Не говори гоп

Произошедшее на моей защите повлекло за собой некие последствия. Киселев пошел к ректору и прямо спросил, санкционировано ли поведение Красюка руководством и, если да, то есть ли смысл пробовать еще раз. Ректор продемонстрировал возмущение поведением председателя совета на защите: «Я уже высказал Николаю Петровичу свое мнение о происшедшем. Если были претензии к работе, надо было их формулировать на этапе предварительного рассмотрения и не доводить дело до публичного скандала, бросающего тень на весь институт. По-моему, он понял мои доводы и согласился с ними. Противопоказаний к повторной попытке не вижу».

Ура! И Красюку досталось! Все не так уж и плохо. Никакой катастрофы. Можно хоть завтра подавать на защиту (причем не повторную, а первичную – о, эта казуистика ВАК!). Есть, правда, ощущение, что мне плюнули в физиономию, но с кем не бывало? Исправить надо совсем чуть-чуть (чтобы учесть замечания по метрологии), буквально 3 страницы, и можно начинать все сначала. Обсудили с Киселевым, он посоветовал не суматошничать, выждать пару месяцев, продемонстрировать серьезность отношения к высказанным замечаниям и где-то в апреле подать документы. Тогда защиту назначат на октябрь, и это будет нормально. Без суеты и спешки. А пока надо готовить членов совета. Так и порешили.

Через пару недель я позвонил «главному спецу» по метрологии Савенко и попросил разрешения показать ему переделанные страницы, касающиеся погрешностей. Он милостиво согласился меня принять. Я поехал к нему в институт и предъявил переделанный текст. Он его буквально пролистнул за пару минут и сказал: «Ну вот, совсем другое дело. Желаю удачи!». Похоже, он тоже получил свое.

Позвонили Красюку с просьбой заслушать меня еще раз на его кафедре. Он сильно помягчел: «Да я и без предзащиты знаю, что работа хорошая. Мы уже давали положительный отзыв. Пусть подает». Итак, Красюк нейтрализован. Его ученый секретарь Задорин сам задираться не станет.

Остался Воробьев. У Киселева был приятель, который по выходным в спортзале СКА играл в волейбол по ветеранам. Туда же ходил и Воробьев. Вот этого приятеля мы и попросили поговорить с ним и договориться о моем выступлении на его кафедре. Но Воробьев резко оборвал разговор и сказал, что он сам будет решать, когда и как себя вести. Так что эта проблема осталась нерешенной.

В апреле я подал документы, и защиту, как мы и предполагали, назначили на октябрь. Но в июне стало известно, что ВАК поменял номенклатуру специальностей и специальность «Электронная техника и приборы», по которой я предполагал защищаться, прекратила свое существование. Кошмар, не правда ли? Ан нет, не кошмар. Поскольку диссертация принята к защите до изменений, то автору предоставляется возможность ее защитить! Ура! В кои-то веки мне повезло! Я – не первый из оставшихся, а последний из уехавших. Но не будем спешить с выводами. Эта смена специальностей еще сыграет свою решающую роль в нашей комедии (или трагедии?).

10 октября был сыгран второй акт пьесы «Избранные защиты Зеликмана». Защита прошла, как песня. Все заняло час с четвертью. Всего семь вопросов, и те заданы моими сторонниками, чтобы создать видимость дискуссии. Даже Воробьев не сказал ни полслова. Правда, его постарался обезвредить знакомый Киселева доцент Борщенко. Он сел рядом с Воробьевым. Мой приятель Виталий сидел сразу за ними (посетители допускаются) и пересказал мне ход их беседы. Когда я начал доклад, Борщенко тихо сказал Воробьеву: «Женя, я такую собаку купил, закачаешься». Воробьев: «Погоди, дай послушать». «Да что там слушать? Тебе всегда больше всех надо. Дай я лучше тебе про собаку расскажу». И в течение всего доклада все продолжалось в таком духе.

Короче говоря, 15 - «за», ноль – против. Я от радости и облегчения просто летал над землей. Красюк подошел, пожал мне руку и сказал милостиво: «Будешь, будешь кандидатом». Вечером был банкет. Моя мама была счастлива.

Далее были обычные хлопоты по отсылке комплекта документов в ВАК, и к началу ноября все было кончено. Оставалось ждать подтверждения из ВАКа. По положению, это должно было занять не более шести месяцев.

И вот уже конец мая, а из ВАКа ни гу-гу. Я понимаю, что июль и август ВАК не работает, то есть, если не узнаю что-нибудь сейчас, то дальше речь пойдет уже об октябре. Поэтому решаю съездить в Москву на разведку. Прихожу в ВАК, а там, кроме секретарши, никого нет. Я объясняю ей ситуацию, она весьма нелюбезно отвечает, что мне сообщат, как только что-то решится, а мне надо сидеть тихо и ждать ответа. Уезжаю домой и сижу тихо.

Но, судя по всему, мой приезд как-то подтолкнул заклинившее колесо прохождения работы. Через две недели получаю письмо, в котором меня приглашают на заседание экспертного совета ВАК на 17 июля (значит, не в отпуске). Я заволновался, обычно так не делают. Обычно присылают решение или сообщают, что работа послана к «черному» оппоненту. Зачем вызывают меня лично? Посоветовался я с опытными людьми, они сказали, что такое бывает в случае проблем с темой работы. Ну, думаю, вот она, смена списка специальностей, и дает себя знать. Сейчас мне будут доказывать, что моя тема не соответствует их тематике.

Еду в Москву, тащу с собой устройство, по которому защищаюсь - это такой ящик 70х50х30 см весом килограмм 6-7. Сижу, жду, вызывают, захожу. Их человек 15. Председатель (его звали Владимир Алесандрович) обращается ко мне: «Марк Аронович! Мы ознакомились с вашей работой. У нас есть ряд вопросов. Вы вносили изменения в конструкцию прибора?» Я понимаю, зачем он это спрашивает. Если я скажу, что не вносил, то мне ответят, что в таком случае моя тема не подпадает под их компетенцию. Я ухожу от прямого ответа: «Я анализировал физику процессов, происходящих в политроне, и создавал его математическое описание». «Нет, ответьте прямо: вносили или нет?» Я: «Но ведь без понимания физики работы прибор нельзя разумно использовать». «Да или нет? И почему Вы так нервничаете?» «Почему нервничаю? Моя судьба решается. Вы мне сейчас скажете, что моя тема не соответствует тематике вашего совета, и все кончится». «Вот зачем Вы приписываете нам мысли, которых у нас нет? Так да или нет?» Я понял, что они не отстанут: «Нет, но я считаю…» «Спасибо, подождите в коридоре». Выхожу. Жду. Через 5 минут вызывают и сообщают вердикт: «Поскольку конструктивных изменений в прибор Вы не вносили, то тема вашей работы не подпадает под тематику нашего совета». Я: «Ну вот, так я и думал. И что теперь?» «А теперь ваша работа будет переслана в тот совет, которому она соответствует, и он с ней детально разберется» «А если и там скажут, что тема не их?» «Такого быть не может, работа будет переслана туда, куда надо, так что не волнуйтесь и спокойно ждите». Уезжаю домой ждать спокойно. На ящик никто не захотел посмотреть.

