Дяденьки, примите нас, пожалуйста

1964 год. Закончили мы школу, я даже золотую медаль получил. Куда поступать? Наша 366 школа была одной из лучших в Ленинграде, по крайней мере, по преподаванию физики и математики. Не будучи специализированной физико-математической, как 239 и 30, она в рейтинге шла сразу за ними и даже носила гордое звание «Энтузиаст семилетки». Поэтому было понятно, что поступать надо куда-то на физику с математикой, но куда? В 9-м классе подумывал я об астрономии: всякие черные дыры, белые карлики и так далее. Но 11-й класс все решил однозначно. Прочел я книгу Даниила Данина «Неизбежность странного мира» и понял, что хочу быть только физиком. Значит, поступать буду в ЛГУ на физфак. Нас таких в классе набралось четверо: я, серебряный медалист Боря Танхилевич (с теми же недостатками биографии) и два «хорошиста»: Володя Васильев (недостатки по маме) и Коля Сванидзе (грузин по папе, русский по маме).

И вдруг где-то в мае ко мне домой приходит наша классная руководительница Хильда Матвеевна (она эстонка, не подумайте плохого). Спрашивает, куда я собираюсь поступать, и, услышав мой чистосердечный ответ о физфаке, говорит, чтобы я не смел это делать.

Я удивляюсь: «Почему это?», а она говорит: «Не поступишь!».

Я: «Как так?». Она: «Тебя завалят».

Я: «Как можно меня завалить? Я знаю физику, даже дипломы на олимпиадах получал». Она: «Не знаю, как, но завалят точно!»

В общем, посеяла во мне сомнение. Но сдаваться без боя я не собирался. Составили мы с Бобом план: пробуем на физфак, а если завалят, идем в Политех на вечерний. Дело в том, что в предыдущие годы экзамены в ЛГУ проходили в июле, а в остальные ВУЗы – в августе, так что можно было не бояться рискнуть. Это делали специально, чтобы люди себе судьбу не ломали: попробовали в ЛГУ, не смогли – пожалуйста, в любой другой. А с этого года экзамены во все ВУЗы, включая ЛГУ, с 1-го августа. Вот такая пруха! Не попал в ЛГУ – дальше только на вечерний. Но нам-то все нипочем, молодые, рисковые, верящие в себя! «Как молоды мы были! Как верили в себя!»

Правда, все-таки некоторый реверанс ЛГУ сделал: организовали собеседование при подаче документов. Задавали несколько вопросов тестового характера по физике, а потом могли сказать: мы тебе не советуем рисковать, шанс мал, иди в другой ВУЗ.

На собеседовании некий симпатичный и явно гениальный молодой человек задал мне три вопроса на сообразительность. Один я помню и сейчас: «В стакане, полном воды, плавает льдинка. Что будет, когда она растает?» В общем, ответил я на все вопросы, молодой человек (как потом оказалось, Лев Савушкин) остался очень доволен и сказал мне: «Приходите поступать, нам нужны толковые ребята». Я духом воспрянул, все совсем не так, как пугали, все по-честному.

И вот 1-е августа, экзамен по физике. Иду на экзамен, парень рядом со мной спрашивает у меня: «А что такое закон Ома для полной цепи?» Ну, думаю, как это он собирается поступить, если даже этого не знает? Потом узнал, кстати, что он пятерку получил.

Мы все четверо в первом потоке, нас всех сразу (человек 20) и запустили в аудиторию. Смотрю: три экзаменатора, и двоих из них я знаю: первый - Лева Савушкин, с которым я собеседование проходил, а второй – Саша Кондратьев, которому я на городской олимпиаде задачу объяснял, за что и диплом получил. Ну, думаю, люди все нормальные, все будет хорошо. Тяну билет, а вот задачу мне они сами дают, я на это сразу внимание обратил. Сажусь, начинаю готовиться. Вдруг слышу: «Молодой человек, встаньте!», смотрю – это Кондратьев Боба поднял и спрашивает: «А что Вы только что этой девушке сказали?» Боб побледнел: «Да ничего я ей и не говорил. Она спросила, который час, я и ответил» А Кондратьев нагнетает: «Нет, это Вы ей подсказали, так что сдайте экзаменационный лист и покиньте аудиторию». Обратите внимание, он не девушку выгоняет, которой подсказали, а Боба, который подсказал (якобы). А надо сказать, что все недостатки происхождения у Боба на лице были явно написаны. Так что Александр Сергеевич всю ситуацию намеренно организовал, чтобы Боба выгнать без лишних трудностей. Так-то спрашивать надо, заваливать, а знающего человека не так уж просто завалить, а тут – подсказал, вон из аудитории, без вопросов! Тут Володя Васильев встает и Кондратьеву говорит: «Что ж Вы делаете? Вы же человеку судьбу ни за что ни про что ломаете!» А Кондратьев ему и отвечает: «А Вы-то кто такой? Тоже за дверь захотели? Так мы это мигом организуем». Ну, Вовка и затих. Выгнали Боба.

Чувствую, запахло жареным, но что делать, надо решать задачу. А задачка-то не из простых, на теплоемкости газа, в общем-то, за рамками школьной программы. Ну, я ее решаю, прихожу к ответу, а в нем получается (Ср-Сv). В институте-то проходят, что это равно универсальной газовой постоянной R, но в школе-то я этого не знаю. Решаю вторым способом, прихожу к тому же ответу, но мне не нравится, что в условии эти C не даны. Но газ дан. Я решаю спросить у 3-го экзаменатора, который рядом проходил, могу ли я считать теплоемкости табличными данными. Он говорит: «Конечно, можете. Газ дан, в таблице есть и Cp и Cv». Ну, думаю, раз так, значит, с задачей все в порядке. Начинаю готовить ответы на вопросы билета.

