Возвращение к церкви

Сколько бы мы ни представляли Бога, все такие представления остаются в области ложных домыслов. Истина состоит в том, что Бог Сам желает открыть Себя нашему сердцу, но терпеливо ожи­дает нашего отказа от ложных представлений о Нем. Каждое гре­ховное действие, совершенное нами, вольно или невольно, уже есть наказание наше за отпадение от благодати и Промысла Божия. Когда мы по мере своих сил прилепляемся к Богу, тогда все, что происходит с нами, очищает нас от грехов. Но когда мы ропщем, то запутываемся в своих грехах еще больше. В этой непроглядной греховной тьме душу неожиданно настигает немеркнущий свет Церкви, возвращая ее, словно заблудшее дитя, к окончательному воссоединению с ней в духе благодати и истины.

Архитектор старательно трудился над иконой в Никольском храме, а я одиноко жил в пустыне. Осенью в Душанбе приехал настоящий схимник с Кавказа, бывший московский режиссер. Схимник приехал с послушником и пожилым фронтовиком, их сопровождал иеромонах из Троице-Сергиевой Лавры. Все они по­знакомились с моим другом в Душанбинской церкви. Монах поки­нул Кавказ из-за милиции, не дававшей ему покоя, и теперь искал уединения в горах Таджикистана. Вся группа просила Виктора по­казать им сокровенные места в безлюдных горах. Он повел их на хребет Хазрати-Шох, изобиловавший пещерами и брошенными са­дами. После недолгих поисков схимник нашел подходящий грот, хотя архитектор предупредил его об опасной близости кишлака. Но отшельник утверждал, что недоступность грота - лучшая без­опасность от любых охотников и убедил всех соорудить ему в этом гроте келью. С трудом вскарабкавшись туда, помощники сооруди­ли из камней стенки, а крышу сделали из фольги, уложенной на толстые ветки и придавленной камнями.

Во время постройки кельи схимник демонстрировал полное послушание иеромонаху и говорил каждый раз, указывая рукой на камень:

Благословите взять этот камень! Благословите взять тот камень!

Это повторялось до тех пор, пока иеромонах не выдержал:

Слушай, я тебе благословляю брать все камни в этих горах! Можешь теперь работать спокойно!

Бывший фронтовик-разведчик, вызвавшийся помогать схимни­ку, отважный и смелый человек, тоже трудился наравне со всеми.

Но когда он услышал, при входе в ущелье, строгий приказ схимни­ка: “В этом месте мы должны оставить наши советские паспорта, потому что они - зло! Дальше пойдем без паспортов!”, то оробел и заявил:

Знаете, я много чего повидал, но такой приказ я слышу впер­вые! Мы что, обратно не вернемся?

Закончив постройку кельи, все помощники ушли, оставив от­шельнику продукты на зиму. Через приезжего иеромонаха Виктор узнал о семинарии в Троице-Сергиевой Лавре и о старцах этого мо­настыря. Проводив новых знакомых, он остался трудиться в хра­ме, готовясь к поступлению в семинарию. Его сердце устремилось к Лавре и к учебе в этом средоточии духовной жизни в России. Глубокой осенью в их квартире появился изможденный и страш­но усталый схимник с двумя бутылками шампанского в рюкзаке. Залпом выпив одну бутылку, он заснул мертвым сном. А когда про­снулся, то рассказал архитектору свою историю, не спеша попивая вторую бутылку.

В горах начались сильные снегопады, снег валил и валил, пока не засыпал все долины и ущелья. Грот оказался легко доступным для охотников, которые пришли туда на снегоступах, издали за­метив сверкающую на солнце фольгу. Опешивший отшельник на вопрос, что он здесь делает, ответил, что он геолог и заблудился в горах. Охотники вызвались проводить его к трассе и монаху ниче­го не оставалось, как по глубокому снегу выбираться из ущелья, “ловить” попутную машину и добираться в Душанбе. Прожив не­сколько дней в городе, он стал собираться обратно на Кавказ, при­глашая с собой Виктора послушником. Мой друг оказался перед трудным выбором - Кавказ или семинария? После долгих разду­мий Виктор выбрал семинарию, и схимник, дождавшись своего послушника, уехал в один, как он сказал, “чудесный уголок”, с на­званием Псху, - удаленное горное селение у подножия Главного Кавказского хребта.

Я продолжал знакомиться с пустыней и ее песчаными шкваль­ными бурями, когда на юге вздымался непроглядный черный вал пыли и песка, поднятого сильным вихрем, в народе именуемым “афганец”. Этот вал приближался на огромной скорости и все по­крывалось густой и непроницаемой желтой пеленой, которая стоя­ла дня три-четыре, постепенно рассеиваясь. Но все же пострашней песчаных бурь была, конечно, невыносимая жара.

Хочешь поехать со мной на денек вон к тому хребту? - как-то спросил меня знакомый геолог, указывая на далекий горизонт.

Хочу, - согласился я. - Но на чем?

Не переживай, возьму мотоцикл у друга! Тут и ехать всего ни­чего - километров шестьдесят...

Утром геолог заехал за мной, и мы понеслись по ровной глини­стой дороге, уходящей к проступающему сквозь рассветную дымку далекому лиловому кряжу, над которым белели небольшие обла­ка. К полудню мы подъехали к безлесному каменистому хребту. У подножия его среди короткой щетинистой травы, радуя глаз, бил чистый родник. Здесь мой знакомый расстелил платок, достал ле­пешки, небольшую дыню, и мы, не торопясь, перекусили. Заодно он рассказал пугающую историю о том, как с двумя узбеками охо­тился здесь на горных козлов; рано утром они поднялись высоко на хребет, в запасе у каждого имелась фляжка с водой. После долгих поисков добычи, когда началось самое пекло, вода у узбеков закон­чилась, потому что они пили ее неумеренно много. Осталась только фляга с водой у геолога.

Когда всех начала мучить жажда и пришла пора спускаться к роднику, геолог пустил фляжку по кругу. Один из охотников, взяв фляжку, вдруг выронил ее из рук и она, погромыхивая на камнях, улетела куда-то вниз, в пугающую раскаленной мглой бездну. Все трое изумленно посмотрели друг на друга. Идти вниз и искать фляжку никто не хотел, так как сил на жаре почти не осталось. Все они знали, что под палящим солнцем, без воды, не протянуть и часа из-за теплового удара. У узбеков началась паника. Они посовеща­лись между собой и предложили для утоления жажды пить мочу. Наш друг отказался категорически. Охотники решили для сбора мочи воспользоваться своими фляжками, а геолог молча отпра­вился вниз на поиски своей фляги, впрочем, уже без всякой надеж­ды. Спустившись метров на сто, он внезапно заметил в скальной расщелине зеленый чехол своей фляжки. Достав драгоценный со­суд и выпив немного воды, геолог поспешил наверх, к своим спут­никам. Те оторопели, увидев, что он поднимается к ним с водой - они уже успели “утолить” жажду.

Наслушавшись геологических баек, я напился как следует во­ды. Фляжек мы с собой не захватили, ведь нашей целью был этот родник. Мы сели на мотоцикл и помчались домой. Когда мы про­ехали километров пятнадцать, заднее колесо зашипело и мы оста­новились.

Прокол! - мрачно диагностировал мой друг, разглядывая спу­стившееся колесо.

Ну ладно, ключи есть, сейчас поменяем заднее колесо на пе­реднее и поедем! - взбодрился он.

Геолог открыл багажник - ключей не было, там лежали только пассатижи. Мой спутник в растерянности смотрел на пустой ба­гажник:

Как я не проверил чужой мотоцикл - ума не приложу!

Жара стояла просто нестерпимая, начала кружиться голова, ме­талл мотоцикла обжигал руки.

Так можно и помереть! - бормотал мой спутник, пытаясь от­крутить заднее колесо. - Нет, ничего не получается, ключ нужен!

Нам стало плохо: бросить мотоцикл и идти пешком? Не дойдем, жара убьет нас. И тут я увидел, как взрослый мужчина плачет, сле­зы текли по его щекам:

Неужели конец, Господи? - запаниковал он.

Было видно, что ему очень плохо.

Ты, Боже, видишь нас, не меня, которого Ты не желаешь слы­шать, но услышь хотя бы его, у него же семья и дети! - в отчаянии взмолился я, преодолевая головокружение.

Геолога осенило:

Я еще не смотрел в запасном отделении! Может там ключ есть?

