Иеродиакон и послушания

Помыслы, пытающиеся понять и присвоить себе любовь, - это нечто ложное и внешнее, как и внешний обманчивый мир. Ибо лишь любовь есть истина и центр всего нашего бытия, скрытого под густым и темным облаком мыслей о плоти и о мире. Первое робкое озарение входит в пробуждающуюся душу как удивление перед оживающей в ней любовью, истинной любовью к Тебе, Боже мой, не нуждающейся в помыслах, узревшей в Тебе полноту и неиз­менность всего благого и избравшей для себя опорой Твое постоян­ство добра и ясность благодати. Но прийти к такой любви сама по себе она не может, не пройдя огненное очищение от гордыни через сугубое послушание духовному отцу.

Быстрее всего эгоистическое мышление разрушается в послуша­нии, миг за мигом преображаясь в безкорыстную любовь к ближ­ним. Но проникнуть в суть послушания оказалось не так просто, если бы не помощь старца.

В этот суетный период меня перевели на заочное обучение, ко­торое стало мало-помалу отходить на второй, или даже на десятый план. Мой друг нес послушание эконома Троице-Сергиевой Лавры и вскоре его возвели в чин игумена. Пришло известие, что скончал­ся Патриарх Пимен и Синод определил похоронить его в Лавре, в склепе под Успенским собором. Приготовление к погребению эко­ном поручил мне и было очень хлопотно: рабочие спешно готовили все, необходимое к погребению, сооружали гробницу, укладывали мраморные плиты, выставляли ограждения. Похороны прошли торжественно. Прибыли правительственные чиновники с волевы­ми суровыми лицами и холодным взглядом, бронированные авто­машины и кортеж с покойным Патриархом. Сама церемония похо­рон оказалась не слишком долгой. Все выглядело сухо и официаль­но. Так закончилась жизнь еще одного Патриарха советской эпохи.

Гости разъехались. Эконом поблагодарил меня и рабочих, мы вручили бригаде строителей премию за сверхурочные работы и сами немного отдохнули в кельях. Монастырь благословил мне на несколько дней съездить помолиться в Дивеево, о чем хотелось бы рассказать немного позже. Так как прежнего наместника, при ко­тором я поступал в монастырь, возвели в епископы, то настояте­лем Троице-Сергиевой Лавры стал его помощник, отец Феофан, ис­ключительно одаренный умом, памятью и редким благородством души. Как человек, он вызывал у меня восхищение своими талан­тами, а как монах - глубокое уважение. Он сумел увидеть в отце Кирилле подлинную духовную личность, истинного Божиего чело­века, начал ходить к нему на исповедь и этим очень привлек к себе монашескую братию. Референтом у него стал тот самый улыбчи­вый парень из Университета Дружбы народов, с которым мы под­ружились во время уборки снега возле паломнической гостиницы.

Не знаю, как случилось, но ко мне стал приглядываться наш благочинный. Возможно, потому что мы вместе посещали чтение монашеского правила у отца Кирилла. Сам благочинный был оба­ятельным человеком - настоящий рязанский богатырь, наделен­ный к тому же проницательным умом и добродушным характером.

Вот что, отец, готовься к рукоположению! - объявил он неожи­данно. - В ближайшее воскресенье приезжает Владыка и рукопо­ложит тебя в иеродиакона!

Благословите, отче! - ответил я, помня, что отказываться монаху не принято, но после услышанного поспешил к батюшке, сильно обезпокоенный.

Не волнуйся, пора послужить Богу иеродиаконом. Нужно ру­кополагаться - это воля Божия! - наставил меня старец.

Совет и благословение духовника успокоили мое взволнованное состояние, а слова друга рассеяли страхи:

Скажу тебе прямо, - доверительно сказал отец Пимен, - самое лучшее дело для монаха - это быть иеродиаконом: участвуешь в литургиях, причащаешься, всегда в благодати, а ответственности, как у иеромонаха, нет никакой!

Это был для меня убедительный довод и я успокоился.

Иподиаконы Владыки долго объясняли мне, что я должен де­лать во время рукоположения, но, видя, что я от волнения ничего не могу запомнить, сказали: “Ты делай то, что мы тебе будем гово­рить, и ни о чем не безпокойся!” Помню, мне пришлось стоять на амвоне с белым полотенцем, которое необходимо было подать Вла­дыке, и с большим кувшином в руках, для возливания воды на его руки. Меня поставили на амвон, но второпях налили столько воды, что тяжелый кувшин начал убивать меня своей тяжестью: очень трудно было держать его на вытянутых руках, которые стали за­метно дрожать. Я растерялся: окликать кого-нибудь из служащих было неловко, а в душе возник страх - смогу ли я удержать этот тя­желый кувшин с водой до того момента, когда его заберут помощ­ники епископа? Вдруг я заметил крошечный выступ на иконостасе перед собой. Тихонько придвинувшись к нему, поставил на спаси­тельный выступ краешек кувшина и только тогда перевел дух.

Наконец, два иподиакона торжественно ввели меня внутрь ал­таря. Помню, как водили вокруг престола и облачали в одежды иеродиакона. Владыка возложил мне на голову руки, прочитал мо­литвы и я впервые причастился из рук архиерея вместе с другими служащими иеродиаконами. Затем я дрожащим голосом произнес заключительную ектинию литургии и служба закончилась. Все священники искренно поздравили новичка, но некоторым из мо­нахов не понравилось мое быстрое рукоположение в иеродиаконы. Впрочем, это быстро забылось, перекрытое в душе новыми благо­датными переживаниями от служения в литургиях.

Благочинный, заметив, что я с большим благоговением отно­шусь к отцу Кириллу, стал постоянно записывать меня на все празд­ничные богослужения, на которых служил батюшка. За это я был ему очень благодарен, но из-за того, что он к тому же записывал меня, нерасторопного и незнающего тонкостей службы, на литур­гии с наместником, зорким и проницательным человеком, сильно переживал. Вскоре для меня открылся повод по достоинству оце­нить благородство характера нового настоятеля монастыря. В Лав­ру приехал митрополит Американской Православной Церкви и я с ужасом убедился, что поставлен служить на совместную литургию.

Делать нечего, нужно было служить. Лаврский архидиакон, бла­говоливший ко мне, большой почитатель отца Софрония, беседы которого он давал мне слушать в записи на пленках, пожалел ме­ня и оставил мне всего две малые ектении. В мои обязанности вхо­дило каждение вместе с другим иеродиаконом при множестве слу­жащих священников в присутствии митрополита и наместника, а также помощь в службе при неизбежной на таких богослужениях толчее, что давалось с большим напряжением, потому что очень не хотелось ошибиться. Во время каждения случилось так, что, кадя пред престолом, от волнения я ударил кадилом об его угол. Раз­дался грохот. Пылающие угли высыпались на ковер, от которого повалил удушливый дым. Расторопный пономарь, мой друг отец Игнатий, ловко убрал рассыпавшиеся угли на совок и погасил тле­ющий ковер. Инцидент быстро закончился. Когда я решился под­нять голову, весь красный от смущения, то встретил изучающий и сочувствующий взгляд американского митрополита. Лицо намест­ника оставалось безстрастным.

