что о помощи его просит Сергей Зверев, он согласился. Позже я узнал, что он видел программу «Секреты Сергея Зверева» несколько раз, заинтересовался мной, и он и его семья следили за моим творчеством. Короче, Олеко все бросил: гостей и праздник. Быстро приехал.

Мне крупно повезло, что Олеко приблизительно знал меня в лицо. Ведь у меня с собой ни паспорта, никакой фотокарточки, никаких документов, ничего не было. Помню, когда он приехал, то заявил, что не понимает, как меня будет оперировать без моего изображения. Сказал, что помнит что‑то, но не досконально. Я просил сделать что‑нибудь, только побыстрее, чтобы через двадцать дней можно было выйти в эфир. Но, по его мнению, это было невозможно, так как потребуется не одна операция и, в любом случае, останутся синяки. Ситуация была настолько серьезной, что никаких гарантий он дать вообще не мог. Я даже помню, как подписал какую‑то бумагу. Я был готов на все.

Практически сразу меня положили на хирургический стол, сделали наркоз. Больше четырех часов шла операция. Как мне потом сказал Олеко, это была сложнейшая операция в его практике. Мало того, что ответственность большая, так еще и «звезда‑то в шоке» попалась. У меня такой характер вспыльчивый, если что‑то не понравится, могу пи…ец всем устроить, это как минимум.

Он очень старался, и все отнеслись ко мне очень хорошо. До операции я видел людей, у которых в глазах был ужас. Но чего они так перепуганы, я не понимал. Естественно, со стороны я себя не видел и, что со мной было, понять не мог. Осознавал, что что‑то произошло, что‑то явно не так, но при этом боли не чувствовал, так как у меня был сильный шок. Поэтому, очнувшись после наркоза, я был в ужасе, когда увидел, что нахожусь в палате, что у меня на ноге и на руке гипс. Мало того, рука лежала, а нога висела. Это была полная неожиданность. И в этот момент надо мной стоял фотограф. Я, помню, спросил, кто он такой. Фотограф называет какую‑то газету. Я тут же посылаю его на х… Причем мне казалось, что я изо всех сил орал: «Пошел на х… отсюда!» Но сил у меня мало было, и я произносил что‑то совсем не связное. На следующий день мне принесли статью, в которой было написано, что произошла авария, фотографии какие‑то жуткие, и среди них та, где я в палате с ногой и с рукой в гипсе, с перевязанным лицом, что видно только два глаза. Если коротко пересказать текст, то там говорилось, что мне полный пи…ец, что программу «Секреты Сергея Зверева» явно закроют, что я не дееспособный, что ни о каком коммерческом виде речь идти не может и так далее. То есть просто взяли и уничтожили человека одной статьей.

Ко мне начали приходить посетители. Естественно, это была моя мама, мои близкие друзья и звезды. У людей был шок. Одним из первых приехал Валера Леонтьев. Он отложил свои поездки и сделал все, чтобы быть у меня. Мы очень дружим. Он часто ко мне приезжал в салон, мы общались. Валера приехал, и, видно, чтобы как‑то настроение мое поднять, мой дух, он подарил мне часы Rado. Я эти часы до сих пор берегу. Мне смеяться было нельзя, но он меня очень смешил и веселил, все сделал, чтобы я забылся, чтобы я вообще ничего не понимал, что происходит.

Все почему‑то ехали меня кормить. Ира Понаровская приезжала с кастрюльками, с едой. Анжелика Варум мне передавала и первое, и второе, и третье, и компот, и кисель. В первое время, когда как раз начала приезжать Анжелика, я еще никого не пускал. Поэтому она готовила, приезжала, передавала и просто в машине рядом с больницей сидела. Один раз она мне отправила сообщение на диктофоне. В то время вошла в моду песня Алены Апиной «Узелки». До аварии я ее слышал всего два раза, она мне очень нравилась. Анжелика Варум знала, что это моя любимая песня. И когда врачи не пускали Анжелику, она мне отправила диктофон, на который напела эту песню. Я до сих пор храню эту пленку.

Лолита, помню, все бросила, приехала, чуть ли не концерт мне устроила, все было: и песни, и пляски, и кормила, и поила, чтоб только выздоравливал. Мы сдружились с Лолитой, когда она была моей соседкой.