Он нашел потайной кармашек где-то рядом с багажником и вы­тащил оттуда гаечный ключ.

Если этот ключ не подойдет, нам точно конец! - сиплым голо­сом пробормотал мой друг.

Но ключ подошел, и мы, в полусознательном состоянии, поме­няли колеса. На накаченном заднем колесе и на спущенном перед­нем, мы доехали до дома.

В другой раз пустыня и мне показала, как она опасна. Я уже слышал рассказы о том, как находят трупы пастухов, погибших от солнечного удара, но к себе эти рассказы никак не прилагал. В один из невыносимо жарких дней, когда на солнце было градусов шестьдесят, у меня закончились продукты и пришлось ехать в по­селок. Еле-еле, с трудом переводя дыхание, я выкатил велосипед на глинистый перевал и там мне стало дурно. Нужно было проехать еще километра два-три по ровному холмистому плато, после чего дорога переходила в пологий длинный спуск.

На этой убийственной жаре мне вдруг стало холодно. Холодный пот потек по лицу, в глазах поплыли зеленые круги. Сознание на­чало расплываться, сил крутить педали почти не оставалось. Если бы в этот момент мой велосипед сломался, то я ничего не смог бы сделать. Но постепенно он начал разгоняться, попав на уклон. Ве­тер стал обдувать лицо, и я постепенно пришел в себя.

“Вот, оказывается, как наступает тепловой удар...” - подумал я, когда велосипед набрал скорость и мои легкие отдышались. Но та­ких происшествий случалось немного, а самое лучшее в пустыне было то, что я ничем не болел, и полностью прошли все простуды.

Осенью я приехал в Душанбе, и родители вручили мне письмо от Виктора. Он поступил в Московскую семинарию Троице-Сер­гиевой Лавры по рекомендации настоятеля Никольского храма, и советовал мне не оставлять храм и Причащение. Теперь я с ним был полностью согласен, потому что спешил в церковь, как никто другой. Исповедовался я, как всегда, у доброго батюшки Стефа­на, который приласкал меня и посоветовал во время приездов в Душанбе всегда посещать церковные службы. На сердце немного полегчало, как будто в душу проник живительный свет надежды, придав ей силы.

С отцом Стефаном я поделился радостью:

Мой друг принят в семинарию и учится на втором курсе!

Это хорошо, что ты радуешься за него, - озабоченное лицо ба­тюшки посветлело от улыбки. - Великое приобретение для души - уметь радоваться чужому счастью! Никогда не завидуй. Зависть разрушает собственную жизнь до основания. Вообще запомни ду­ховное правило: когда мы не тянемся к добру, тогда зло само при­тягивается к нам.

Спасибо, батюшка, постараюсь запомнить...

Многие рассуждения отца Стефана мне очень нравились:

Частенько мне люди говорят: “Кто теперь живет по Еванге­лию? Только буквы Евангелия?” Нет, Бог всегда найдет Себе верное сердце! Так и ты будь верен Христу! - растолковывал мне батюшка основы веры.

Откуда берутся скорби? От желания личного удовольствия. А откуда берется счастье? Всякое счастье приходит от желания сча­стья другому. Понял? Все зависит от того, какое мы имеем намере­ние. Если хочешь стать добрым, будь им!

Выслушав на исповеди мои мечтательные планы о будущей жизни, отец Стефан строго заметил мне:

Надежда на то, что счастье существует где-то вне нас - это демон. А надежда на то, что Царство Божие внутри нас есть - это спасительная надежда! И Церковь ведет нас к этому Царству через Исповедь и Причащение.

В храме я становился в самый дальний угол, стараясь не раз­глядывать окружающих. Крестясь на каждом прошении ектеньи, я пытался сосредоточиться на словах службы, стараясь в то же время повторять Иисусову молитву. Как ни ухитрялся я укрыться за спи­нами молящихся, проницательный взгляд священника замечал каждое мое движение.

- А ты хорошо молишься! - однажды заметил он мне. - Пора те­бе встать на клирос, чтобы читать кафизмы и шестопсалмие. Зайди ко мне домой, я послушаю как ты читаешь...

Выслушав мое чтение Псалтири, батюшка покачал головой: “Нет, еще рановато. Ты потренируйся пока дома, а для проверки твоего чтения назначаю тебе нашу монахиню”. Псалтирь читать я любил, но больше про себя, а вот читать громогласно и не пропу­скать ударений мне пока было не по плечу. Монахиня, старенькая богобоязненная женщина, принявшая постриг на приходе, взялась меня учить. Мы поехали к ней домой, где она внимательно прислу­шивалась к моим интонациям, делая необходимые замечания. И это было еще ничего, но к моему совершенному недоумению, она стала брать меня на заупокойные поминовения по домам, куда ее приглашали читать Псалтирь. Я читал Пслатирь, а монахиня за­нималась свечами, приготовлениями к погребению и собиранием какой-то небольшой мзды за наши молитвы. Так продолжалось почти год, в течение которого я приезжал в Душанбе раза четыре, каждый раз примерно на месяц.

Общение с монахиней дало мне возможность многое понять в церковых службах, особенно, в панихидах. Мне также приходи­лось много читать, сопровождая служащего священника на погре­бениях усопших. Монахиня, добрая, но властная женщина, сильно привязалась ко мне и требовала ежедневных встреч и поездок по домам верующих. Это показалось мне тревожным сигналом. Отец Стефан вновь устроил мне экзамен и объявил, что теперь он по­ставит меня на клирос читать кафизмы и часы. До этой поры даже простая старушка в голубом халате присматривавшая за свечами и убиравшая храм, виделась мне неземным существом. А те, кто пел на клиросе, представлялись мне живыми Ангелами. К тому же, под влиянием советов монахини не поднимать даже глаз на клиросе, я не дерзал разглядывать певчих. Зато певчие, особенно те, которые собирались по большим церковным праздниками на церковных хо­рах, а среди них были и приглашенные из местного оперного теат­ра, разглядывали сверху верующих не стесняясь.

Попав на клирос, я испытал сильное смущение. Большинство клиросных состояло из студенток музыкального института. Почти все они были с подведенными глазами, посматривали во все сто­роны, отпускали шуточки и вели себя непринужденно. Среди них только одна девушка приходила ненакрашенной и вела себя очень скромно. Монахиня шепнула мне, что это жена молодого дьякона, переведенного сюда из другого города, и только к ней можно обра­щаться с вопросами. А вопросов всегда набиралось множество, так как я растерялся от обилия книг и от множества глаз, которые, как мне казалось, сверлили спину.

Наступило время моего первого чтения кафизмы. Буквы рас­плывались и я почему-то видел их с трудом. Страницы книги слипались и плохо переворачивались. Дыханье перехватывало, и приходилось постоянно проглатывать комок, стоявший в горле... Голос, которым я читал кафизмы, слышался мне чужим и незнако­мым, а кафизмы словно не имели конца. Наконец, я закончил свое чтение и отошел в сторону. Никто не обращал внимания на мои переживания. Служба шла своим чередом, все было как обычно. Понемногу волнение стало проходить. Я успокоился и только тогда перевел дыхание: “Ага, вот оно как... - почему-то подумал я. - Это волнение мешает мне читать! Нужно относиться к этому делу по­спокойнее...” Но сколько я ни пытался читать Псалтирь спокойно, волнение каждый раз вновь охватывало меня, хотя и не в такой сте­пени, как при первом чтении.

Когда я появился в храме в очередной раз, отец Стефан сказал:

Теперь пора тебе читать шестопсалмие!

Простите меня, батюшка, я сильно волнуюсь даже когда читаю Псалтирь. А на шестопсалмие не знаю, как выйду... - смущеннно пробормотал я.

Бог поможет, не безпокойся! - успокоил меня добряк.

Он благословил мне стихарь, в котором я безпрестанно путал­ся и сам себе казался смешным. Наступила минута для чтения шестопсалмия. Я уже оделся, некстати запутавшись во время оде­вания в длинных рукавах моей новой одежды, и держал в руках красный каноник. Ноги слегка дрожали. Священники в алтаре - служащий и настоятель - улыбались. Меня благословили и я на ватных ногах вышел на середину храма, который в субботу и вос­кресенье всегда был полон.