Я трепетал смотреть на архимандрита, не зная его реакции на мою неловкость, хорошо помня непреклонную строгость и власт­ность предыдущего наместника. После завершения литургии, ког­да иподиаконы помогали архиерею снимать его облачения, я подо­шел к настоятелю и, как можно убедительнее, попросил прощения за причиненные неприятности:

- Простите, отец наместник, что я ударил кадилом о престол и рассыпал уголь...

Архимандрит прямо посмотрел мне в глаза:

Вот если бы ты наступил мне на ногу и попросил прощения, тогда это было бы к месту! А здесь сам смотри за собой и впредь так не делай! - я поклонился и отошел в раздумье: обычно такие ошибки на торжественных службах грозили тем, что совершивших промах убирали с глаз долой, и это соблюдалось неукоснительно.

Помню строжайшую дисциплину, царившую в монастыре в са­мом начале моего пребывания в Лавре. Если у монаха, разносив­шего подносы во время приема Патриарха, падала с подноса вилка, то одного движения брови начальства было достаточно, чтобы не­задачливого помощника больше уже никогда не видели с подно­сом. Теперь же монастырь возглавил совершенно другой человек. Благородство сквозило в его словах и, как он потом это доказал, в его поступках. К тому же от доверенных монахов я узнал, что он прожил некоторое время на Кавказе, в Абхазии, подвизаясь там в уединении. С тех пор мое уважение к этому человеку только увели­чилось, хотя его острый ум иногда заставлял меня быть осторож­ным в словах, которые нужно было тщательно подбирать, прежде чем отвечать на его вопросы.

Итак, меня, с благословения наместника, отпустили в паломни­чество в Дивеево... Но прежде всего я пришел узнать волю Божию к отцу Кириллу:

Батюшка, есть у меня давнишнее желание, но боюсь поступить по своей воле!

А что такое?

Очень хочется побывать в Дивеево, но как вы благословите? Не знаю, полезно ли мне выезжать в мир ради паломничества?

А как у тебя на сердце?

Если скажете не ехать, не поеду. А если благословите, то помо­лился бы там с радостью...

Тогда поезжай, Бог благословит! Только возьми благословение у отца наместника.

Так исполнилась давняя мечта моей юности!

Дивеево - удивительное место на земле, живой рай! И тем более удивительный, что я застал его в годы полного разорения. Вместе с лаврским водителем мы к вечеру приехали в Дивеево на старень­ком “Москвиче”. Еще на подъезде к этим святым местам я увидел, как посреди безкрайних полей на линии горизонта встает силуэт собора удивительной красоты, словно достигающий куполом не­ба. Но при ближайшем рассмотрении картина предстала ужаса­ющая: разрушенный и оскверненный красавец-собор, без дверей, без окон, стоящий среди мусора и запущенных бараков каких-то рабочих поселений; на месте знаменитой канавки Матери Божией валялись отбросы, ее сделали помойкой. Кое-где стояли уродли­вые туалеты. Второй собор выглядел не лучше - совершенно разо­ренное здание, удручающее своим видом.

Но не это потрясло душу. Ее потрясло главное открытие, которое своей очевидностью являло несокрушимость духовных святынь: если истребимо все, что может быть возведено человеческими ру­ками, то святую благодать не истребить никому и никогда! Это не­возможно сделать никакими человеческими усилиями! А благо­дать над этим местом, подобно Божественному куполу, стояла та­кая, что перехватывало дух и на глазах выступали слезы.

На вечерне мы помолились в маленьком храме села Дивеево, где священник рассказал нам о старице Мельничной пустыни схим­нице Маргарите. Помню ее неказистый домик - низенькую дере­вянную хибарку, и ее саму - крепкую подвижную старушку с уди­вительными живыми глазами, стойкую верой монахиню, которую не сломили никакие бури и испытания. Мы подарили ей лаврские гостинцы и иконы и с благоговением приложились к большому железному кресту преподобного Серафима. Разузнав дорогу к Са­ровскому источнику, приняли к сведению советы о всевозможных предосторожностях, чтобы не попасть в руки охраны и в зубы их овчарок. Тогда это была закрытая секретная зона. Мы с большой осторожностью пробрались к источнику и окунулись в нем. Благо­говейным чувством от молитв у могилок преподобных сестер Диве- евских и основательницы монастыря закончилось наше паломни­чество. Покидал я пустынное Дивеево переполненный благодатной радостью, охватившей душу и сердце. К ней примешивалась грусть о чудовищном поругании Дивеевских святынь. Оставалось лишь верить пророчеству преподобного о будущем расцвете Дивеево и Сарова, что в дальнейшем и исполнилось.

Преподобный Серафим вызвал в моей душе сильнейшее пере­живание. Ошеломленный величием Дивеевской благодати, я сде­лал перепечатанную машинописную копию книги святителя Се­рафима Чичагова “Серафимо-Дивеевская летопись” своей настоль­ной книгой. Я читал ее и перечитывал вновь по нескольку раз и все годы в Лавре были связаны с жизнью и учениями преподобного Серафима. А Дивеевские юродивые стали в тот период моими лю­бимыми святыми. Мне посчастливилось раздобыть копию портре­та блаженной Пелагеи и в келье я с благоговением любовался ее ангельским ликом, проливая слезы над книгой, вспоминая ее вышеественное терпение и размышляя об удивительной жизни под водительством Дивеевского старца.

Мой интерес привлекли в ту пору все чудеса и явления Пресвя­той Богородицы по всему миру: в Португалии, в Фатиме, затем в Каире и Лурде. Теперь мне стало понятно, почему в сумерки группа верующих женщин каждый вечер читала нараспев Акафист Божи­ей Матери у ворот Лавры, поглядывая на купола Предтеченского храма: то ли они ожидали там явления Богородицы, то ли кто-то из них увидел там Деву Марию с Младенцем.

Разгоряченный подвигами юродивых и блаженных, истории ко­торых потрясли меня в “Летописи”, я отправился к отцу Кириллу и на исповеди признался батюшке в сильном желании подражать жизни юродивых.

Кем-кем ты хочешь быть? - переспросил старец, внимательно глядя мне в глаза.

Юродивым, батюшка, если благословите... - с замиранием сердца ответил я.

Ну уж нет, такой подвиг не по нашим силам...- строго ответил старец, а затем, мягко толкнув меня теплой ладонью в лоб, с усмеш­кой добавил:

Выбрось это из головы...

Батюшка, а как наша Церковь относится к явлениям Матери Божией за границей? - отважился спросить я.

Как относится Православная Церковь к этому? - старец за­думался. - Не принимаем и не отвергаем - таково наше отноше­ние. Мы к явлениям Ее на Западе относимся осторожно. Расска­зывают, что есть Ее пророчества в Португалии о России, но все они или закрыты в Ватикане, или перетолкованы католиками в их собственном духе.