В октябре получаю долгожданный ответ из ТОГО ЖЕ экспертного совета. В нем аннулируется решение совета СЗПИ о присуждении мне степени кандидата технических наук и приводятся три причины для этого. Две из них – это просто поводы прицепиться, причем не обоснованные и смехотворные. Ответы на них легко можно было найти прямо в тексте моей работы. А вот третья потрясает воображение: моя диссертация НЕ подпадает под компетенцию этого совета. Если не подпадает, то как же Вы принимаете решение? А как же обещание переслать в другой, «правильный» совет? Об этом сказано просто: «Совет по приборостроению, куда диссертация была переслана для рассмотрения, не нашел в ней материалов в области приборостроения».

Вдумаемся. Моя работа подана еще до смены номенклатуры специальностей, поэтому она ДОЛЖНА быть рассмотрена. Совета по «Электронной технике и приборам» теперь нет. Кто же должен рассмотреть мою работу? Секретариат ВАК посчитал, что ее надо направить в совет по электронике, куда она и попала. Причем это было абсолютно верное решение. Совет по приборостроению обоснованно отказался от моей работы. А этот самый совет по электронике сам загнал себя в ловушку. Если не твоя, не суди. Если судишь, не говори, что не твоя. Обычно для заваливания диссертации назначают «черного» оппонента, т.е. я не узнаю его фамилии. На основании его решения работу можно отвергнуть. В моем случае черного оппонента не было. Вопросов по сути работы, кроме приведенного выше обсуждения ее тематики, не было.

Огорчен я был сильно, просто подавлен, столько лет псу под хвост! Но решение столь противоречиво, что я решаю писать апелляцию на имя Президиума ВАК. Человек я доскональный, поэтому в апелляции привожу все свои аргументы, попунктно опровергая все их претензии. Прикладываю к своим возражениям письма от своего научного руководителя, а также от совета СЗПИ, и другие документы. Смысл апелляции в просьбе передать мою диссертацию на рассмотрение в соответствующий ее тематике экспертный совет.

Это было в октябре 1978 г. Следующее действие происходит уже в апреле 1979. Я получаю вызов на заседание ТОГО ЖЕ экспертного совета на 23 апреля. Почему того же, я же на них жаловался? Но что тут думать, ехать надо! Беру ящик, еду. И вот тут происходит, пожалуй, центральное событие всей этой истории. Сижу я около кабинета, жду и вдруг замечаю, что дверь приоткрыта. Пересаживаюсь я к ней поближе, прислушиваюсь – все слышно (тогда слух у меня был хороший). Говорят обо мне. Председатель просит какого-то Иван Иваныча, которому было поручено детально разобраться в моей работе, доложить его выводы. И тот сообщает, что по его оценкам, первая глава содержит 70% материалов, подпадающих под тематику совета, вторая – 80 и т.д. Резюме: диссертация соответствует тематике данного совета, и предыдущее решение было ошибочным. Я потрясен. Слушаю дальше. Председатель: «Если мы признаем этот факт, то нас всех надо увольнять за служебное несоответствие. Так что мы должны искать другой выход. Есть ли замечания у Иван Иваныча по сути работы?» Тот высказывает свои замечания и вопросы, но они настолько не существенны, что мне будет легко на них ответить. Ура, наконец-то пошел разговор по сути! Тут кто-то дверь прикрыл, так что конца дискуссии я не слышал.

Минут через 15 вызывают меня. Беру ящик и захожу. Председатель: «Здравствуйте, Марк Аронович! Мы еще раз внимательнейшим образом рассмотрели вашу работу, и у нас к Вам есть только один вопрос». Я думаю: ну, давай свои вопросы, наконец-то поговорим по делу. Но когда он этот свой вопрос сформулировал, я понял: с ними можно разговаривать только с автоматом в руках. Как же все просто в шельмовании! А вопрос был такой: «У Вас есть еще, что нам сказать?» Я на время дар речи потерял. Это настолько не соответствовало моим ожиданиям, да и просто логике!

Я решил, что разговор в вежливом тоне окончен: «Что Вы имеете в виду? Что значит «еще»? Я прислал свои возражения против вашего решения, привел массу аргументов, приложил дополнительные документы. Вы об этом со мной поговорить не хотите? Тогда я буду знать, что «еще» вам надо. Я здесь уже второй раз, и мы снова не говорим о сути». Он говорит: «А почему Вы повышаете на нас голос? Как мы можем присудить Вам степень кандидата наук? Ведь она дается не только за работу, но и за моральный облик. Разве ваше поведение заслуживает присуждения ученой степени?» Тут я совсем обозлился: «Я куда попал? На обсуждение к ученым или в институт благородных девиц? Мы о чем говорим? И, вообще, почему мне опять выпало счастье встретиться с вашим замечательным советом. Я писал апелляцию на имя Президиума ВАК, почему я опять попал к вам?». Он отвечает: «Вы же недовольны нашими действиями. Поэтому мы решили еще раз проверить себя, а вдруг мы допустили ошибку. Мы рассмотрели подробно все ваши аргументы и пришли к выводу, что в своем решении мы были правы. Поэтому я и спрашиваю, что Вы можете сказать еще. А в Президиум Вас еще вызовут». Была у меня мысль рассказать, что я слышал под дверью, да подумал я, что это приведет к еще большему скандалу, а результатов все равно не даст. Поэтому забрал свой ящик, на который так никто и не взглянул, и вышел, хлопнув дверью (буквально!).

Приехал я домой, очень впечатленный происшедшим. Какие бессовестные люди управляют нашей наукой! Понял я, что надежды больше нет. Смысла оставаться в СЗПИ на должности младшего научного сотрудника с окладом 110 рублей больше нет. Это можно было делать, имея в виду перспективы, связанные с защитой. Раз их нет, надо уходить. И даже не уходить, а уезжать. В Америку! Скорее всего, ОВИР меня не отпустит, у меня ведь вторая форма секретности еще с института, а потом был секретный завод, да и в СЗПИ тоже была секретность (хотя главным секретом там было, что никто ничего не делает). Но терпеть это унижение, эту бесперспективность больше не было сил. Мне плюнули в душу! Я решил уволиться из СЗПИ, а через полгода подать на выезд в Израиль (имея в виду США), а вдруг проскочу. В мае я уволился. О дальнейших событиях жизни я напишу позже. А сейчас только о ВАКе.

Терять мне было уже нечего. Поэтому после поездки в Москву я написал в Президиум ВАК еще одно письмо в дополнение к прежней апелляции, в котором рассказал о последних событиях и изложил свою версию всей этой истории. Она выглядит так. В ноябре 1977 г. в ВАК пришли документы о моей защите. Их куда-то положили и забыли. В мае 1978 г. я напомнил о себе, документы нашли и поняли, что не успевают рассмотреть их в срок (полгода). Увидев, что специальность «Электронная техника и приборы» исчезла, а моя работа была направлена к ним по решению секретариата, они решили опротестовать это, доказав, что моя тема не соответствует тематике их совета. Это решило бы все проблемы со сроками. Но другой совет, куда они надеялись переправить мою работу, обоснованно отказался ее рассматривать. Пришлось в темпе принимать решение самим, и тут они и наделали глупостей. Далее задачей совета была только защита мундира, т.е. надо было любыми способами отстоять и обосновать принятое ранее решение. О том, что я слышал под дверью, я решил не писать, а то опять обвинят черт знает в чем.

