Первые действия молитвы 8 page

Случались и забавные эпизоды. Антон, сидя на коленях в молит­ве, постепенно наклонялся, все ниже и ниже, головой свисая почти до пола, но не выпускал из рук четок. Бедняга работал иногда до­поздна и сильно уставал. Виктор проявлял строгость и стучал ру­кой по полу. Наш друг вздрагивал и тут же смиренно выпрямлялся. Иногда литовец во время молитвы начинал громко храпеть и Вик­тор подталкивал его локтем:

Молись, не спи!

А я не сплю... - шептал тот.

Да как же ты не спишь, если храпишь?

Я могу не спать и слышать, что я храплю! - упрямо шептал Антон.

В летние месяцы в наш “монастырь” приезжали гости - верую­щие ребята из Москвы и Питера. Нам больше нравились питерцы - тихие, спокойные и интеллигентные. С некоторыми из них мы подружились на всю жизнь. Помню, когда гость северных широт увидел у нас зеленый неспелый виноград и стал его с удовольстви­ем есть, я обратился к нему: “Через две недели виноград поспеет и лучше есть его потом!” На что получил ответ: “А у нас в Питере это считается спелым виноградом!” Пришлось купить на рынке спе­лый виноград, и Максим открыл для себя его истинный вкус.

Втроем мы посетили далекую Хиву, где, помимо старины, стол­кнулись впервые с каракалпакским шаманизмом.. Тогда древ­ности восточных городов произвели на нас сильное впечатление. В этих исторических и архитектурных центрах в давние времена были захоронены главы различных суфийских орденов, которым поклонялся народ, и реально ощущалась некая мистическая сила, присутствующая в таких местах. Позднее, отвечая на мой вопрос, старец объяснил мне, что имитация диаволом благодати может осуществляться до очень высоких степеней, но полностью отлича­ется по своей сути от истинной благодати.

Когда мы приехали к древнему памятнику XII века, нас пора­зило большое число людей, которые варили в огромных котлах мя­со поблизости от необозримого кладбища. На нашу компанию ни­кто не обратил внимания, кроме молодой женщины, похожей на шаманку, сновавшей среди сидящего у котлов народа и читавшей им какие-то молитвы. Пристально взглянув на нас, она быстрым твердым шагом подошла к нам:

Идемте со мной, я вам тоже прочитаю молитвы.

Мы в них не нуждаемся. - ответил я. - Просто хотим посмо­треть древний памятник...

А, просто... - усмехнулась она.

Глаза ее неприятно сузились и шаманка забормотала закли­нания. Я почувствовал в голове странное оцепенение, которое, по видимости, ощутили и мои друзья.

Идите за мной, - приказала женщина и повела нас к какому-то пустому навесу. - Рассаживайтесь!

Мы повиновались ей, как завороженные.

Ты где живешь? - уставилась она холодным взглядом в мои глаза.

В Душанбе.

У тебя дом есть?

Есть.

Один живешь?

Один, - механически отвечал я и думал: “Зачем я все это говорю?”

Мне стало не по себе. Шаманку кто-то окликнул и она оставила нас.

Ребята, нужно уходить! Как вы себя чувствуете?

Жуткое состояние... - ответил Виктор..

Питерцу, похоже, стало совсем плохо. Заметив, что шаманка воз­вращается, я быстро предложил:

Ребята, молимся про себя все вместе, иначе отсюда не вы­ползем...

Женщина присела рядом на какой-то пень. Она собиралась что- то сказать, но молчала. Лицо ее приняло свирепое выражение.

Слушай, я к тебе приеду, буду у тебя жить. Давай мне свой адрес. Я шаманка в третьем поколении...

Несмотря на тошноту, я с усилием молился. То же самое делали и остальные.

Ага, вот вы как... - процедила колдунья и забубнила свои за­клинания.

Затем остановилась:

Что-то голова заболела... - со стоном сквозь зубы протянула она и быстро вышла из-под навеса.