Еще меня привлекла жизнь некоторых Оптинских старцев, осо­бенно преподобных Льва Оптинского и Амвросия Оптинского. В последнем мне открылась удивительная глубина его мудрости, ко­торая на многие годы стала для меня главным ориентиром в мона­шеской жизни. Вслед за ним гениальный духовный писатель свя­титель Феофан Затворник своими советами о молитве Иисусовой помог мне сформировать правильные представления о молитвен­ной практике. Еще мое сердце привлекла книга игумении Арсе­нии о своей старице Ардалионе и многие ее высказывания нашли в моей душе ответный отклик. Я записал их в записную книжку и часто перечитывал, поражаясь непостижимой глубине мудрости Донских монахинь. Как завершение того подспудного процесса, ко­торый в ту пору проходила моя душа, поучения преподобного Нила Сорского заставили меня серьезно задуматься о путях монашества. Как ни привлекателен был путь служения Церкви через духовни- чество и епископство, все же тихая скромная жизнь в непрестанной молитве стала более всего мила моему сердцу.

Когда я вернулся из этого удивительного паломничества, в Лавре меня ждала новость - послушание в столярной мастерской мона­стыря, той самой, в которой я “подвизался” сторожем, будучи аби­туриентом семинарии. Многих столяров и плотников я уже знал, поэтому долго знакомиться не пришлось. При мастерской мне вы­делили маленькую комнату, где хранили документы и оформляли заказы. Несмотря на шум и визг работающих станков, она дала мне единственное уединение, где можно было всласть помолиться.

Рабочие столярной мастерской славились в Лавре как большие профессионалы. Среди них выделялись истинные русские умель­цы и чрезвычайно талантливые люди, о которых я раньше читал только в повестях Лескова. Их любовь к совершенству проявлялась в изготовлении церковной утвари и разнообразных столярных за­казов. Открытые, простые и приветливые, они вызывали глубокое уважение в моей душе. Незаметно все эти люди стали мне чрезвы­чайно близки. С экономом Лавры мы ввели для них премиальные, различные подарки к церковным праздникам и наша дружба скре­пилась взаимной симпатией на долгие годы. В скором будущем эти добрые люди и хорошие друзья помогли моему отцу поселиться в старом деревянном домике, удивительно удачно перестроив его. Они же затем придумали и изготовили для нашей горной церкви на Кавказе разборные окна, двери, а также престол и жертвенник, которые можно было переносить в рюкзаке. Когда впоследствии я начал служить литургии в горах, все мои друзья-столяры как будто стояли рядом.

А количество послушаний в Лавре увеличивалось все более и более. Чем больше стараний приходилось прилагать к тому, что­бы выполнить в срок одно поручение, как сразу добавлялось не­сколько новых послушаний, которые нужно было успеть сделать. Эконом передал мне все строительные работы по переделке старых корпусов монастыря, строительство новых келий для монахов, за­одно добавив в послушание слесарную мастерскую с людьми осо­бого склада, молчаливыми и сдержанными, а также гараж с шум­ливыми и веселыми водителями. Эта безпокойная внешняя дея­тельность забирала все мои силы, которых оставалось только на то, чтобы поздно вечером падать в своей келье на койку и засыпать. А утром, после братского молебна преподобному Сергию, вновь спе­шить на послушания, которые были “выше поста и молитвы”, но больше походили на изматываюшую работу. Конечно, во всей этой суете душа находила полезные уроки, в основном, в терпении и в отсечении своей воли. Но, замечая, что не все и всегда удается сделать так, как наметил эконом или наместник, или же видя, что рабочие не исполняют требуемое задание в срок, допускают не­брежение в работе и совершают ошибки, во мне стала появляться раздражительность, нетерпимость к недостаткам, которые легче было устранить делом, чем исправлять гневом и выговорами. По­этому мной начало овладевать уныние, переходящее в отчаяние, от невозможности удерживать в этой повседневной суете, напомина­ющей больше аврал, хотя бы малую молитву. В таком совершенно разбитом и подавленном состоянии я пришел к старцу:

Батюшка, простите, не получается спасаться: все теряю - и благоговение, и терпение... Не могу удерживать молитву в страш­ной суете. Что делать? Подскажите!

Не унывай, старайся стяжать в каждом деле мир душевный и непременно спасешься.

Как же это сделать? Объясните, прошу вас!

Никогда не ставь дело впереди людей, всегда цени людей боль­ше любого дела. И во всех своих послушаниях подвизайся стяжать благодать. Всегда и во всем стремись обрести в душе мир Божий, которым можно горы передвигать, а дела к нему приложатся.

А как обрести его, отче дорогой, когда я с людьми с утра до вечера?

Исполнением заповеди Божией: “Блаженны миротворцы, ибо они сынами Божиими нарекутся”. Это главная заповедь!

А как же любовь, батюшка?

Прежде любви стяжи мир духа и благодать и лишь затем мож­но говорить о любви Христовой. А без благодати - какая любовь? Одни страсти человеческие, да. Если в сердце не обретем Христа, то нет никакой возможности для возникновения в нас истин­ной любви...

Отче, мне по-прежнему ничего не понятно и даже кажется, что невозможно стяжать благодатный мир в такой суете...

А ты изощряйся, - и все получится! Бог благословит тебя, чадо!

Утешенный, я вышел от духовника полный решимости испы­тать на деле, что значит - “изощряйся”. Несмотря на помыслы не­доверия, я ревностно взялся за стяжание душевного мира. Испы­тав первые ошибки и неудачи, обнаружил, что старец дал мне со­кровенный ключ ко спасению. Прежде мне казалось правильным добиваться от рабочих неуклонного исполнения указаний эконома или наместника, даже за счет ссор и раздражения. Теперь же, убе­дившись в безполезности прежнего подхода к исполнению послу­шаний, я начал все усилия прилагать к тому, чтобы любое дело вы­полнять с миром души и в доброжелательном отношении к ближ­ним. И чудеса последовали за чудесами. Чудесным стал выглядеть для меня каждый день: машины с раствором, которые раньше опаздывали, теперь приходили в срок, строительные материалы поступали без опозданий, работы пошли успешнее и качественнее, на лицах рабочих появились улыбки.

С удивлением я заметил перемены в самом себе и у строительных рабочих. Нам стало радостно встречаться утром на распределении работ и всякое дело начало спориться, не вызывая у нас душевного надрыва. С каждой бригадой наладились добрые дружеские отно­шения. Я ближе узнал их семьи, заботы и нужды, которые каким- то образом стали близки и мне. Эконом решил выделять мне день­ги на премии для нуждающихся добросовестных и старательных рабочих и для тех, кто оставался на сверхурочные работы. К тому же из дома мне прислали некоторую сумму за проданные мои кни­ги, одежду и мебель, ставшие ненужными.

Что мне с этими деньгами делать? - недоумевая, спросил я у мамы по телефону. - Здесь у меня все есть, и покупать особо нечего.

Раздай их рабочим, сынок! - услышал я в ответ.

Только тогда мне открылась чистая радость отдавать, отдавать от сердца, безкорыстно. Ненужные мне деньги доставляли радость многодетным семьям и их детям, но та радость, которая перепол­нила мое сердце, была несравнима ни с чем!

Как только исчезла раздражительность, в душе появился пусть небольшой, но устойчивый мир. Как-то незаметно, словно испод­воль, как подснежник из-под снега, пробилась молитва. С молитвой душевный мир начал крепнуть, а вместе с ним окрепла и молитва. Теперь послушания, сколько бы их ни было, перестали внушать уныние и отчаяние. В моей монашеской жизни забрезжил свет - возможность победить внешнюю суету через победу над суетой внутренней.

