Отец Кирилл и лаврские отцы

Ищущий свет, сам просвещается светом, обретая внутреннюю сокровенную жизнь и входя в вечное возрастание души, преобра­женной светом благодати. Убиваемые неумолимым временем, мы пытаемся жить вечно среди тленных преходящих вещей. Но, пре­одолев тленность вещей нетварной благодатью, мы уничтожаем время вечностью преображенной во Христе души. Сладостен Го­сподь невыразимой сладостью, обретаемой в невозмутимой радо­сти просвещенного благодатью сердца, смирившего себя в трудах послушания.

Бог нам ничего не должен, но отдает безкорыстно Свою жизнь всему живому, мы же полностью обязаны жизнью Ему одному. Даже если мы отдаем Ему свою жизнь, мы ничего не добавляем в Боге. Наоборот, Он добавляет Самого Себя нашей жизни, делая ее всецело Своей вечной жизнью. От нас не требуется ничего иного, как стяжание душевной чистоты, присущей детям. Не находя ее в себе и в окружающих людях, мы вынуждены искать носителей та­кой чистоты в святых старцах, умеющих разъяснить нам ее суть.

То, что отец Кирилл необыкновенный человек и редкостная, чрезвычайно одаренная личность, было понятно и вызывало у всех, включая Святейшего Патриарха Алексия, глубокое уважение к му­дрой рассудительности Лаврского духовника. Но меня привлекал в нем и другой благодатный дар: способность мгновенно устранять тяжесть в душе и отгонять изощренные нападения дурных помыс­лов. Кроме исповеди я часто прибегал к духовному отцу за советом, умоляя объяснить, как правильно поступать в том или ином слу­чае. А когда мной овладевали сильные помыслы обиды, ропота или уныния, то я бежал к старцу, не чуя под собой ног.

“В любое время дня и ночи, если тебе тяжело, всегда приходи ко мне!” - благословил меня батюшка еще в начале моего послушни­чества, и я всегда и во всем искал его помощи и вразумления.

Семинарские уроки вызывали в душе много вопросов:

Батюшка, я учу по катехизису, что “вера есть уверенность в не­видимом”. А если оно невидимое, как на него уповать?

Уповай разумением, которое имеешь.

Я уповаю, но мое разумение подводит меня... - с горечью вы­рвалось из глубины души.

Веру необходимо возгревать. Апостол Павел говорит: “Духа не угашайте”. А Христос что сказал? “Постигните истину и истина ос­вободит вас”. Вера - это способность постижения истины. Следова­тельно, ее можно и нужно развивать, да.

А как развивать, отче?

Постижением слов Спасителя: “Мир оставляю вам, мир Мой даю вам”. Во всем, что ни делаешь, сначала ищи мир Христов, кото­рый не от мира сего.

Я пытаюсь это делать, но не получается, батюшка.

Если не получается, тогда смиряйся и не высокомудрствуй, и этот мир поселится в твоей душе. Только благодать устраняет на­думанные вопросы...

Вот что было удивительно: когда я входил к старцу с мучитель­ным переживанием в душе, обуреваемый помыслами или страстя­ми, намереваясь долго и обстоятельно рассказывать батюшке все перипетии своих искушений, то дурные помыслы и нападения тут же совершенно исчезали.

Ну, что стоишь и молчишь? - спрашивал, улыбаясь, отец Ки­рилл.

Батюшка, столько хотел вам рассказать, и вот - ничего не осталось...

Или, бывало, духовник ладонью легонько ударял в грудь, и вся­кая нечисть тут же исчезала из души, словно в ней начинало сиять тихое солнышко - солнышко благодати и душевного мира.

Обрадованный и обласканный чрезвычайно добрым и привет­ливым отношением ко мне духовного отца, я как-то не удержался и поделился с отцом Трофимом своей радостью:

А мне батюшка благословил приходить к нему в любое время дня и ночи!

Но вместо ожидаемого мной одобрения от иеромонаха по пово­ду особого расположения ко мне духовника, келейник по-доброму рассмеялся:

Эх ты, чудак! Да старец так всем говорит, а тебе следует пом­нить, что он тоже устает и иногда сильно болеет от множества по­сетителей... Старайся заботиться о нем и попусту не безпокоить... Это и будет твоей любовью к старцу! А то, что очень любишь его, это хорошо... Я сам его люблю!

Присмотревшись к самоотверженному служению батюшки без- численным паломникам, которые неиссякаемым потоком стре­

мились в Лавру, желая попасть на исповедь к становившемуся знаменитым духовнику, я только сейчас заметил, как ему бывало трудно. До сей поры я не задумывался о сложности, неимоверной трудности и высоте такого послушания, как у отца Кирилла. Не­сомненно, помощь его страждущим и ищущим душам была неиз­мерима и несопоставима ни с какой другой профессией. Тысячи людей он привел к Богу, тысячи душ получили от него душевное укрепление и духовное исцеление. Множество сердец, среди кото­рых билось и мое сердце, нашло в нем опору и истинный путь к спасению во Христе.

В этом труднейшем монастырском послушании оставалась не­заметной и скрытой другая сторона духовничества - огромная душевная нагрузка и напряжение всех человеческих сил, перио­дически заставлявшие старца тяжело болеть, и тогда доступ к не­му временно закрывался. Тем не менее, монашеское правило еже­дневно продолжалось в его келье, даже если отец Кирилл болел. Тогда он лежа слушал наше поочередное чтение канонов и акафи­стов, прикрыв лицо рукой. Его лицо почти всегда было светлым и сияющим, обрамленное белоснежными прядями волос и длинной белой бородой. Глаза устремлялись прямо в душу, оставаясь в то же время добрыми и строгими. Однажды мне потребовалось срочно обратиться к духовному отцу за советом. После чтения в полдень монашеского правила старец каждый день продолжал до вечера принимать исповедь от паломников. Постучав в дверь его кельи и сказав молитву, я долго ждал. Наконец, дверь слега приоткрылась. Духовник, выглянув, увидел меня:

А, это ты... Если можешь, в другой раз... в другой раз...

Лицо моего дорогого батюшки казалось пепельно-серым и уста­лым до невероятности. Один-единственный раз я видел его таким, но его взгляд - предельно усталый - запомнился мне навсегда... Тяжела ноша духовника и не всякой душе возможно понести ее.