Мы поднялись и поспешили убраться подальше от этого места. Виктора стошнило, у нашего друга Максима носом пошла кровь, кое-как придя в себя, мы подвели итоги нашей “встречи”:

А сила у нее страшная... - заметил Виктор.

Так и помереть можно... - отозвался Максим.

Парни, пока ясно вот что: в такие дела лучше не соваться и ос­мотр азиатских древностей вообще следует прекратить. Здесь нам делать нечего... Но вот что ценно: ведь как нам помогла Иисусова молитва!

Это верно, - согласились друзья. - Без молитвы от колдунов никак не отбиться...

Тогда впервые от нашего друга и любителя винограда из Питера, серьезного исследователя русского Севера, я услышал о великом русском святом - преподобном Серафиме Саровском. Жития его у нас не было, пришлось ограничиться рассказами питерского гостя. Место духовных подвигов этого святого настолько благодатно, как рассказывал наш почитатель преподобного Серафима, что там все окрестности исполнены благодатью. Знаменитому подвижнику не­сколько раз являлась Матерь Божия, поэтому Дивеево - великая святыня. Теперь в Сарове, где подвизался преподобный Серафим, секретная зона и сотрудники спецслужб с собаками прогоняют всех паломников, пытающихся пробраться к святому источнику. Услышав такой волнующий рассказ, я обратился к преподобному с просьбой хотя бы раз одним глазком посмотреть на это святое ме­сто, что и исполнилось спустя несколько лет.

В те годы нам с Виктором не довелось попасть в разоренное Ди­веево, но Господь промыслительно привел нас в Троице-Сергиеву Лавру, где преподобный Сергий стал моим любимым святым. Пом­ню, как в одну из поездок мы вошли в храм, наполненный верующи­ми. В углу отсвечивала разноцветными огоньками лампад серебря­ная рака с мощами. У раки иеромонах служил молебен преподоб­ному. Небольшой хор певчих стоял тут же, в стасидиях вдоль стены, и трогательно подпевал священнику. Встав в длинную очередь, мы поклонились мощам преподобного Сергия и поцеловали стекло, под которым виднелся монашеский покров. Все в этом старинном храме с древними иконами словно дышало и жило преподобным. Кроме того, здесь чувствовалось что-то еще, какая-то возвышен­ная неземная святость, которая заставляла трепетать сердце.

- Какое невероятно благодатное место! - поделился я своим вос­торгом с Виктором. - Какая удивительная святость!

Несколько лет спустя я узнал, что рядом, за железной старинной дверью с дырой от пушечного ядра, находится место, где стояла келья преподобного, в которой ему явилась Пресвятая Богородица. Чувство неизъяснимого счастья неспешно, словно подготавливая трепещущее сердце к главной встрече в жизни, начало овладевать моей душой, как будто она давно тосковала об этой встрече и ожи­дала ее. Это чувство становилось все больше и больше, не вмещаясь в сердце, пока из груди не вырвался возглас удивления: “Матерь Божия, как же велик Твой святой!” Кроткая животворящая благо­дать преподобного Сергия словно привязала мое сердце к вечному духовному единению с преподобным и Троице-Сергиевой Лаврой. Голоса певчих растворились в незримом веянии благодатной неж­ности, которая нескончаемо струилась от мощей святого угодника Божия. По моим щекам тихо катились слезы благодарности. Серд­це плачем сообщало, что оно нашло свою земную родину - Свя­то-Троицкую Сергиеву Лавру, и Небесную родину - преподобного Сергия, который до того стал родным и близким, словно был моим родным отцом. С той поры сердце мое стало принадлежать препо­добному Сергию и, вместе с ним, его святой обители, не ведая, че­рез какое горнило искушений ему еще предстояло пройти.

Душа, свободная по рождению, добровольно впадает в рабство похоти и гнева, уверяя себя, что они присущи ей с момента ее появ­ления на свет. Сколько душ поддалось и поддается этим нелепым утверждениям, считая эти страсти “естественными”. Но истинная свобода от похоти и гнева втайне живет в каждом сердце и говорит с ним неслышимым голосом совести, голосом, который не может заглушить никакой разврат и никакая злоба.