Но появились и искушения: несколько ночей подряд стало про­исходить непонятное. Каждое утро перед подъемом мне стало слышаться, словно кто-то тихо подходит к двери моей кельи и не­громко стучит в нее, пробуждая меня на полунощницу. “Может, это преподобный ходит по коридорам братского корпуса и будит монахов? - разволновался я. - Говорят же, что кто-то из Лаврских отцов видел это...”

Я рассказал отцу Кириллу о том, что происходит в моей келье по утрам и свое представление об этом.

А молитву твой “будилыцик” читает?

Нет, батюшка.

Ну, тогда выкинь это из головы! Скажешь тоже - “преподоб­ный”... Смиряй себя и будет с тебя! - старец легонько толкнул меня ладонью в лоб. - Все это - вражье...

Вместе с первым оживлением отчаявшейся души появилось же­лание писать стихи. Лишенный жизни среди природы, мне было дорого каждое деревцо и каждый цветок в монастыре. И когда по­являлась возможность выезжать за целебной святой водой к источ­нику преподобного Сергия, называвшемуся “Малинники”, сердце мое обнимало каждый куст и каждую сосну. Помню мартовскую дорогу в солнечный день. Солнце, слепя глаза, отражалось в каж­дой весенней луже, в которых купались радостные воробьи. В без- крайнем потеплевшем небе плыли легкие весенние облака, неся тепло на север, к горизонту, где сияли Лаврские церковные купола. Невольно родилось первое стихотворение.

* * *

Ах, синь какая! До боли в глазах!

Земля открывает лик.

И солнце играет на куполах,

Певучий рождая блик!

Как редкое чудо, над стыком полей,

На миг замедлив полет,

Под благовест белая стая церквей

По озеру неба плывет!

И вторят ей рощи, и леса клин,

И гомон далекий села...

Ах, эта милая в небе синь

С иконы, что ли, сошла?

В благодарность за помощь и устроение всей моей жизни само собой сложилось другое стихотворение, посвященное преподобно­му Сергию.

С Божией книгою сокровенною

Наслаждался ты в глуши

Молчаливою беседою

О спасении души.

Не вела дорожка торная

К одинокому жилью.

Только ночь бродила черная

И стучала в дверь твою.

От лучины дым кудрявился.

Спаса лик приветлив был.

До земли Ему ты кланялся

И за все благодарил.

Когда в душе укрепляется отвращение к тленным вещам и земным благам и возгорается святое пламя покаянной молитвы, устремленной к достижению вечной жизни, в это время душу тя­желым грузом начинают тянуть в бездну тлена и праха накоплен­ные ею дурные привычки. И тогда в сердце рождается плач о своей немощи и слабости, плач о представляющейся душе недостижи­мой высокой и святой цели - безсмертии, плач о том, чтобы жить и дышать единым Христом.

ИЕРОМОНАХ И МОЛИТВА

Несмиренная душа не может принять смирения Христова. Она, надмеваясь, избирает кичение своими пустыми помыслами, но, не находя в них никакой для себя опоры, безсмысленно гибнет. Сми­ренная душа, обретя незыблимую опору во Христе, укрепляется в благодати и наследует не только землю, но и Небеса. Блаженная любовь к Тебе, Боже, охватывает сердца любящих Тебя и проникает во все составы тела и души, преображая их в свет и становясь све­том не от мира сего. Зарождаясь в молитвенных усилиях, она сама становится в душе непрестанным неизреченным молитвословием.

Обретя некоторую уверенность в том, что, несмотря на суету, удалось “изощриться” в молитве и с помощью старца определить главную цель монастырских послушаний - стяжание в суете ду­шевного мира, сердце мое переполняли благоговейная любовь и благодарность к отцу Кириллу, а также совершенное доверие ко всем его мудрым советам.

Батюшка, не знаю, как выразить вам словами, насколько я вам благодарен за помощь и поддержку! - часто сами собой вырыва­лись эти признания из моего сердца.

Ну-ну, смиряйся и спасешься! - улыбался мой духовный отец.

А можно спросить, отче?

Спрашивай, спрашивай, слушаю.

Кого можно назвать мирянином? - я хотел навсегда уяснить себе эти вопросы.

Того, кто верит в незыблемость мира и вещей.

А кто такой святой человек?

Тот, кто убежден в незыблемости Бога, пребывающего в его сердце, - четко отвечал отец Кирилл. - Незыблемость мира и ве­щей - ложь. Незыблемость Бога и благодати - истина, то есть прав­да. Поэтому одни люди пребывают во лжи, а другие в правде, да...

Батюшка, а почему в горах и в пустыне, где пришлось прило­жить столько сил, желая обрести Бога, я не смог прийти ни к какой серьезной духовной жизни? И лишь когда попал в монастырь, у ме­ня словно открылись глаза?

Потому что мир постоянно обманывал тебя, дорогой отец Си­мон, и вел к гибели. А Господь неуклонно выручал тебя, и вел к спасению, да...

А чем обманывал меня мир?

Привязанностью, - старец немного помолчал. - Никогда ни к чему не привязывайся, кроме Бога, иначе мир снова обманет тебя.

А в монастыре есть привязанности?

-И в монастыре можно привязаться к наградам и карьере, по­добно мирским людям, да. Самая большая скорбь для тех, кто ищет спасения, видеть вокруг себя людей, обманутых миром, и понимать, как трудно им помочь. Обманутых и плененных миром, да... - отец Кирилл опустил голову, задумавшись.

А чем можно помогать людям, отче?

Словом и еще больше - молитвой. Мы в монастыре помогаем людям словом, а пустынники - молитвой. Поэтому ищи молитву, отец Симон...

В глубоком раздумье я вышел от отца Кирилла и отправился помолиться в Троицкий храм: “Слава Тебе, Боже, что Ты дал мне такого доброго и любвеобильного отца! - стоя у раки преподобно­го Сергия повторял я. - Прошу тебя, отче Сергие, дай ему долгие годы жизни и здравие, чтобы как можно больше прожить рядом с любимым старцем, подражать ему во всем благом, сколько есть сил и не превратиться в монаха, обманутого миром...”

Мне стало понятно, что, постигая тонкую суть душевного мира, ум начинает очищаться сам собой от собственной суетности и одер­жимости делами и планами. Между тем, хотя нагрузка от послу­шаний оставалась той же, в душе наступило некоторое успокоение от внутренней суеты и толчеи страстей и помыслов. Но тело мое начало все больше уставать и изнемогать. Здоровье уже не было та­ким крепким, как прежде, появилась одышка. Свободного времени днем почти не оставалось ни у меня, ни у моих друзей - эконома Пимена, преподавателя отца Анастасия и иеромонаха Прохора, который подорвал здоровье чрезмерным аскетизмом. Ради молит­вы он уединялся на колокольне, где, будучи звонарем, заболел на сквозняках туберкулезом. Не всегда у нас появлялась возможность попасть на дневное правило к нашему батюшке. Поэтому в таких случаях мы продолжали собираться на молитву поздними вечера­ми в келье эконома. Но одного монашеского правила было недо­статочно, чтобы утолить молитвенную жажду моей души. Кроме того, теперь и в келье я не находил покоя и уединения. Проблемы доставали меня даже тогда, когда я уставал от беготни и уходил в келью помолиться. Там меня быстро находили и рабочие, и мона­хи, желавшие обсудить различные вопросы.

