Комплекс вины» и тюркоязычие алан

Когда в 1956 г. карачаевские лидеры начали борьбу за вос­становление полноправия своего народа, они прежде всего требовали возвращения в родные места и возрождения там нормальной хозяйственной жизни. Они указывали, что без них горные районы пришли в запустение, будучи заселены лишь на 10-15 %. Они просили восстановить там карачаевс­кую топонимику, символизирующую их связь с родной тер­риторией. Наконец, они видели справедливое решение про­блемы в восстановлении Карачаевской автономной области с центром в Микоян-Шахаре (Алиева 1993 а. Т. 1. С. 303-310). Однако в 1956 г. М.А. Суслов (1902-1982), бывший в 1939-1944 гг. первым секретарем Ставропольского крайкома ВКП(б), не принял желавших встретиться с ним карачаевс­ких делегатов, а по телефону сказал: «Закон обратной силы не имеет. Карачаевцам никогда не позволят вернуться на Кавказ» (Алиева 1993 а. Т. 1. С. 310). Когда в 1968 г. руко­водство Карачаево-Черкесской автономной области выступи­ло с инициативой преобразовать ее в АССР, снова вмешал­ся Суслов, и, несмотря на благожелательное отношение других советских руководителей, это предложение было отвергнуто (Алиев 1993 б. С. 25).

Тем временем в 1970-х — начале 1980-х гг. ставропольс­кие власти по инициативе и с одобрения Суслова продолжа­ли культивировать идею о «вине карачаевского народа», опи­раясь при этом, в частности, на фальсификации, созданные в недрах КГБ. Такие идеи звучали в средствах массовой ин­формации и в текстах постановлений партийных органов. Это было тем легче осуществить, что в последние советские де­сятилетия властные позиции в Карачаево-Черкесии почти всецело находились в руках русских чиновников (Коркмазов 1994. С. 112-113). В 1974 г. на IV пленуме Карачаево-Чер­кесского обкома партии карачаевцы были обвинены в национализме и высокомерном отношении к соседним народам. 22 апреля 1981 г. за подписью М. А. Суслова вышло секретное постановление ЦК КПСС «О серьезных недостатках в поста­новке организационной и идейно-воспитательной работы и соблюдении правопорядка в Карачаево-Черкесской автоном­ной области». В нем недостатки экономического и культур­ного развития области не просто ставились в вину карачаев­цам, но объяснялись их «национальной психологией» (Алиев 1993 а. С. 28-29; 1993 б. С. 25-27; Коркмазов 1994. С. 114-117; Тебуев 1997. С. 15; Шаманов и др. 1999. С. 43) [19].

Постановление было доведено до сведения всех партор­ганизаций области, и в связи с этим 17 июня 1981 г. был созван III пленум Карачаево-Черкесского обкома. На нем карачаевцы вновь обвинялись в стремлении к национальной замкнутости и в национальном чванстве; делались отсылки к случаям насилия против представителей других националь­ностей. Одной из действенных мер против национализма было признано напоминание карачаевцам об инцидентах политического бандитизма и предательства в годы Великой Отечественной войны. В связи с этим Карачаево-Черкесским обкомом было принято решение об издании материалов про­шедшей в 1977 г. научно-теоретической конференции «Ка­рачаево-Черкесия в годы Великой Отечественной войны», где карачаевцы обвинялись в массовом пособничестве гитлеров­ским оккупантам. Выступивший на пленуме К.-А. Р. Кипкеев [20] не только упрекал своих соплеменников в «националь­ном чванстве» и «кичливости», но и винил в культивации национализма тех, кто в прошлом показал себя «изменника­ми и предателями». Поэтому он призывал к неустанному напоминанию карачаевцам о печальном опыте коллаборационизма в годы войны и требовал открыто называть имена изменников Родины. На пленуме речь шла также о некото­рых преподавателях вузов (звучала фамилия известного ка­рачаевского историка К. Т. Лайпанова, специалиста по ис­тории СССР), которые в своих лекциях «вводили молодежь в заблуждение». Одновременно карачаевцы, занимавшиеся традиционным производством шерстяных изделий и их сбытом, обвинялись в спекуляции и стремлении к личному обо­гащению (Третий пленум 1981). Чтобы понять тяжесть этого последнего обвинения, надо иметь в виду, что в условиях упад­ка традиционного животноводства и, как следствия, высоко­го уровня безработицы среди мужчин главным источником доходов карачаевских и балкарских семей в 1960—1970-е гг. было женское шерстоткачество (Лукьяев 1993. С. 48-49).