БОГООСТАВЛЕННОСТЬ

Где проходит граница добра и зла? Она проходит по совести каждого человека. То, что душа утрачивает чувство нравственно­сти, свидетельствует о ее великом бедствии, о котором она даже не подозревает в своем падении. Любые мечтания начинаются с легких услаждений своими фантазиями. Если их не отсечь сразу, такие фантазии становятся со временем все более мерзостными и убийственными.

Когда чья-нибудь душа находит в молитве великое утешение, которое несравнимо ни с чем, она не может укрыть эту тайну в самой себе, незримо распространяя свет своей радости на все окружающее.

С годами у нас появилось много друзей и даже последователей молитвенной жизни. Среди них большинство были душанбин­цы, другие на лето приезжали из Москвы, Питера, Прибалтики, Украины. Запомнился случай с одним верующим из нашего брат­ства. Скромный семейный парень, работая завотделом в каком-то проектном институте и ревнуя о духовных подвигах, принял обет молчания, включая и время работы. Нам позвонила его встрево­женная жена:

Помогите, с Михаилом что-то случилось!

А что такое?

Представьте, молчит! Ладно дома, я уже привыкла! Но молчит и на работе... Ведь он же начальник!

Мы приехали в отдел. Заведующий отделом приветствовал нас кивком головы.

Миша, хватит, прошу тебя! - обратился я к нему. - Обеты мол­чания не берут на работе!

Эх вы, испортили мой обет! Всего один день оставался, пять дней молчал... - похвалился он.

А как же сотрудники?

Да никак! Сначала удивлялись, потом привыкли!

С самыми близкими из наших друзей мы совершали далекие по­ходы с молитвами на привалах и ночевках, штурмуя высокие гор­ные перевалы, которые мне довелось узнать еще во время работы на Пештове. Но самые заповедные места в горах мы исследовали вместе с верным Виктором. Нас все больше стали интересовать уединенные районы без дорог и кишлаков, чтобы там, в горах, устроить постоянную молитвенную базу. Мы пользовались в похо­дах географическими советскими картами, но заметив, что они не совпадают с местностью и точность их весьма относительна, вскоре выбросили их и передвигались в горах полагаясь больше на чутье и горный навык.

В одно лето нас собралось в поход около десяти человек и по общей просьбе я повел всех в лесной заповедник. Нас порадова­ло уединенное ущелье, бывшее моим приютом несколько лет; мы ночевали в саду у старика Джамшеда, который снова освоил свой старый заброшенный участок у реки, доставшийся ему от деда. За­тем мы по притокам реки ушли на хребет Хазрати-Шох и вышли к поселку Тавиль-Дора. Когда наш отряд ехал в Больджуан на по­путных машинах, он растянулся по трассе на десяток километров.

Конечно, в большой компании всегда присутствовало больше веселья и шуток, чем молитв. Тем не менее, у всех на сердце было мирно и молитвенно в течение всего похода. Тишина и безмолвие гор незримо оказывали свое воздействие на наши души. Мы не­заметно становились сосредоточеннее, глаза и ум отдыхали: гла­за - от городской суеты, ум - от внутреннего кружения помыслов. Особенно хорошо мы почувствовали себя в черешневых садах Пеш- товы, где прошли многие мои годы в счастливом уединении и не­устанной молитве. Невыразимое счастье, переполнив душу, слов­но безконечная река, изливалось на весь окружающий мир. Не­видимое утешение благодати повеяло в наших сердцах. Среди нас словно пребывал Христос, пока еще не в полной мере постигнутый каждым из нас, но уже безусловно и безраздельно ставший нашим единственным Спасителем и Помощником. Виктор даже восклик­нул:

Как хорошо здесь, просто удивительно! Даже не хочется уходить...