Дрожащим от волнения голосом я начал читать текст, то и де­ло сбиваясь и отыскивая глазами потерянную строчку. Как всегда, не хватало дыхания. Закончил я шестопсалмие еле-еле, таким оно показалось мне длинным. Я сильно устал, к тому же опять мой го­лос, звучавший в церкви, казался мне глухим и сиплым. Я вошел с книгой в алтарь под благословение, красный от стыда.

Хорошо, хорошо. Бог благословит! - ободряюще сказал отец Стефан.

С этих пор, более или менее, с чтением было благополучно. Од­нажды я услышал как пономарь объяснял старушке-свечнице свое понимание того, как нужно читать шестопсалмие:

Читать шестопсалмие нужно так, как читают дикторы на Мо­сковском радио последние известия - четко, ясно, чтобы каждое слово доходило до верующих. - говорил он.

Я задумался: “Конечно мое чтение никуда не годится...” Дома я несколько раз прочитал текст, стараясь походить на дикторов Московского радио. С нетерпением ожидал я своего выхода с шестопсалмием, намереваясь донести со всей силой священные слова до сердец собравшихся верующих. Читал я торжественно, в полной тишине, старательно соблюдая паузы и выделяя все запятые. За­кончив чтение, я зашел в алтарь, ожидая похвал, и вдруг услышал от моего любимого батюшки:

Что это ты вытворяешь? Читал же нормально, а сегодня та­кую штуку выкинул! Мы еле дождались, когда ты дочитаешь... Так больше не делай!

Пришлось тогда сполна устыдиться за свое самоволие.

После службы, когда я обычно шел к троллейбусной остановке, меня догонял наш прихожанин. По пути мы обычно беседовали. Он вел очень аскетический образ жизни:

Я питаюсь с базара! - доверительно сообщил мой попутчик.

Но это же дорого! - возразил я.

Ничуть, ведь я подбираю то, что выкинули продавцы. Иногда, правда, бывает расстройство желудка, но в этом ничего страшно­го - все быстро проходит...

Я лишь качал головой, не одобряя такие чудачества. Этот чело­век был странноват, но его милая улыбка и доброе сердце привле­кали к нему людей. Батюшки к нему благоволили, и мы познако­мились. Его звали Анатолий. Иногда он приезжал к нам домой, и родители добродушно подшучивали, слушая его рассказы.

Молитва у меня крепкая! - говорил он. - Когда я работал на Колыме, попал в снежный буран и потерял направление. От холо­да губы мне уже не повиновались, и я неожиданно взмолился всем сердцем, и в нем стало так горячо, что мне показалось, даже мороз исчез. Вышел я к своему вагончику, а молитва так и гудит внутри! С тех пор всегда ее слышу...

В это время мы снова сблизились с секретарем из Академии на­ук Таджикистана Сергеем. Его сестра пела на хорах по праздни­кам вместе с оперными певцами, а он стал часто заходить в храм на службу. Его дружеская поддержка и расположение оказались очень кстати на этом нелегком этапе моей жизни. К сожалению, спустя несколько лет мой новый товарищ погиб на строительстве совхозной фермы от удара током, работая во время “перестройки” плотником, так как кроме светлой головы у него еще были золотые руки. Тепло воспоминаний о наших искренних взаимоотношениях с близкими людьми превосходит скорбь от утраты родного чело­века, потому что добрая память, конечно же, сильнее печальных воспоминаний.

Когда мне довелось стать насельником Троице-Сергиевой Лав­ры, Сережа периодически навещал меня, живя в лаврской гостини­це и с удовольствием трудясь на послушаниях. Во время последней встречи он почему-то попросил меня:

Отче, я в духовной жизни, как видишь, не успеваю, и даже тор­можу... Есть у меня к тебе просьба: если со мной что-нибудь слу­чится, пройди этот духовный путь и за меня также! Если ты это пообещаешь, мне будет легче на душе...

Хорошо, Сережа, обещаю с Божией помощью это сделать! В каждой четке всегда будет молитва и о тебе. А что с тобой может случиться?

Не знаю, отче, но мне как-то не по себе...

Мы с грустью попрощались при расставании. Этого милого и доброго человека мне очень не хватало впоследствии, особенно в Абхазии. А пока, в стыде за свои грехи, в покаянии за свои ошиб­ки, в благоговении церковных служб я проходил первые азы смирения и послушания, чтобы приблизиться к будущей встре­че со своим старцем.

Если мы начнем искать истоки зла вовне, мы только увеличим это зло. Такие поиски неизбежно приводят к тому, что оно входит в нас и начинает действовать через нас, найдя наш ум, душу и сердце удобными орудиями для совершения греха. Если же мы воздвиг­нем несокрушимую преграду всем попыткам зла утвердиться в нас, мы обретем ничем не ограниченную свободу в добре, ибо толь­ко добро свободно. Нерушимая преграда злу и греху - наше пока­яние и решимость впредь не допускать согласия со злом, пребывая свободными от греха. Душа живет верою, и если открыть этой вере все сердце, то вера осветит все его глубины, которые жаждут света, ибо не выносят никакой тьмы.

СТАРЕЦ

Господи Боже мой, в Твой прекрасный мир я вторгался, как не­вежда, полагая его даже не своей собственностью, которую никог­да бы не стал разрушать, а как обязательное приложение к своему существованию. И лишь постигнув, что весь мир в Тебе и из Тебя, Господи, стал бояться по невнимательности своим дыханием уро­нить даже каплю росы с древесного листа, благоговейно принимая в себя Твою неизъяснимую жизнь, как самый невероятный и не­представимый дар.

Сердце человеческое всегда стремится к покою, в то время как помыслы никогда не заканчиваются и являются прямой противо­положностью покоя. Здесь на помощь человеку в борьбе с помысла­ми может прийти только Церковь с ее благодатными Таинствами и, словно чудотворящий и животворящий дар Небес, словно луч вечной жизни - милость Христова в облике христоподобного ду­ховного отца.

Через полгода меня благословили быть пономарем, оставив за мной чтение кафизм, часов и шестопсалмия. Пономарить мне нра­вилось. Теперь я уже не стоял с девушками на клиросе, а прислу­живал в алтаре, где можно было молиться. Расторопным понома­рем, к сожалению, стать мне не удалось. Но я старался выполнять это послушание со всем вниманием и благоговением к престолу Божию, где совершалось Таинство священной литургии. Еще мне нравилось слушать беседы священников, а также рассказы и вос­поминания старого пономаря и старушки-свечницы о церковной жизни прихода. Эта старушка полюбилась мне тихостью характера и светлым ясным лицом, на котором всегда светились затаенным теплом добрые глаза. Вскоре нам прислали второго диакона, груз­ного парня с красивым басом, но у него была какая-то своя жизнь и мы не сошлись.

В отношения между священниками и в церковные дела я ста­рался не входить и не любопытствовать о внутриприходской жиз­ни, что оставило добрую память об этом периоде моего обучения в Никольском храме. А вот с молодым диаконом, отцом Евгением, чуть постарше меня и его женой, я очень сдружился. Лучше и бли­же чем они, у меня, среди верующих церковных людей, никого не было. Еще когда я стоял в уголке храма на службах, стараясь быть незаметным, он подходил ко мне с кадилом и добросовестно овевал меня облаками ладана, что приводило меня в смущение. В один из таких дней, в конце службы, он подошел ко мне и сразу спросил:

Ты какие-нибудь книги православные имеешь?

В те времена, тем более в глухом Таджикистане, православных книг невозможно было отыскать днем с огнем.

Есть немного, - ответил я. - Евангелие, “Отечник” и “Откро­венные рассказы странника”. Еще перепечатал сам “Приношение современному монашеству”.

Он попросил подождать его после службы, чтобы вместе пойти в их дом, который они с женой купили совсем недавно. Они вдвоем вышли из церкви и мы пошли по улице, разговаривая словно ста­рые знакомые. Домик их был чистый, беленький, весь в цветущей сирени и гортензиях, которые посадила его жена. Они поставили чай, сладости, потом показали мне свою небольшую библиотеку. На полках стояли настоящие книги, а также перепечатанные на машинке. Отец Евгений достал с полки “Лествицу” Иоанна Ле- ствичника и протянул ее мне:

Читал?

Нет, даже не слышал о ней.

Прочитай, потом скажешь свое мнение...

Диакон учился заочно в семинарии в Сергиевом Посаде и у него на полке стояли учебники - машинописные тексты, переплетен­ные в виде книг. Я заинтересовался:

А можно еще учебник какой-нибудь почитать?