Последний акт пьесы происходил в октябре 1979 г. Меня вызвали в Президиум ВАК. Я взял ящик и поехал. Захожу. А это суд. Я против председателя того экспертного совета. Он так скромненько сидит в уголке, а ведущий - зам. председателя ВАК по техническим наукам Яков Ефимович Осада – спрашивает меня, чем я недоволен. Я вкратце рассказываю всю историю. Он обращается к моему оппоненту, тот что-то невнятное бормочет (а что он может сказать внятного - если не твоя тематика, то не суди). Потом опять меня спрашивают. В общем, минут через 15-20 такой беседы Осада мне говорит: «Марк Аронович! Мы рассмотрели ваши претензии и пришли к выводу, что Вы ПРАВЫ. Экспертный совет был неправ». Я при этих словах даже рот открыл. Неужели справедливость существует? А он продолжает: «Но хотелось бы коснуться вопроса практической ценности вашей работы. У нас сложилось впечатление, что тематика ее чересчур узка. Как Вы думаете?» А я думаю, что это наипростейший способ завалить работу. А вслух говорю: «Я показал, где могут быть применены полученные мной результаты. Считаю, что диапазон применения весьма широк». Осада: «А нам он не кажется широким. Но это не ваша вина, это ваша беда. По работе видно, что Вы высокопрофессиональный физик и математик и могли бы внести значительный вклад в науку. Но ваш научный руководитель не смог поставить достойную Вас задачу. Вы не хотите подумать о смене научного руководителя?». Это он решил подсластить пилюлю. Но портить отношения с коллегами все-таки не стал, их решение осталось в силе. Конечно, все это было нечестно. Вопрос узости тематики раньше не поднимался, подготовиться к нему и аргументированно ответить мне не дали. Даже в случае черного оппонента я имел бы возможность подать апелляцию и бороться, а решение президиума ВАК является безапелляционным. Это гарантированный способ угробить работу. Но я, по крайней мере, доказал свою правоту, и Осада все понял. Хочется верить, что у этого самого Владимира Александровича были неприятности после этого. А мой ящик опять зря прокатился в Москву.

В тот день рассматривались три апелляции, по всем был отрицательный вердикт. У меня слишком узкая тематика. Другой слишком широко подошел. А у третьего был какой-то сумасшедший экономический эффект – сколько-то миллионов рублей в год, но ему сказали, что слишком мало науки. Так вот, я вел себя интеллигентно, а те двое просто покрыли весь президиум ВАК матом и хлопнули дверью.

И последнее. Недавно в Интернете я нашел информацию о Якове Ефимовиче Осаде. Это был выдающийся ученый и прекрасный организатор, наверное, неплохой человек. Он умер 3 ноября 1979 г., т.е. через две недели после нашей беседы, в возрасте 59 лет. То-то он был такой грустный…

9. Свобода, блин…

Итак, в мае 1979 г. я уволился из СЗПИ и решил уехать из страны навсегда. Честно скажу, не было у меня такого острого желания «уматывать», какое было у многих моих знакомых. Желание эмигрировать обычно является коллективным эффектом: уже уехавшие подталкивают к отъезду оставшихся, оставшиеся думают и говорят только о том, как замечательно им будет в Америке (или еще где-то). Разговоры только такие: «Ну, ты уже вызов получил? А мы уже в ОВИР подали. А Сене разрешение дали, они через неделю улетают. А вы когда подаете?». Я такие разговоры не вел и уезжать не рвался. Но как вынести такой плевок в лицо, какой я получил в ВАКе? Это же не по-мужски – безответно сносить такое унижение. Душевная травма была очень сильна. Кроме того, мучила полная беспросветность будущей жизни. На что я мог надеяться, к чему стремиться? Мне уже 33 года, а я младший научный сотрудник, причем без ученой степени. Куда идти? Кто меня возьмет? Какую работу искать?

Все эти размышления и подтолкнули меня к решению уехать. Но в СЗПИ у меня была вторая форма секретности, а с ней обычно за рубеж не выпускали. Поэтому я решил выждать несколько месяцев, и подали мы заявление в ОВИР только в октябре. Для этого мы с мамой через знакомых организовали вызов в Израиль якобы от маминой родной сестры, живущей там еще с дореволюционных времен. В ноябре мы получили письмо из ОВИРа с предложением придти за решением по нашему вопросу. Приходим в городской ОВИР, народу много сидит, все ждут, вызывают по фамилиям. И вот помню, как сижу я и думаю: «А вот сейчас как откажут, что тогда делать?» А вторая мысль: «А вот сейчас как разрешат, что тогда делать?» И сам не знаю, какого решения больше хотел бы. Слава богу, не я это решаю! Вызвали нас, сказали, что нам отказано без всяких объяснений. И мы пошли домой с неясными чувствами. Так я влился в дружную семью «отказников».

Отказники бывали разные: и писавшие жалобные письма в мировые организации, вплоть до президента США (так впоследствии уедет один из моих друзей – Володя Цивкин, за которого хлопотал какой-то конгрессмен), и объявлявшие голодовку в знак протеста (так в свое время поступит мой друг Боб). Но большинство были такие, как я, тихо сидевшие и ждавшие следующей возможности «подать». В 88 году мне позвонят из ОВИРа и скажут: «Вы у нас числитесь в отказниках. Приходите завтра, подавайте заявление и получите разрешение», но я отвечу: «Ша, уже никто никуда не едет!» Правда, до этого момента произойдет еще много событий, не буду через них перескакивать.

Не работать в Советском Союзе было нельзя, «кто не работает, тот не ест», можно было схлопотать за тунеядство, как Бродский. Поэтому один из моих приятелей устроил меня «литературным сотрудником» в многотиражную газету «Пролетарский завод», где он тогда работал. Я там ничего не делал, кто-то выполнял мои обязанности и получал за меня зарплату. Это давало мне возможность не бояться репрессий.

И началась моя свободная жизнь. Чем-то ее надо наполнить, ведь на работу идти не надо. Первое дело нашлось быстро - если уезжать в США, то надо заняться своим английским. Его я изучал в школе, потом в институте, потом сдавал как кандидатский минимум. Всегда были пятерки. И статьи физические на нем читал. Я считал, что с ним у меня все почти в порядке. Надо только освежить. Почитаю-ка я английскую книгу. Сказано-сделано, взял я роман Драйзера «Титан» в подлиннике и начал читать. И сразу шок! На первой странице 50 незнакомых слов, причем настолько не знакомых, что смысл прочитанного не понимаю. Она ему что-то сделала очень как-то, а он ей тоже что-то такое. Ударила или поцеловала? Наотмашь или исподтишка? А он, обругал или признался в любви? Я обдумал произошедшее и понял, что удивляться нечему. Как мы изучали язык в школе? «Я хожу в школу каждую неделю». «У Джона есть собака». А если «зашелестела черемуха», «пожарный игриво подмигнул диспетчерше», «фокусница чихнула», «запахло дикой сиренью»? Как сказать это по-английски? Не знаю, и знать не могу. Слов не хватает. Так что делать? Надо расширять словарный запас. Как? Читать больше английских книг. Этим я и занялся. Одной Агаты Кристи романов 20 прочитал в подлиннике, причем не просто прочитал, а за каждым незнакомым словом в словарь слазал. Стало совсем тускло. Вижу слово, помню, что десять раз искал его в словаре, но, хоть убей, не помню, как оно переводится. Стали приходить мысли о собственной тупости, плохой памяти и о многом еще. Но усилием мысли понял, что детские способности впитывать язык, как земля дождь, кончились вместе с детством. Ребенок к двум годам даже в Китае говорит по-китайски, причем никто ему не объясняет, где кончается одно слово и начинается другое, где предлог, где наречие и как образуется прошедшее время. Он слышит непрерывный поток речи и из него строит свое понимание. А я, блин, взрослый и тупой дядя, все правила знаю, читать умею, писать умею, про транскрипции все понял, а говорить не могу!