А чего удивляться? Места-то какие, Господи, - одна благо­дать! - присоединился к нему Максим. - Такое я ощущал только на Соловках...

Это было последнее свидание с Пештовой и в то же время про­щание с беззаботной молодостью, простым юношеским счастьем и жизнью в благодати и красоте Божия мира. Надвигался новый пе­риод, период скорбей и очищения от пагубных страстей юности - тщеславия, и наиболее изощренной страсти - гордыни.

Последним светлым лучиком юности остались в душе поездки на Черное море, в Абхазию. Неприметным образом воспоминания о Новом Афоне снова направили мои поиски духовного пути в сторо­ну Кавказа. На Черноморское побережье мы с Виктором приезжа­ли с палаткой, находили уединенное место в окрестностях Нового Афона и молились в сосновом лесу. Но, в отличие от Таджикистана, дожди серьезно мешали нашей ночной молитве. Мы молились на морском обрыве, сидя раздельно под неумолчно шумящими сосна­ми, а лунная дорожка покачивалась на волнах. Когда начинался ливень, приходилось уходить в палатку, где в тесноте мне уже не удавалось поддерживать сосредоточенную молитву. Я пытался мо­литься под сосной несмотря на дождь, укрываясь пленкой, но вода находила неведомые пути, начинала течь за шиворот или по спине. В палатке было тесно, приходилось ожидать, когда мой друг закон­чит свое правило, а потом самому подниматься на молитву.

Больше всего нам полюбилась пещера апостола Симона Канани- та. Когда в ней не было туристов, мы кадили ладаном и укрывались в темном уголке, где молились, стоя под навесом скалы. Церковная свеча озаряла скальные своды трепетным огоньком, придавая пе­щере вид маленького храма. Интересно было наблюдать реакцию на аромат ладана людей, заходивших в пещеру. В одной из групп туристов недовольный мужской голос озлобленно произнес: “Фу, уже и здесь надымили своим ладаном!” В другой группе какая-то женщина с добрым сердцем воскликнула: “Боже мой, как необык­новенно пахнет! Как здесь хорошо!”

Еще я любил молиться на Иверской горе, в часовне Матери Бо­жией, где находились остатки древнего храма. Там особо ощуща­лось Ее благодатное присутствие. Верующие говорили нам, что на этой горе произошло явление Пресвятой Богородицы в XIX веке. Постепенно Новый Афон стал для нас любимым местом паломни­чества и духовно родным домом. С верующими в Абхазии Бог при­вел познакомиться и подружиться немного позже. Еще оставались для нас неведомы Команы, где находилось место захоронения свя­тителя Иоанна Златоуста и пребывали мощи мученика Василиска, а также чудесный источник, забивший на месте его мучений.

После одной из поездок ко мне пришел Геннадий, устроившийся на работу в мастерскую по обслуживанию компьютерной техники.

Нужно поговорить по секрету, - отозвал он меня в сторону. - Ко мне уже несколько раз приходили на квартиру сотрудники КГБ, один старый, другой молодой, очень вежливые, из какого-то ше­стого отдела по борьбе с религией. Спрашивали о вас.

Ну и что? Мы же ничего опасного не делаем! - удивился я.

А они считают иначе. Интересовались, кто к вам приезжает, куда вы ходите в горах. Молодой подошел к полке с книгами: “О, вы любите астрономию? Я тоже люблю!” Пожилой заметил у меня радиоаппаратуру, говорит: “Вы увлекаетесь радио? Я тоже увлека­юсь. У нас, оказывается, есть общие интересы...” А потом перешли к “делу”, - усмехнулся инженер.

“Скажите, вы советский человек?” - говорю: - “Советский...” Не станешь же отрицать!..

А раз советский, - это все мне пожилой втолковывал, - то вы должны помогать советской власти! - я молчу. - Мы просим вас со­общать нам о деятельности ваших знакомых!

Он назвал ваши фамилии.

И что ты им ответил?