Вот, возьми! Будут вопросы - спрашивай!

Это был учебник “История Русской Православной Церкви”. При расставании мы поняли, что наши отношения установились надолго.

Все, о чем повествовалось в “Лествице”, глубоко вошло в мое сердце. Мудрость суждений и удивительный язык этой книги за­ставили меня взглянуть на жизнь по-новому, с другой, духовной точки зрения. Вопрос - как жить, чтобы спастись? - отпал сам со­бой. Книга открыла мне ясные и возвышенные перспективы духов­ной жизни. Но те критерии, которые она поставила передо мной, смутили меня своей, как мне думалось, недосягаемостью. Об этом я рассказал диакону:

Ну, ты совсем не так понял суть книги! - взялся растолко­вывать мне добросердечный друг. - Все то, о чем в ней написано, достижимо и выполнимо! Но для этого нужно как следует по­трудиться!

Он оказался прав, и я часто с благодарностью вспоминал его со­вет и поддержку. А учебник церковной истории я читал с упоени­ем - столько нового мне открылось в истории Русской Церкви. Все учебники диакона по истории Вселенской Церкви стали надолго моим любимым чтением, что мне очень пригодилось в самом не­далеком будущем.

Отец Стефан, наблюдая за моим воцерковлением, помог мне на­ладить личное молитвенное правило, включающее, кроме утрен­них и вечерних молитв, Каноник и акафисты. Эти акафисты мно­гие годы служили мне большим утешением. Для изучения бого­служения он рекомендовал мне добавить в ежедневное правило чтение служб из каноника, исключая те места, которые относятся к обязанностям священника. В течение нескольких лет это правило являлось для меня опорой в жизни, и постепенно душа начала вы­здоравливать от понесенного наказания за гордыню.

Мне стало понятно: без Исповеди и Причащения невозможно устоять в духовной брани, потому что энергия нападения зла во много раз превышает человеческие силы. Теперь я особенно береж­но начал относиться к периоду после Причастия. Старался побы­стрее попасть домой и начать молиться, пока тепло благодати пре­бывало внутри меня. Тоска и уныние незаметно исчезли, перейдя в полную уверенность в истинности церковной жизни. Но неопреде­ленность жизненного пути волновала меня вновь и вновь периоди­чески возникающим недоумением - как жить дальше?

Жажда молитвенной жизни опять неспешно пробуждалась в сердце, и я как мог прилагал все силы, чтобы утвердиться в молит­венном распорядке. Добрый отец Стефан, приглядываясь ко мне, однажды заметил:

- Что-то ты, Федор, много молишься. Ты делай всего понемногу: и в кино сходи, и телевизор посмотри, и молитву не оставляй!..

Такие советы смущали меня и приводили в замешательство.

События шли своим чередом. Время от времени приходили пись­ма от Виктора. Сначала он сообщал, что учится в семинарии, за­тем, что зачислен послушником в монастырь, наконец, пострижен в монахи и рукоположен в иеродиакона. Он приглашал навестить Лавру, но больше всего обрадовало его предложение представить меня своему духовнику - отцу Кириллу, о котором иеродиакон пи­сал много восторженных строк. Это предложение взволновало мою душу, не забывшую преподобного Сергия, с которым она стала свя­зана неразрывными узами. И сама Лавра с ее старинными здани­ями, крепостными стенами и площадями в цветах казалась среди мирской жизни неземным раем и благодатным прибежищем для уставших душ, ищущих надежной опоры в духовной жизни. После пустыни мои пылкие надежды на самостоятельный поиск спасения стали скромнее, поэтому я с радостью откликнулся на письмо Вик­тора и сказал родителям, что хочу поехать в Троице-Сергиеву Лав­ру повидаться с моим другом. Отцу и матери это сообщение доста­вило много радости, так как они почувствовали в моем намерении нечто большее, вошедшее в нашу жизнь и менявшее ее неуловимо и деликатно. Это было то, что называется Промыслом Божиим.

Иеродиакон, которого теперь звали Пименом, встретил меня со своим новым другом, отцом Прохором. С этим иеромонахом неког­да архитектор сооружал келью схимнику. Высокий приветливый парень с ясными доверчивыми глазами, улыбаясь, благословил меня. Друзья помогли мне устроиться в гостинице для паломни­ков. Внимательно осмотрев мой внешний вид, иеродиакон заме­тил, что мне желательно носить более строгую, черную или серого цвета одежду.

Но у меня как раз одежда серого цвета! - возразил я.

Мало ли что! Это ведь джинсы, а нужно носить скромную одежду!

Я не стал спорить, покоряясь его доводам. Монахи отвели меня к мощам преподобного Сергия, и после молитвы возле его раки по­прощались:

Ты молись, а завтра будь готов идти к отцу Кириллу на испо­ведь.

Со мной был мой Молитвослов и неразлучный Каноник, про­смотрев который отец Пимен посоветовал:

Пока молись, как тебя благословили в Душанбе, но тебе луч­ше попросить благословение на монашеское правило у нашего ба­тюшки...

Утром я уже стоял в битком набитой верующими маленькой комнатке для приема жаждущих исповеди и совета у старца. Духо­та стояла страшная, хотя форточка была открыта. Мы были стис­нуты в тесном пространстве, где находились, в основном, женщи­ны разного возраста, но стояли и мужчины. В углу на подсвечнике горело с десяток свеч и возвышался аналой с раскрытой Псалти­рью. Верующие по очереди читали кафизмы. Дверь в нашу комнат­ку периодически открывалась и в нее втискивались другие бого­мольцы. Выходить никому не позволялось, потому что исповедь происходила уже в стенах монастыря, а за дверью присматривал строгого вида бородатый вахтер.

От духоты мне стало не по себе и я решил постоять на воздухе во дворе, чтобы немного отдышаться. Но бородатый вахтер быстро подошел ко мне:

Вы что тут делаете?

Вышел подышать...

А если вы хотите дышать, то дышите с той стороны!

Он схватил меня за руку, быстро вывел через монастырскую проходную и захлопнул дверь.

“Вот это да! Только приехал и уже вытолкали из монастыря!” - возмущался я, уныло стоя возле проходной.

Вахтер в окошке делал вид, что не замечает меня. Там и нашел меня мой заботливый иеродиакон:

Как ты здесь оказался?

Вышел подышать, а вахтер вывел меня из монастыря!

Не обижайся, у него послушание такое!

Это слово мне уже запомнилось. Оно всегда говорилось монаха­ми с особым значением - “послушание”!

Вновь я прошел с иеродиаконом через проходную. Вахтер про­молчал, не глядя на меня. Теперь я уже еле втиснулся в ту же ком­натку. Места почти не осталось и мой друг с усилием припер меня сзади дверью, пообещав, что скажет обо мне отцу Кириллу. Как только я оказался внутри, дверь напротив отворилась и в комна­ту вошло живое солнце - не обжигающее, а согревающее и исце­ляющее своим теплом - солнце добра. Таким я увидел известно­го старца. Его лицо сияло в окаймлении белоснежных волос. Все остальное, кроме удивительного лица, казалось, не имело очерта­ний. Только оно выделялось в солнечном сиянии его мудрых глаз, излучающих нежность и мягкую доброту. Лишь через некоторое время я разглядел, что он был одет в длинную монашескую ман­тию с надетой поверх епитрахилью и крестом на груди. Черный цвет мантии сливался с полумраком дверного проема, поэтому мне запомнилось, прежде всего, сияние его светлого лица. Казалось, что живет только оно, словно лик одного из святых с древних икон.

Старец произнес начальный возглас и тихим голосом начал чи­тать чин исповеди для богомольцев. Голос его был глуховатый, с небольшой хрипотцой. Своей кротостью он словно буравом про­никал в покрытое толстой корой греха мое истомленное сердце, освобождая его от тьмы страстей. Его голос уже звучал в каких-то моих сокровенных сердечных глубинах, которые много лет тоско­вали именно по такому голосу и именно по таким интонациям. Как будто мое сердце нашло во плоти ту святость, которую оно тщетно искало в миру среди людей. Слезы невольно потекли по моим ще­кам, волна за волной. Все в комнате расплылось. От хлынувших слез огоньки свечей превратились в радужное сияние. А голос старца звучал и звучал, очищая в душе пласты душевной грязи. “Боже мой! - взмолилось мое сердце. - Ты привел меня к самому любимому, самому лучшему, самому родному батюшке на свете, который теперь для меня дороже родного отца! Слава Тебе, Госпо­ди, слава Тебе!”