Да, да, отче родной, благословите!

Я отошел от его двери чуть не плача, так мне было его жалко... Об увиденном долго не хотелось никому рассказывать.

Кажется, старец догадался о моем впечатлении от неимоверной тяжести духовничества и его скорбного креста. Когда я уже стал иеромонахом и мы находились одни в его монашеской келье после исповеди, я осмелился спросить у него:

Батюшка, как вы благословите на будущее, мне тоже быть ду­ховником и иметь духовных чад?

Отец Кирилл задумался. Затем, положив руку на мою голову, с любовью сказал:

Какие чада? Зачем тебе это нужно? Ты будешь жить в горах с Богом и молитвой...Твой путь - молитва Иисусова, а в молитве - покаяние! Запомнил, отец Симон?

Запомнил, батюшка! Благословите...

Когда появлялась возможность оставаться в келье с отцом Ки­риллом с глазу на глаз, я мог задавать ему вопросы, на которые он охотно отвечал:

Отче, как утвердиться в духовной жизни и стяжать благодать?

Старайся всегда читать Священное Евангелие, потому что че­рез него приходит в душу помощь Божия... - задумчиво промолвил старец.

А как мне заниматься Иисусовой молитвой, если из-за послу­шаний у меня нет времени на нее?

Иисусова молитва вменена в обязанность каждому монаху, и никаких отговорок быть не может...

А что же тогда делать?

Умудряйся... - улыбался батюшка.

В те времена меня, как и всех моих сверстников, сильно занимал вопрос взаимоотношений с атеистической властью.

Батюшка, сейчас в стране коммунистическая власть и на Цер­ковь продолжаются гонения. Выходит, коммунисты - наши за­хватчики?

Да они и есть захватчики. Но после них придут другие и будут еще хуже. Из среды их встанут верующие военачальники и руково­дители и будут такими же мучениками и стойкими исповедниками веры Христовой, как в первые века.

Батюшка, а как можно спастись в монастыре?

Спастись можно, если вы будете иметь между собою мир. Пом­ни, что худой мир лучше доброй ссоры!

Мир душевный значил для отца Кирилла очень много, означая мир совести и мир благодати, тот мир, который не от мира сего, мир любви Божией. Об этом он часто говорил в своих проповедях монашеской братии и проповедуя народу с амвона храма во время служения литургии.

Когда оставалось время после келейного правила, он с любовью поучал нас:

Что такое мир души, отцы и братия? Это следует хорошо по­нять сердцем, иначе непонимание этого вопроса станет источ­ником разных заблуждений и утраты монашеского устроения. Чистота сердца должна быть украшена любовью, а чистота ума - рассуждением. Просто слушать о том, что существует душевный мир, недостаточно, да. Необходима повседневная практика, чтобы наше духовное понимание и устроение развивались день ото дня. Мир души - это то состояние благодати, которое не уменьшается при столкновении с неблагоприятными обстоятельствами: “Бог не есть Бог неустройства, но мира”. Наши силы могут ослабевать, но мир благодати всегда пребывает в силе, да. “Ибо Царство Бо­жие не в слове, а в силе”. В силе чего, отцы и братия? В силе сми­рения Христова.

Монахи на лету старались ловить слова старца. Помню, как-то отец Кирилл выходил из кельи, а представительный добродуш­ный архидиакон, помощник Патриарха Пимена, увидев батюшку, спросил:

Отче, скажи только одно - как спастись?

Пойте Богу нашему, пойте! - улыбаясь, ответил Старец.

Понял, отче! Премного благодарен, помолитесь! - с поклоном ответил архидиакон, ныне уважаемый епископ.

После богослужений и послушаний, состоявших в различных хозяйственных работах, иногда меня звал к себе в келью иеромо­нах Пимен. Его келья была смежной и имела общую прихожую с кельей другого монаха, в монашестве - игумена. Мой товарищ за­варивал чай, доставал печенье и стучал в келью соседа. Этот со­сед стал незаметно моим ближайшим сердечным другом на долгие годы, которого впоследствии также очень полюбили мои родите­ли за кроткий нрав, рассудительность и какую-то сокровенную привлекательность души. Отец Анастасий преподавал в Духовной академии догматическое богословие и много времени проводил за книгами. Тем не менее он нисколько не похвалялся своими даро­ваниями и держался так просто, словно мы с ним были знакомы с юности. Со временем он познакомил меня со своей мамой, глубоко верующей женщиной, ставшей впоследствии монахиней. Отец его был известным русским художником, чьи пейзажи находились в Третьяковской галерее. К моменту нашего знакомства отцу Анаста­сию, так звали моего нового друга, приходилось заботиться о по­жилой матери, а также о своей сестре, которая приняла постриг в женском монастыре.

Зима все больше вступала в свои права, с морозами до минус тридцати. Дышать приходилось через варежку, закрывая рот ру­кой. Сильные морозы сменялись обильными снегопадами. По утрам вместе со старшими монахами, еще в темноте, мы расчища­ли Лаврский двор от снега, который все валил и валил. Участки монастырского двора были закреплены за монахами и послуш­никами. Я проникся большим уважением к грузному, с одышкой, известному духовнику, расчищавшему свой участок рядом с моим. Невзирая на непогоду, он старательно орудовал лопатой, хотя было видно, что это ему дается нелегко. Он не пропустил ни одного вы­хода на это послушание. Когда впоследствии он стал наместником крупного московского монастыря, я уже знал, что с теми монахами, которые доверят ему свои души, будет все в порядке.

Уборка снега не являлась для меня большим бременем. Вды­хать свежий утренний воздух, стряхивая снежные звездочки с ли­ца, чувствовать рядом с собой дружную монашескую семью, зная, что среди самоотверженно работавших рядом монахов нет никого, кто бы свалил свою работу на другого, как это приходилось видеть в миру - все это, с самого первого момента неспешной зимней за­ри до последних вечерних сумерек, вселяло в душу свежесть и бо­дрость. Однажды я обнаружил на своем участке огромную наледь, толщиной до двадцати сантиметров, которую пришлось скалывать ломом. Занятый работой, я не сразу услышал удары тяжелого лома с другой стороны двора. Подняв голову, я увидел худощавого мона­ха, взявшегося помогать мне. Зная, что времени у монахов почти не остается из-за занятости различными послушаниями, эта помощь была явным знаком его искреннего самоотречения. Оказалось, что это трудился давний друг иеромонаха Пимена, вместе с которым они искали пещеру для схимника в горах Таджикистана. Так в мою жизнь в монастырских буднях вошел игумен Прохор, большой лю­битель Иисусовой молитвы.