Ответил, что, как православный, информатором у них не бу­ду! Так молодой даже подпрыгивать начал на стуле от злости. Они говорят: “Мы расчитывали на вас, а вы нас так подвели...” Вот такие дела!

Спасибо, Гена, что предостерег нас, будем иметь это в виду. Но ты сам знаешь, мы с Советской властью не боремся!

Знать-то знаю, но будьте поосторожней!

Я с признательностью пожал другу руку:

А к нам не хочешь присоединиться?

Нет, уж я как-нибудь сам по себе. Заходи ко мне, когда время есть. Если будут новости от КГБ - сообщу...

Мы расстались, продолжая видеться время от времени.

В Душанбе зимние затяжные дожди иногда навевали уныние и мы большим удовольствием уезжали на крайний юг Таджикистана, в небольшой городок Куляб, на границе с Афганистаном. При­граничный климат зимой представлял собой сухие субтропики и чем-то напоминали Афганистан, какой-то отчужденностью и за­брошенностью. Но тепло южного солнца, обилие фруктов и мест­ных сладких фиников давали нам чувство отдыха и поддерживали молитвенное настроение.

В тот период нашей жизни мы сделали для себя важное от­крытие, которое сильно повлияло на нашу совместную жизнь. Мы узнали, что существуют чудотворные старинные иконы и что Бог очень помогает тем, кто молится перед ними. Первое такое от­крытие произошло в Третьяковской галерее, где мы испытали со­вершенное потрясение перед иконами Рублева “Троица”, “Спас” и “Апостол Павел”. Помимо необыкновенного иконописного мастер­ства, неодолимое благодатное притяжение этих икон вызывало в душе сильное желание пребывать в чистосердечной молитве. На­ше долгое стояние перед музейными иконами очень не нравилось дежурным, которые то и дело подходили к нам: “Здесь вам не цер­ковь! Хватит молиться, проходите!”

В Андрониковом монастыре в то время находилось собрание древних икон ХII-ХIV веков. В этот “музей”, как тогда именовался монастырь, мы заходили постоянно, когда бывали в Москве. Там были выставлены древние и с такой благодатной силой написан­ные старыми иконописцами изображения, что для сердца они ка­зались не иконами, а сияющими окнами в Небесный мир. Невоз­можно было сердцу не начать молиться перед ними и не углублять­ся в благоговейную молитву, которую не хотелось прерывать. Если бы не назойливое одергивание со стороны дежурных, то, наверное, мы не смогли бы уйти оттуда добровольно.

Родители мои старели и слабели. Больше и чаще прибаливал отец. Моя мама, а также мама Виктора, единодушно считали, что Федор Алексеевич долго не протянет. Однако Бог рассудил иначе: они гораздо раньше оставили эту землю. Пока же мы заканчивали наши странствия в миру.

Мама Виктора долго терпела, что ее сын ушел из дома и что все мы, вместе с Антоном, дружно живем в моем доме. Когда мы с Вик­тором навестили ее, она тихонько шепнула мне: “Увел моего сы­на...” Но Бог Своими неисповедимыми путями привел эту добрую женщину не только в Лавру, вслед за ее сыном, но и к Самому Себе. Через несколько лет она стала Христовой избранницей в монаше­ском чине в Троице-Сергиевой Лавре и с миром отошла ко Господу. Теперь мы вдвоем посещали Никольский храм в Душанбе и очень подружились с двумя батюшками. Виктор - с бывшим со­трудником группы захвата из уголовного розыска, открытым и смелым служителем церкви. Он для поддержания своей семьи работал еще кочегаром в котельной, чему очень поражалась моя мама: “У этого священника руки рабочего! Так странно...” А я по­любил своего батюшку, отца Стефана, тихого и скромного священ­ника, любившего совершать требы по домам и часто делавшего это совершенно безкорыстно. Не особенно сошлись мы лишь с на­стоятелем, строгим и властным человеком. Наше воцерковление не было быстрым. Нас по-прежнему увлекали горы, а содержания церковных служб мы пока еще не понимали, хотя всегда молились на них с благоговением.