Подошла моя очередь. Я вошёл к батюшке на исповедь, спустив­шись на две ступеньки вниз, в еще более маленькую комнату, и опу­стился на колени перед аналоем с Евангелием и крестом. Наконец, я смог разглядеть духовника хорошо: худое лицо с впалыми щека­ми, в уголке носа шрам от ранения слегка прикрывали седые усы. Борода у него была длинная, с тремя косицами, глаза необыкно­венно мудрые и добрые.

Сердцем и душой я уже полностью принадлежал моему старцу, духовному отцу и самому родному человеку на свете - отцу Кирил­лу. Долго и сумбурно я рассказывал о своей жизни, захлебываясь слезами. Духовник внимательно слушал, не перебивая и не зада­вая ни одного вопроса, а затем сказал:

Нельзя жить в тупике. Нужно расти. Бог долго поливает дере­во, а если не растет, срубает.

После разрешительной молитвы он благословил меня пока про­должать жить в пустыне и молиться, а также исполнять послуша­ние пономаря, но не меньше двух раз в год приезжать к нему на исповедь и принимать участие в послушаниях в Лавре вместе с другими паломниками.

Батюшка, что мне делать в пустыне?

Сначала не делай того, чего нельзя делать православному человеку, а потом делай то, что нужно делать, чтобы спастись... - улыбнулся отец Кирилл.

А что нужно делать?

Всегда ищи одной правды Божией! Знаешь заповедь: “Блажен­ны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся”? Избегай всякого зла и живи в добре.

Батюшка, а можно мне начать читать монашеское правило?

Можно, можно, - согласился он и благословил меня: - Читай главу Евангелия, две главы Апостола, три канона с Акафистом и кафизму. А главное - подвизайся в смирении. Если будут какие-ли­бо недоумения по правилу, твой иеродиакон растолкует тебе все...

Я вышел через другую дверь, словно неся в груди светлый ого­нек свечи. Внутри что-то тихо светилось, согревая душу. У двери меня ожидал мой друг:

Ну как впечатление?

Я глубоко вздохнул:

Знаешь, просто нет слов... Лучше него я еще не встречал в жиз­ни человека!

Ну еще бы! Теперь держись его и будь у старца в послушании! А правило монашеское он тебе благословил?

Благословил, только у меня много вопросов, в какой последо­вательности и когда его читать?

Слава Богу! - обрадовался отец Пимен. - Может, тоже мона­хом станешь! Не безпокойся за правило, я тебе все объясню!

Именно в Лавре, под благословением преподобного, под родной рукой старца и в присутствии его святой души я понял то, в чем серьезно ошибался. Святые люди всегда были, есть и будут, несмо­тря ни на какое коммунистическое или иное засилие. Приходилось встречать священников, соблазненных привилегиями и церковной карьерой, но были и такие светильники Божии, как отец Кирилл и множество подобных ему старцев, пронесших несокрушимую веру во Христа через все испытания и оказавших неизмеримую благо­датную помощь множеству верующих. Эти удивительные люди во­плотили в себе совершенное уподобление Христу.

Хочешь познакомиться с удивительным старцем? - спросил меня как-то отец Пимен, когда мы сидели у него в келье.

Конечно.

Он бывший профессор, а теперь схииеромонах Моисей.

А удобно просто так нагрянуть, отче?

Удобно, удобно, он хороший, сам увидишь, - заверил друг.

Погода стояла еще довольно холодная. Отца Моисея мы застали

в коридоре: ледяной водой из умывальника он мыл свои длинные белые волосы, стоя возле раковины в подряснике и засучив рукава.

Отцы, проходите в келью, там у меня Алеша сидит... - и доба­вил. - Карамазов... - в голосе старца слышалась улыбка и большая доброта.

В келье мы увидели паломника лет тридцати, по виду бывшего военного, который взял благословение у отца Пимена. Старец во­шел в комнату, небольшую, со скудной мебелью. В углу стоял ана­лой, лежали раскрытые книги, у старинных икон горели лампады. Я подошел под благословение:

Что, из мира, молодой человек? - спросил отец Моисей.

Из мира, батюшка, но стремится в Лавру! - ответил за меня мой друг.

Поиски счастья в миру - это словно бежать за радугой, никог­да не поймаешь! Ведь счастье не ждет тебя где-то, оно в тебе прямо сейчас и это - Христос! А как у вас дела с молитвой?

Стараюсь... - смущаясь, ответил я.

Если человек не молится, он начинает жить миром. Когда он живет миром, то и других тянет в него. С другой стороны, тот, кто живет молитвой, живет Богом, выходит из мира и другим указыва­ет путь спасения. Так, отец Пимен?

Так, батюшка, - улыбнулся иеродиакон, понимая намек старца.

Корень спасения - глубокое убеждение в безполезности вся­ких мирских дел! Грустно не знать Христа, даже если знаешь весь мир...

Мы вышли из кельи отца Моисея, размышляя над его словами.

Несколько дней, которые я пробыл в Лавре, молясь у препо­добного, были освещены тем благодатным внутренним огоньком, который согревал и утешал сердце и душу. С этим тихим и тре­петным светом в сердце я вернулся самолетом в Душанбе и с вос­торгом поделился с родителями впечатлениями от встречи с отцом Кириллом:

Он такой добрый, мудрый и очень хороший! К тому же он еще и духовник самого Патриарха! - похвастался я, поднимая статус сво­его старца в глазах родителей.

Отец и мать со счастливыми улыбками смотрели на меня, совер­шенно согласные с тем, что они услышали. Заочно они уже полю­били самого родного и любимого человека в нашей семье.

Монахиня из нашего храма поздравила меня с тем, что отец Ки­рилл взял меня в духовные чада:

Он замечательный батюшка, я много слышала о нем хороше­го! - говорила она мне. - А я бы тебе посоветовала все же съез­дить еще к одному старцу. Он великий подвижник и духовный светильник!

Кто же это, матушка?

Отец Николай, на острове Залита, под Псковом! Слыхал о нем?

Нет, не слышал...

Так поезжай к нему, советую!

Я задумался. Образ отца Кирилла уже вошел в мое сердце и оно не желало искать для себя никого другого.

Как-то не тянет ехать, матушка... Мне мой батюшка очень по­нравился и я не могу уже ездить к другим духовникам, простите!

Ну как хочешь... Тогда держись своего старца, он тоже хоро­ший духовник!

Так я и не поехал на остров Залита, хотя впоследствии много зна­комых ездило к этому известному духовнику. Моя душа уже посели­лась у ног моего любимого духовного отца и не могла его оставить.

Задавшись целью исполнить послушание, которое мне благо­словил иеродиакон, я купил темно-серый простой костюм и чер­ную рубашку, в которых мне было очень душно и жарко в летнем Душанбе. В таком виде я стоически ходил на службы в храм и вско­ре это стало моей привычной одеждой. Молитвенное монашеское правило мне пришлось по душе и усвоилось на одном дыхании. С правилом приходила пусть небольшая, но ощутимая благодать, да­ющая силы жить и радоваться. Еще оставалась радость поэзии, ко­торой я доверял свои сокровенные чувства и переживания. В газете продолжали появляться мои стихи, благодаря доброму отношению к моим стихотворным попыткам заведующей отделом поэзии. За время работы в сейсмологии мне удалось собрать большую библио­теку из популярной тогда серии “Библиотека всемирной литерату­ры”, а также все переводы таджико-персидской поэзии, в которых я нашел немало мудрых строк. Из своих стихов того периода, посвя­щенных моим родителям, осталось в записях всего два стихотворе­ния: одно - посвященное матери, а другое - нашему дому.

* * *

Занялся неспешно свет березовый

В милой роще шелковых волос.

Ты - моя единственная родина

С озером невыплаканных слез.

Дай же вечно любоваться зорями

Доброго и милого лица!

Навсегда я с тихими озерами

Глаз твоих, без края и конца...

* * *

Эту улицу, в сон погруженную,

Ярким солнцем завороженную,

Ни гроза, ни дожди, ни метелица,

Разбудить никогда не осмелятся.

Эту улицу с болью сердечною

Время выткало трелью скворечною,

Запечатала звездами ранними

За горами высокими, дальними.

Затуманило вишней нарядною

И лозой заплело виноградною,

Под сиренями спрятало росными,

Чтобы мы не нашли ее взрослыми.