Самой большой проблемой для меня оказалось найти место для уединенной молитвы. Нас троих, недавно рукоположенных иеродиаконов, поселили в одной келье. Мы разделили свои кой­ки занавесками, испросив на это благословение у благочинного. Такое расположение коек давало некоторое уединение, но для молитвы являлось недостаточным. К иеродиаконам по вечерам приходили друзья-семинаристы, любившие поговорить о своих насущных делах, поэтому молиться в такое время было сложно. К тому же мои соседи по комнате предпочитали читать длинные каноны и молитвы вслух, что также несколько сбивало меня с мо­литвенного настроя.

В поисках уединенных мест я исследовал все Лаврские чердаки и подвалы, и сделал для себя большое открытие: насколько люди внешне часто совсем не такие, какие они есть сами по себе. Те мо­нахи, которые мне виделись молитвенниками, оказались людьми, добросовестно несущими на себе повседневный быт монастыря и нашедшими себя в этой повседневной жизни и распорядке. Им бы­ло вполне достаточно богослужений, монашеского правила и свое­го послушания. Они уже стяжали неплохое душевное устроение и

стали достойными уважаемыми монахами, но особого стремления к поискам Иисусовой молитвы не имели. Таких было большинство. Мало того, они иной раз останавливали меня где-нибудь в мона­стырском коридоре и, с искренним расположением дать добрый со­вет, говорили:

Отец, что тебе все неймется? Для чего уединяешься? Зачем те­бе молитва Иисусова? Что, тебе больше всех надо? Живи как все, и спасешься!

Некоторым монахам моя жизнь представлялась прямым карье­ризмом и желанием приобрести расположение начальства, чтобы получить чины и награды:

— Отец, скажи прямо! Ты что, в епископы метишь? - спраши­вали они с усмешкой, так как видели в монастыре подобные при­меры. - У тебя, наверное, родной брат епископ, поэтому он и тянет тебя наверх, точно?

Все, задававшие подобные вопросы, считались хорошими ис­правными монахами, на которых держался монастырь. Но жажда найти свой путь в монашеской жизни продолжала гореть в моем сердце. В монастыре прошел слух, что пришло разрешение на отъ­езд группы монахов на Афон, в монастырь святого великомученика Пантелеймона. Это оказалось правдой. Уезжали семь или восемь человек и среди них - мой любимый келейник батюшки. Мы с от­цом Пименом, воодушевившись, также настроились на Афон, вдох­новленные духовными подвигами русских монахов на Святой Горе.

Нет, вам не следует сейчас ехать на Афон, нет пока на это воли Божией... - охладил наш пыл старец. - Учитесь подвизаться здесь, в Лавре, остальное Бог устроит!

Мы переглянулись. Уныние отпечаталось на наших лицах.

Не переживайте, - усмехнулся отец Кирилл. - У вас дру­гой путь.

Я попытался было выпросить у батюшки благословение, на что он сказал:

Послушай, отец Симон, одну притчу. Плавала однажды вдоль берега Афона лодка с паломниками. Смотрят, никого нет. Взялись кричать: “Эй, пустынники! Эй, монахи! Есть ли кто-нибудь?” Но везде было тихо. Да... Наконец, в одном месте им сверху отвечает слабый голос: “Не кричите зря, нету никого!” - “А что случилось?” - “Вот что случилось: плавали до вас вокруг Афона какие-то люди на лодках и кричали: “Эй, молитвенники! Эй, пустынники! Эй, мона­хи! Есть ли кто-нибудь?” А те отвечали: “Есть! Есть!” Тогда с лодок позвали: “Так прыгайте сюда!” Ну они и попрыгали. “А как же вы уцелели?” - “А мы им ответили: «Да какие из нас молитвенники и пустынники...» - так в живых и остались...” - подумай над этой притчей! - и отец Кирилл мягко толкнул меня теплой ладонью в лоб.

Во дворе монастыря меня окликнули:

Отец, помоги вещи из кельи вынести, на Афон еду! - обратил­ся ко мне с просьбой пожилой монах Виссарион.

Мы зашли с ним в его маленькую келью.

Какие тяжелые чемоданы! - кряхтя сказал я, таща их к машине.

Книги, брат, все книги! Спаси, Господи, за помощь!

Нас увидел благочинный:

Симон, перебирайся в эту келью, раз афонец уезжает! Теперь там будешь жить...

Благословите, отче! - с восторгом ответил я и устремился в свою келью - она стала моим молитвенным приютом на все годы жизни в Лавре и свидетельницей многих моих скорбей и утешений, хотя особого уединения я в ней и не нашел, так как внизу распола­гались слесарные мастерские.

Помню, как из окна этой кельи вечером я увидел напротив рас­крытое освещенное окно монастырской библиотеки. Время было позднее.Те, кто там находились, явно собрались не для чтения книг. Из их оживленной беседы до меня неоднократно долетали имена эконома и мое, но я подавил в себе желание подслушивать и взялся за четки. Когда на другой день я встретил эконома, то сказал ему:

А нас с тобой некоторая братия очень живо обсуждает между собой!

А что говорят?

Не стал прислушиваться, совестно стало...

Ты окно прикрывай, иначе тишины не найдешь. А как тебе твоя келья?

Нравится.

Это хорошо, можешь сделать в ней ремонт. Я помогу, - покро­вительственно сказал эконом.

Но мои интересы устремлялись в другом направлении - где в монастыре можно уединиться? На монастырском складе, где шта­белями лежали доски и было пронзительно холодно и чрезвычайно пыльно, я вспугнул молящегося пожилого монаха, неизменно сми­ренного и молчаливого, всегда ходившего с опущенной головой. На него я раньше совсем не обращал внимания. И вот, совершен­но случайно, мне открылось, что это сугубый молитвенник, кото­рый жертвовал своим здоровьем, молясь в уединении на холодном и пыльном складе. Я его очень полюбил и он оказался человеком прекрасной тонкой души.

После этого случая я начал искать другие уединенные места и забрался в заброшенный склад, куда сваливали старые матрасы и разные тряпки. Спасаясь от суеты и холода, я накрывался матраса­ми и молился, радуясь своему найденному убежищу. Но однажды, зайдя в свою молитвенную каморку, обнаружил там монаха, кото­рый облюбовал это место для молитвы прежде меня и был непри­ятно удивлен моим неожиданным появлением.