Все, кто приезжали, мне давали частичку света, тепла, любви и жизни. Именно жизни и еще раз жизни. Тогда это было очень важно для меня и потихонечку‑понемножечку приводило в чувства.

Врачи говорили, что о профессии «парикмахерское искусство» придется забыть. Но первой клиенткой, которая меня заставила встать и чесать, была Анжелика Варум. И вот я с гипсом причесываю Варум, а тут на пороге появляется Понаровская, у нее волосы встают дыбом, глаза наливаются кровью. Она была готова выбросить из окна всех, кто заставил чесать. Ира долго возмущалась:

– Тебе еще лежать полгода! У них что, сердца нет?!

На самом деле правильно сделала Анжелика, что заставила меня встать и разрабатывать руку. Иначе бы я зачах там просто, у меня все бы вообще отнялось. Потом она попросила меня сделать мейк‑ап. Приезжала в больницу, чтобы я ее накрасил. В принципе она могла обратиться к кому угодно, но приезжала ко мне, постоянно возвращая меня в профессию и к жизни. Давала мне веру в жизнь.

Я знал, что у меня большое количество поклонников и поклонниц. Это понятно. Но я все равно был в шоке, когда увидел очередь ко мне в палату. Естественно, их всех ко мне не пускали. Выборочно приводили, чтобы люди могли мне что‑то теплое сказать, какой‑то подарочек передать. Конечно, журналисты маскировались под этих людей и делали свое дело, распространяя обо мне то, чего не было на самом деле. И вот однажды одна звезда мне рассказала, что она побывала у стилиста, который с нереальной радостью в глазах говорил всем, что мне полный п…ц. Эта его радость окончательно заставила меня привести себя в порядок. Срочно. И через двадцать дней я был в эфире. Правда, мои руки не снимали, снимали только лицо. И хотя в передаче я вел себя как ни в чем не бывало, нельзя было не заметить изменения в лице, они были очень явными. После такого горя, после такого стресса, после такой сложнейшей операции вполне понятно, что эти изменения были колоссальными. Безусловно, тогда, после первой операции, это еще не было то звездное лицо, которое есть сейчас. Однако хирург собрал мое лицо так, что меня можно было уже снимать.

Когда после операции прошло какое‑то время, мы поняли, что все встало на свои места, врач сказал, что не очень доволен результатом. Он захотел кое‑что подправить, чтобы дышать стало легче. После аварии мне было очень тяжело дышать носом. Я ему очень верил, согласился, и действительно дышать стало заметно лучше. Однако одной стороной носа я до сих пор дышу с трудом. Я когда бегаю, то задыхаюсь, когда пою, тоже задыхаюсь. Какие‑то ноты взять из‑за этого не могу. До сих пор не могу дышать «молча», чтобы не шипеть. Я не могу вдохнуть через нос на полный объем легких. Понятно, что мне еще нужна операция, и не одна.

Кроме того, после аварии у меня осталось два шва на лице. Но меня это не портит. Все недостатки, которые у меня появились, я превратил в достоинства. Я собрался, сконцентрировался и сделал все, чтобы это было так, как есть сейчас. Сейчас многие никаких шрамов просто не замечают.

Когда все увидели, что я в очень хорошей форме, стало очень модно заниматься собой. Я не скрывал, что оперировался, во всех интервью говорил, что это была сложнейшая операция даже для хирурга с большим опытом. Ведь одно дело сделать операцию по уменьшению или по выправлению носа и совсем другое – собрать заново из ничего.

У меня всегда было очень много поклонников, поклонниц, фанатов, фанаток. Просто вся страна была. А после операции к ним прибавились люди, которые поверили, что они могут быть красивыми, поверили, что они могут быть счастливыми. Они поверили, что, если немного поработать над собой, можно добиться результата и не ходить со своими комплексами. Я так всем и говорил:

– Что вы живете с этими комплексами?! Просто становитесь лучше!

Например, одна моя клиентка не могла выйти замуж и не понимала отчего. А я ей сказал:

– Ты что, в зеркало не смотришь?! Ты что, не видишь свое лицо? – Я‑то имею право такое сказать, потому что мы дружили много лет, она посещала мой салон, знала обо мне все. И я знал ее как облупленную. Поэтому ни к чему мне было украшать текст и говорить, какая она красивая и будет еще лучше, в то время как она никакая. – Сделай лицо, сделай нос, подбородок! У тебя подбородка нет, ну какой парень захочет жениться на тебе, если его дети будут без подбородков?! Ну, сделай подбородок, вырви ты два коренных зуба. Если сейчас у тебя три горба на носу, то оставь один – уже будет красиво. Обмани как‑то и будешь счастливой!