Но основное послушание мое состояло в обслуживании бого­мольцев за свечным ящиком: я должен был продавать свечи, боль­шие и малые, а также церковные просфоры на литургию. Послу­шание это называлось “стоять за ящиком”. Те, кто не попал на кли­рос, по неимению голоса и слуха, стояли за длинным прилавком. Перед нами выстраивалась длинная очередь верующих, особенно по большим праздникам. Так как действующих церквей в то вре­мя было очень мало, то в Лавру устремлялось большое количество паломников. Свечное послушание считалось “особым”, потому что стоявшие “за ящиком” имели дело с деньгами. Нужно было быстро отпустить покупателя, выдав свечи и просфоры, сосчитать деньги и дать сдачу. К деньгам я никогда не испытывал большого стрем­ления. Еще в миру, ради Бога, я ушел от “зарабатывания” на хлеб и жил тем, что давала мне сама жизнь. Возможно, поэтому старший по “ящику”, рассудительный и внимательный пожилой монах, стал поручать мне присматривать за порядком у прилавка и сдавать ему вырученные за день суммы, бросая их в полотняном мешочке в ус­ловленную форточку его кельи.

Еще по вечерам у нас, время от времени, происходило длитель­ное пересчитывание бумажных купюр и мелочи, которой соби­рались целые горы, когда ее высыпали на стол. Само по себе это являлось очень скучным занятием, но оно давало возможность “свечным” монахам пообщаться между собой. Тогда за пересче­том выручки открывалась возможность услышать различные за­нимательные истории из жизни монастыря. Периодически стар­ший монах брал меня с собой в банк, чтобы я помогал ему носить большие холщовые мешки с бумажными деньгами и неподъемные мешки с мелочью для сдачи в кассу банка. На Рождество и Пасху нам выдавали праздничные деньги в конвертах. С этими “подар­ками” я не знал что делать. Суммы были небольшими, но мы до­рожили вниманим старшего монаха к нашим трудам за “ящиком”. Понемногу я раздавал деньги бедным, чьи лица привлекали меня своей честностью.

Кроме отца Кирилла в Лавре исповедью занимались и другие монахи, люди тянулись к ним, привлекаемые их большим жизнен­ным опытом и готовностью разделить чужую беду. Но особенно тяжело приходилось молодым иеромонахам, которых тоже стави­ли принимать исповеди от безчисленных паломников. Я видел, ка­кими светлыми они шли после братского молебна у преподобного на это послушание, и с какими усталыми опустошенными лицами выходили с исповеди, явно разрушавшими их молодые неиспор­ченные души. За некоторыми молодыми священниками выстраи­вались очереди девушек, и многие из таких исповедниц караулили своих духовников у проходной монастыря. К чести лаврского мо­нашества при мне не было случая, чтобы кто-то из монахов оста­вил Лавру и женился. На сильную усталость и нервное напряжение исповедей жаловался мой друг, иеромонах Пимен, советуя мне как можно меньше интересоваться ходившими по рукам подробными списками грехов для кающихся:

- Такое узнаешь, чего никогда и не знал! - сокрушался он, ка­чая головой. - Для какой цели их кто-то написал, не понимаю! Та­кая мерзость...

Постоянно слыша со всех сторон наиболее часто звучащее в проповедях и наставлениях отцов Лавры слово “смирение”, бу­дучи послушником, я воспринимал его значение по-своему, перетолковывая смысл этого слова в связи с церковными должно­стями. Я считал что послушник, как новоначальный, только всту­пил на путь смирения и поэтому имеет его меньше всего. Тот, кто обучился смирению, получает звание иеромонаха, тот же, кто име­ет высокую степень смирения, удостаивается звания архимандри­та, а самый смиренный - это, конечно, Патриарх. Соответственно своему пониманию, я с благоговением испрашивал благословение у каждого иеромонаха и архимандрита и чувствовал себя на седь­мом небе от счастья.

Теперь о любимых отцах, которые, вместе с моим старцем, на­всегда запомнились мне. Один из них, русский богатырь, священ­ник Селафиил, отсидевший в концлагерях двадцать пять лет как “враг народа” и снова вернувшийся в Лавру, поражал меня своим жизнелюбием и неиссякаемой добротой. Я уже был взят в эконом- скую службу и мне приходилось в любую погоду, в дождь и в снег, решать строительные проблемы на территории Лавры. Часто на втором этаже двухэтажного корпуса, где жили самые уважаемые монахи, приоткрывалось окно и огромная ладонь подзывала меня.

Что, батюшка? - спрашивал я, подняв голову, стоя под морося­щим холодным дождем.

Из окна доносился знакомый голос:

Зайди на минутку!

Огромный старец, не вставая, приветствовал меня улыбкой и, когда я целовал его руку, он другой рукой гладил меня по плечу. Затем открывал настенный шкафчик и, достав маленькую рюмку, наливал в нее немного коньяка:

Выпей, а то заболеешь!

Я не пью, отец Селафиил!

Выпей за послушание!

В глазах его мелькали искорки доброго смеха. Ради его доброты, я выпивал глоток коньяка и снова уходил в дождь и в снег на объ­екты. Но грел меня в непогоду не этот коньяк, а тепло любвеобиль­ного сердца, оставшееся в моей памяти. Кстати, пожатие его руки было таким крепким, что даже благочинный, человек недюжин­ной силы, рязанский богатырь, морщился от боли: “Хватит, отец, руку раздавишь!” - и все стоявшие вокруг улыбались, радуясь тому, что еще не перевелись богатыри на русской земле.