“Так я не одинок! - радовался я, выходя со склада. - Слава Богу, что еще есть такие монахи!” На колокольню, как мне показалось, не стоило взбираться, поскольку она наверняка была уже занята ка­ким-нибудь молитвенником-звонарем. Кроме того, легкие мои нача­ли сдавать, не выдерживая лютых подмосковных зим. Один темный уголок под лестницей все же понравился мне, но там меня быстро обнаружил строгий старый монах и стал закрывать дверь в коло­кольню на ключ. Спускался я и в монастырский погреб, где стояли бочки с квашеной капустой и солеными огурцами. Там было сыро и душно, но зато меня укрывала темнота и в этом помещении держа­лась более или менее ровная температура. К тому же в погребе холод не донимал так сильно, как на складе с досками. Это мое последнее убежище очень приглянулось мне, но его внезапно обнаружил по­мощник заведующего монастырской кухней, придя за огурцами:

Здесь сидеть нельзя, это склад, поэтому воспрещается здесь находиться! - заявил он, заметив меня за бочками.

Ну что будет с огурцами, отче, если я немного посижу в погре­бе? - попытался протестовать я.

Нельзя и все, нет благословения!

Спорить в монастыре не принято, поэтому мне пришлось уда­литься и оттуда.

Тогда мне вспомнилась железная старинная дверь в Троицком храме, пробитая пушечным ядром, которая вела вниз, где прежде находилась келья преподобного Сергия. Там ему явилась Пресвя­тая Богородица и для моего сердца в целом мире не существовало милее места, чем это. Я поспешил в храм и попросил старшего мо­наха разрешить мне молиться внизу.

Нужно взять благословение у отца Кирилла и благочинного! А так мы туда водим только почетных гостей... - ответил он.

Конечно, до почетных гостей мне было далеко, но, похоже, луч­шего места для уединенной молитвы не найти, и я отправился к старцу за благословением. Услышав о моих приключениях с поиском мест для уединенной молитвы, отец Кирилл заулыбался:

Ты так всех наших молитвенников распугаешь! Хорошо, мо­лись в келье преподобного, Бог тебя благословит!

Спаси вас, Господи, батюшка!

Я поцеловал руку старца и, выйдя, постучал в дверь к благочин­ному, келья которого находилась рядом. Выслушав меня, он сразу задал вопрос:

А старец благословил? Ладно, скажи дежурному монаху в хра­ме, чтобы тебе всегда открывал дверь... - согласился благочинный, добрая и прекрасная душа.

С того мгновения келья преподобного Сергия стала моим сокро­венным уединением и я полюбил ее как само сердце Троице-Серги­евой Лавры, исполненное невыразимого тонкого ощущения благо­дати Матери Божией, благодати, ни с чем не сравнимой и которую никогда ни с чем невозможно спутать.

Как там было хорошо молиться! Рядом - преподобный Сергий, помощник и покровитель монахов, игумен земли Русской, и тут же его келья, в которой он воочию узрел Пресвятую Богородицу, явив­шуюся ему в несказанной славе и молвившую: “Здесь да умножит­ся монашеское братство, подобно птицам небесным!” Когда, устав от суеты послушаний, я приходил к моей любимой святыне, душа моя словно замирала у стоп Пресвятой Богородицы, настолько осязаемо явно становилось Ее присутствие. Время исчезало, звуки молебна плыли где-то вверху, а здесь, внизу, пребывал несказанно тонкий и нежный мир благодати - мир небесного покоя и тихого счастья, исполненный радости и надежды.

Не помышляя ни о чем большем, чем иеродиаконство, в котором я пребывал и был счастлив, участвуя в литургиях вместе с люби­мым моим духовником, я все же с большим волнением чувствовал близящиеся перемены в своей жизни. Судя по тому как следил за мной взгляд благочинного, некоторые обстоятельства зародили в моем сердце тревогу, что мое недолгое счастье иеродиакона бли­зится к завершению. Старцы Духовного Собора внимательно сле­дили за моими передвижениями по теорритории Лавры:

Подойди сюда! - подзывал меня вечером мой давний настав­ник, седобородый архимандрит. - Видишь, в мастерских двери не заперты? Сам запри, не проходи равнодушно мимо! Заметил пере­полненные баки с мусором? Сообщи дежурному на проходной! Ста­райся заботиться о Лавре так, как мы заботились, и как нас учили наши отцы!

Спасибо, отче! - отвечал я.

Не спасибо, а благословите! - поправлял меня архимандрит.

Стараясь сделать услышанное своей жизнью, мне не нужно было

ожидать одобрения со стороны старших, а хотелось послужить Ма­тери Божией и преподобному Сергию.

Отец, смотри, лампада в храме погасла у иконы святого! Заж­ги! - выговаривал мне другой соборный старец.

Батюшка, а это послушание пономарей!

Мало ли что, а ты куда смотришь? Зажги!

Благословите...

Отец, иди сюда, помоги носить ящики с просфорами в храм! - звали меня с другой стороны.

Простите, отцы, у меня другое послушание и нужно спешить!

Когда тебя просят, это и есть твое послушание, понял? - строго укорял меня старший монах.

Благословите...

Так, мало-помалу, накапливался монашеский опыт.

Иной раз в гараже, где было довольно большое автомобильное хозяйство, при распределении машин в ежедневные поездки, слы­ша раздражение в голосах тех, кто настаивал на первоочередности своего послушания: “Срочно, отец, очень срочно!” - я и сам начи­нал раздражаться. Как-то в сотый раз за утро зазвонил телефон в диспетчерской. Схватив трубку, я с раздражением бросил в нее:

Ну, что там еще у вас?

Это звонит наместник. Мой водитель у тебя?

Простите, отец наместник, за мой тон, так больше делать не буду, а водителя пришлю немедленно!

Красный от стыда, я положил трубку: “Вот стыдоба! - укорял я себя. - Значит, с людьми я могу быть грубым, а с наместником сразу изменил тон! С этого момента помоги мне, Господи, со всеми людьми разговаривать дружелюбно и приветливо...” Так, ошибка к ошибке, накапливался самый важный опыт, принесший неоце­нимую пользу в дальнейшей монашеской жизни. Правду говорят, что монашество выше всех университетов, так как учит не пустым знаниям, а мудрости человеческой души. Усердствуя в иеродиакон- стве, я пытался, по примеру других, улучшить свой голос. В Лавре певчим монахам “ставил” голос приглашенный для этого из Мо­сквы специалист, бывший оперный певец. К нему на постановку го­лоса ходили старшие иеродиаконы, отправился и я.

Во-первых, нужно научиться правильно дышать! - настав­лял меня специалист. - Голос у тебя средний, поэтому развивай диафрагму и правильную стойку. Грудь держи всегда вперед, ноги ставь пошире и учись произносить ектении животом!

Я попробовал, но вышло не очень удачно.

Ничего, - подбодрил меня преподаватель. - Если будешь все делать так, как я тебе сказал, все пойдет нормально!

И он занялся другими монахами. Выходя на службах на екте­нии, я старался стоять так, как учил меня специалист и, произнося слова прошений, следил за своей диафрагмой, чтобы звук шел “из живота”. Вскоре позади себя, среди молящихся я услышал какие-то перешептывания. “Кажется, кое-что получается!” - утешил я себя. Но это “утешение” быстро развеялось. После службы ко мне подо­шел уставщик:

Отец, чего это ты такие номера откалываешь? Стоишь, как тореадор и ревешь, как бык... Служи нормально, а то наши прихо­жане недоумевают...

Впредь я закаялся увлекаться тем, что не являлось для меня привычным делом, решив служить как есть: просто и скромно, не пытаясь сравняться с голосистыми иеродиаконами.