В середине лета пришло письмо от иеродиакона. В нем он сооб­щал, что за участие в подготовке Православного Поместного Собора ему благословили отпуск и он приедет в Душанбе со спутником - поэтом, который взял благословение на эту поездку у отца Кирил­ла. Мы встретились с отцом Пименом в аэропорту и с сердечной те­плотой обнялись. Он по-прежнему оставался самым близким моим товарищем. Поэт должен был приехать поездом. Иеродиакон начал разговор с того, что после утомительного послушания в Лавре ему хорошо было бы с молитвой пожить в уединенном месте в горах. Мы сошлись на том, что отправимся в ущелья хребта Хазрати-Шох, который понравился схимнику, и побываем на том месте, где вся их компания сооружала келью.

Дождавшись поэта, которым оказался Алексей - чадо отца Мо­исея, мы выехали на попутных машинах в Куляб. Оттуда добрались до поселка Муминобад, расположенного в предгорьях долины. Дальше мы двинулись вверх горной тропой, по сторонам которой открывались изумительные виды на отроги хребта Хазрати-Шох, называемые Чиль-Духтарон. Это одно из удивительных горных на­громождений, которое довелось видеть. На огромную высоту ухо­дили лабиринты каменных башен, столбов, куполов, арок и моно­литных блоков, представляющих собой горные останцы - неразру­шенные фрагменты твердой породы, протянувшиеся примерно на стопятьдесят километров.

Нам хотелось напрямую подняться на сам хребет, чтобы срезать долгий кружной путь и добраться до уединенного укрытия, кото­рое выбрал для себя кавказский монах. Увидев подходящую тропу, мы начали подъем. Поднявшись примерно на тысячу метров, наш­ли узкую скальную перемычку шириной не более двух ступеней и длиной метров тридцать. Она выходила на обширный зеленый луг в зарослях “лисьих хвостов”. Там виднелась палатка пастухов и вился дымок. Не без робости мы с иеродиаконом, молясь друг за друга, перешли эту страшную перемычку, по бокам которой зияла бездна. Веревочной страховки, к сожалению, у нас не было. Потом в путь отправился наш спутник. На середине этого опасного пере­хода у него, видимо, закружилась голова. Он взмахнул руками, пы­таясь сохранить равновесие - сердца наши замерли. Но поэт все же обрел равновесие и присоединился к нам на другой стороне. Стало ясно, что в горах ему не сдобровать. Я как мог, успокаивал его, рас­сказывая различные случаи из горной жизни, которые имели бла­гополучное или забавное окончание.

Мы подошли к палатке, представлявшей собой большой брезен­товый тент. Под ним тлел очаг, над которым висел закопченный чайник. От овечьей отары, пасущейся вдали, к нам помчались разъ­яренные псы. Из палатки выскочил мальчик-пастух и, отогнав лаю­щих собак, позвал нас внутрь. Там отдыхали два старика-таджика, а мальчик следил за огнем. Старики не знали ни слова по-русски, как и мальчик. Пришлось кое-как говорить мне и, после обмена новостями, беседа замолкла. Мальчик снял чайник с огня, старик что-то сказал ему. Тот выбежал из палатки и быстро вернулся. В руках он держал белые лепестки дикой розы, которые тут же бросил в кипяток. Затем старик разлил чай по пиалам и подал нам. Чай из лепестков был вос­хитительный; чтобы выразить свое восхищение, я сказал, поднимая пиалу, вспомнив своего друга-узбека из пустыни:“Хороший! ” Стари­ки тоже подняли пиалы и повторили: “Хороший!” С каждой пиалой мы поднимали восхитительный напиток и восклицали: “Хороший!”, и нам согласно отвечали пастухи, держа в руках пиалы: “Хороший, хороший!” Расстались мы довольные друг другом. К тому же вы­яснилось, что это плато круто обрывается с трех сторон и остается только обратный путь через нашу перемычку. Чтобы не рисковать, мы проползли опасное место на четвереньках. В опасности первым я вспомнил своего любимого старца - сердце жаждало новой встречи с ним и еще больше - исповеди.

У добра никогда нет отказа, а у зла никогда нет пощады. Зло хо­чет жить только в тени добра, а тень добра - это люди, утратившие это добро. Милость Бога к нам открывается вначале как суровая десница Божия, не дающая нам обрести покой во зле. Затем эта милость открывается нам как рука любящего старца, выводящего нас из области зла. И если мы доверимся ей, то благодать Божия обнимает нас, как руки любимой матери, даруя нам святость и бла­женство Небесных обителей, путь в которые нам любвеобильно от­крывают сострадание и любовь святого человека - духовного отца.

ИСПОВЕДЬ

Можно знать, что Бог есть и остаться неверующим, не исполняя заповеди Его. Можно не знать, что такое есть Бог и быть верующим, постигая Его чрез усвоение и исполнение евангельских заповедей. Так не отводи же очей своих, разум мой, от Бога истинного к тому, что не является Богом твоим! Ибо невозможно ни определить это как истинно существующее, потому что проходит оно словно тень, ни назвать его несуществующим, так как есть Создатель его, Сущий от века. Если бы Ты стал изменяющимся, Боже мой, где же был бы тогда я, подобный промелькнувшему ветру? В Тебе одном нахожу неизменную незыблемую опору мою, Боже вечной неизменности и блаженного постоянства! А входом в Тебя служит слезное омовение в Таинстве таинств, изливающейся из самых недр пробуждающей­ся души покаянной исповедью. Душа устремляется к нравственной чистоте, ибо это ее естественное состояние, из которого она вышла. Непрерывный мысленный процесс легче всего отследить, находясь среди чистой природы, там, куда постоянно звало нас сердце.

Спустившись обратно в узкую лесную долину с неудачного подъема, мы обнаружили старую лесхозную дорогу, тянувшуюся километров двадцать сквозь густые одичавшие яблоневые леса с обломанными сплошь ветвями. Судя по всему, здесь как следу­ет поработали медведи. За день миновать эти медвежьи сады не удалось и, найдя ровную поляну с чистым ручейком, журчавшим среди зарослей густой мяты, мы сделали привал и приготовились к ночлегу. Палатки у нас не было, мы постелили, как обычно, по­лиэтиленовую пленку и коврики, на которые кинули свои спаль­ники. До наступления темноты прочитали монашеское правило, а иеродиакон перекрестил крестом все направления. После чая и об­суждения нашего дальнейшего пути, с наступлением сумерек, мы приготовились отдыхать.

И здесь по одичавшим садам начался такой устрашающий зве­риный рев и треск ломаемых ветвей, словно там в чаще бились до­потопные ящеры. Мой друг, взволнованный этой какофонией, под­нял меня:

- Молись, молись! Слышишь, что творится? Читай “Живый в по­мощи”, а я буду все вокруг кропить крещенской водой!

Я начал безостановочно читать молитву, а иеродиакон безпрестанно кропил все стороны света святой водой, разбрызгивая ее кропилом, которое он предусмотрительно взял с собой. Мы снова легли спать, но спали не больше получаса. Меня разбудило то, что отец Пимен тряс меня за плечо и шептал:

Молись, молись!

Я снова читал псалом, а мой товарищ кропил крещенской во­дой горные просторы. У меня скоро сел голос и читать молитвы уже не было сил. Звериный рык несколько стих, но иеродиакон не мог спать:

Давай, еще читай!

Не могу, уже устал! - взмолился я и повалился на коврик. - Пусть рычат хоть до утра! Уже сил нет, я устал...

Отец Пимен продолжал читать молитвы, а я уже спал, не обра­щая внимания на рычания и вопли из черных яблоневых джун­глей. К слову сказать, поэт как заснул в сумерки, так и проспал до утра. Когда мы рассказали ему о ночных искушениях, он не верил нашим словам, уверяя, что он ничего не слышал.

Постепенно продвигаясь дальше по тропе, мы добрались до уще­лья схимника. Вокруг все казалось диким и неприступным. Над одним из крутых скальных обрывов иеродиакон указал на грот, в котором пытался зимовать пустынник. Действительно, летом он был практически недосягаем, а зимой по снегу становился легко доступным для любого охотника. Мы расположились под этим крутым обрывом, устроившись таким образом, чтобы за спиной на­ходилась скала. Так благословил отец Пимен, готовясь к очередно­му ночному искушению. Алексей и я взяли котелки и отправились к реке за водой. Возвращаясь, мы увидели, что горят кусты, росшие по обрыву.