Все это было воспринято некоторыми представителями карачаевской интеллигенции как поддержанные государством попытки фактического оправдания депортации карачаевцев в 1943 г. Оба пленума обкома сопровождались партийными и административными мерами против представителей кара­чаевской интеллектуальной элиты: на них накладывали партийные взыскания или их вообще исключали из партии, некоторые лишились своих высоких должностей. Власти опирались на идеологические кампании в местных СМИ, обосновывавшие правоту их действий. В частности, тогда в газете «Правда» была опубликована статья, где «хороший народ» (черкесы) противопоставлялся «плохому» (карачаев­цам): первый во время Великой Отечественной войны спа­сал детей-сирот, а представители второго якобы участвовали в их уничтожении (Панкратов, Чертков 1983). Кампании проводились руками карачаевских советских и партийных руководителей (самыми активными были секретарь Карача­ево-Черкесского обкома партии У. Темиров и член обкома К.Р. Кипкеев) и видных ученых (X.О. Лайпанов). В част­ности, вскоре после III пленума обкома областная газета «Ленинское знамя» опубликовала большую статью бывшего партизана X. О. Лайпанова, где говорилось не только о ге­роизме карачаевцев в войне с фашизмом, но и о предатель­стве и службе врагу. В числе прочих фактов там приводились случаи массового истребления карачаевскими коллаборационистами советских воинов и больных детей (Лайпанов 1981).

Мало того, 1 июня 1979 г. по решению Карачаево-Чер­кесского обкома КПСС (первый секретарь В. Мураховский, первый секретарь Карачаевского райкома И. Токов) и ис­полкома районного Совета народных депутатов (председа­тель Ю. Гедыгушев) на популярной туристической трассе у селения Нижняя Теберда был поставлен памятник детям-сиротам, будто бы зверски убитым «карачаевскими банди­тами» в августе 1942 г. На нем была прикреплена табличка с надписью «Здесь в августе 1942 г. бандитами и предателями Родины зверски уничтожены 150 детей и воспитате­лей детского дома г. Евпатории». Позднее под давлением возмущенной общественности табличка была заменена дру­гой, где в этом преступлении обвинялись «немецко-фаши­стские захватчики и их пособники». В ходе прокурорского расследования, проведенного в конце 1980-х гг., эти факты не подтвердились. Они оказались фальшивкой, созданной органами НКВД и активно использовавшейся партийными чиновниками для давления на карачаевцев (Гарифуллина 1990 а; 1990 б; Панкратов, Чертков 1990; Арутюнов и др. 1990. С. 27; Алиев 1993 б. С. 16-17; Коркмазов 1994. С. 121-124; Тебуев 1997. С. 51-53; Со1с1епbегg 1994. Р. 198) [21]. Следует также отметить, что, устанавливая памятник «погибшим детям», местные власти всячески препятствовали возведению памятника героям-карачаевцам, погибшим во время войны (Тебуев 1997. С. 302).

В 1980-х гг. вышло несколько книг, распространявших ложь о том, что в годы войны карачаевцы изменили Родине и истребляли отступавших красноармейцев. В частности, та­кая версия содержалась в материалах научно-теоретической конференции 1977 г. По словам бывшего секретаря Карача­ево-Черкесского обкома КПСС М. А. Боташева, выступив­шего на ней с докладом, ему были доставлены из архива ложные сведения о массовой измене карачаевцев (в докладе приводилось множество имен изменников и говорилось об уничтожении 600 отступавших красноармейцев и расстреле детей из детского дома), а его сомнения в их подлинности не были приняты во внимание руководителями обкома. Не­смотря на его протесты, его доклад был без всяких измене­ний опубликован в материалах конференции (Боташев 1982. Об этом см.: Гарифуллина 1990 б).