Ну, что ж, не можем, как дети, будем учить, как взрослые! Слова надо выписывать в словарик и учить специально. Начал выписывать, выписал 300 английских слов, а через черточку перевод. Принялся учить, даже выучил двести слов и понял, что они будут теперь действовать мне на нервы, путаясь под ногами и мешая учить остальные. А когда я представил, как увеличу число слов до пятисот или даже до тысячи, мне стало плохо от перспективы все время наталкиваться на слова, которые я уже знаю. И вот оно, лично мое гениальное открытие (другие это открыли без меня и раньше): слова надо выписывать не в словарик, а на отдельные карточки. Одно слово - одна карточка, а с другой стороны перевод. Причем переводов много нельзя, не запоминаются. Лучше один, максимум – два. Так и начал действовать, но возник новый вопрос - какие слова выписывать? Ответ нашелся быстро: те, которые часто встречаются. Например, «черемуха» - редкое слово, а «ползти» - частое. По мере постижения языка сложность будет увеличиваться, дойдем и до «черемухи», и до «штангенциркуля».

Сделал я карточки, сложил пачку из 100-200 слов и разик в день, а то и чаще, перебирал их, глядя на русскую сторону и пытаясь переводить на английский. Смог – хорошо, не смог – посмотрел на оборот. Делал это и дома, и в метро, и в автобусе. Так всю пачку просмотрел, назавтра снова, потом еще. Скоро увидел: многие слова сразу перевожу, даже не задумываюсь. Эти карточки не выкинул (ни в коем случае!), а переложил в другую пачку, а в первую новые добавил. Вторую пачку тоже можно иногда просматривать, но пореже. Вот так я свой не очень малый словарный запас увеличил на три тысячи слов, после чего, читая книги, перестал натыкаться на незнакомые слова. Это была победа! Что еще в этом методе хорошо? Если долго не пользовался языком, подзабыл, взял все свои пачки и прокрутил их еще пару раз. Быстро все вспоминается, другие методы такой возможности не дают. Кстати, все это пригодилось мне в дальнейшей жизни, но об этом после.

До осени 79 года будущее оставалось неясным: отпустят или нет. А в ноябре все прояснилось – не отпустили. Стало ясно: надо устраиваться жить здесь. Вопроса, на что жить, не было. Утеря моей сторублевой зарплаты не пробила существенной бреши в моем бюджете. Как я уже писал раньше, репетиторский труд позволял мне жить безбедно. Подробнее об этом я напишу в следующей главе, а сейчас ограничусь только констатацией этого весьма приятного факта.

Итак, я свободен и материально обеспечен. Самое время плотно заняться наукой. Но не все так просто, для продуктивной научной деятельности желательно иметь соответствующее настроение и видеть хоть какие-то перспективы. Я перспектив не видел. Нужно было философски переосмыслить ситуацию и наметить себе какие-то цели. Я решил так: если общество и страна во мне не нуждаются, то я построю себе «башню из слоновой кости» и буду жить в ней так, как хочет моя душа. Оставалось выяснить, чего же она хочет.

Может быть, ей понравится труд писателя. Попробуем. Написал штук десять юмористических рассказов в духе «Клуба 12 стульев» в Литературной газете – она тогда была очень на слуху. Потом их даже опубликовали в разных газетах: от «Сибирского вестника» до «Ленинградской правды». Но в Литературке их не взяли, у меня в архиве лежит отзыв Михаила Задорнова, который тогда там работал. Он пишет, что рассказы вполне нормальные, но сейчас портфель редакции переполнен, так что он желает мне продолжать в том же направлении. У меня была знакомая, родным дядей которой был известный писатель Натан Эйдельман. Она предложила мне показать мои рассказы ему. Я согласился, отдал ей рассказы и через пару недель пришел к нему на беседу. Он сказал: «Ваши рассказы вполне публикабельны. Претензий к ним у меня нет, я не могу указать ваши ляпсусы или дать полезные советы по написанию. Но просить кого-то об особом отношении к Вам я не стану. Они пошли бы мне навстречу, но потом и мне пришлось бы выполнять их просьбы, причем более серьезные. Если бы Вы были Булгаковым, и я бы это заметил, то, конечно, попросил бы. Но Вы не Булгаков, хотя вполне можете стать приличным писателем. Дам Вам совет: чтобы печататься, надо печататься. Надо войти в обойму печатающихся писателей, а это требует времени и сил. Пишите для себя, пишите «в стол», не думая о публикации, и через какое-то время все само собой образуется». Но писать в стол не хотелось, хотелось хоть какого-то признания, хоть какого-то реального успеха. Я понял, что писательская стезя тоже требует отдачи человека полностью и пахоты, пахоты, пахоты. Мне рассказывали, что известный писатель Михаил Мишин добился успеха благодаря своему отцу, который ходил по редакциям и уговаривал опубликовать рассказы сына. И через несколько лет это сработало. У меня таких агентов не было, ждать несколько лет не хотелось. Да и, честно говоря, внутренний голос подсказывал, что это не мое.

Вот физика - это мое. Я там профессионал. Это меня влекло. Еще в 78 году мы с Борей написали статью, которая в 79 году была опубликована в ЖЭТФ (Журнале экспериментальной и теоретической физики), ведущем физическом журнале СССР. Мы теоретически предсказали некоторый физический эффект, показавшийся нам интересным. В 81 году в одном из ведущих мировых журналов появилась статья немецких экспериментаторов, которые по нашей идее провели опыты и подтвердили все наши предсказания. В физике опытное подтверждение теории всегда является заметным успехом. Мы с Борей были названы авторами идеи, что было справедливо и очень приятно. Мы решили развить теорию и на нелинейный случай, и в 82 г. я провел нужные расчеты (а расчеты делал в большинстве случаев я, так как Боря математику не очень любил). Но когда я предложил Боре опубликовать полученные результаты, он сказал, что занят уже другой задачей, а эта его больше не интересует. Поэтому я должен был сделать все сам. А это было не просто, ведь для публикации нужно приложить к статье акт экспертизы, подписанный в первом отделе, и направление от администрации. Кто мне такое написал бы в редакции моей многотиражки? Я нашел знакомого, которому нужны были публикации, особенно в ЖЭТФ (это всегда было очень круто!), который в своем СЗПИ оформил нужные документы, и мы направили в ЖЭТФ статью от нас двоих. Она была опубликована в 84 году. Я не зря об этом рассказываю. Во-первых, это было важно для меня психологически, во-вторых, впоследствии это сыграло большую роль в моей судьбе.

Сейчас, глядя на свою жизнь ретроспективно, прихожу к выводу: не следует изменять самому себе. Боря был прав, он не переключался на побочные пути, даже ради кратковременного успеха. Он занимался только своей наукой. Я же считал, что человек должен быть гибким, он должен анализировать предоставляющиеся возможности и прокладывать свою тропу на основе этого анализа. Наверное, каждый из нас был по-своему прав. Если бы я заранее знал, как все сложится, то и строил бы свою жизнь иначе. Но я не знал.