А тут Коля Сванидзе пошел отвечать к Савушкину и уже четверку получил. Счастливый, он выскочил из аудитории, четверки за глаза и за уши хватало. Я написал ответы на вопросы и спокойно пошел к Леве Савушкину. И вдруг! Берет он мою задачу, смотрит на нее и говорит: «Неверно». Я: «Как неверно? Что неверно?», а он: «Ответ неверен», берет ручку и в моем экзаменационном листе что-то пишет. Я: «Что Вы пишете?», а он: «Пишу «неуд»», протягивает мне лист и говорит: «Следующий». У меня все в глазах закружилось, потолок поплыл, я говорю: «А по билету?», а он: «Задачу не решили, значит, все. Свободны». Выхожу я из аудитории, там Боб ждет. Он спрашивает: «Ну, что?», я говорю: «Двойка!», и такой на нас обоих хохот нападает, аж пополам сгибаемся, а из глаз слезы. А Коля вокруг ходит и причитает: «Ну, вы даете, ведь все так просто было», наивняк! Тут отец Боба приехал, начал нас успокаивать, развлекать, отвлекать и в итоге успокоил. Так что я передумал в Неву с моста бросаться, а то уже собирался.

Последним из нашей четверки освободился Володя. Он получил тройку, чего в принципе было достаточно для поступления, но завалил математику, потом сдавал экзамены на вечерний, туда же и поступил. Правда, потом вылетел с вечернего и в результате закончил ЛИТМО – институт точной механики и оптики. Коля сдал все экзамены на четверки, поступил на физфак, успешно закончил, потом защитил кандидатскую и работает доцентом на кафедре математики одного из технических университетов. На этом с ними двоими мы простимся, а вот с Борей (точнее, с Бобом) мне предстояло объединиться на все годы учебы.

Так вот, направились мы с ним в приемную комиссию и забрали документы. Там же я прочел объявление о том, что абитуриенты имеют право подать апелляцию в конфликтную комиссию, но только в день экзамена. Я, хотя документы и забрал, а думаю, почему бы не попробовать, ничем не рискую. Ну и подал я апелляцию. Прихожу вечером на конфликтную комиссию. А там собрались все преподаватели, принимавшие экзамен. Думал, меня спросят, какие у меня претензии. Ан нет! Спрашивают моего экзаменатора, на что жалуюсь я. Лева отвечает, что я не доволен тем, что у меня двойка. Мне говорят: «И чего же Вы хотите, если двойка?» Я: «Хочу узнать, за что двойка». Лева: «Задачу неверно решили», я: «Покажите ошибку», он: «Ошибки нет, просто ответ не тот», я: «Чем же он не тот?», он: «У Вас там Cp и Cv, а их нет в условии», я: «Но газ дан, так что я их могу из таблицы найти». Возразить ему нечего, так что он говорит: «В общем, ответ должен быть другой». Я спрашиваю: «И какой же?». Председатель: «А мы не можем Вам это сказать, так как экзамены продолжаются и Вы всем расскажете, как решать задачу. В общем, мы Вам все объяснили, так что покиньте помещение». Я говорю: «Ничего вы не объяснили и, пока не объясните, я отказываюсь уходить». Председатель: «Тогда мы вызовем милицию», я: «Вызывайте». Тут наступила некоторая пауза, но я уже понял, что ничего не добьюсь и что нервы тратить смысла нет, тем более, документы уже у меня. Поэтому встал и ушел. Кстати, справедливости ради, о задаче. Я уже потом понял, что, кроме моих двух решений, есть и третье, позволяющее придти к ответу в рамках школьного курса. Так что формально они могли снизить мне оценку на балл, но не двойку же ставить. Это Лева, которому заранее сказали, что евреев принимать нельзя, воспользовался ситуацией. Для этого и дали специально «завальную» задачу, ведь если начать спрашивать по билету, то двойки точно не будет, а она должна (!) быть.

На этом заканчивается история моего поступления на физфак, но грандиозная эпопея с поступлением в ВУЗ только начинается.

Итак, 1 августа, а мы с Бобом уже свободны. Прием документов на вечерний в Политех до 20 августа, так что можно не спешить. Мы с мамой уезжаем на дачу к моей двоюродной сестре Оле в Сосново. И вдруг 5 августа приезжает Боб и сообщает, что только что подал документы в Педагогический, и мне советует сделать то же. Зачем? Там объявлен дополнительный набор на дневное, т.е. получившие двойку в каком-нибудь ВУЗе могут попробовать поступить в Пед, так как у них уже недобор. Я спрашиваю: «Ну и что? Я же не собираюсь становиться учителем», но у Боба есть убийственный аргумент: «Мы сдадим там экзамены, а потом с этими оценками пойдем в Политех на дневной, может, нас и возьмут». Надежда, конечно, маленькая, но на даче сидеть скучно, а упускать шанс, пусть даже маленький, не по нам, и вообще, развлечемся!

Еду в город. Прихожу в Пед, а там на факультет физики, куда подал Боб, уже не принимают заявления, могут принять только на факультет общетехнических дисциплин, т.е. стану учителем труда! Всю жизнь мечтал! Но ветер приключений уже подхватил. Какая разница, куда? Все равно мне там не учиться! Подаю документы.