Раз в год нам с Виктором нравилось уезжать в Россию - посе­щать старинные храмы и церкви, где мы находили покой и отдых душе в утомительных странствиях с их вечной проблемой - “где ночевать?”, так как свободных мест в гостиницах почти никогда не было. Если храмы оказывались закрытыми, мы садились на ска­мью в церковном дворике и наслаждались тишиной и покоем цер­ковного двора и такой же тишиной и покоем в наших сердцах. На ночь мы уезжали поездом в другой город, и тогда вагонное купе становилось нашим пристанищем. Так мы попали в Пюхтицкий женский монастырь, где смиренные добрые сестры устроили нас в монастырской гостинице. В благодарность мы кололи дрова, пере­носили уголь и выполняли различные работы.

Помню, стояла сырая осень и я простудился, у меня поднялась температура, страшно болела голова и чувствовалась сильная сла­бость. Тогда монахини посоветовали мне окунуться в источнике Матери Божией. Когда я взглянул внутрь выстроенного над источ­ником деревянного помещения для купания, у меня мороз пошел по коже - было очень холодно, а темная вода казалась еще более холодной, чем холодный и сырой воздух. Собрав всю свою реши­мость, я окунулся несколько раз. Вспоминаю чувство удивления, которое не покидало меня весь тот день. Я стал здоров и исцелил­ся так быстро, что даже не заметил, как это произошло. Этот жен­ский монастырь мы посещали еще несколько раз и всякий раз он исцелял душу своим таинственным благодатным воздействием. Еще удалось съездить в знаменитый Почаев, где милиция сви­репствовала, проверяя документы у паломников и устраивая им унизительные допросы. Запомнились лица сумасшедших, вы­глядывавших из окон бывшего монашеского корпуса, - местные власти не придумали ничего лучше, как устроить на территории монастыря лечебницу для душевнобольных. Во всех этих поезд­ках по святым местам сильно досаждала милиция, ограничивав­шая паломничество верующих людей. Но подобные тяготы не шли ни в какое сравнение с теми духовными бранями, которые не заставили себя ждать.

Пока наш домашний “монастырь” проходил стадию энтузиазма, жизнь протекала относительно спокойно и недоразумения разре­шались нами легко. Но от молитвы к молитве в нас росла ревность все более углубляться в неведомую нам, но интересную и увле­кательную, как мы полагали, “монашескую” жизнь, не ведая, на­сколько она изобиловала суровыми и подчас жестокими испытани­ями со стороны зла. Оно лишь выжидало момента сокрушить нас, подобно тому, как буря сокрушает гнездо неоперившихся птенцов.

Во всем случившемся мне некого винить, кроме самого себя, так как именно мое поведение послужило причиной полного краха на­шего “монастыря”. Моя ошибка состояла в том, что я самонадеянно начал считать свои молитвенные состояния как нечто заслуженное и приобретенное своими усилиями. По неразумию я тщеславно по­лагал, что достоин их, и они даны мне Богом на вечное наслажде­ние ими. К тому же страстное и сильное увлечение “Откровенными рассказами странника” не позволило увидеть, что в этом увлека­тельном повествовании нет описания духовных браней. Когда на­чались серьезные искушения со стороны зла гордостью и тщесла­вием, которые мгновенно переходили в похоть и гнев, я впал в пол­ную растерянность и отчаяние.