Иногда мне на глаза попадалась моя так и не защищенная диссертация. Хорошая работа, так и не получившая признания. Вспоминая всю историю моих защит, я испытывал горечь и чувство незавершенности важного дела. Ведь никто не сказал ничего плохого по сути работы, все произошедшее оставляло впечатление какого-то фокуса: раз-два-три и я в дураках. И вот в 82 г. я решил еще раз попробовать выйти на защиту с той же диссертацией. СЗПИ тут уже был ни при чем, в тот момент я там даже не работал. Надо было искать другое место защиты. Я пошел в ЛЭТИ им. Ульянова-Ленина, к профессору Юрию Абрамовичу Кацману, который на моей первой защите оказал мне мощную психологическую поддержку. Он меня вспомнил и был весьма огорчен известием о моем фиаско в ВАКе (он об этом ничего не слышал). На мой вопрос о возможности защиты в ЛЭТИ он ответил: «Не советую. В СЗПИ были подлецы, но никакие ученые. Здесь же они, конечно, специалисты, но подлецы не меньшие». Я поблагодарил, но намерений не изменил. Мне стало известно, что председателем нужного мне диссертационного совета в ЛЭТИ стал Орест Генрихович Вендик, который был у меня первым оппонентом на защите и относился ко мне очень доброжелательно (кстати скажу, что через 15 лет он снова будет моим оппонентом по очередной диссертации). Я пришел к нему, напомнил о себе и спросил о возможности защиты на его совете. Орест Генрихович – очень интеллигентный и порядочный человек, три раза меня сводила с ним судьба, и во всех случаях он вел себя в высшей степени достойно. Тут он сказал: «Ну что ж, давайте попробуем» и направил меня на предзащиту на одну из кафедр ЛЭТИ. Я пришел к заведующему этой кафедрой (после звонка Вендика) и отдал свою диссертацию ему на ознакомление. Через несколько дней мне позвонил Вендик и сообщил, что эта кафедра отказывается рассматривать мою работу. «На мой вопрос о причине отказа, - сказал Орест Генрихович, - он напомнил о вашем прошлом провале (видать, изучил историю вопроса), а также о завиральных идеях Ставицкого, о которых были наслышаны многие ученые, и сказал, что не хочет принимать в этом участия. А заставить его я не могу». Я был огорчен, но сделать ничего не мог. Эта идея канула в лету, отняв у меня еще какое-то количество времени (около месяца), нервов и сил.

В 81 году произошло еще одно событие, которое сыграет важную роль в моей будущей жизни. Как-то позвонила моя знакомая Оля и спросила, не хочу ли я заняться изучением французского языка в группе из трех человек. Вот еще одно судьбоносное совпадение. Я и сам подумывал об изучении еще одного языка, причем именно французского. Мне явно не хватало пищи для мозга, даже стало казаться, что все мои способности закончились, и больше ничего не будет, а эта мысль была очень неприятна. За несколько лет до этого я влюбился в пьесу Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак» и даже детально сопоставлял в Публичной библиотеке различные ее переводы на русский. Для окончательных выводов было необходимо прочитать пьесу в подлиннике. Кроме того, мне просто нравились звуки французской речи. В общем, я с радостью согласился.

И началась учеба. Нас было трое: Оля, я и Женя Казинец. Преподавательницу звали Лиза. Интересно, что по-русски она весьма заметно шепелявила, но ее французское произношение было идеальным. Начали мы именно с постановки произношения и занимались этим с интересом и удовольствием. Каждое занятие начиналось с десяти минут фонетических тренировок: «ля караван араб ва а багдад», «протопопов э богомолов сон дю протоколь» и т.д. Очень это было полезно. Жаль, что в детстве мне не ставили английское произношение. Еще мы учили наизусть монологи, которые слушали на магнитофоне. Это давало возможность почувствовать интонацию французской речи, слегка напоминающую одесскую: «Сэт анкор ву ки фэт ле фу? Пуркуа, ву зэт жалю?…» А эти французские стихи, которые мы заучивали и которые я помню до сих пор: «Иль плёр дан мон кёр ком иль плё сюр ля виль»! Чудесно! Мы были способными и мотивированными, мы делали домашние задания и сами дома учили слова (тут очень пригодился метод с карточками), поэтому продвигались мы очень быстро. Достаточно сказать, что за полгода занятий (с ноября 81 по май 82) мы прошли программу трех семестров госкурсов. Оказалось, что язык можно изучить не за годы, а за месяцы. Это было новое ощущение.

Наши занятия продолжались до мая, а потом настало лето, а потом Оля вышла замуж, а Женя сменил работу. В общем, осенью занятия не возобновились, чем я был очень огорчен. Лиза посоветовала мне записаться на курсы в Дом ученых. Туда я ходил несколько лет, сначала один, а потом с Надей, которая французский изучала в школе (опять совпадение), но здесь учащихся было много, мотивации у них не было, так что занятия шли ни шатко, ни валко. Это скорее был стиль жизни, клуб для общения, мы познакомились там с разными весьма интересными людьми. Но основной мой язык пришел от занятий с Лизой, в Доме ученых это было только поддержание уровня, не более того.

Изучение французского - очередное ответвление от главного пути (хотя где он, главный?), не подразумевавшее никаких практических целей, в будущем выведет меня на новые тропы жизни. Снова возникает эта мысль о том, что к успеху ведет не главная асфальтированная дорога, по которой идут толпы народа, а узенькие, малозаметные тропинки в тенистом лесу.

Пока из моего рассказа не видно никаких плюсов от той свободы, о которой мы все мечтаем. Они, конечно, были. Не надо было вставать рано утром и мчаться на работу, боясь опоздать и получить втык от начальства. Можно было спать столько, сколько спится. Проснулся, встал, позавтракал, пошел гулять. Захотел – сходил в кино, захотел – поехал за город. Пару раз в неделю приходят ученики, это даже не утомляет, а развлекает. Если не можешь в этот день, например, уехал куда-нибудь, позвони ученикам, предупреди и все. Никаких проблем!

А начало марта! Этот праздник горных лыж! В 1978 г. я впервые сунул ноги в горнолыжные ботинки, и с тех пор стал энтузиастом. Каждый год в начале марта я уезжал на две недели на Кавказ – в Домбай, Теберду, Терскол, Цахкадзор – или в узбекский Чимган и катался, катался, катался, пока держали ноги. В первый раз это было с тренером, а дальше самообучение при помощи учебника.

Здесь в вышине

Я сердцем чист.

Искристый снег

И ветра свист!

Но главное – это, конечно, Пицунда. Для нас это был рай! Весь год, а потом весь июль мы ждали свидания с Пицундой.

Пицунда! Новых встреч с тобой

Я жду с восторгом упованья,

Как ждет любовник молодой

Минуту верного свиданья.

Я загрустил, я нос повесил,

Тоска всадила в сердце нож;

Но вот я здесь. Я снова весел.

Я снова молод и хорош.

У песни, что в душе играет,

Оптимистический припев;

Пицунда сны мне навевает,

Мой верный психотерапевт!

И снова я в твоих владеньях,

И вновь меня чаруешь ты,

Как мимолетное виденье,

Как символ неги и мечты.

И сердце бьется в упоенье,

Ты воскресила для него

И жизнь, и смех, и вдохновенье

И божество, и волшебство!