А уже 7 августа. Конец вступительной кампании на дневное, по закону, 20 августа, т.е. нам надо сдать 5 экзаменов за 13 дней. Последний экзамен – сочинение - назначен на 20-е. Но нам-то это не годится, ведь прием документов на вечернее в Политех (а это наш основной вариант) до 20-го. Что делать? У нашей одноклассницы родственница работает в Педе, просим ее посодействовать в расписании экзаменов. Ура! Сочинение 18-го, так что все успеем. Но два экзамена – химию и устную математику – придется сдавать в один день и даже в одно время! А нам все равно, мы на физфак готовились, что нам какой-то Пед? И сдаем! Бегаем между корпусами, чтобы не пропустить очередь, и сдаем-таки 2 экзамена в один день. И вот у нас сданы 4 экзамена и все на пятерки. О нас по Педу ходят легенды!

18 августа я встаю утром, завтракаю и еду на сочинение. Но перед аудиторией меня встречает Боб и говорит, что нельзя нам писать сочинение. Почему? Если напишем, то нам не отдадут документы и придется учиться тут. Я: «Как это «не отдадут»? Мы свободные люди, где хотим, там и учимся! А ну, идем в секретариат, проверим». А надо сказать, что в газете «Известия» пару дней назад появилась статья о тех, кто идет в педагоги, не имея призвания, и что из этого получается. Вот мы с этой статьей в руках и заходим в секретариат. Вот, говорим, прочли, поняли, что нет призвания, отдайте документы. А нам отвечают, что заявление о выдаче документов будет рассматриваться на заседании приемной комиссии 26-го числа. Кошмар! Все рухнуло! Мы пленники!

И тут заходит тихая девушка, что-то им подает, и ей выдают документы! Мы к ним: «А ей почему отдали?» «А у нее двойка». Ах так?! Тогда мы сейчас…

Конечно, имея знакомую в институте, мы могли, наверное, получить документы и мирным переговорным путем. Но ветер приключений, ветер авантюризма подул под крыло и понес. Нам было по 18 лет, а взрослых в этот момент рядом не оказалось. И мы пошли писать сочинение на двойку. Еще повлияло и то, что незадолго до этого в журнале «Юность» мы прочли рассказ Марка Розовского, который назывался, по-моему, «Костяная нога» и представлял собой очень смешное школьное сочинение. А мы тоже так можем!

Приходим в аудиторию, опаздываем на час – пока ходили, пока спорили. Думаем, нас не пустят, выгонят и вот она – заветная пара! Мы же уже могли и темы узнать, и шпоры добыть! Нет, не гонят. Садимся в первый ряд, а все остальные в последних жмутся, как и полагается троечникам. Начинаем себя не вполне прилично вести, шутим, смеемся, вертимся, надеемся, сейчас выгонят. Не гонят! Знают, кто мы такие! Раз так, мы вам напишем. Какие там темы? Мой любимый герой в литературе 19-го века? Запросто. Я беру Рахметова, а Боб – Онегина, Печорина и Обломова, всех сразу, чего там мелочиться?

А надо сказать, что медаль у Боба серебряная, а не золотая, по причине литературы. Четверка у него именно по литературе. Уж такие перлы сотворял! У меня сохранилось одно его школьное сочинение, как раз о Печорине. «Наступил пернатый май», каково? «Печорин – нравственный калека. Он скачет по дорогам Турции и Ирана, Персии и Таджикистана» - сильный образ, неправда ли? Скачущий калека! Кстати, Персия и Иран – это одно и то же. В общем, можно представить себе, что способно сотворить такое дарование, умноженное на желание обязательно получить двойку.

Сидим, пишем, творим. «Костяную ногу» вспоминаем. Друг другу придуманные перлы показываем. Я на знаки препинания налегаю, где надо, не ставлю, а вот где не надо, там с удовольствием, например, «Рахметов это – жестокий человек». Сделал я, правда и три ошибки в словах: «ниодного» написал вместе, в слове «жестСкий» изобрел С, а в каком-то слове на новую строку перенес ТЬ, гуля-ть. На фактические ошибки тоже внимание обращаю: Никитушку Ломова называю Иванушкой и главное изобретение – у меня пропадает то Лопухов, то Кирсанов, и ищут, соответственно, другого. Я этим изобретением очень гордился. Еще я сам цитаты придумывал, например, «Когда у Веры Павловны случилось несчастье, пропал Кирсанов (на самом деле пропал Лопухов!), дальше цитата (!): «Рахметов лежал на диване с толстой книгой в руках». И финал сильный был: «Есть ли Рахметовы в наши дни?»

В общем, одних грамматических ошибок я сделал 27 штук. А Боб мне показывает свои перлы: «прЕдворное обЧество» (я не шучу), «АрИол» вместо «ореола» и т.д. А стиль: «Максим Максимыч помог Печорину совратить Бэлу», «Онегин мотается по свету после неудачной интрижки с Татьяной». Я ему: «Ты что, с ума сошел? Школу разгонят!» А он: «Молчи, дурак, потом увидишь, кто из нас прав!» В общем, у него я насчитал 26 ошибок.

И еще одна проблема вырисовалась. Такое сочинение мне вряд ли еще доведется писать. Надо бы его для потомков сохранить. Да как это сделать, все черновики пронумерованы и должны быть сданы вместе с сочинением. Решил я рискнуть. Уписал свое творение мелким почерком на двойной листочек, а Бобу говорю: «Ты иди сдавай свое, а я посмотрю, что будет». Боб и пошел.