“Пожар!” - завопили мы и помчались на огонь, расплескивая из котелков воду. Но, прибежав, обнаружили следующую картину: наш друг спокойно расхаживал среди огня, любуясь произведен­ным эффектом.

Теперь сюда никакие медведи и кабаны не соберутся! - объ­яснил он довольным голосом.

Это так, но если лес загорится, то мы пропали! - разволновав­шись ответил я.

Остатками воды и ветками мы с поэтом погасили огонь. Ночь про­шла спокойно, только дым от обгоревших кустов постоянно тянул на наш ночлег. От едкого дыма першило в горле и слезились глаза.

Вот видите, ночь прошла спокойно, огонь испугал зверей! - объявил утром отец Пимен.

Стало ясно, что живя в многолюдстве монастыря, он отвык от горного уединения. За чаем мы долго разговаривали о том, как защищать нашу ночевку от диких зверей. Я по мере сил старался придать этим разговорам веселый оборот.

Наша цель состояла в том, чтобы выйти на альпийские луга, устроить многодневный привал, читать молитвенное правило и совершать небольшие прогулки по окрестностям. К сожалению, на этом маршруте я сбился с пути. Выбрав неправильное направ­ление, заставил всех карабкаться по крутому склону, цепляясь за кусты и траву. Иеродиакон терпеливо полз вверх и вскоре исчез из виду. Следом полез мой спутник с большим рюкзаком за спиной. Внизу бежала небольшая речка с острыми камнями, скатившимися с обрыва. Поэт взял круто вправо и отдалился от меня, держась за траву на высоте трех-четырех метров. На моих глазах кусты травы, за которые он ухватился руками, медленно оторвались от скалы. Мой друг также медленно, как в замедленной съемке, завалился на спину и полетел вниз. Все произошло так неожиданно, что я расте­рялся. Но поэту помог рюкзак - он потянул его вниз, но он же и спас ему жизнь, защитив от острых камней. Бедняга упал в реку на спи­ну прямо на острые камни. Я подбежал к нему и помог подняться:

Ну как ты, жив?

Он не отвечал, но твердил одно и то же, словно его заклинило:

Мой паспорт, мой паспорт...

Обнаружив паспорт во внутреннем кармане штормовки совер­шенно сухим, он успокоился и пришел в себя. Мы не стали больше подниматься по обрывам, а прошли вверх по речке метров сто, где увидели широкую тропу, пересекающую речной поток и поднима­ющуюся вверх в луга.

После падения наш спутник начал хандрить. Он подолгу отста­вал, и нам тоже приходилось останавливаться и дожидаться его, когда он появится из-за поворота. Горы показали, что характер у него не сахар. Так он шел до самых лугов, далеко отставая и не же­лая идти вместе. Возможно, поэт винил меня, послужившего при­чиной его падения: ведь это я избрал неверный путь. Дождавшись товарища, я попросил у него прощения:

Прости, Алеша, это я виноват, что выбрал плохой маршрут!

Но он резко оборвал меня:

Да ты уже достал меня своими извинениями! - поэт явно не хотел со мной разговаривать.

Когда наша группа вышла на просторные луга, лежащие в го­лубой дымке, москвич явно повеселел и, казалось, забыл о своем падении и обиде. На горных склонах было привольно и краси­во. Всюду цвели чайные розы, и весь поход нас сопровождал их аромат. Травянистые склоны переходили в скальный высокий гре­бень хребта Хазратишох, за которым лежал Афганистан, отделен­ный от Таджикистана рекой Пяндж. У подножия гребня мы распо­ложились на ночлег. Развели костер и залюбовались открывшимся видом: вдаль, чередой фиолетовых гряд, насколько хватало глаз, уходили на запад безбрежные просторы Южно-Таджикской де­прессии, исполненные золотистого очарования ложащихся на зем­лю сумерек. Иеродиакон шумно вздохнул: “Хорошо, правда?”

Я кивнул головой. Мы понимали друг друга. Даже поэт блажен­но улыбался, с восторгом любуясь далями.

Утром, после молитв и чая, отец Пимен, довольный своим успеш­ным штурмом крутого склона, предложил: “Давайте поднимемся наверх налегке, посмотрим на Афганистан! Это будет интересная прогулка!” Мы дружно поддержали его предложение. Каждый из нас убрал крупы и сухари в рюкзак, соль высыпали в банку, крыш­ку которой крепко завернули, чтобы соль не намокла в случае до­ждя. Все вещи замотали в пленку и начали подъем на вершину хребта. Поднимались мы не спеша, потому что вышли рано и уже к одиннадцати часам дня стояли наверху. С вершины открывалась пойма Пянджа, вдали возвышались Афганские горы, подернутые знойным маревом. Вокруг расстилались безграничные дали, с безчисленными ручьями и долинами, убегающими вниз к мутно­желтой реке вдали.

Насытив глаза безкрайней панорамой гор, мы повернули в об­ратный путь и начали неторопливый спуск к нашему привалу. Ког­да до оставленного бивуака оставалось метров шестьсот, иеродиа­кон с тревогой в голосе воскликнул: “У наших рюкзаков кто-то хо­дит!” Я вытащил из футляра бинокль: возле снаряжения виднелось стадо коров, которые подозрительно толклись у наших вещей. Мы попробовали криками и воплями спугнуть стадо, но эти устрашаю­щие звуки не долетали до увлеченных своим занятием животных. Бегом наша компания устремилась вниз. Коровы, заметив наше быстрое приближение, дополненное страшными криками, разбе­жались. Маленький лагерь подвергся полному разгрому: из рюк­заков была вытащена вся крупа и съедена. Ни сухарей, ни других продуктов не осталось, и что поражало - банка с солью лежала от­крытая и соль исчезла начисто! Поэт, как потерянный, ходил ря­дом с разбросанными вещами и причитал:

- Я хорошо помню, что завернул крышку на банке... С продукта­ми ладно, все понятно, но как эти твари отвернули крышку с банки и съели соль? Не понимаю...

Удрученные тем, что у нас не осталось ни крошки еды, мы упако­вали рюкзаки и быстрым шагом отправились вниз, чтобы добрать­ся до трассы и “поймать” попутную машину. Но как мы ни торо­пились, а дошли только до того места, где иеродиакон отпугивал огнем медведей. Нужно было ночевать впроголодь и оставалось только одно: искать на деревьях редкие ягоды тутовника, которые давно поклевали птицы, и на заломленных яблонях добывать не­зрелые кислые яблоки. Кое-как утолили голод и легли спать. Но­чью все было тихо, только над головой сочувственно мерцали, словно из последних сил, слегка закрываемые тонкими облаками летние созвездия.

Утром мы пошли дальше вниз, пробуя на вкус различные травы, большей частью кислые или горькие, заодно срывая редкие ягоды тутовника. На одном попутном бензовозе всем ехать не удалось, по­этому отец Пимен самоотверженно благословил нам двоим ехать, оставшись ожидать следующую машину. В поселке нас окружила милиция с подъехавшего уазика. Они проверили наши паспорта и устроили допрос: кто мы и что здесь делаем? Оказалось, что на днях ограбили бронированный вездеход с золотого прииска, кото­рый вез золото. Этого металла у нас не оказалось, поэтому нас оста­вили в покое. В ожидании иеродиакона мой собеседник попросил прощения за свое поведение. У меня не было на него никакой оби­ды и наши отношения вновь восстановились. Когда приехал отец Пимен, мы отправились в поселок, надеясь утолить голод, усугу­бленный начавшимся расстройством наших желудков от диких трав и жутко кислых ягод.

Дома отца Пимена ожидала телеграмма из Лавры о награжде­нии его за участие в подготовке Собора рукоположением в иеро­монаха. Поэтому он спешно собрался, и я поехал провожать мо­его друга в аэропорт на такси. Поэт уехал в Москву поездом. По пути отец Пимен обнаружил, что в спешке забыл паспорт. При­шлось возвращаться домой. Пока ездили за паспортом, опоздали на рейс, а следующий самолет по расписанию улетал только через несколько дней.

Поедем в аэропорт на всякий случай, только, прошу, давай мо­литься! - попросил иеродиакон и взялся за четки.

Опоздав на полчаса, мы с удивлением увидели самолет на Мо­скву, все еще стоявший в аэропорту. Оказалось, что была объявлена задержка на 30 минут. Отец Пимен оторопел:

Вот это да, вот это Иисусова молитва! Ничего себе... Слава те­бе, Господи! - обрадовался мой друг.