Все это создавало у местного населения негативный об­раз карачаевцев и балкарцев, провоцировало нервозность в межэтнических отношениях и приводило к организации схо­дов с требованиями снова выселить эти народы. Весной и летом 1981 г. по Карачаю гуляли недобрые слухи о близив­шейся новой депортации (Алиев 1993 а. С. 21-30; Тебуев 1997. С. 14-18; Койчуев 1998. С. 6-8, 448-449; Шаманов и др. 1999. С. 37-43; Байрамкулов 1999. С. 406; Smith 1998. Р. 89). А летом 1981 г. в станице Преградной состоялась массовая манифестация местных жителей, направленная против кара­чаевцев (Алиев 1993 б. С. 28-29). Напротив, когда в октябре 1988 г. ветераны войны и труда попытались провести в Карачаевске траурный митинг, посвященный 45-летней годов­щине депортации и направленный против преступлений ста­линизма, он был сорван усилиями местных властей (Алиев 1993 б. С. 34-35).

Одновременно в 1960—1980-е гг. карачаевцы испытыва­ли разные виды дискриминации. Их старались держать по­дальше от престижных административных и партийных должностей (например, в облисполкоме лишь 20 % работни­ков происходили из карачаевцев), неохотно брали в право­охранительные органы, искусственно тормозили их прием в партию, устанавливали для них режим едва ли не повальной слежки, создавали препятствия для возвращения на прежние места проживания. Зато на ответственные должности назна­чались пришлые функционеры, не знавшие местных условий и не имевшие опыта работы с местным населением. В годы депортации были заброшены карачаевские сельхозугодья, и колоссальный урон понесло местное животноводство. Одна­ко для их восстановления карачаевцы не получали нужного финансирования. Им даже нередко не разрешали восстанав­ливать свои старые поселения и мешали развитию традици­онных промыслов, прежде всего шерстоткачества. Наконец, вплоть до конца 1980-х гг. карачаевцы не имели возможности ознакомиться с полным текстом Указа от 9 января 1957 г., объявлявшего их полную реабилитацию. А те карачаевские партийные и советские руководители, которые еще в начале 1960-х гг. посмели поднять вопрос о восстановлении дово­енной Карачаевской автономии, были обвинены в нацио­нализме и подверглись травле и административным наказаниям (Арутюнов и др. 1990. С. 27; Алиев 1993 а. С. 31-42; 1993 б. С. 32; Тебуев 1997. С. 14-18; Шаманов и др. 1999. С. 37-43).

Аналогичные жалобы звучали и со стороны балкарцев, сталкивавшихся со сходными проблемами (Кому мешает 1991; Журтубаев 1991. С. 7; Бабич 1994. Т. 2. С. 296-300; От ре­дакции 1997; Алиева 1998. С. 209-210; Ormrod 1997. Р. 110). Все это настолько травмировало карачаевцев и балкарцев, что в вышедших в 1990-х гг. школьных учебниках по истории Карачаево-Черкесии и Кабардино-Балкарии факты измены и бандитизма в годы войны (Семин, Старков 1991. С. 40-41; Алиев 1993 а. С. 13-14; 1993 б. С. 15; Тебуев 1997. С. 22; Ша­манов, Тамбиева, Абрекова 1999. С. 19) вообще не упомина­лись; зато много внимания было уделено героизму карача­евцев и балкарцев на полях сражений.