Еще меня расположил к себе один удивительный архимандрит. Это был старый монах, отец Вениамин, грузный, с одышкой, на протяжении многих лет заведовавший монастырским продоволь­ственным складом. Первая встреча с ним навсегда врезалась мне в память. Когда мы, послушники, расчищали снег возле гаража, он вышел из своего склада и подошел ко мне:

Благослови, отче!

Батюшка, это я должен просить у вас благословение!

А ты тоже меня благослови! У меня к тебе просьба: почисти до­рожку от гаража к складу!

Понятно, батюшка, благословите!

И я взялся раскидывать снег, который большим сугробом, упав­шим с крыши, перекрыл дорогу к складу.

“Если здесь такие смиренные архимандриты, то какими же сми­ренными должны быть наместники и епископы?” - думал я, ста­рательно трудясь над расчисткой дорожки. Этот добрый архиман­дрит очень меня выручил, когда узнал, что от постоянного питания мороженым хеком, которым кормили нас в монастыре, у меня в но­гах начались болезненные судороги. Кажется, кто-то из послушни­ков рассказал ему об этом. Однажды зимой он позвал меня внутрь склада, подвел к полкам, на которых стояли банки с консервиро­ванными овощами, и сказал:

Выбирай!

Отец Вениамин, мне нельзя со склада питаться! - запроте­стовал я.

А я сказал: выбирай! Это мое благословение! - непреклонным голосом ответил мой благодетель.

Я взял несколько банок стручковой фасоли.

Бери еще!

Мне хватит, отче!

Тогда, как фасоль закончится, снова приходи...

Вот эта стручковая фасоль и хлеб стали надолго моим подспо­рьем в борьбе с судорогами ног.

Иногда, в холодные дни, он подзывал меня:

Заходи, погрейся!

В своей каморке он наливал мне горячего чая, придвигал ка­рамельные конфеты, “постные”, как их тогда называли, и пока я пил чай, отец Вениамин поучал слабым задыхающимся от астмы голосом:

Бойся мира, Федор, больше всего бойся мира!

Как понимать “бойся мира”, батюшка?

А вот послушай: одна молодая рыбешка говорит как-то ста­рой рыбе: “В нашу речку сверху кто-то червячков опускает, таких красивых! Думаю, можно схватить одного и уплыть!” - “Даже не думай! - отвечает ей старая рыба. - Я ведь почему цела осталась?

А потому, что те, кто схватил наживку, все пропали... Под каждым красивым червячком всегда есть крючок, который очень больно кусается! Каждый червячок - это крючок, а каждый крючок - это гибель...” Все мирские удовольствия - те же крючки для души, по- слушниче! Вот что значит “бояться мира”... Такие-то дела.

Бывало он поучал меня, увидев на послушаниях рядом со складом:

Иди сюда, послушниче. Видишь вон там как рабочие спорят? Ты никогда не спорь! Однажды я прикорнул как-то после службы в своей каморке. Слышу, словно бесы на стропилах шепчутся: “Ты что вчера обо мне сказал?” - а другой отвечает: “А ты что сам про меня говорил?” - тот снова как бы наскакивает на другого: “Ты что, не помнишь, что сказал?” - “А ты сам забыл, что говорил?” - “Нет, это ты забыл!” - и давай спорить! Тут я и понял, что это они нас, монахов, изображают. С тех пор, как увижу спорящих монахов, они мне сильно тех двух бесов напоминают.

Другой отец, архимандрит Аристоклий, который на все годы мо­настырской жизни определил мое отношение к имуществу Лавры, как-то утром, на заре, после братского молебна, подозвал меня к себе, стоя возле монастырского корпуса:

Федор Федорович, видишь, ночное освещение горит?

Вижу, отче.

Каждый раз осматривай по утрам все корпуса и, если заме­тишь невыключенное освещение, всегда выключай его!

Но это не мое послушание, отец Аристоклий!

Вам после нас за Лаврой досматривать придется, и это твое главное послушание, запомни!

Благословите, отче!

Через некоторое время следить за состоянием корпусов Лавры стало моим главным послушанием, и отец Аристоклий, ныне ува­жаемый епископ, оказался прав. Почтенный архимандрит, отец Стефан, известный и достойный человек, чье послушание состояло в контакте (со стороны Лавры) с различными делегациями и в при­еме московских чиновников, начал приглядываться ко мне и пери­одически расспрашивать, как идет мое новое послушание. Он был уже довольно пожилой монах, умный, тактичный, интересный со­беседник и дипломат. Поэтому Духовный Собор Лавры определил его на самое трудное послушание - отводить от нее политические громы и молнии, выражавшиеся в недовольстве и репрессивных действиях со стороны коммунистических властей и КГБ. Несмотря на большую занятость, он находил время беседовать со мной и да­же неожиданно подарил мне большую красивую икону Спасителя, вероятно это был один из многочисленных даров постоянно наез­жавших гостей. Как-то он заметил меня на послушании во дворе Лавры в окружении бригадиров и прорабов, подошел и, взяв за ло­коть, отвел в сторону:

Старайся, старайся, отче, а мы тебя будем тянуть наверх, в ар­химандриты!

Мне это совсем не нужно, батюшка!

Ну, ну... - усмехнулся он и снова отправился встречать какие- то роскошные московские машины с важными людьми.

В эту очень холодную зиму у меня сильно разболелась левая рука в предплечье. Причем боли были такие, что ночью приходилось пе­рекладывать ее правой рукой, когда становилось совсем невмоготу. Я страдал уже неделю, а недуг все усиливался. Мне вспомнилось, что всем послушникам раздали на благословение по пузырьку ос­вященного масла от лампады преподобного. Взяв ночью пузырек с маслом, стоявший у меня на тумбочке возле иконки преподобно­го Сергия, я взмолился ему: “Преподобне отче Сергие, моли Бога о мне!” и крестообразно помазал болящее предплечье святым мас­лом. Боль мгновенно исчезла и это произошло настолько невероят­но и просто, что мне даже показалось, будто ее никогда и не было.