А я смотрю на лица преподавателей, благо, что в первом ряду сидим. Преподавателей двое – мужчина и женщина. Боб подходит к женщине, сдает свои листочки. Она смотрит на фамилию: «А, Танхилевич, из 366-й? Мне о Вас говорили.» Боб идет к двери, а она читает первую страницу, и я вижу, как ее глаза становятся квадратными. Она говорит Бобу: «Молодой человек, надо писать ОРЕОЛ, а не АРИОЛ, и «придворное общество», а не прЕдворное обЧество». Зал от хохота сполз под столы. Боб подошел к ней, заглянул в текст, сказал: «Да-да, я сегодня что-то очень устал» и сделал вялую попытку забрать листочки, чтобы исправить ошибки, но она ему не позволила. «Нет, говорит, идите». Боб и ушел. А я дальше наблюдаю. Она читает и то краснеет, то бледнеет. Второй преподаватель видит, что с ней что-то странное творится, подходит, заглядывает в текст, хватается за живот и начинает хохотать. Она ему говорит: «Не смеяться надо, а плакать, что школа таких медалистов выпускает», а он: «Нет, здесь есть очень удачные места. Мы это сочинение в «Юность» пошлем» и что-то себе в записную книжку выписывает.

Тут и я свое «сочинение» сдал, а они в таком шоке были, что мои листочки и не посчитали, так что я копию на память сохранил. Она у меня и сейчас в архиве хранится.

Выхожу в коридор, там Боб, я ему говорю: «Поздравляю, твое сочинение в «Юность» пошлют, писателем станешь». Он приуныл слегка: «Не хочу в «Юность», ну да ладно, завтра увидим». А назавтра должны были наши сочинения проверить, это нам наша знакомая сразу пообещала, чтобы мы к 20-му уже могли документы получить.

Вот назавтра мы и приходим в секретариат за результатами. А там студенты молодые работают, им это только в развлечение. Боб подходит первый: «Тут наши сочинения должны были проверить. Танхилевич моя фамилия». Ему парень отвечает, видать, уже готов был: «Танхилевич? Это у Вас серебряная медаль? Ха-ха-ха! ПрЕдворное обЧество? Ха-ха-ха! АрИол? Ха-ха-ха! Это у Вас «Онегин мотается по свету после неудачной интрижки с Татьяной»? Хи-хи-хи!» И весь секретариат залегает от хохота. Боб желваками поиграл и говорит: «Прекратите издевательство. Я пришел узнать оценку». «Оценку? Ха-ха-ха! Два у Вас!» Боб как бы удивлен: «Как два? Не может быть». «Может, может, у Вас 26 ошибок. Вы чего хотите-то?» Боб тихим голосом: «Ну, может хоть троечку?». «Какую троечку? За 26 ошибок? За Онегина? За Максим Максимыча? За обЧество? Да Вы что? Двойка и ничего больше». Боб отходит в сторону, начинает давить из себя слезу.

Подхожу я. Диалог такой.

- Это у Вас, что ли, золотая медаль? А Вы вообще «Что делать» читали?

- Читал, но помню плохо.

- Так Вы бы писали о том, что хорошо помните.

- Да я и все остальное тоже плохо помню.

- А почему Вы Никитушку Ломова Иванушкой называете?

- А разве суть в именах? Главное – это мысль.

- Мысль, это верно. Но где же у Вас мысль, если в одной фразе Вы пишете, что пропал Кирсанов, а в следующей у Вас ищут уже Лопухова?

- Вы это заметили? Как Вы наблюдательны, а я не обратил внимания.

В общем, вел я себя весьма по-детски, не очень прилично. Уверенность в том, что нечего терять. Опять же этот ветер авантюризма! Тем неожиданнее финал: «В общем, три у Вас». Я нашел в себе силы спросить: «Как три?» А мне говорят: «А Вы что хотели, за 9 ошибок?» и показывают мой многострадальный труд, где в конце написано 8/1, т.е. они мои 27 ошибок сгруппировали по типам, и получилось, что их всего 9. Я в шоке. Но самое смешное произошло с Бобом. Он только что, стоя в сторонке, слезы выдавливал, а тут аж подпрыгнул и как завопит: «Я тебе говорил? Я тебе говорил?», чем несказанно удивил всех присутствующих.

В общем, выходим мы из секретариата, Боб поздравляет меня с зачислением на факультет учителей труда, а мне не до шуток. Надо срочно что-то делать! Иду я к этой знакомой, которая в тот раз помогла, и говорю: «У меня проблемы, я получил тройку». Она успокаивает: «Ничего страшного. При твоих баллах этого с лихвой хватает». А я ей: «Мне нужна двойка». За такие мгновения можно многое отдать. У нее аж челюсть отпала: «Ты, что, рехнулся?». Объяснил я ей ситуацию, отругала она нас за то, что сразу к ней не пришли, и пообещала попробовать помочь. Пошли мы с ней на кафедру, где проверяли сочинения, и она вошла внутрь. Минут через 15 вышла, обругала меня еще раз и отдала мой экзаменационный лист, где тройка была зачеркнута, а на ее месте красовалась вожделенная ДВОЙКА. Как она сказала, это далось не просто, пришлось ей выслушать массу «приятных» слов от коллег. Но, слава богу, они пошли ей навстречу!