Давние друзья молодости начали навещать меня в Лавре. Из Пе­тербурга неоднократно приезжал прежний спутник по походам в горах Максим, открывший мне некогда преподобного Серафима. Любил также посещать Лавру бывший журналист, ставший затем безсменным начальником метеостанции, Петр, а также мой вер­ный друг из Академии наук Таджикистана - Сергей, переквалифи­цировавшийся в плотники. В последний раз мы тепло общались с ним в Лавре, когда он уже взялся строить коровники. Жаль, что он так и не увидел Абхазию.

Однажды возле Троицкого храма я встретил знакомого дьякона Евгения, с которым подружился еще в Душанбе. Он приехал сда­вать экзамен и выглядел озабоченным и утомленным. Узнав, что я теперь иеродиакон, отец Евгений поздравил меня. В ответ на во­прос, каковы его дела, он опустил голову:

Мои дела неважные, отче! Из-за наговоров нового дьякона Владыка отправил меня с матушкой в Фергану. Бедствуем страшно. Владыка недоволен, прихожан нет, матушка болеет...

Голос дьякона задрожал и он заплакал, не стесняясь прохожих. Видно было, что он в сильном отчаянии.

Отче, дорогой, верю, что у вас все наладится! Не может вас Бог оставить, зная ваше доброе сердце и крепкую веру! Может, сходишь к старцу на исповедь?

А кто он такой?

Отец Кирилл, слышал?

Слыхал, да разве к нему попадешь? - засомневался Евгений.

Это можно устроить! - пообещал я.

Вместе мы отправились к батюшкиной каморке-исповедальне. Рассказав духовнику о моем друге, я остался ожидать его у две­ри. Через полчаса он вышел. Лицо его сияло, в глазах появилась уверенность:

Чудесный старец, отче, просто чудесный! Все мои скорби взял и развеял в один миг! Даже финансами помог... - он радостно об­нял меня. - Спасибо тебе, отче, за поддержку. Теперь будем чаще видеться...

К сожалению, больше мы не встретились, жизнь развела наши пути, но память о нем осталась добрая.

Громом с ясного неба прозвучали слова благочинного:

Ну вот, отец, Собор старцев благословил тебя рукополагаться в иеромонахи! Готовься! В ближайший приезд Владыки будем тебя рукополагать...

Получив наказ от благочинного еще раз пройти генеральную исповедь, я снова засел за общую тетрадь, вспоминая забытые гре­хи, ранее ими не казавшиеся.

Для меня в то время примером служил один иеродиакон, кото­рый отказывался от сана иеромонаха и уже долгое время оставался в своем чине. Вспомнив из Древнего Патерика все случаи, в кото­рых описывалось, как египетские отцы избегали любой почести и любого сана, я укрепился духом и отправился к старцу:

Батюшка, благочинный объявил о моем рукоположении в иеромонаха, можно я откажусь от священства и буду избегать этого сана?

Я полагал, что отец Кирилл одобрит мое намерение и согласится с тем, что мне нужно больше совершенствоваться в смирении, но он строго отклонил мою просьбу:

Рукополагайся и не вздумай отказываться!..

А как же наш иеродиакон, который смиряется и отказывается от рукоположения?

У него своя дорога, а у тебя своя! Чтобы жить в горах, лучше, если станешь иеромонахом. Смотри больше за собой!

После исповеди, получив благословение, я отправился к своему другу, отцу Пимену.

Старец знает, что говорит! Доверься ему... - одобрил мой това­рищ решение отца Кирилла.

Приехал Владыка, и на литургии все совершилось так быстро, что я не сразу осознал случившееся. Помню, когда я положил го­лову на престол, а архиерей возложил на нее руки, из моих глаз хлынули слезы, заливая облачение. Затем я благодарил Влады­ку, наместника, батюшку и всех служащих отцов. Помню, как я шел после литургии в келью, а ко мне подходили старшие мона­хи и просили благословить их. Подошел, улыбаясь, и седобородый архимандрит, наставлявший меня следить за порядком на тер­ритории Лавры:

Благослови, отец!

Батюшка, как же я могу благословлять вас, если я простой иеромонах, а вы архимандрит?

Иеромонах-то ты простой, а благодать у тебя новая! - мудро ответил старец.

Потом так же делал и я, когда видел молоденького иеромонаха. Были у монахов Лавры и особые любимцы, молодые иеромонахи - надежда монастыря. Двое из них особенно привлекали всеобщее внимание: чистые юные лица, сияющие целомудрием и скромно­стью, они невольно притягивали к себе взоры окружающих. Их связывала крепкая дружба. Неразлучность этих монахов даже ста­ла поговоркой. Восхищался ими и я, любуясь неиспорченностью и скромностью молодых людей. В дальнейшем один из друзей уехал на Афон с первой группой добровольцев, найдя свой духовный путь в Свято-Пантелеимоновом монастыре и стяжав дивное монашеское устроение. На Афоне он стал нашим большим благодетелем и дру­гом, и вся братия монастыря любила его и уважала. Преставился он как праведник, тихо угаснув от быстро развившейся болезни. Его друг стал светильником Церкви, возглавив известный монастырь, но в дальнейшем он встретился с серьезными искушениями. Буду­чи попечителем различных церковных мероприятий по оказанию помощи детям, он, волей-неволей увлекшись молодой женщиной, сошелся с богатыми благодетелями и вышел из монашеского чина, к сожалению всех, знавших его.

По уставу Лавры мне необходимо было служить сорок литургий подряд. В этот период моего служения я не чувствовал ни своего тела, ни земли под ногами от благодати, переполнявшей мое серд­це. День за днем я выходил на литургию и постепенно стал пости­гать тонкости богослужения и прилагать больше внимания к мо­литвенному предстоянию у престола, запомнив основную последо­вательность службы.

Я был очень благодарен благочинному за то, что он, как всегда, продолжал записывать меня служить литургии с моим любимым старцем. Еще он оставил меня служить на всенощных бдениях вме­сте с настоятелем и другими отцами. В этом не заключалось ни­чего сложного, но вот на акафистах преподобному Сергию я силь­но волновался: мне было далеко до опытных голосистых отцов, в руке ходуном ходила свеча и буквы текста плыли перед глазами. Однажды, переоблачаясь в диаконской после акафиста вместе с от­цом Кириллом, я смущенно сказал ему:

Батюшка, простите меня, я волновался и читал хуже всех!

Это хорошо, что волновался. Хуже будет, когда не станешь вол­новаться, и к тому же это не ты читал хуже всех...

А кто хуже всех читал акафист, отче?

Я читал хуже всех... - ответил мне духовник и улыбнулся своей удивительно светлой улыбкой, озарившей всю мою душу.

Как можно было не любить такого духовного отца? Бывал ста­рец и строг, особенно к тем из нас, кто начинал пренебрегать мо­нашескими обетами. Как-то на исповеди, стоя в стороне, я видел, как отец Кирилл строго, но с отеческой любовью постучал в голову одному хорошо мне знакомому монаху, наставляя и вразумляя его на путь истинный.

А наш батюшка бывает строг! - поведал мне потом этот мо­нах. - Кулаком по голове мне постучал... Теперь, чувствую, мозги встали на место!