“Слава Тебе, Пресвятая Матерь Божия! Благодарю тебя, от­че Сергие!” - обрадовался я, но все еще боялся, как бы прежняя боль не возобновилась на следующую ночь. Но ни на следующую ночь и больше никогда в жизни моя рука уже не болела. С тех пор освященное масло стало моим главным и верным лекарством на все случаи жизни. Оно помогало всегда не только мне, но и всем, кто прибегал к такому простому, но благодатному средству. При­дя к мощам преподобного, я всласть помолился Пресвятой Бого­родице и угоднику Божию, присутствие и помощь которых я начал ощущать все более явно и очевидно. В тихости и благодати Боже­ственной милости под покровом Матери Божией душа моя начала переживать второе рождение, неосязаемое и неуловимое, но ясное и очевидное для нее самой.

Душа человеческая, познавшая свою немощь, начинает целе­устремленно искать помощь и силу для укрепления и выздоров­ления и находит их в благодати Пресвятой Богородицы. Нет иной другой силы, подобной любви Матери Божией, которая приходит незамедлительно на помощь всякой изнемогающей душе. Безчис- ленны благодарные сердца, восхваляющие Тебя, Пресвятая Дева, которые Ты исцелила и возродила, поливая небесными слезами их зловонные раны, перевязала бинтами Своей святой нежности, омыла Своей несказанной любовью и оживила безмерной врачую­щей благодатью, дабы возрожденная и исцеленная душа предстала перед Святым Сыном Твоим и Богом преображенной и уподоблен­ной возлюбленному Христу! Слава Тебе, Пресвятая Богородица, луч святой надежды для уповающих на Тебя и неисчерпаемый ис­точник благодати для жаждущих спасения!

МОНАШЕСТВО

Не могу я, Боже мой, осветить себя мыслью моей, ибо она есть тьма и тьма есть разумение мое. Но благодать Твоя, коснувшись разумения моего, просвещает душу мою небесным светом, ибо Ты Сам для Себя - свет, а для тьмы моей - Ты мой светоносный Спаси­тель, дабы во свете Твоем я увидел для себя свет спасения.

Только постигший немощь свою истинно сострадает ближнему и любит Бога, а утвердившийся в гордыне никому сострадать не мо­жет, ибо горькая ненависть побуждает его видеть в каждом ближ­нем врага и соперника, а в Боге - противника для своей гордыни. Любые явления, во всем их многообразии, мимолетны. Но когда внимание останавливается на них, душа останавливается в своем развитии. На этом этапе может возникнуть угроза нравственного падения, если душа решительно не стряхнет с себя зачарованность внешними обстоятельствами, вступая в пожизненный подвиг от­речения от мира в монашестве.

Некоторым шоком стало для меня знакомство с монастырской кухней. Еще свежо было в памяти удивление от того, что на кух­не семинарии работало много студенток-регентш, от которых при­ходилось беречь свои глаза. И когда я перешел в монастырь, то с души словно свалился камень. Но, став послушником, в первые же дни мне пришлось как-то стоять с подносом в очереди за блюдами, которые нам следовало разносить в трапезной сидевшим монахам. Я не мог поверить своим глазам - в окошке раздачи все поварихи были те же самые девушки из семинарии. “Делать нечего, придется терпеть!” - внушал я себе, неся поднос с тарелками.

На исповеди я высказал свое недоумение старцу:

- Батюшка, мне в миру приходилось очень тяжело от блудных браней. Чтобы сохранить целомудрие, я спасался тем, что убегал в горы. А здесь, в монастыре, везде девушки перед глазами!

Не бойся, Бог оградит тебя от браней! - ответил отец Кирилл, и в его голосе звучала уверенность, которая передалась и мне.

Поистине Бог оградил в монастыре не только меня, но и всех, с кем я принял постриг. Как будто с неба опустился дивный покров благодати и оградил душу, словно небесным куполом. В дальней­шем, сколько мне ни приходилось поневоле общаться с девушками в Лавре, таких тяжелых и невыносимых блудных браней, которым я подвергался в миру, у меня уже не было.

Так вот, о кухне... в то время на послушании заведующего кух­ней трудился многоопытный умудренный архимандрит и духов­ник, отец Тарасий, имевший большой дар любви к людям. Этот дар ярко проявился, когда он стал духовником в городской тюрьме и обратил к Богу много заблудших душ. Похоже, от работников про­дуктового склада он услышал, как непросто у меня пошли дела с монастырским питанием и мороженым хеком. Я начал замечать на столах трапезной миски со свежим винегретом из отварной све­клы, горошка, картофеля и моркови. Это блюдо мне пришлось по вкусу и, питаясь им, я с облегчением заметил, что судороги в ногах прекратились.

По своему послушанию, помогая в очередной раз переносить на кухню ящики с продуктами, волей-неволей мне пришлось познако­миться с поварихами. Они оказались хорошими целомудренными девушками, добрыми и приветливыми. Чтобы удержаться в семи­нарии, им пришлось устроиться на работу в монастыре, поскольку все рабочие места в семинарии были уже заняты. В беседе со мной они как-то обмолвились:

А ты знаешь, отец, как много времени нужно для приготовле­ния винегретов? И все это из-за тебя!

Как из-за меня? - озадачился я.

Да это же ради тебя наш архимандрит приказывает часто го­товить винегрет, желая помочь тебе в твоей болезни! А чтобы ты не догадался, что это блюдо мы делаем ради тебя одного, он приказы­вает делать его на всю братию...

Можно представить, как я был удивлен благородством души этого замечательного человека, и то чувство исключительной бла­годарности, которую я испытывал к нему всю свою жизнь в Лавре. Спаси вас всех Господь, святые и праведные отцы Свято-Троицкой Сергиевой Лавры!

Главными событиями того периода являлись приезды в Лавру Святейшего Патриарха Пимена. Монах с юности, он был исключи­тельно одаренной личностью государственного масштаба и мудро вел Православную Церковь по сложному пути ее охранения под коммунистическим игом. Когда я увидел впервые Патриарха, он уже мало говорил, больше молчал, а если произносил проповедь, то каждое его слово, продуманное и взвешенное, прерывалось дол­гим молчанием. Святейшего постоянно сопровождали два помощ­ника - архидиаконы внушительной наружности, которые впослед­ствии были рукоположены в епископы. Патриарх любил говорить проповеди в Троицком храме, стоя на амвоне, рядом с мощами пре­подобного Сергия. Народ слушал эти проповеди, затаив дыхание.