Вот такие стихи мы состряпали вдвоем с Александром Сергеичем. Они точно выражают мои ощущения.

Обычно мы ехали туда в начале сентября, на бархатный сезон. В это время там уже не было грузинских семей с детьми, школьников, а также всяких немцев и чехов. Там тусовалась интеллигенция из Москвы, Питера, Киева, Харькова.

Вообще-то, Пицунда была международным курортом, в реликтовой роще прямо на берегу моря стояли несколько 14-этажных корпусов, в которых отдыхали люди по путевкам. Но это были не мы. Мы - дикари! Мы снимали частным образом комнатки, а часто и просто фанерные халупы, в которых стояли одна кровать и один стул. Квартиры нас не интересовали, во-первых, дорого, во-вторых, не рядом с морем. Эти халупы устраивали нас вполне, ведь в них мы только спали. Остальное время мы наслаждались Пицундой, морем, пляжем, соснами, общением. Стоимость койко-места в те годы составляла 1 рубль за ночь! Пляж и море бесплатно! Целые дни мы проводили на территории комплекса, куда надо было еще попасть – ведь весь комплекс был окружен забором, пройти можно было только через специальные ворота, на которых стояли охранники и проверяли пропуска. Но мы были опытными людьми, и попасть на территорию труда не составляло: иногда мы покупали пропуска, а чаще штурмовали забор в известных нам местах – либо через верх, либо через дыру в заборе.

Впервые я туда попал благодаря Юре Магаршаку. Я отдыхал в Гагре и случайно встретил Юру, заехавшего туда из Пицунды, где он снимал комнатенку. Юра уговорил меня съездить с ним и посмотреть. Я съездил, но не могу сказать, что мне понравилось. После Гагры, которая тянется на десятки километров, Пицунда выглядела маленькой и безлюдной. Я тогда подумал, что больше трех дней здесь делать нечего – только умирать от скуки. Как я был наивен! Мой рекорд пребывания в Пицунде – 44 дня подряд. Причем это было после двух недель в Коктебеле! Вы спросите, что можно делать на море так долго и как это может не надоесть. Отвечаю. Вот примерный режим дня. Подъем в 8-30, завтрак – дома, легкий, бутерброды и чай, и все на пляж. В 9 мы уже там и не уходим до 7 вечера. Что делаем? Не лежим! Я себя лежащим не помню. Мы все время в действии: то посидим с той компанией, то с этой. То поиграем в пинг-понг, то в преферанс, то в шахматы. То искупаемся, то пойдем в один конец пляжа пить кофе, то в другой – есть мороженое. А то и винца «Псоу» с хачапури! В общем, заняты целый день.

Весь день мы трудимся, как пчелки.

Всех окружающих хотя,

По пляжу рыщем, словно волки,

А ночью плачем, как дитя!

Чуть не забыл такую неотъемлемую часть нашей жизни, как взвешивание. Поскольку вопрос похудания для еще большей мужской привлекательности все время стоит на повестке дня, то я, во-первых, стараюсь не обедать, а обходиться взятыми из дома фруктами, и, во-вторых, все время контролирую количество потерянных граммов. Для этого мы с друзьями два-три раза в день ходим на весы, которых несколько и которые расположены в холлах разных корпусов. Так что у нас это такое священнодействие – а не сходить ли на весы? На какие? Сейчас в «Амру», а через часик в «Апсны» для сверки. Какое-никакое, а дело! Прогулка к тому же.

Вспоминаю еще такой забавный случай. Возвращаюсь это я, поев мороженого, к месту нашего залегания. Иду по парапету, как обычно, в одних плавках и в кепке. Походка, конечно, пляжная, отработанная. Взгляд безразличный, как у Бельмондо. Прохожу мимо знакомых ребят, вдруг один из них мне кричит: «Эти все с тобой?» Я сначала не понял, а потом обернулся и расхохотался. Раз в день к пицундской пристани подходил катер, который привозил туристов из Гагры. Обычно это были тетки средних лет, возжелавшие посмотреть Пицунду. И вот вся толпа из этих 30-40 женщин идет за мной на расстоянии метров пяти. Я представил себе, как выглядит эта картина со стороны: этакий голый самец вышагивает, как петух, а за ним семенит целая стая самочек. Очень смешная картина!

Обедать мы приспособились прямо на пляже. Там находился ресторан для отдыхающих в корпусах. Много еды оставалось: кто-то был на диете, кто-то уехал на экскурсию. Мы договорились с официантками, и они нас кормили сразу после окончания официального обеда. Все было комильфо, мы заходили в шортах и футболках, садились за столики, и официантки обслуживали нас как дорогих гостей. За обед мы платили два рубля в руки официантке, завтрак и ужин стоили по рублю. Завтракали мы дома, а вот ужин в 7-15 был нам очень удобен. Итак, поужинали – и по домам! Но ненадолго. Надо переодеться и к 8-30 мы подгребали в бар. Баров было несколько – штук шесть, на 14-х этажах корпусов, а также большой бар в помещении ресторана. Для входа в бар надо было предъявить карточку отдыхающего, но проверяющие были не слишком строги – ведь мы делали им выручку. Так что обычно попадали, куда хотели. Был, правда, бар «Золотое руно» в одноименном корпусе, куда иногда попасть не удавалось. Этот бар был знаменит на всю страну, а его бармен по имени Алябрик даже был упомянут в каком-то романе, по-моему, Аксенова.

С этим баром у меня связана любопытная история. Году в 85-м мы поехали в Пицунду с одним моим приятелем по работе Аркашей. И вот вся наша компания решила провести вечер в «Золотом руне». Подходим мы с Аркашей к этому корпусу, а там строгий контроль (так иногда бывало), никого без карточек не пускают. Сели мы в холле, думаем, что делать. А там проверяющая – строгая симпатичная абхазка лет тридцати. Аркаша мне и говорит: «А ты напиши ей стих, может, пропустит». Мне идея понравилась своей нетривиальностью. Сел и написал (снова по стопам великого поэта).

Мы пишем Вам, чего же боле?

Что можем мы еще сказать?

Ведь все мы знаем – в Вашей воле

Нас пропустить иль отказать!

Ах, пропустите, пропустите;

Решенья ждем едва дыша,

И добрым делом докажите,

Что есть в Вас сердце и душа.

А мы потом в осеннем хладе,

Об этом вспомнив обо всем,

Взгрустнем украдкой в Ленинграде

И тост за Вас произнесем!

Аркаша подходит к ней и говорит: «Вы знаете, мой друг – поэт. Он написал Вам стихотворение» и протягивает листок. Она вначале даже не поняла, о чем идет речь, а потом все-таки снизошла и согласилась почитать. Читала долго, по глазам было видно, что несколько раз прочла. Потом строго посмотрела на нас и сказала: «Проходи!» Мы кинулись к лифту, она окликнула меня: «Эй, поэт! Только не обмани. Тост в Ленинграде скажи за меня». Я ответил: «Не сомневайтесь!», и мы поднялись в бар. Правда, там никого из наших не было, их ведь тоже не пустили, так что мы перешли в другой бар, где и нашли всех. Вот такая история с поэзией и Абхазией!