Ты - истинный Бог и Господь мой, увидел во мне, в самых сокро­венных тайниках моего сердца, гнездящееся там зло - жестокую безжалостную гордыню, внешне проявляющуюся как тщеславие и деспотизм самоуверенности, а внутренне - как скрытое самолю­бование и чувство превосходства над ближними. Постепенность саморазрушения души, не замечающей своего скольжения в про­пасть зла, начала проявляться в непримиримости к немощам близ­ких (прости меня, мой верный Петр!), деспотизмом и иронией над слабостями друзей (прости меня, мой добрый и скромный Виктор!) и нежеланием спокойно переносить малейшие различия в понима­нии молитвенной жизни (прости меня, смиренный и послушный Антон!), в гордом желании взять все в свои руки, чтобы направлять близких к непонятным для них и для меня духовным целям (про­стите меня, мои дорогие друзья!). Все это Ты соединил, Господи, и положил на чашу Своих тончайших весов - и зло мое перевеси­ло. Прости меня, Боже, милосердный и человеколюбивый! Как ни старался я найти прежний молитвенный настрой и чувство посто­янного Божественного присутствия, между душой и Богом словно возникла глухая непроходимая стена, в которую я пытался стучать своими молитвами, но не было слышно даже стука, словно я сту­чал в пустоту.

Это состояние полной Богооставленности начало переходить в сильнейшее уныние, затем в отчаяние. От отчаяния оно постепен­но перешло в ропот, вначале на свою жизнь, затем на ближних и, в конце концов, вылилось в восстание на Тебя, Господи Человеко­любие! Ты перенес мое “восстание” как всегда - кротко и смиренно, но стену отчуждения от меня, озлобленного и ропотного, сделал еще выше. Когда отчаяние от потери Бога и молитвы усиливалось, оно резко переходило в приступы похоти, которые были невыноси­мы и, казалось, никогда не закончатся. Мне стало стыдно смотреть в лица друзей и родителей. Еще более стыдно было все это испове­довать моему батюшке, которого я продолжал любить как светлую надежду в темной ночи моей жизни. Образы, разжигающие мое сердце, обуревали днем и ночью мой ослабевший ум, и какие ни прилагал я усилия, похоть не ослабевала.

В полнейшем отчаянии я начал прибегать к самоистязанию - голодал так, что не был в состоянии говорить, не пил даже воды, но темная ночь ужаса уже поселилась в сердце и рассвета не было видно. Я пробовал стоять с воздетыми руками, пока они не затека­ли, и даже на одной ноге, чтобы уменьшить накал похотного раз- жжения, но Бог был словно неумолим. В один из дней на меня как будто опустилось темное облако, невидимое никому, но ясно ощу­щаемое мною: облако страшной безысходности и оставленности, и мне стало понятно, что от людей я не смогу получить никакой помощи. Наоборот, мне казалось, что именно люди увеличивают тяжесть этого невыносимо мучительного облака, облака моего наказания. Поэтому я начал убегать от ближних, желая остаться один, редко посещал наш “монастырь” и уходил в долгие прогул­ки за город по полям хлопчатника, гонимый мучительной тоской и сжигаемый страшной похотью. Поездки в горы не улучшали мо­его самочувствия - молитвы не было, солнце казалось темным, а птицы вместо звонких трелей словно тянули унылую похоронную песнь. Мгновения мучительного одиночества сливались с последу­ющими неделями тоскливого бездействия. Поистине, нет места на земле оставленному Богом!

Ко мне начали приходить мысли о безсмысленности всякого со­противления этому облаку тоски и смерти. Уныние сушило душу и давило ее. Жизнь представлялась лишенной всякого смысла. Во время одной поездки на горное озеро с Виктором, пытаясь спастись от удушающей душу тьмы, я стал поговаривать о насильственном прекращении своей жизни, как самом логическом и естественном варианте выхода из этого невыносимого положения, но я так на­пугал своего товарища, что он быстро свернул наш горный поход и мы вернулись в Душанбе. Так как сил терпеть самого себя уже не осталось, любое недоразумение приводило к вспышкам нетер­пимости. Я стал жестоким и грубо выговаривал своим друзьям за малейшие оплошности. Помню как Виктор, измученный моей без- престанной грубостью, заплакал:

Какой же ты стал грубый! - проговорил он сквозь рыдания.