Свое веское слово он обращал также к студентам-семинаристам и академикам, когда выступал в актовом зале семинарии. Помню его независимое и строгое отношение к любому угодничеству. Как- то на встрече с семинаристами, когда я еще учился в семинарии, Патриарх Пимен поднялся с кресла и встал на сцене, ничего не говоря, молча и внимательно вглядываясь в лица студентов. Наш класс посадили близко к сцене и поэтому нам были слышны все не­громкие разговоры между сидевшими за столом гостями, препода­вателями и ректором. Желая прекратить затянувшееся молчание Святейшего, к нему осторожно подошел его помощник, представи­тельный архидиакон, и тихо стал подсказывать Патриарху на ухо слова речи: “Дорогие мои друзья - студенты и преподаватели...” Но тот спокойно повернулся к нему и громко сказал на весь зал: “Так может ты и скажешь?” Архидиакон, смутясь, отошел в тень за зана­вес. Однако, одно направление в Русской Православной Церкви не­приятно коснулось и меня. Однажды всем семинаристам объявили по классам, что необходимо собраться в актовом зале на встречу с религиозной делегацией из разных стран, представляющей движе­ние за мир во всем мире. Что-то во всем этом скрывалось неладное, потому что инспектора строго объявили: “Кто станет укрываться от этого мероприятия, будет наказан, вплоть до исключения!” По пути в актовый зал я решил зайти в туалет и там отсидеться, но у дверей комнаты уже стоял грозный инспектор.

На сцене актового зала, за длинным столом, мы увидели будди­стов в оранжевых одеяниях и, кажется, американцев из какой-то свободной “церкви”. Одна американка из их числа быстро ходила по рядам и раздавала студентам листки с текстом и говорила по- английски: “Сейчас все вместе будем молиться по этим молитвам!” На листке я прочитал нечто вроде: “Да исполнится миссия Изра­иля, миссия Америки, миссия Италии...” и тому подобное. Накло­нившись к соседу, я прошептал: “Да ну их, с их молитвами! Я не могу молиться по этим листкам!” Семинарист согласно кивнул го­ловой. За столом поднялся человек, говоривший по-русски с силь­ным акцентом, и сказал, что сейчас вслед за ним все должны по­вторять слова молитв из записок, которые нам были розданы. Зал начал хором повторять слова молитв вслед за оратором, но многие семинаристы сидели молча. Я опустил голову и молчал, решив, что больше в эти игры я играть не буду. Сидевшие среди нас преподава­тели строгим шепотом уговаривали студентов: “Молитесь! Моли­тесь!” Ощущение на душе от этих “молитв” было очень тягостное. Полагаю, что большинство студентов и преподавателей молилось без всякой задней мысли, считая, что все это действие - пустое празднословие.

Вечером я пришел к своему духовнику:

Батюшка, что делать? Загнали всех нас на дурацкие молитвы с буддистами и сектантами и угрожали, что исключат всякого, кто будет уклоняться от чтения молитв...

Ты не ходи больше на подобные собрания!

А если исключат?

Пусть исключают... Православие - это наша жизнь, в которой нет компромиссов с диаволом!

Эта беседа явилась для меня настоящим уроком хранения Пра­вославия и укрепила в необходимости не уклоняться от него ни на волос, даже ценой каких-либо неприятных последствий. Под­тверждение этому я нашел впоследствии в первых машинописных книгах отца Софрония (Сахарова), ходивших по рукам братии.

Итогом экуменических встреч явилась стелла, водруженная японскими буддистами в сквере неподалеку от храма Пресвятой Богородицы. Воспылав ревностью хранения православной веры, вместе с преданным моим другом той поры, отцом Прохором, мы решили ночью выкопать этот каменный языческий символ и раз­бить. Приятной неожиданностью для нас явилось то, что когда но­чью мы забрались в сквер с лопатами, то не обнаружили этой стел- лы - кто-то до нас уже выкопал ее и унес. Нам оставалось от всего сердца порадоваться за тех решительных парней, которые сделали это, опередив нашу попытку.

Несмотря на политические веяния того периода, семинарская жизнь стала для меня благословенным временем дисциплинирования душевных устремлений, порой благодатного посева необ­ходимых знаний и основ Православия. Учебу в семинарии можно сравнить с периодом новоначального послушника в монастыре, когда душа приобретает необходимый фундамент монашеской ду­ховной жизни в начальном этапе стяжания смирения и благодати.

В семинарии мне все стало родным: и семинарский храм Покрова Пресвятой Богородицы, и преподаватели, с их тихими ровными голосами, чтение молитв в классах перед началом занятий, сами классы, с лампадами и иконами в углу, и, конечно же, семинари­сты - большей частью самые лучшие юноши, которых мне дове­лось встретить за всю свою жизнь.

Когда я стоял в храме на службах среди множества молящихся студентов, сердце мое наполнялось тихим счастьем, ощущая при­частность к большой и прекрасной семье - духовных чад преподоб­ного Сергия. Особенно мне нравился обычай при пении “Честней­шей” опускаться на колени, как делали многие семинаристы, и, по­ложив горячий лоб на свои ладони, лежащие на прохладном полу, сладко молиться Пресвятой Богородице. Однажды в этой семинар­ской церкви мне неожиданно довелось увидеть глазами и ощутить всей душой, как Святой Дух сгущается, уплотняется и, словно те­кучая благодатная сущность, входит в потир, стоящий на престоле. Это переживание стало сопровождать каждую литургию.

На исповеди я, волнуясь, рассказал батюшке об этом видении.

Ты, вот что, не увлекайся этим... Пусть тебе было дано познать действие благодати, но ты лучше не принимай такие видения и не отвергай. Считай себя недостойным их - и будешь в безопасности.

Слово отца Кирилла было для меня законом. После этой беседы видения прекратились, хотя осталось небольшое сожаление, что литургии стали как прежде, без подобных откровений.

Семинарская и академическая библиотека вселяла в меня бла­гоговение. Там я впервые взял в руки старинные православные книги, в красивых переплетах, со старым правописанием. Несмо­тря на желание сразу взяться за тексты святых отцов, отец Кирилл определил для меня круг чтения. Сначала я несколько раз перечи­тал авву Дорофея, святителей Игнатия Брянчанинова и Феофана Затворника, после чего старец разрешил мне прочитать все “Добро- толюбие”, без пятого тома.