Но чтобы нам выдали документы, председатель приемной комиссии должен был завизировать двойку своей подписью. Пришли мы к нему, а он и говорит: «Я же вам всем говорил перед сочинением: не выпендривайтесь, пишите проще. Онегин любил Татьяну. Точка! Не надо красивостей. Надо без ошибок!» И вот вертит он наши экзаменационные листки и так, и сяк, а подписывать явно не хочет. А потом прямым текстом предлагает нам переписать эти сочинения. Вот как мы ему были нужны! Но Боб выпрямился, как декабрист перед судом, и сказал, что мы не терпим нечестности и что придем через год и обязательно поступим. Ну, тут уж ему нечем было крыть, поставил он свою подпись, получили мы свои документы и, как на крыльях, понеслись в Политех.

Сначала зашли в приемную комиссию дневного отделения и сказали, что вот, мол, наши медали, а вот дипломы на олимпиадах, а вот мы в Педе сдали по 4 экзамена, и все пятерки у нас. Можно, мы только сочинение напишем, а Вы нас примете на дневной? Нет, говорят, ребята. Где Пед, а где Политех? Так нельзя, никаких шансов. Тогда мы в комиссию вечернего, показываем все, рассказываем и тот же вопрос задаем. И тот же ответ получаем: так нельзя, надо все сдавать снова. Снова так снова. Нам разве трудно? Подаем документы, получаем расписание экзаменов и уходим готовиться.

Первый экзамен – письменная математика. Начинается в 10-00, на все дается 3 часа. Мама на даче. Я ставлю будильник на 8-00. Он делает свое дело исправно. Я просыпаюсь в 8, думаю, что можно еще поспать 10 минут, но понимаю, что, если усну, то проснусь через 100. Поэтому перевожу будильник на 10 минут вперед, т.е. на 2 деления (!), и засыпаю. Он звонит, открываю глаза. 10-00! Ужас, я проспал письменный экзамен. Теперь точно в армию! Выскакиваю из дома и лечу в Политех. Три вида транспорта, полтора часа времени мне даны, чтобы я почувствовал всю глубину своего падения. Они же не должны меня допустить, ведь я же мог за это время узнать условия и получить решения у кого угодно. Шансов нет! Прилетаю, 11-30. Боб стоит у дверей аудитории, спрашивает, все ли я примеры решил. Он уже вышел! А я еще не заходил!

Захожу. Полная аудитория абитуры. Три женщины-преподавателя. Одна меня спрашивает: «Вы что хотели?». Отвечаю, что забыл экзаменационный лист, пока вернулся, пока доехал, вот пришел на экзамен. Она говорит: «Но осталось только 1,5 часа, Вы же не успеете». Я, не веря в это чудесное возрождение надежд, отвечаю, что сделаю все возможное. И меня допускают до экзамена. Я на вдохновении решаю свой вариант за полчаса и в восторге иду его сдавать, не подумав о том, в чем меня могут заподозрить. Та же преподавательница с сочувствием спрашивает: «Ну что, сдались, не получается?», а я отвечаю, ликуя, что все решил, и сдаю работу. Она удивлена: «Вы просто какой-то вундер», но работу приняла. Тут меня какая-то девчонка с пятого ряда спрашивает: «У тебя какой вариант?», отвечаю: «синий», она кричит: «Иди сюда». Смотрю на экзаменатора, она говорит: «Девушка просит, нехорошо отказывать». Иду к девушке, помогаю что-то решить, ухожу. Победа! Пять!

Оказалось, что проходной балл даже на вечерний был 24 из 25 (на дневной тоже). Мы-то об этом даже не волновались, мы же на физфак поступали, что нам вечерний Политех? У меня получилось 25 баллов, у Боба – 24. Оба зачислены.

Идем в деканат дневного: «Вот наши медали, вот наши дипломы, вот мы сдавали в Пед, вот мы сдавали здесь на вечерний. Возьмите нас на дневной.» Отвечают: «Что вы, ребята, так нельзя. Приходите после первой сессии, может быть, переведем на дневной». Уходим. Учимся. Сдаем сессию на 2 недели раньше срока, все пятерки у обоих. Снова приходим на дневной с теми же аргументами плюс итоги сессии. Возьмете на дневной? Отвечают: «К сожалению, изменились правила перевода, теперь в течение учебного года переводить нельзя. Приходите после летней сессии». Нельзя так нельзя, мы потерпим до лета. Непонятно, правда, почему кого-то переводят, а нас нельзя. Летнюю сессию сдали на месяц раньше. Все пятерки. Снова идем к замдекана с той же просьбой. И ответ тот же. Нельзя. У меня дядя в это время приезжал из Минска, персональный пенсионер всесоюзного значения. Надел он все свои регалии и пошел к декану, рассказал о проблеме своего племянника. А декан ему и говорит: «Пусть ваш племянник не дергается и учится спокойно на вечернем. Может, он на дневном и не потянет. Знаете, сколько людей так себе судьбу сломало?»

В общем, поняли мы с Бобом, что ничего не добьемся. Обозлились, пошли в деканат вечернего и забрали свои документы, чтобы снова поступать на дневной. Нас замдекана предупредил: «Не поступите, назад не проситесь – не возьму». Но мы только ручкой помахали. Подали документы, сдали вступительные экзамены, слава богу, только два: устную и письменную математику, потому что в том году медаль стали учитывать. Но надо было обе пятерки получать. Ну, мы их и получили и были зачислены на первый курс. Отучились две недели, с ребятами перезнакомились, и вдруг вызывает нас тот самый замдекана, который не хотел к себе на дневной переводить. Заходим мы к нему, он и говорит: «Ребята вы, вроде, толковые. Хотите, я вас на второй курс переведу? Только надо два экзамена досдать». Мы сказали, что подумаем. Вышли, посоветовались и решили, что нет смысла год терять, хотя нам и группа, и преподаватели понравились. Так что дали свое согласие, досдали эти два экзамена и стали полноправными студентами второго курса.