В баре мы тусовались (разговаривали, выпивали, танцевали) до закрытия, т.е. до 23-00. Потом шли купаться или пить чай у кого-нибудь во дворе. Вы видели, как ночью искрится вода в сентябре? Как звезды в небе! Это микроорганизмы, потревоженные купающимися, высвечивают свое недовольство. Уже ради этого стоит купаться ночью! Укладывались мы спать часа в 2 ночи. А утром все сначала. Вспоминаю с улыбкой такой случай. После бара я пошел провожать одну знакомую до дома. Жила она не близко, я предложил срезать путь и пройти через кладбище. Перелезли мы через забор, идем по кладбищу. Могилки вокруг. Я-то парняга отчаянный, а она как-то напряглась, занервничала. Луна светит, тишина, только деревья поскрипывают, прямо как в фильме ужасов, вот-вот зомби из могил полезут. И вдруг слышим такой громкий, противный голос: «Марк - дурак!». Оборачиваюсь и вижу: мой знакомый Боря Хайкин с дамой на пенечке сидят, перед ними бутылочка. И настроение у них такое оптимистичное. Мы к ним присоединились, бутылку прикончили, и все пошли к моей знакомой чай пить. Но сцену эту на кладбище я на всю жизнь запомнил.

Не могу не сказать о танцах. Нынешняя молодежь плохо понимает прелесть парных танцев, она танцует в дискотеках, где каждый топчется (гопкается, как говорила моя мама) сам по себе. Они не знают этого чувства, когда ты берешь партнершу за талию и летишь с нею в танце под прекрасную музыку (например, Бони М или АББА). Тут, конечно, важно, чтобы партнерша умела танцевать, но женщины часто даже и не знают своих талантов. Если партнер умеет вести, то большинство женщин очень быстро подстраиваются к его манере. Как мы танцевали с Галей! Это было в баре на втором этаже, он достаточно просторный, и музыка была чудесная, мы летели в этом танце и не видели ничего вокруг. И вдруг, осмотревшись, мы поняли, что все танцевавшие пары остановились и смотрят на нас, а мы летим, летим по кругу, и музыка продолжается, и мы уже еле дышим, но не прекращать же? И вот музыка кончилась, мы, наконец, остановились и услышали … аплодисменты. Нам хлопал весь зал, а потом, когда мы сели за столик, к нам подходили люди, чокались с нами, говорили приятные слова, кружащие голову. Ах, Пицунда! Ах, молодость!

С моим умением танцевать тоже связана небольшая история. Мои папа и мама прекрасно танцевали, у нас дома даже хранится какой-то приз, который они получили за лучший танец. Я же танцевать не умел. Это беспокоило мою маму, и она настояла на том, чтобы в 9-м классе я пошел в кружок танцев в школе. Там нас пытались научить классическим танцам – па де грас, па де патинер и т.п. Я был четвертым по росту, мне всегда доставалась в партнерши четвертая по росту девочка, а она была такая неповоротливая тумба, что я до сих пор помню, как мне эти танцы не нравились. Короче говоря, этот кружок мне ничего не дал, я остался таким же увальнем. И в дальнейшем, в компаниях, где все танцевали, я тоже вынужден был это делать. Но назвать это танцем нельзя, это было медленное покачивание и редкое переступание с ноги на ногу под музыку, обнявшись. Обняться с девушкой тоже приятно, поэтому я этого не избегал, но к числу своих достоинств умение танцевать не причислял. И вот, когда мне было 27, в нашей компании в Ленинграде появилась новая девушка, двоюродная сестра нашей общей подруги. Она любила и умела танцевать, поэтому я не решался ее пригласить. Но однажды она пригласила меня на танец сама. Я встал, обнял ее за талию и принялся топтаться на месте, как привык и считал правильным. А она говорит: «Не бойся, не шагай вбок, шагай на меня, я отступлю». И я шагнул на нее, т.е. вперед, а она отшагнула назад, и я шагнул еще и т.д. Когда танец кончился, она сказала, что ей очень понравилось, как я танцую, и теперь она всегда будет танцевать только со мной. После этого я поверил в себя, я мог не бояться, что поставлю ее в неловкую позицию, она легко выходила из всех положений, поэтому я мог делать все, чего требовала моя душа. А оказалось, что душа требует, просто до этого она спала, а теперь, слыша музыку, я мысленно проделывал те па, на которые она меня вдохновляла. После этой «школы танцев» я практически везде был лучшим танцором. Умение танцевать стало одним из моих главных достоинств. Все-таки генетику не убьешь!

По отношению женщины к танцам можно понять, что представляет собой ее внутренний мир. Например, приглашаешь незнакомку на танец, берешь ее за талию и слышишь: «Нет, я так не танцую. Давайте каждый сам по себе». Понятно - не тонка, не интеллигентна, не бывала в свете. А если за талию взять позволяет, но, когда пытаешься двигать ее быстрее, говорит: «Я так быстро не умею», а на предложение попробовать отвечает отказом, тоже ничего хорошего – не склонна к новым знаниям и умениям. А если говорит: «Как здорово Вы танцуете, я раньше так никогда не пробовала, но это прекрасно!» - хороший знак, с ней можно разговаривать и продолжать знакомство. Но лучше всего, конечно, услышать: «Ах, как давно у меня не было такого партнера, а я так люблю танцевать!» - вас ждет прекрасный вечер! Вот такая практическая психология.

Но вернемся в Пицунду. Еще я там освоил водные лыжи. Не так уж это сложно. Сидишь в воде, передние концы лыж выставил, в руках веревка – фал. Катер стартует, фал натягивается и выдергивает тебя из воды. Если с трех попыток не стартовал – извини, а получилось – тебя везут целый большой круг, в море, а потом вдоль всех пляжей. Я быстро приспособился. Первый раз упал, но успел понять, что к чему. Надо ногами упираться, тогда встанешь. Со второй попытки я поехал и больше никогда не падал. А когда едешь, уже выносливость важна, ноги напряжены, под ногами волны - большие и маленькие, ты по ним мчишься, ветер в лицо, кричишь что-то или поешь от восторга! Приехал, снова очередь занимаешь, дойдет через час – успеешь отдохнуть. Пока ждешь, поговоришь с людьми, обзаведешься новыми знакомыми. Знакомых было много. Один раз я ради интереса посчитал, сколько рук я пожал, уезжая домой – 73. Причем люди, приехавшие один раз, становились энтузиастами Пицунды, и никакие другие места их не интересовали. Приезжаешь туда числа 3-го сентября, встречаешь кого-то из Киева: Привет! Привет! А где Саша из Харькова? Да он завтра приезжает. Все сроднились, как братья и сестры. Как-то спрашиваю у этого Саши из Харькова: «Ну, как год провел?», а он отвечает: «Ты же понимаешь – от Пицунды до Пицунды!»

В 81-м году здесь я познакомился с Володей Мейтлисом, человеком, которому суждено было в дальнейшем сыграть важную роль в моей жизни, причем даже не один раз. С ним связана и небольшая история. Для прохода на территорию пансионата нам по блату достали пропуска. И вот однажды на воротах стоял начальник охраны, пожилой человек в сталинском френче и со сталинскими усами, известный своим буйным нравом. И ему чем-то не понравился володин пропуск. Меня пропустили, а Володю увели в сторожку. Я подождал пару минут, его все нет. Я забеспокоился и пошел за ним. Захожу в сторожку, вижу - этот сталинист орет на Володю и чуть ли не рукоприкладствует. Я-то к тому времени раба из себя выдавил, потому и говорю: «Не смеете на людей орать, нет у вас такого права!» Он взбеленился еще больше, переключился на меня и, похоже, ударил бы, если бы его подчиненные не перехватили. Они-то не такие бешеные были, знали, что начальник может вляпаться в неприятность, поэтому быстренько отдали пропуск и вытолкали нас за дверь во избежание скандала. Володя запомнил эту ситуацию, он потом рассказывал мне, что этим своим поступком я показал ему свою верность и надежность, так что он бы со мной в разведку пошел. Поэтому он и привлек меня к своему бизнесу. Но об этом после.