Батюшка, а почему мне не благословляете сразу прочитать пя­тый том?

Чтобы ты не заболел умственным поносом! - улыбался старец.

А что это такое?

Это когда книги глотают одну за другой, а в сердце ничего не остается...

Пятый том он благословил прочитать тогда, когда меня руко­положили в иеромонаха. Труды преподобного Исаака Сирина ста­ли моей настольной книгой, вместе с “Лествицей” преподобного

Иоанна Лествичника, которого я перечитывал безконечно. Но глу­боко понять суть творений светильников Церкви у меня не было ни возможности, ни времени; на чтение оставалась лишь часть ночи и немного свободного времени в воскресные дни. Поэтому серь­езное изучение святоотеческого наследия пришлось отложить до лучшей поры. Лишь в горах у меня оказалось достаточно возмож­ностей, чтобы не спеша, вдумчиво, и как бы заново открыть для себя драгоценную суть их боговдохновенных творений. Только потом пришли ко мне удивительные книги святителей Григория Богослова, Василия Великого, преподобных Макария Египетского, Симеона Нового Богослова, Кассиана Римлянина.

Каждая книга становилась открытием. Перебирая в памяти пе­риоды любви к определенным авторам этих священных текстов, я замечал, как Господь, по мере готовности души воспринять смысл мудрых изречений, наполненных Святым Духом, открывал ей од­ного автора за другим. Если откровения преподобного Силуана Афонского помогли утвердиться в монашеской жизни еще в Лавре, то книги старца Софрония помогли мне очистить сердце от мно­гих надуманных суждений и представлений, скрыто таившихся в глубинах души и мешавших ей возрастать духовно. Уже на Афо­не, о котором я не мог тогда даже мечтать, произошло знакомство сначала с местом упокоения малоизвестного тогда старца Иосифа Исихаста, а затем с первыми переводами его трактатов. После чего Господь привел нас в келью его выдающегося ученика - старца Еф­рема Катунакского, братство которого помогло нам стать на ноги в начале нашей афонской жизни - на благословенной Каруле.

В постоянной суете послушаний, словно глас небес, прозвучал голос духовника: “Готовься к постригу в монашество!” Еще прежде поступления в семинарию, отец Кирилл дал мне монашеское пра­вило и наставление: “Стань истинным монахом прежде монаше­ского пострига, потому что после пострига уже поздно становится монахом!” Я старался искренно исполнять все заповеданное мне духовным отцом, хотя не все и не всегда получалось. И вот, насту­пило время настоящей монашеской школы - стать подобным про­стому булыжнику на берегу моря, у которого нет острых граней, потому что вода стерла их полностью. Таким должно быть сердце монаха, обкатанное безпрерывными волнами искушений, как пе­редали нам святые отцы.

Меня и еще одного послушника, крупного парня, осторожного и молчаливого, присланного каким-то московским Владыкой, опре­делили на постриг. Пострижение послушников, с которыми я жил в одной общей келье, назначили на другой день. Сам чин постри­жения произошел так, словно я попал в какое-то иное, неземное из­мерение, через которое все слова и монашеское молитвенное пение слышались как будто издалека, а то, что видели глаза, словно проис­ходило в каком-то золотистом тумане, озаренном огоньками свечей.

Нас одели в длинные белые рубахи, и мы поползли по узкому ко­ридору, который образовали монахи, закрывшие нас с двух сторон своими черными мантиями. Я полз вторым и постоянно упирал­ся головой в ноги ползущего впереди медлительного послушни­ка. Народ, собравшийся в храме, пытался заглянуть через головы монахов, старательно закрывавших нас от любопытных паломни­ков. Затем дружеские руки подхватили и подняли нас. Перед нами стоял новый наместник, архимандрит Феофан, незнакомый мне и сменивший прежнего, ставшего епископом, и духовник Лавры - милый моему сердцу отец Кирилл.

Как постригали стоящего рядом послушника, я не видел: сердце колотилось, в горле постоянно пересыхало, ноги дрожали. Нако­нец, подошла моя очередь. Помню, я должен был три раза взять ножницы с Евангелия и отдать наместнику, помню, как должен быть ответить, согласен ли я добровольно стать монахом. Затем с моей головы крестообразно состригли волосы, и множество забот­ливых рук стали одевать меня в монашеские одежды. Помню, что я отчетливо услышал свое новое монашеское имя “Симон” и удивил­ся, почему именно это? Но затем полюбил его так, что совершенно забыл свое мирское имя.

Пришел я в себя уже после того, как увидел, что полностью одет и стою в мантии, в клобуке, который сползал мне на глаза, с четка­ми в одной руке, а в другой - с крестом и свечой. Наместник про­читал молитву и вручил нас в духовное окормление отцу Кириллу, который сказал нам краткое наставление и тепло поздравил но­вопостриженных. После этого братия начала подходить к нам на братское целование и каждый спрашивал: “Что ти есть имя, отче?” На что нужно было четко называть свое монашеское имя. С новыми именами иногда происходила забавная путаница. Рассказывали, что не все новопостриженные монахи от волнения могли сразу за­помнить свое имя. Помню, что мой друг по свечному ящику, когда у него спросили его имя, ответил - “Керосин”, в правильном зву­чании - Кенсорин. Другой монах искренно отвечал от волнения: “Скорпион!” его назвали в постриге Сарапионом. В нашем постриге таких казусов не произошло, потому что имена были простые и яс­но выговариваемые.

Затем, с пением и свечами, братия проводила нас на вечернюю трапезу, после чего нас оставили на ночь в алтаре главного храма, чтобы мы в бдении провели всю ночь. Мы уселись на скамьи в ал­таре и взялись за четки. Все в душе моей было переполнено такой благодатью, что я плохо соображал, что со мной происходит. Боль­ше всего запомнилось, что твердый клобук постоянно съезжал на глаза и резал уши. Ни тела, ни самого себя я не чувствовал, бук­вально плавая в преизбытке благодати, которая, казалось, струи­лась безпрерывно и нескончаемо с купола храма.