В этих условиях карачаевцы и балкарцы особенно остро переживали утверждения о том, что их предки появились на Северном Кавказе недавно (Алиев 1993 а. С. 30). Вот почему балкарским и карачаевским ученым казалось так важно обо­сновать автохтонный статус своих далеких предков, и идея исконного тюркоязычия алан продолжала жить своей жизнью. Устаревший термин «отатарившиеся осетины», иной раз использовавшийся дореволюционными авторами, и стремление советских исследователей представить их предков автохтона­ми, перешедшими на тюркский язык, вызывали у балкарцев и карачаевцев резкий протест. Это напоминало им о горьких годах депортации, и они делали все возможное, чтобы избавиться от этого неприятного образа. Их не могли не возму­щать попытки вычеркнуть их из истории, и они сетовали на отсутствие интереса советских историков к их прошлому и на сознательное (реальное или мнимое) искажение их исто­рии, имевшее место в 1940—1950-е гг. и даже позднее (Мизиев 1970. С. 8; 1990. С. 135-136; Лайпанов, Мизиев 1993. С. 4-7, 13). Кроме того, местонахождение замечательного аланского храмового комплекса и богатых аланских могиль­ников на землях Карачая делало аланскую проблему более чем актуальной. Ведь если бы в соответствии с популярной версией аланы были предками осетин (Польская 1960), то карачаевцам и балкарцам пришлось бы признать, что они живут на исторических осетинских землях. В условиях про­должавшейся дискриминации и в связи с угрозой новой депортации они никак не могли на это согласиться.

Поэтому балкарские и карачаевские филологи в течение последних десятилетий советской власти всячески подчерки­вали свои аланские корни и настаивали на своем особом положении среди тюркских народов. В 1972 г. У. Б. Алиев выпустил книгу о карачаево-балкарском языке, казалось бы, посвященную чисто филологическим вопросам. Между тем он нашел нужным предпослать ей введение, где затрагивал проблему этногенеза и места карачаевцев среди кавказских народов. Он отмечал, что по многим признакам (физическому типу, образу жизни, фольклору, одежде, обычаям) карачаев­цы и балкарцы оказывались ближе к своим северокавказским соседям, чем к тюркским народам. Он также настаивал на том, что и осетины, и карачаевцы с балкарцами были в рав­ной степени потомками алан. Однако вопрос о языке алан он считал открытой проблемой: если аланы были ираноязыч­ными, то приходилось соглашаться с тем, что их часть по­зднее перешла на тюркский язык; однако они могли быть и тюркоязычными — в таком случае, как считал Алиев, кара­чаевцы и балкарцы были их прямыми этнолингвистически­ми потомками, а восточные аланы перешли на осетинский язык (Алиев 1972. С. 5-7).

В книге, выпущенной ведущим московским научным из­дательством и тщательно там отредактированной, Алиев не мог позволить себе большего. Однако и этого было достаточ­но, чтобы вдохновить целую когорту последователей, начав­ших наделять скифов, алан или, по крайней мере, самое мо­гущественное племя аланского союза тюркоязычием, утверждая тем самым, что происходившие от них балкарцы и карачаев­цы оставались верными своему языку [22]. При этом такие ав­торы указывали на архаическую лексику, отсутствующую в других тюркских языках, а также на то, что соседи, мегрелы и осетины, до сих пор зовут их соответственно «алани» или «асы» (см., напр.: Лайпанов 1967; 1995; Будаев 1970; Хаджилаев 1970. С. 6-14; Хабичев 1980. С. 147-148; 1981. С. 31-50: 1982. С. 16; Байрамкулов 1981; 1995; Байчоров 1987. С. 46-57; 1989 а. С. 6-8; Бабаев 2000) [23]. Иногда они даже на­стаивали на том, что «алан» — это общее самоназвание бал­карцев и карачаевцев (Алиев 1960. С. 251; Хабичев 1980. С. 148; 1981. С. 3) или что термин «асы» имеет тюркское про­исхождение (Байчоров 1987. С, 48-57; 19896. С. 35). В соот­ветствии с этим карачаевский лингвист С. Я. Байчоров на­чал доказывать, что топонимика Осетии имеет тюркскую (карачаево-балкарскую) подоснову (Байчоров 1994). В свое вре­мя компромиссный вариант предложил археолог И. М. Мизиев. Указав на то, что археологические данные позволяют выделять западный и восточный варианты аланской культуры (Кузнецов 1962; 1967), он предположил, что они этнически отличались друг от друга как аланы и асы. Ему казалось вероятным, что западный вариант был связан с тюркоязычны­ми асами (Мизиев 1975; 1986. С. 35-161. См. также: Биджиев 1983. С. 105; Байчоров 1987. С. 47). Аналогичным образом карачаевский археолог X. X. Биджиев пытался обосновать преобладание тюркского элемента в историческом наследии карачаевцев и балкарцев, но это наследие он склонен был связывать прежде всего с болгарами (Биджиев 1983. С. 99-108. См. также: Федоров, Федоров 1978. С. 81-84). Образ «тюркизированных алан» явно не соответствовал духу времени.