Вот такое вышло поступление в институт. Пришлось сдать 13 вступительных экзаменов. Это вдобавок к медалям.

Но вся эта невероятная история имела продолжение. Прошло лет пятнадцать. Я зарабатывал деньги репетиторством, а для нахождения учеников давал официальные объявления. И вот как-то раз звонит мне какой-то мужчина, говорит, что хочет узнать о репетиторе для племянницы. Я ему все объяснил, и вдруг он спрашивает: «Марик, это ты?» Я отвечаю, что Марик – это, конечно, я, но неизвестно, какой Марик ему нужен. А это оказался бывший завуч моей школы Иосиф Григорьевич Рутман. Он прочитал мое объявление и решил поговорить со мной о былом. Вот что он рассказал. Когда нас тогда провалили на физфаке, в школе это было воспринято как шок, и администрация написала протестующее письмо в ЛГУ, а оттуда ответили, что, мол, надо лучше готовить абитуриентов, а не обвинять экзаменаторов. Мне было приятно услышать, что школа своих не бросила. Но и Пединститут не остался незамеченным. Как я и предсказывал Бобу, после его сочинения (и моего тоже) в Педе возникли претензии к школе, которая выпустила таких медалистов. Иосиф Григорьевич это узнал одним из первых, так как наши учителя, и он в том числе, летом подрабатывали на вступительных экзаменах именно в Педе. Он попытался объяснить ситуацию в ректорате. Мол, дело не в знаниях, а в том, что им не хотели отдавать документы, поэтому они и решили так выйти из положения. Молодые и глупые! Но ему было сказано: «Тем хуже! Значит, дело не в знаниях, а в том, что школа не смогла воспитать честность в учениках. Они готовы на любые авантюры, лишь бы добиться своих сомнительных целей». Короче говоря, ректорат подготовил письмо в горком партии о неподобающей атмосфере в школе №366. Администрации школы грозили серьезные оргмеры.

«И ты знаешь, Марик, как я выбрался из этой ситуации? - спросил меня Иосиф Григорьевич. – В один из тех дней я принимал вступительные экзамены. Поставил я какой-то девочке тройку, и через 10 минут в аудиторию ворвался разъяренный мужчина, представился как профессор кафедры истории партии, сказал, что я только что поставил тройку его племяннице и потребовал незамедлительно исправить эту тройку на четверку. Тут я взял его под руку и попросил пройти со мной в партком института. Там я рассказал парторгу, что только что на меня, члена приемной комиссии, было оказано давление профессором кафедры ИСТОРИИ ПАРТИИ данного ВУЗа с целью повышения оценки его родственнице. Я полагаю, что данный факт свидетельствует о неподобающей атмосфере на кафедре, а также в ВУЗе в целом, и считаю себя обязанным проинформировать об этом факте горком партии. Они оба побелели. Но, сказал я, я готов забыть об этом вопиющем происшествии, если ректорат, со своей стороны, забудет кое-что об истории поступления двух абитуриентов. И парторг при мне отдал распоряжение уничтожить готовую кляузу. Вот как все закончилось». Посмеялись мы с Иосифом Григорьевичем, мир праху его, над мрачной иронией нашей жизни.

И еще о моей школе. Наша любимая учительница математики Мария Васильевна Петухова, как оказалось, тоже принимала вступительные экзамены в Педе. Узнал я об этом лично, когда пришел сдавать устную математику (ту, что одновременно с химией). Захожу в аудиторию и вдруг вижу Марию Васильевну. Она что-то пишет и меня не видит. Я кладу экзаменационный листок перед ней, она читает мою фамилию и удивленно поднимает голову. Ну, никак она меня тут не ожидала увидеть. Долгих разговоров мы не вели, но она сказала, что было бы нечестным, если бы меня спрашивала она, и поэтому она передаст меня коллеге. Он сидел за соседним столом. Мария Васильевна что-то пошептала ему на ухо, указывая на меня, он кивнул, и экзамен начался. Ответы на вопросы билета его интересовали мало. Он предпочитал задавать задачи. Сколько я их решил, уж и не помню: пять или шесть. И по алгебре, и по геометрии, причем очень непростые, олимпиадного уровня. Решаю одну, он дает другую. Пару часов я там провел. Это был мой самый сложный экзамен, причем, возможно, не только из вступительных, а из всех, что я сдал в жизни. Мария Васильевна наблюдала за происходящим, явно болея за меня. Когда он задавал задачу, она хмурилась, а когда я показывал ему решение, она облегченно вздыхала. Наконец, он пожал мне руку, поставил пятерку, и я, вымотанный этим марафоном, вышел из аудитории. Мария Васильевна догнала меня в коридоре. Она была очень взволнована, поцеловала меня в щеку и сказала: «Спасибо, Марик!», а я ответил: «Это Вам спасибо, Мария Васильевна!» Судя по всему, экзаменатор сказал ей пару лестных слов обо мне как ее ученике и о результатах ее работы. Вечная ей память!