Утром, вместе с братией, мы присутствовали на молебне препо­добному Сергию, а затем с зажженными свечами отстояли на ам­воне литургию, во время которой нас причастили. На обеденную трапезу нас, с пением и свечами, монахи повели через Лаврскую площадь. Народ бежал за нашим шествием, с любопытством рас­сматривая и фотографируя новопостриженных монахов. В трапез­ной мы сидели перед лицом наместника и старцев с внешней сто­роны стола. Есть перед ними было неудобно, поэтому я съел только хлеб и выпил чай. После чего мы в алтаре молились до вечернего богослужения, в течение которого вновь стояли на амвоне, держа в руках зажженные свечи. Так продолжалось трое суток. Периоди­чески в храме нас навещали монахи, приходил и отец Кирилл, что­бы подбодрить нас утешительным словом и добрым наставлением. Навещал меня и мой друг, отец Пимен, вместе с отцом Прохором. Довольные нашим постригом, они улыбались и поздравляли нас, желая благодатного монашества. После окончания трехдневно­го укрепления в монашестве нам дали отдохнуть один день. За­тем вновь потянулась череда ежедневных послушаний - “свечной ящик”, уборка снега, посещение богослужений, на которых мы чи­тали помянники - большие книги с многочисленными записями о здравии и упокоении, и толстые пачки поминальных записок, по­данных богомольцами.

Помню громогласное и впечатляющее воскресное пение на кли­росе, которым управлял знаменитый тогда регент, архимандрит отец Матфей. Монахи и благочестивые миряне стояли внизу, под возвышающимся над ними клиросом, заполненном певчими, сре­ди которых выделялась внушительная фигура архимандрита. Мы, молясь, молча читали толстые пачки записок. Время от времени отец Матфей сверху наклонялся к нам и страшным шепотом гро­зил: “Перестаньте сейчас же шелестеть, из-за вас ничего не слыш­но!” Глядя на красные от напряжения лица поющих певчих, мы не могли понять, о чем он говорит.

Меня часто благословляли читать полунощницу. В полутьме древнего Троицкого храма, озаренного лишь лампадами и свеча­ми, трепетавшими золотыми огоньками на большом подсвечнике, было очень уютно и благодатно. Голос мой дрожал, я боялся сбить­ся или допустить ошибку в тексте, но, слава Богу, все обходилось, оставляя в душе чувство благодатного умиления на весь день. Опытный монах, помощник благочинного Мефодий, ныне уважае­мый епископ, подбодрил меня:

Нормально читаешь, Симон. Только не волнуйся!

А что, чувствуется?

Есть немного... - улыбнулся монах.

Благодаря такой дружеской поддержке сердце стало ощущать себя в кругу родных и близких людей.

Ко всему прочему из всех послушаний добавилось еще одно, ко­торое меня полностью выбило из монашеского распорядка и учебы в семинарии. Неожиданно отца Пимена назначили экономом Лав­ры, а прежний эконом получил назначение восстанавливать Оптину пустынь.

Не согласишься ли помочь мне в моем послушании? - спросил меня как-то новый эконом.

А что я должен делать?

Дела твои будут небольшие, но ответственные. Лавре разре­шено начать восстановление старых заброшенных корпусов и я не успеваю за всем следить. Возьми на себя контроль за строительны­ми работами, для меня это будет большой помощью... - растолко­вал мне отец Пимен.

Хорошо, благослови, отче! - пришлось ответить мне, утешая себя тем, что всегда приятно помочь другу.

Но я не представлял тогда себе, во что невольно ввязался: “бе­готня”, как называли это послушание монахи. С раннего утра до обеда - безпрерывная толчея среди рабочих и машин, подвозящих стройматериалы. До глубокого вечера - решение проблем и несты­ковок на строительных площадках. А в конце рабочего дня, вместе с экономом, - осмотр произведенных работ и составление рабочих планов на следующий день. Иной раз эти “планерки”, как тогда это называлось, затягивались до позднего вечера. Еще нужно было уделить время монашескому правилу и личной молитве. Бывало, что днем мы не успевали попасть на чтение монашеского правила у отца Кирилла и тогда его читали вместе в келье эконома.

К нам часто присоединялись наши близкие друзья - загружен­ный лекциями и преподавательской деятельностью в Духовной академии отец Анастасий и отец Прохор, также обремененный раз­личными монастырскими послушаниями. Порой монашеское пра­вило приходилось читать поздним вечером. От сильной усталости мы опускались на колени и по очереди читали каноны. Запомни­лось, что однажды, когда подошла моя очередь читать кафизмы, я заметил, что не понимаю, что читаю. Смысл текста совсем не дохо­дил до меня и это было последнее, что осталось в памяти. Я заснул, стоя на коленях, с книгой в руках.

Когда я пришел в себя, то заметил, что стояла полная тишина. Псалтирь лежала на полу, а моя голова покоилась на Псалтири. Приподняв голову, я осмотрелся: на часах был третий час ночи, а мои друзья спали на полу на коленях, положив голову на скрещен­ные ладони. Я заметил, что отец Прохор пошевелился.

Отец, - прошептал я, - ты не спишь?

Нет... - шепотом ответил он.

А почему же ты нас не разбудил? - удивленно спросил я у него.

Вижу, что вы все спите, поэтому я решил вас не будить...

Отцы, уже скоро утро! Простите, что бужу вас!

Они приподнялись, не понимая, что происходит. Я рассказал им, вызвав улыбки на лицах, о деликатности отца Прохора. Затем дочитал кафизму и мы, распрощавшись, покинули келью эконо­ма. Я шел под качающимся светом фонарей, облепленных летя­щим снегом, и благодарил Бога за этих хороших добрых монахов, с которыми Господь сподобил меня дружить, хранить веру и укре­пляться в молитве.

Господи, горстка малых Твоих сынов света, любящих святое имя Твое, сильнее безчисленных армад сынов тьмы, упивающихся оду­ряющим напитком земных познаний. Причисли и меня к сынам немеркнующего света Твоего, к тем, кто не желает питаться отбро­сами мирского знания, но утоли мой духовный голод крупицами Божественной благодати, падающими из пречистых рук Твоих, когда Ты насыщаешь в нетленном и лучезарном Царстве Твоем вер­ных сынов Своих, которые не от мира сего!