Рассмотренную позицию, разделявшуюся некоторыми карачаевскими и балкарскими историками, филологами и археологами, можно назвать умеренным ревизионизмом. Ее сторонники настаивали на том, что аланы были гетероген­ным по составу союзом племен, среди которых следовало различать тюрко- и ираноязычные компоненты. Соответствен­но тюркоязычные предки карачаевцев и балкарцев должны были появиться на Северном Кавказе в алан с кос время, т. е. задолго до прихода половцев (кипчаков). Поэтому, если у Н. А. Баскакова причисление карачаевского и балкарского языков к кипчакской группе не вызывало никаких сомнений (Баскаков 1960), то У. Б. Алиев категорически отрицал их родство не только с кипчаками, но и с раннесредневековыми болгарами, считая последних кипчаками по языку (Али­ев 1960. С. 250). Если Баскаков видел одну из главных осо­бенностей кипчакских языков в «джокании», что и позволяло ему включать сюда карачаевский и балкарский языки (Баскаков 1960. С. 237), то, оспаривая его мнение, карачаевский филолог Х.-М. И. Хаджилаев наделял кипчакские языки «йоканием» и отождествлял предков карачаевцев и балкарцев с гипотетическими тюркоязычными аланами (Хаджилаев 1970. С. 6-7). В этом ему следовал археолог И. М. Мизиев (Мизиев 1998. С. 13; Кумыков, Мизиев 1995. С. 84). Другой карачаевский лингвист, М. А. Хабичев, придерживался иной стратегии: он соглашался с Баскаковым и сближал карача­евский и балкарский языки с болгарским и кипчакским, но полагал, что за такими собирательными названиями, как «скифы», «сарматы» и «аланы», скрывались как иранцы, так и тюрки. В частности, в раннесредневековых болгарах он видел тюркоязычных алан (Хабичев 1970; 1980; 1987). Со временем он пошел еще дальше и начал доказывать, что термины «аланы» и «асы» изначально использовались для обо­значения соответственно карачаевцев и балкарцев (Хабичев 1981. С. 34).

Карачаевский историк К.Т. Лайпанов (1967. С. 212-213), а вслед за ним и некоторые другие карачаевские авторы (Хаджилаев 1970. С. 14 и след.; Хабичев 1982; Байрамуков 1993. С. 117-127; Байрамкулов 1995. С. 164-182) уже давно выражают сомнения в том, что в Карачае имелось много иранских топонимов, и, напротив, пытаются искать тюркс­кие топонимы в Осетии. Они даже утверждают, что у входа в одну из аланских катакомб ими были найдены якобы древнетюркские рунические знаки (Лайпанов 1967. С. 211; 1995; Хабичев 1970; Хаджилаев 1970. С. 7). Но профессиональные археологи это упорно опровергают, отмечая, что там встре­чались не руны, а тамги (см., напр.: Алексеева 1966. С. 245; 1967. С. 258; Кузнецов, Чеченов 2000. С. 85). Более солидным корпусом данных оперирует С. Я. Байчоров, проанализировавший, по его словам, десятки рунических надписей с Северного Кавказа. Он связывает их с раннесредневековыми болгарами, которые, по его мнению, влились в аланский племенной союз, стали именоваться аланами и асами и сыг­рали важную роль в формировании карачаевцев и балкарцев (Байчоров 1989 а: 1989 б. См. также: Алексеева 1991. С. 322). Вместе с тем среди тех эпиграфических материалов, которыми оперирует Байчоров, есть немало сомнительных, и профес­сионалы относятся к его открытиям с определенной долей скепсиса (Кузнецов, Чеченов 2000. С. 85-86). По мнению ведущего специалиста по древнетюркской письменности А. М. Щербака, болгары не могли принести руническую пись­менность на Северный Кавказ хотя бы потому, что пришли туда еще до того, как она была создана где-то на просторах Северной Монголии в начале VIII в. Кроме того, многие ее образцы, обнаруженные в Восточной Европе, не являются в собственном смысле письменностью — это «представитель­ские» знаки, служившие лишь имитацией руники (Щербак 2001. С. 27, 95-96).