Однажды, исповедуясь, я сказал, что имею сильное желание ког­да-нибудь обрести уединение, чтобы там начать искать Бога.

Это неправильное желание, отец Симон, - твердо сказал старец.

А какое правильное?

Правильное желание - это стремление, где бы ты ни был, со­единиться с Богом, в Котором нет никаких желаний. А уединение Он даст, если нужно! Понял?

Понял, отче, благословите!

На исповеди отец Кирилл всегда поправлял меня:

Говори только о себе и о своих грехах. Другие сами о себе рас­скажут.

Однажды я услышал дискуссию старых монахов о том, надо ли сообщать начальству, если видишь неблаговидное поведение ко­го-либо из братий? Некоторые утверждали, что нужно это делать ради пользы монастыря, другие сомневались. Полный сомнений, я задал этот вопрос батюшке. Он неодобрительно промолвил:

Но уж нет, ни в коем случае! Доносами заниматься не следует! Пусть каждый монах смотрит за собой, этого вполне достаточно.

Но жизнь снова поставила меня в тупик. Мы сдружились с мо­лодым иеродиаконом из Молдавии. Нас сблизило стремление к Иисусовой молитве. Он жил один, как и я, в смежной келье. Посту­чав в тонкую стену, сосед попросил зайти к нему.

Симон, - обратился он, - когда вечером или ночью молюсь, то переживаю, вдруг начнутся искушения? Можно я буду стучать тебе в стенку, когда мне страшно?

Конечно, без вопросов! - ответил я.

Иногда действительно молодой иеродиакон стучал в стену и с тревогой спрашивал:

Симон! Ты здесь?

Здесь, здесь! - как можно более бодрым голосом приходилось откликаться мне.

Однажды, глубоким вечером, часов в одиннадцать, под моим маленьким окошком двое котов затеяли драку, истошный вой слы­шался внизу, во дворе. Я выглянул; услышав шум, драчуны разбе­жались.

Симон, Симон! - раздался стук в стену. - Скорей зайди ко мне!

В комнате меня встретил испуганный сосед:

Ну как, слышал?

Что слышал? Котов? - переспросил я.

Какие коты? Это же бесы!

Как я ни убеждал испуганного паренька, не смог убедить его в том, что это вопили обычные монастырские коты. Его состояние обезпокоило меня и я отправился к батюшке.

Отца Кирилла я встретил в коридоре, он выходил из умываль­ной комнаты.

Простите, батюшка, безпокоюсь за моего соседа, с ним что-то происходит...

Выслушав мой рассказ, старец заметил:

Правильно сделал, что пришел ко мне. О таких случаях нужно сообщать духовнику. Хорошо, я поговорю с этим диаконом. Забота о ближних - это обязанность каждого монаха...

Взяв благословение у старца, я ушел в келью успокоенный. Впо­следствии мой сосед выправился и стал достойным священнослу­жителем.

Но что особенно меня привлекало в старце - его любвеобильная рассудительная мудрость, мирный спокойный характер, смирение и кротость - все это как будто растворялось в присутствии его мяг­кой и нежной благодатной силы, окутывающей неизмеримой лю­бовью души всех, кто вступал в общение с отцом Кириллом. Хотя я периодически видел его молящимся по четкам, но чаще находил старца глубоко погруженным в чтение Евангелия.

Батюшка, простите, можно у вас спросить, если это удобно?.. - как-то осмелился я задать ему волнующий меня вопрос, когда в ке­лье никого, кроме нас не было.

Конечно, конечно спрашивай...

Скажите, пожалуйста, как вам удалось стяжать такое мирное состояние духа и такую благодать? Иисусовой молитвой?

Мне не довелось сугубо заниматься Иисусовой молитвой, по­этому все свое внимание я обратил на чтение Евангелия, чтобы всем сердцем вникнуть в Его сокровенный смысл. Так Господь укрепил меня через слово Божие, которое стало всей моей жизнью и молитвой...

Да, я не встречал еще никого, кто с таким вниманием и сосре­доточением, как старец, читал Священное Писание. Он весь погру­жался в чтение, и тогда становилось ясно, что он не просто чита­ет слова Христовы, а живет ими, дышит ими, впитывая в себя их благодатную суть. С тех пор я серьезнее и внимательнее стал от­носиться к своему монашескому правилу, чтению канонов, акафи­стов, Евангелия и Псалтири, стараясь не рассеиваться ни на одном слове. А когда замечал, что ум уходит в мечтания, старался снова возвращать его к тексту. Такое внимательное чтение священных текстов постепенно открыло мне молитвенную суть этого процес­са, когда душа вбирает в себя не только слова, а сокровенный смысл того, что они передают. Так чтение монашеского правила, благода­ря опыту старца, стало для меня молитвенной практикой наравне с Иисусовой молитвой. Впоследствии, уже в горном уединении, при­шло умение читать духовные книги, не прерывая Иисусовой мо­литвы, что впоследствии оказалось по плечу и некоторым близким отцам и братии.

Усердствуя в стяжании внимания и молитвы, к сожалению, не­заметно для себя я сделал уединение самоцелью. Поэтому у меня случались досадные ошибки из-за того, что я полагался на свое понимание: принимал иной раз решения без совета со старцем и без рассуждения. Считая Иисусову молитву основой всей духов­ной жизни, я решил по вечерам, сидя с четками в келье, не откли­каться ни на звонки, ни на стук в дверь. Однажды вечером в мою дверь стучали так долго, что я начал раздражаться. Тем не менее, несмотря на сильный стук и просьбу отворить, я не вышел. Утром я узнал, что стучал ко мне ризничий Лавры, которому срочно по­требовалась машина для поездки к больным людям. С опозданием я выделил ему автомобиль, но чувствовал себя очень неловко, хо­тя этот монах остался приветлив и дружелюбен со мной. Потом он стал известным епископом.

В другой раз зимой, среди ночи, долго звонил телефон. Я прин­ципиально не поднимал трубку, давая понять, чтобы меня не без- покоили по ночам. Со стыдом пришлось узнать на другой день, что ночью прорвало Лаврский водопровод, и наместник с рабочими устранял неполадки. Краснея лицом, пришлось просить проще­ния у настоятеля и рабочих, поклявшись впредь не быть с людьми “принципиальным”. Сердце, не очистившееся от эгоизма, не пости­гает сути Иисусовой молитвы, основанной на самоотречении. Но до этого понимания мне еще нужно было дорасти в дальнейших нелегких поисках спасения.

Не преодолевшие своих греховных привычек к веществу и к ве­щественному миру, хотя и знающие, что истина существует, поги­бают, не имея сил стяжать ее. А преодолевшие тяжесть греховных навыков из незнающих истину становятся умудренными во Христе и из погибающих - достигшими блаженного Отечества на Небесах. Уверенно жить в Тебе, Христе, и спасаться Тобою смогли жившие прежде нас, ибо нашли Тебя, Христе, вечную истину. Свою уверен­ность в непреложность спасения они передали нам, дабы и мы, слабые и безсильные, стали крепкими и сильными в Тебе, Господи, Твоим Божественным смирением и кротостью.