И последний штрих. Кандидатскую диссертацию по физике в1987 году я защищал именно в Пединституте. Мой официальный руководитель предложил мне в качестве первого оппонента нового заведующего кафедрой методики преподавания физики профессора Кондратьева Александра Сергеевича. Я сразу понял, о ком идет речь, но согласился. Когда я пришел к оппоненту домой со своей диссертацией, я ему напомнил, что мы знакомы. «То-то мне ваше лицо кого-то напоминает, - сказал он. – И где мы встречались?» Я честно ответил: «В 1964 году я поступал на физфак». Он расхохотался, хлопнул меня по плечу и сказал: «Так я ж Вас, наверное, завалил?» «Ну, не Вы, а Лева Савушкин». «Не сердитесь на него, - сказал Кондратьев. – Время было такое. Мы должны были вести себя правильно. Иначе было нельзя. Всем экзаменаторам перед экзаменами объясняли, что прием ведется не просто по знаниям, а исходя из неких высших соображений, известных только партии. Во-первых, во избежание национальных недовольств прием ведется с учетом процента данной нации в населении СССР, т.е. евреев принимать не более 2 процентов. Кроме того, ЛГУ – лицо страны и там не должно быть лиц с сомнительными биографиями. Всякие мошенники и воры имеют довольно денег, чтобы набрать репетиторов для своих детей и дать им нужную подготовку для поступления в ВУЗ. Так у нас в ЛГУ одни дети мошенников учиться будут. Поэтому наш первый отдел бдит на своем посту. Он изучает личные дела абитуриентов и дает им свою характеристику. Мы должны это учитывать. На экзаменационных листах стоят условные знаки для экзаменаторов, например, точка в верхнем правом углу значит, что не выше двойки, а в нижнем правом – нужна пятерка и т.д. Все экзаменаторы должны выполнять эти указания любыми способами. Иначе этот экзамен будет для них последним».

2. Хочешь учиться на вечернем – работай!

По советским законам, человек, учащийся на вечернем отделении, обязан работать. Или, как минимум, принести справку о том, что работает. В моем случае финтить было нельзя – семье были нужны деньги. После смерти папы (12 февраля 1962 г) жили мы с мамой весьма скромно. Она получала пенсию по потере кормильца – 38 рублей в месяц, и я – 19 рублей. Правда, брат присылал ежемесячно 30 рублей, но этого, конечно, было мало. Поэтому, например, самыми вкусными конфетами мы всегда считали «Кавказские», потому что килограмм стоил рубль пятьдесят. Надо сказать, что рассматривался вариант сразу поступать на вечерний, чтобы я мог зарабатывать, и даже, более того, чтобы уже с 9-го класса я пошел работать и учиться в вечерней школе. Тогда я бы кончал не 11 классов, а 10, да и поступать в ВУЗ было бы легче со стажем работы. Некоторые мои знакомые так и сделали. Но мы с мамой обсудили эти варианты и, понимая, что вечернее образование качественно хуже дневного, решили, что я должен получить максимально хорошее образование, пусть ради этого и придется потуже затянуть пояса. Считаю, что это было правильное решение, и буду всегда благодарен маме за это.

После зачисления на вечерний мы должны были принести справку о работе. Мама позвонила папиным знакомым и попросила помочь мне устроиться на работу. Папу все уважали и помнили, маму тоже все знали, поэтому 2 октября 1964 года я без проблем был зачислен на работу техником в Специализированное управление пуско-наладочных работ (СУПНР) Газпрома СССР. То есть я работал в Газпроме! Сейчас мне бы все завидовали, а тогда это было весьма скромное учреждение. Оклад мне положили 85 рублей. Вот так началась моя трудовая жизнь.

Начальником моим стал Миша Агрон, добрый знакомый моего папы, которого я знал с детства. Относились ко мне хорошо, но работал я без каких-либо послаблений. К 8 утра на работу, до пяти, 6 раз в неделю (суббота была рабочим днем). Зарплату мне платили не зря. И она была очень не лишней в нашем семейном бюджете.

Вспоминается еще такой любопытный момент. В СУПНР работал молодой (лет 30) человек по имени Элен Рафаилович Узлянер-Негло. Я эту фантастическую комбинацию слов запомнил на всю жизнь. Близко мы знакомы не были, но здоровались. И вот в 2004 году моя жена сказала мне: «Вчера была в Газпроме у одного из начальников, у него такая интересная фамилия – Узлянер-Негло». «Элен Рафаилович» - уточнил я. «Да, а откуда ты знаешь?» «Мы с ним вместе работали сорок лет назад. Похоже, Элен сделал карьеру?». Посмеялись и погрустили.

Но вернусь в 1964 год. СУПНР в тот момент занималось внедрением новой техники, а именно, горелок инфракрасного излучения. Это такой кирпич с дырочками, в которые поступает газ. Он сгорает вблизи поверхности, в результате чего кирпич раскаляется докрасна и служит прекрасным источником теплового (инфракрасного) излучения. Эти штуки дожили и до настоящего времени и весьма активно применяются в разных областях. А тогда это было самое начало. Мы занимались внедрением этих горелок в разные сферы жизни и техники.

Например, мы исследовали возможность сокращения времени сушки трубных покрытий. Большие трубы для разводки воды и канализации по городу перед закапыванием в землю покрывались для изоляции слоем бетона. Этот бетон должен был застыть, что требовало нескольких дней или даже недель. Мы исследовали возможность убыстрения процесса сушки путем облучения труб нашими горелками. Это совсем не так просто. Надо было выбрать расстояние до горелок, длительность облучения и т.д. Слишком близко расположишь или долго будешь греть, бетон трескается. Далеко – эффект мал. Придумали мы, помню, включать горелки на какое-то время, потом делать паузу и только затем досушивать до конца. Было это весьма интересно – почти научное исследование.