Так я очень многих выдал замуж, многих поженил. Парни были, например, с хорошей фигурой и нереально страшным лицом. Я сразу отправлял таких к хирургу. Сейчас это счастливейшие люди, удачливые и в жизни, и в бизнесе. Процветают, а были никакие просто.

После аварии и моих операций я вдруг заметил, что в нашей стране стало очень модным быть красивым, быть в хорошей форме, быть счастливым, быть фэшн. И это все с меня началось. За мной последовали многие ведущие Центрального телевидения и Всесоюзного радио, очень много среди моих последователей звезд кино и эстрады, спорта, мира моды и музыки. Я это знаю. И хорошо, что у них появился достойный пример, что им было за кем подсмотреть, вдохновиться и что‑то сделать. Потому что до меня, извините, такого человека не было. А может, и не будет уже никогда.

Но среди моих последователей появилось много людей, которые не просто вдохновились моим примером, а начали нагло копировать меня. Они обращались к пластическим хирургам, приносили мою фотографию, показывали и говорили, что хотят быть такими же. Кто‑то хотел такой же нос, кто‑то хотел такие же губы, кто‑то такие же зубы, такие же глаза, такие же скулы. Они все это неземное хотели. Хирурги меня просто ненавидели и ненавидят до сих пор, потому что тяжело делать одно и то же и изо дня в день слышать одни и те же тексты.

Сейчас я нереально счастлив, что мне на помощь пришли Девид Бэкхем и Анджелина Джоли, хоть губы стали заказывать, как у нее. Немало помог мне и Брэд Питт. А особенно хочу пожелать здоровья и долгих лет Памеле Андерсон, так как она оттянула немалую часть моих подражателей на себя.

Я всегда говорил о том, что индивидуальность в первую очередь. Индивидуальность – это очень важно. Весь мир борется за нее. Я ни на кого не похож. Я – это я, в этом мое преимущество. А люди, которые стремятся быть похожими на меня или еще на кого‑то – это уже не индивидуально. Существует очень много всяких типов лица. Существует масса всяких типажей, всегда есть возможность остаться самим собой, а не копировать то, чем не являешься на самом деле. Даже когда после аварии я перенес такую сложнейшую ситуацию, все равно я остался самим собой. Все равно я – это я, и это ценно. И весь мир знает, что Сергей Зверев – это пи…ец как круто, это сильная личность, человек, который не боится сказать правду. Он со своим мнением, и свое мнение он не будет скрывать или украшать. Как есть, так и есть. Это очень важно.

* * *

Я не могу сказать, что моя жизнь делится на до и после аварии. Нет, ничего подобного. Не могу сказать, что я стал таким уж красавчиком, ведь я им и был. С детского сада уж не знаю, чем я помазан, но все девчонки мои, все маньячки и маньяки мои. У меня есть и всегда будет бешеное количество поклонниц. Это не зависит от внешности, видимо, что‑то есть у меня внутри. Хоризма или что‑то типа того.

Я не могу сказать, что после аварии у меня открылся путь наверх. Он всегда у меня был открыт за счет моего творчества и трудолюбия. Я не могу сказать, что пошло все в гору и к лучшему: всегда были препятствия и всегда были люди, которые мешали.

Могу сказать одно, что до аварии, что после я всегда понимал одну важную вещь: хорошо выглядеть – это колоссальный труд, но не надо бояться и лениться посвящать себе время и нужно отказываться отчего‑то вредного. Я не пью и не курю. В меру занимаюсь спортом. Вообще считаю, что спортом надо заниматься, когда есть настроение, когда есть кураж и желание. Когда его нет – не надо мучить себя. Это как секс, им тоже надо заниматься только тогда, когда хочется. Поймите, что когда следишь за собой – то делаешь это в первую очередь для себя. Продлить ощущение, что ты в хорошей форме, что ты здоров – это очень важно, особенно сейчас. Ведь сейчас для нашей страны важны здоровые люди, здоровые семьи, здоровые пары.

Date: 2015-07-11; view: 258; Нарушение авторских прав