Обнаружение тюркской руники на Северном Кавказе за­ставило карачаевских и балкарских авторов вновь обратить­ся к знаменитой Зеленчукской надписи XI в., выполненной аланами в греческой графике. Ираноязычие этой надписи было давно и надежно установлено (Миллер 1893; Абаев 1949. С. 260-270). Между тем некоторые карачаевские и балкарские авторы вот уже около сорока лет с завидным упорством оспаривают ее авторство у осетин и пытаются прочесть ее по-тюркски (Лайпанов 1967. С. 211-12; 1995; Хаджилаев 1970. С. 9-12; Мизиев 1986. С. 110-116: 1998. С. 63; Алишев 1988; Лайпанов, Мизиев 1993. С. 102; Байрамкулов 1996. С. 202-204; Ахматов, Койчуев, Лайпанов 1997. С. 78; Тебуев, Хатуев 2002. С. 72) [24]. Мало того, пытаясь изобразить карачаевцев и балкарцев потомками древних тюркоязычных аборигенов, К. Т. Лайпанов даже доказывал, что рунические надписи по­явились в Карачае и Балкарии еще до булгар (Лайпанов 1995).

Предметом спора является и физический тип средневеко­вых тюрков, заселявших Северный Кавказ. В свое время Л. И. Лавров высказывал сомнения в надежности суждений о происхождении балкарцев и карачаевцев, исходя из современ­ных антропологических данных. Действительно, ученые не на­ходили никаких признаков монголоидности у современных балкарцев и карачаевцев, что ставило в тупик тех, кто привык ассоциировать древних тюрков с монголоидным населением. В поисках выхода из этой дилеммы Лавров предполагал, что, во-первых, еще половцы могли отличаться смешанными со­матическими признаками, а во-вторых, поселившиеся на Северном Кавказе тюрки за прошедшие столетия внешне силь­но изменились и утратили былые черты монголоидности (Лавров 1969. С. 72-73). Между тем балкарских и карачаевс­ких авторов больше устраивает его первое предположение, и они хотели бы видеть своих предков европеоидами (см., напр.: Хаджилаев 1970. С. 7; Батчаев 1980. С. 92-95; Журтубаев 1991. С. 4). Например, И. М. Мизиев, убежденный в локализации тюр­кской прародины в Волго-Уральском регионе, доказывал, что тюрки приобрели монголоидные черты на пути из Европы в Азию (Мизиев 1990. С. 42; Лайпанов, Мизиев 1993. С. 13, 26).

Это идет вразрез с современными научными представле­ниями о центральноазиатской прародине тюркских народов. Конечно, сейчас уже нельзя полностью согласиться с одно­значным мнением о том, что «в период своего расселения на огромной территории евразийских степей во времена тюрк­ского каганата древние тюрки были носителями монголоид­ного расового типа» (Вайнштейн, Крюков 1966. С. 178). Ведь теперь известно, что некоторая доля европеоидности среди них встречалась еще в районах их восточной прародины. Однако остается в силе вывод о том, что в ходе своих миг­раций на запад они смешивались с местными обитателями и передавали им свой язык, в результате чего там тюрко-язычные племена приобрели выраженный европеоидный об­лик (Алексеев, Гохман 1984. С. 164).