На прощанье он посоветовал мне осенью приехать к отцу Ки­риллу и подготовить генеральную исповедь за всю жизнь. Для это­го все грехи нужно выписать отдельно и потом прочитать их на ис­поведи. Помню, я сказал ему:

Так это, наверное, выйдет целая общая тетрадь грехов!

Вот тетрадь и напиши! - сказал мой друг перед посадкой в самолет.

До осени я трудился над генеральной исповедью, поливая листы тетради слезами. Закончив ее, я упаковал в чемодан домашнюю хурму для монахов и прибыл в Лавру глубокой осенью. В Подмо­сковье уже кружила первая пороша и в послушание монахов вошла ежедневная уборка снега. На эту уборку меня благословили с од­ним москвичом-паломником, веселым улыбчивым парнем, закон­чившим Университет Дружбы народов, он был специалистом по африканским языкам, и в дальнейшем принял самое ревностное участие в построении церкви в горах на Кавказе. Меня поселили в гостинице для паломников, где в комнате всегда кто-то находился. Я привык по утрам читать монашеское правило вслух, поэтому как всегда встал за аналой и приступил к чтению канонов. В углу на койке кто-то еще спал, завернувшись с головой в одеяло. Подумав, что паломнику будет приятно, не вставая, послушать утренние мо­литвы, я вполголоса читал правило. Но мой сосед, с раздражением откинув одеяло, недовольно окликнул меня:

Ты чего это, на площади что ли? Не видишь, люди спят?

Простите... - покраснел я и укорил самого себя: “Больше не лезь со своим молитвенным усердием к людям!”

Иеродиакон за время моего отсутствия стал иеромонахом и ра­достно встретил меня. Я тоже был рад встрече и сердечно поздра­вил его с рукоположением. После приветствия он спросил:

Привез генеральную исповедь?

Привез и готовлюсь прочитать ее отцу Кириллу.

Отлично, завтра помогу тебе попасть на исповедь. Приходи к восьми утра к проходной!

На этом мы расстались до утра. Наступило утро исповеди и я, помолившись и захватив толстую тетрадь, политую слезами рас­каяния, отправился к проходной. По дороге мне вспомнилось, что в тесной и битком набитой богомольцами комнате придется долго стоять в ожидании очереди. Поэтому я решил, на всякий случай, зайти в туалет для паломников у главных ворот. В помещении на полу стояла грязная вода. Общую тетрадь я положил за пазуху и когда мыл руки, она выскользнула и упала на пол, прямо в гряз­ную и вонючую лужу туалета. Растерявшись, я не мог поверить своим глазам: моя драгоценная исповедь валялась в грязной отвра­тительной луже. Едва сдерживая слезы, я вытащил ее из мерзкой жидкости и, отмыв от грязи водой из крана, принес в гостиницу. Там я начал просушивать тетрадь на батарее. В комнату, не посту­чавшись, влетел мой друг:

Ты где ходишь? Уже батюшка принимает на исповедь!

С сердечной скорбью я поведал ему о случившемся.

Это искушение! Необходимо срочно переписать исповедь в другую тетрадь. Сколько тебе времени нужно?

За день, полагаю, постараюсь все переписать...

Весь этот день, страница за страницей, я переписывал заново свою многострадальную исповедь...

На следующее утро, со слезами на глазах, краснея от стыда, я читал старцу длинную летопись своих грехов. Он терпеливо слу­шал, не перебивая. Когда я закончил чтение, то не мог поднять гла­за от стыда, но когда они встретились с глазами моего батюшки, то нашли в них столько любви и тепла, что я прижался головой к его колену и разрыдался.

Ну, ну, Бог простит тебя, чадо! - ласково утешил мою душу ста­рец и прочитал разрешительную молитву.

Батюшка, мое самое главное желание - научиться всем серд­цем любить Бога, а также и ближних, как самого себя. Но сколько ни бьюсь, ничего не получается...

Если хочешь полюбить Бога, очисти свое сердце от грехов. А если хочешь полюбить ближних, сумей разглядеть собственные грехи и недостатки и преодолеть их! Иначе, если мы думаем, что имеем любовь, то наши грехи рано или поздно по-настоящему по­кажут нам, каково наше действительное положение, да...

Только теперь я осмелился задать отцу Кириллу свои наболев­шие вопросы:

А как мне преодолеть свои грехи?

В этом тебе нужно хорошенько разобраться! Зло обманом пы­тается подчинить нашу волю, чтобы сделать ее своей. Но мы до­бровольно отдаем свою волю высшему благу, Христу, чтобы во всем уподобиться Его святой воле, избавившись таким образом от на­силия зла. Духовная жизнь начинается с решительного отказа от греха. Подумай об этом хорошенько!

Спаси вас Господь, батюшка!

Еще есть вопросы?

Больше нет, батюшка. Вы все разъяснили... Спасибо!

А сейчас потрудись с братией на послушаниях...

Благословите, батюшка!

Бог благословит!

Отец Пимен поздравил меня с завершением генеральной испо­веди и отвел к монаху, заведующему иконописной мастерской, ар­хидиакону, человеку доброй души. Десять монахов мыли губками, окуная их в мыльную воду, стены, потолки и колонны внутреннего убранства храма. Мне тоже вручили губку, ведро мыльной воды и отправили на стропила. До обеда я трудился с монахами и неза­метно приглядывался к ним. Знал бы я тогда, что в недалеком бу­дущем мне придется с ними бок о бок жить, трудясь в послушаниях и участвуя в богослужениях, деля вместе хлеб и кров.

Продолжая работать с монахами на послушаниях, я имел воз­можность присмотреться к ним. Чем больше я присматривался, тем больше сближался с ними и тем больше они мне нравились. Если в миру с трудом можно встретить на тысячу человек одного, с кем за редкую удачу сочтешь возможность спокойно и открыто обсуж­дать многие мучающие душу проблемы, то в монастыре все такие люди оказались собранными вместе. От многих монахов довелось мне услышать различные удивительные истории их поступления в монастырь, и о каждой такой истории можно было бы написать книгу - настолько их вселение в обители Господни было уникаль­ным и чудесным. Если раньше их одежды казались мне нелепыми и несоответствующими времени, то теперь монашеский облик вы­зывал в душе чувство благоговейного трепета и уважения к высоте их жизненного подвига.

При последней встрече отец Кирилл поставил меня в тупик, благословив заканчивать мое жительство в пустыне и готовить­ся к поступлению в семинарию в этом году, в августе, чтобы затем стать монахом и быть зачисленным в Лавру. В то время зачисление в Лавру было доступно только через семинарию. Во мне еще жили почти угасшие мечты об учебе в Духовном заведении, но лучшие годы для такой учебы, как мне думалось, прошли безвозвратно.

Батюшка, кто же меня примет в таком возрасте в семинарию? И смогу ли я сдать вступительные экзамены? Мне кажется, я не смогу поступить в нее... - в недоумении высказал я свои тревоги.

Батюшка положил мне руку на голову и, улыбаясь с нежностью, сказал:

Поступишь, поступишь...Бог тебя благословит!

И добавил:

Я дам тебе рекомендацию!

С горячей признательностью я принял от старца благословение, но в душе оставались сомнения. Подняв голову, мои глаза встрети­лись с лучащимися глазами отца Кирилла:

Говори, что еще у тебя?

Простите, батюшка, если у меня в миру такие сильные брани, то смогу ли я их выдержать в монастыре?

Сможешь, сможешь! Это у тебя лжеверие в собственные мозги! Слушай, что говорит сердце... В миру ты сам себя хранил, а в мона­стыре будет хранить тебя милость Божия! - успокоил меня старец.

От всего сердца я поблагодарил своего любвеобильного духов­ного отца и вышел от него, преисполненный радости. В душе воз­никло ощущение, что все пойдет как нужно.

Что тебе отец Кирилл сказал? - встретил меня иеромонах.

Благословил поступать в семинарию и готовиться к мона­шеству!

Отлично! - обрадовался мой друг. - В Душанбе обязательно возьми рекомендацию в церкви и привези ее вместе со своими до­кументами.

В этот последний приезд меня поселили в Лаврской гостинице в одной комнате вместе с преподавателями семинарии и Духовной академии. Все они оказались интересными и глубоко эрудирован­ными людьми, деликатны