Не все знают, что Пицунда – это та самая Колхида, куда аргонавты плыли за золотым руном. Да-да, это так! Где-то тут находятся Сцилла и Харибда! Это легендарное и волшебное место! Там даже вода в море волшебная – густая, прозрачная и темно-зеленая. В день отъезда я всегда заплывал далеко в море и прощался с ним: нырял, бултыхался и говорил какие-то глупости. Наше пицундское настроение хорошо характеризует такой пример. Как-то мы с приятелем Осей пообедали в нашем ресторане за два рубля и лениво направились на свое место на пляже. А надо сказать, что в Ленинграде ни я, ни Ося особой жизнерадостностью не отличались. Мы, скорее, были склонны поговорить о том, что плохо. Если вспомнить историю моей карьеры, то этот мой настрой не трудно понять. Так вот, вышли мы из ресторана, Ося говорит: «Как здорово мы устроились с этими обедами! И вкусно, и чисто, и быстро, и недорого!» Я смотрю на море и восклицаю: «Как все-таки здесь красиво!» Ося: «А компания в этом году замечательная!», я: «Все чудесно! И у нас впереди еще 25 таких дней!» И мы прямо захлебнулись от радости. А потом я ему говорю: «Смотри, как интересно, мы оба дома обычно недовольны жизнью – типичные ипохондрики. А здесь мы просто счастливы!». Так что Пицунда – на самом деле психотерапевт, что и зафиксировано в строках стиха.

В тот рекордный год, когда я провел в Пицунде 44 дня, первые 10 дней у меня была компания туристско-демократического толка: ночные купания, разговоры с чаем за полночь. Потом эти люди уехали и приехали другие знакомые, любители танцев и барной жизни. И только я начал уставать от такого существования и собрался улетать (у меня даже авиабилет был), вдруг приехали мои близкие друзья - энтузиасты ресторанного существования. Они вынудили меня сдать билет и остаться с ними. Мой знакомый, рыжий местный грузин Володя Санадзе, попрощавшийся со мной за несколько дней до моего отлета, был потрясен, встретив меня через неделю на том же месте. Я объяснил, что на днях улетаю. Еще через неделю, увидев меня на пляже, Володя сказал со своим замечательным грузинским акцентом: «Я понял, теперь ты здесь будешь всегда жить».

Я ездил в Пицунду 17 лет подряд с 75 по 91 год, не пропустив ни разу. Несколько раз для разнообразия и эксперимента я заезжал и на другие курорты: в Ялту, в Коктебель, в Феодосию, в Архипо-Осиповку. Но, прокантовавшись там пару недель, я каждый раз перебирался в свою родную Пицунду и снова убеждался, что только там мне хорошо в полном смысле этого слова.

Очень символичен тот факт, что в последний раз я улетел из Пицунды 19 августа 1991 года, в день начала путча. Я давно собирался улететь, но в авиакассе нужных мне дат отлета не было, поэтому я решил ехать с утра в аэропорт и пытаться улететь на свободном месте. Весь день я провел в очереди за билетами на свободные места. Отойти было нельзя, так как назад меня бы не пустили. Улететь удалось ближе к вечеру, домой я заявился часов в 11 вечера. Вижу по телевизору какие-то толпы людей, спрашиваю у Нади, что случилось, а она мне говорит: «Тихо, сейчас Собчак будет говорить». Тут-то я и узнал о путче.

Вот рассказал я о своей вольной жизни, продолжавшейся около четырех лет. Не знаю, какое впечатление производит мой рассказ. Возможно, кто-то позавидует и скажет: «Мне бы такую жизнь». А вот я не был счастлив. Все эти четыре года меня съедала мысль: «Неужели это все? Больше ничего не будет? Я родился, чтобы съесть некоторое число бифштексов и искупаться некоторое число раз?» Эти мысли мучили меня неотвязно. Я пытался задавить их логикой, я говорил себе: «Но ведь все хорошо. Нельзя выставлять к жизни чрезмерные требования. Надо радоваться тому, что имеешь». Даже более того, я придумал такой юмористический образ вольного мустанга, скачущего по цветущим пампасам, но испытывающего угрызения совести из-за того, что он не приносит пользу. И вот этот мустанг приходит к фермеру и говорит ему: «Фермер! Я хочу приносить пользу! Надень на меня ярмо, и я буду пахать твое поле». Образ был смешной, но мои переживания продолжались. Я не понимал, что делать. У всех были какие-то ожидания, надежды на будущее. Все что-то делали ради этого будущего, что-то получалось – они радовались, не получалось – огорчались. Но это были эмоции, чувства, переживания, надежды. А у меня их не было. Мне казалось, что я сижу на берегу, мимо проплывают разные люди, впереди их кто-то или что-то ждет, а я так и буду сидеть и смотреть на них до конца жизни.

Кроме того, люди задавали естественные вопросы о моей жизни, они спрашивали: «Как, ты не кандидат? Почему? Как такое могло случиться?» Не мог же я ответить им «не скажу» или «поговорим о чем-нибудь другом», приходилось отвечать на вопросы, а потом рассказывать подробности и переживать все заново, до боли в сердце. Да и не станешь же всем рассказывать подробности!

Как-то в то время мне в руки попал сонет Петрарки, который так точно передавал все мои мысли, что я выучил его наизусть.

Уходит жизнь - уж так заведено, -

Уходит с каждым днем неудержимо,

И прошлое ко мне непримиримо,

И то, что есть, и то, что суждено.

И позади, и впереди – одно,

И вспоминать, и ждать невыносимо,

И только страхом божьим объяснимо,

Что думы эти не пресек давно.

Все, в чем отраду сердце находило,

Сочту по пальцам. Плаванью конец:

Ладье не пересилить злого шквала.

Над бухтой буря. Порваны ветрила,

Сломалась мачта, изнурен гребец,

И путеводных звезд как не бывало

Возможно, кто-то решит, что я фантазирую или интересничаю. Но я говорю правду: таково было мое мироощущение в то время.

И вот как-то, в сентябре 82-го, рекордного по длительности года в нашей пицундской компании появилась Анна Семеновна, кандидат экономических наук, весьма известный и влиятельный человек в Ленинграде. Она была старше меня лет на десять, довольно красивая, но ни о каком романе речи не было. Я напоминал ей ее бывшую любовь, поэтому она проявила ко мне явную симпатию и внимание. Так получилось, что я много рассказывал ей о своих былых неудачах и о своем мироощущении. Она слушала с большим интересом, задавала вопросы и, в конце концов, сказала: «Как ты, с твоей экстравертностью, твоим интересом к жизни можешь вести это замкнутое существование? Ты будешь несчастлив всегда, если ничего не изменишь. Я обязуюсь изменить твою жизнь. Я найду тебе работу». И она сдержала слово.

Date: 2015-07-11; view: 622; Нарушение авторских прав