В свете ревизионистской концепции иначе стала рассмат­риваться карачаевская легенда о приходе предка карачаевцев, богатыря Карчи, из Крыма. Теперь карачаевский писатель М. Батчаев представлял Карчу потомком алан, побежденных татаро-монголами и переселенных в неволю в Крым. Его воображению Карча рисовался изнывающим от тоски по родине, и поход того на Северный Кавказ изображался дол­гожданным возвращением в родные края, не имевшим ни­какого отношения к проискам крымских ханов (Батчаев, Стефанеева 1969. С. 83-95).

Еще дальше шел карачаевский поэт Назир Хасанов, со­ставивший поэтическое описание давней истории карачаев­цев, основанное на пантюркистской концепции. Ко времени распада СССР он умер, и его книгу издал его приятель Байдымат. Происхождение этой книги таит много загадок. В ней говорится о том, что якобы в 1969 г. Назир переписал у старожила Карачаевска Сосланбека Хасанова редкие истори­ческие сведения, собранные крымскими летописцами XIV—XV вв. Ботаем, Барлыу и Бантау и хранившиеся в роде Хасановых со времен его основателя Баюр-Хасана (Хасанов 1994). В книге прямыми предками карачаевцев назывались хазары, и в подтверждение этого приводились документы, якобы переведенные с хазарского языка. По словам автора, крымские «летописцы» XIV—XV вв. сохраняли хазарский язык и «хазарскую грамоту», причем последняя оказывается рунической, а вовсе не квадратичным письмом. Остается неясным, кто и как перевел эти тексты на современный язык. Все это уже само по себе выдает фальшивку.

Как бы то ни было, Хасанов доказывал, что древние тюрки исконно заселяли огромную территорию, располагавшуюся между Уралом и Днепром и захватывающую на юге Север­ный Кавказ. Этих тюрков он рисовал белокурыми европео­идами и заявлял, что они обитали на указанной территории не менее пяти тысяч лет. Именно их он называл создателя­ми нартского эпоса. Иными словами, по ряду важных поло­жений взгляды Хасанова до боли напоминали построения Мизиева. Однако если Мизиев, по крайней мере в 1970-х — начале 1980-х гг., проявлял известную осторожность и старался оставаться в пределах научной парадигмы, то Хасанов смело восстанавливал пантюркистскую концепцию, делавшую тюрков создателями культуры и цивилизации в Восточной Евро­пе, на Кавказе и в ряде соседних регионов. Эта концепция включала и положение о раннем Карачаевском государстве.

В центре повествования находилась фигура героя Карчи, который объявлялся хазарским вождем и предком карачаев­ского народа, жившим во второй половине XIV — первой половине XV в. Для придания ему историчности его жизнен­ный путь связывался с завоеванием Тимура. Якобы когда воины Тимура разгромили Пятигорье и захватили в плен многих местных жителей, среди пленников оказался и моло­дой Карча. Так он попал в Бухару, воевал в войсках Тимура в Кашгарии, а затем, подняв восстание, увел своих воинов на Кавказ. Эпос приписывал Карче необычайные подвиги и славу: якобы он спас Китай от нашествия Тимура и подчи­нил себе часть Синьцзяни, Киргизию и часть Казахстана, оспорив славу непобедимого Тамерлана. Затем по неясной причине Карча отказался от этих завоеваний и ушел в Крым к старшей сестре, где служил ее родственнику, крымскому хану. Но его тянуло в родные места, и через два года он воз­вратился на Северный Кавказ, где успешно воевал с абхаза­ми и кабардинцами, создал карачаевский народ и в 1424 г. сформировал для него государственность. Тем самым кара­чаевцы обретали собственную историю, освобожденную от образа «колониального народа», вечно зависимого от соседей. Не вполне ясно, когда и как формировалась эта версия, но впервые она была опубликована на карачаевском языке в 1994 г., когда этноистория стала важным элементом местной этнополитики.