Другое применение горелки нашли на стройках. В строящихся домах и даже в завершенных, но еще не заселенных, часто происходят различные протечки. Заштукатуривать поврежденные места можно, только когда они высохнут. А это долго. Мы предложили сушить протечки нашими горелками. А поскольку это газ, то на каждом объекте должен быть представитель газовой организации, следящий за правильностью использования оборудования. Таким представителем и был я. Большую часть своего рабочего времени я провел на таких стройках. Работа была не пыльная. Мне был придан от строителей человек, который эти горелки таскал и устанавливал, а также менял баллоны с газом. Я же только при этом присутствовал. Обычно дома уже были закончены и готовы к заселению, так что строителей в них почти не было. Тишина и спокойствие. Мне это было очень удобно: сяду где-нибудь и читаю учебник. Раз в 2 часа обойду все горелки и снова читаю.

Помню такую любопытную ситуацию, достойную кинематографа. Сижу я как-то, читаю учебник матанализа Фихтенгольца (отличный, кстати, учебник) и вдруг замечаю, что с балкона на меня кто-то смотрит. Девушка моих лет, в малярской робе, с брызгами побелки на лице, все как полагается. К сожалению, не красавица. Стоит она на балконе, ест батон, запивает молоком и смотрит на меня. Я смутился, но сделал вид, что не замечаю ее, и продолжил читать. Так она простояла полчаса, до конца обеда, потом исчезла. Назавтра пришла снова, с табуреткой, села и съела свой батон, практически не сводя с меня глаз. Это продолжалось целую неделю, пока я не переехал на другой объект. Мы с ней не перекинулись даже парой слов, я не знаю, как ее звали, ни-че-го. Я смотрю на себя ее глазами в этой ситуации и вижу какого-то идеального героя, принца, спустившегося с небес, с которым нереально даже заговорить. В окружении весьма грубых строителей, не выбирающих слов в разговоре, юная девушка, насмотревшаяся фильмов о красивой любви, видит какого-то пришельца – чистого, юного, неразвращенного еврейского мальчика, читающего загадочную умную книгу с непонятным названием. Идеальная любовь на расстоянии! Может быть, все было и не так, и думала она совсем другое, но мне, человеку романтичному, хотелось бы, чтобы все было именно так. Никогда больше я не ощущал себя недостижимым идеалом. Интересно, помнит ли она об этом.

Хотя дома были почти пустые, но все-таки общаться со строителями приходилось. Большую часть времени от стройки со мной работал Керим Цуцаев, осетин, лет на 10 старше меня. Красавцем он не был, скорее наоборот: длинный нос, конопатое лицо, маленькие глаза, но считался он главным дон-жуаном стройки. Ни одной особи женского пола он не пропускал, не перекинувшись хотя бы парой слов. И женщины относились к нему с симпатией. Вот с ним-то я и проводил большую часть времени. Он рассказывал что-то о себе, о своей жизни, но большей частью о женщинах. Я слушал его, открыв рот. Правда, надо отдать ему должное, он не касался самых животрепещущих моментов общения с женщинами, он рассказывал о знакомствах, о «развитии» отношений, о том, как расставались. Для меня, не имеющего ни малейшего опыта взаимоотношений с женским полом, это было школой жизни. Керим не ставил цели развратить меня, он, наоборот, даже защищал мою не окрепшую еще психику от слишком сильных впечатлений. Он даже в разговоре со мной почти не матерился. Правда, когда мы, проходя по дому, случайно сталкивались с бригадой девушек-штукатурш, он распушал хвост и уже не следил за тем, какие слова использует. А им, как ни странно, это нравилось, наверное, потому, что за фривольными разговорами женщины чувствовали его искренний сексуальный интерес к ним, и им это было приятно. Керим показывал на меня и говорил им: «Видали, какой у меня сокол? Смотрите, не развратите его». Они смеялись, а я стоял, молчал и краснел.

Однажды Керим сказал, что у него всего 7 классов образования и что он мечтает поступить в строительный техникум на заочный, но знаний не хватает. Я искренне предложил ему позаниматься с ним математикой, тем более что времени у нас было предостаточно. Он с восторгом согласился, и мы приступили к занятиям. Я начал с формул сокращенного умножения, т.е. (a+b)^2 и т.д. Но выяснилось, что все не так просто, как кажется. Ему никак не удавалось даже понять, что кроется за словами «квадрат суммы» или «разность кубов» и чем это отличается от «суммы квадратов» и «куба разности». Это кажется нереальным, но мы так и не продвинулись от этого момента. Он был совершенно не приспособлен к работе головой. После двух или трех занятий он понял, что все это для него просто каторга, и отказался от своей мечты.

Какое-то время я работал с Толей Булыгиным, мужиком лет сорока, женатым и имеющим уже вполне взрослых дочерей. Похоже, что он очень беспокоился за их судьбу, так как много внимания в наших разговорах уделял вопросам смысла жизни, человеческой морали, методов воспитания. Я запомнил такой потрясающий момент. Шли мы с ним по мосткам, которые на стройке кладутся, чтобы не ходить по грязи. Навстречу шла группа девчонок-малярш. И вот одна из них, по принятой на стройке традиции, крикнула ему с матерком: «Эй, дядя …! Какого … ты не посторонился, не пройти тут ни…». И тут Толя без нотаций, без замечаний, без упреков и без размышлений дал ей такую увесистую пощечину, что она соскочила с мостков в грязь. Она завыла, заорала, а он тихо сказал: «Не надо быть такой грубой» и пошел дальше.

Вот из такой жизни я ушел на дневной.