Но мое сердце оставалось холодным, холоднее льда, потому что

жизнь ушла из него, та жизнь, которой ведает один Бог. Именно Бог не хотел возвращать ее мне, потому что я еще не пришел к един­ственно верному решению, чтобы выйти из этого состояния, - по­каянию и смирению. Даже отец, всегда молчаливо наблюдавший за мной, заметил:

Сын, то, что вы создали домашний монастырь - хорошо, а то, что ты делаешь - нехорошо!

А в чем дело, папа? - не желая продолжать тягостный разго­вор, пытался отделаться я вопросом.

Но ответ его оказался краток:

Нельзя душить всех, чтобы дышал кто-то один. Нужно дать дышать каждому! Имей это в виду...

Пока же оставалось одно - терпеть это невыносимо тяжелое му­чительное облако, в котором не было жизни, а лишь веяло жутким дыханием смерти. Понятно, что наша совместная жизнь в таких условиях стала невозможной. Первым уехал Антон. Я попрощался с ним с сожалением, понимая умом, что уезжает отличный това­рищ и верный помощник в жизни, но сердце оставалось мертвым и равнодушным. Наш удивительный литовец всегда поражал нас. Он причащался два раза в год - на Рождество и на Пасху, исходя из своего крайнего благоговения. Мы с Виктором всегда ставили в пример друг другу Антона, искренно почитая его смиренный и по­кладистый характер. Помню, как он удивил нас своим последним высказыванием. Как-то вечером Антон долго сидел, задумавшись, затем произнес:

Знаете, смотрю я на себя и удивляюсь!

А что такое? - спросил Виктор.

Да вот, сколько смотрю на себя, и все удивляюсь: ну почему я такой смиренный?

Мы переглянулись: это уже было не смешно. Изменения косну­лись и наших отношений с архитектором: он взял заказ от нашей душанбинской церкви написать большую икону трех святителей и усердно трудился над ней. Работа его удалась и прибавила уверен­ности в том, что Церковь для него и для меня, в нашем тяжелом искушении, единственное прибежище, что и пытался он мне дока­зать. Добрый мой товарищ начал уговаривать меня вместе с ним стать постоянным прихожанином Николького храма, но мое уяз­вленное самолюбие отчаянно сопротивлялось совету Виктора: как он мог уйти от меня в церковь, что он может там найти, и с кем он будет там общаться? Но Бог вскоре открыл вначале ему, как более смиренному, а потом уже, через несколько лет, и мне, как более гор­дому, что только в Церкви и через Церковь можно найти истинного Спасителя и Помощника - Христа, возлюбившего нас и проливше­го кровь за наши грехи. И в этом Виктор помог мне как никто дру­гой, за что я ему пожизненно благодарен.

Он уже определенно нашел себя в церковной жизни. Для ра­боты над иконами Виктор перешел жить в предоставленную ему комнату в домике при душанбинском храме. Мучимый гордыней, я не хотел ходить в ту церковь, где молился бывший друг, так без­жалостно предавший меня, как мне казалось в моем заблуждении. Так, без покаяния, без исповеди (о Причащении я уже и не думал, потому что в своем состоянии безнадежности, уныния и отчаяния говорил себе, что помочь мне уже ничто не может), я уехал в пусты­ню Кызыл-Кум, “желтые пески”. Еще год назад, проезжая в поезде эти пустынные места, я в шутку сказал товарищу, указывая на без- конечно одинокий и монотонный пейзаж:

Знаешь, Виктор, а было бы здорово взять и уйти в эти пески, где ничего нет - ни скорбей, ни тревог!

Ну, ты выдумаешь! - ответил он, нахмурившись. - Я туда ни за что не пойду! Но, как показала жизнь, у Бога шуток не бывает. У Него все се­рьезно. Меня из жалости снова взяли в Институт сейсмологии и от­правили в пустыню возле Термеза, рядом с Афганистаном. И что удивительно - только там я постепенно начал приходить в себя, об­думав прошедшую жизнь и успокоившись от мечтаний и метаний по земным просторам.

Date: 2016-08-29; view: 223; Нарушение авторских прав